Лед

Глава 22

У подножья перевала мы заложили очередной продовольственный склад. В последний рывок к полюсу я решил идти почти налегке. Двое нарт оставались внизу, на остальные мы погрузили провианта из расчёта на шестьдесят дней пути. Собачьего же пеммикана мы взяли с собой минимум. Пришло время осуществить самую неприятную и эмоциональную часть плана — забой собак. Взять с собой всех животных на перевал и плато, значило бы обречь их на голод и мучения.

Собаки были нашими верными помощниками в пути. И мы и норвежцы сделали правильный выбор. Преимущество собачьих упряжек перед другими средствами передвижения, перед теми же маньчжурскими пони, было налицо. В отличие от пони они питались не громоздким фуражом, а компактным концентратом. В попавшуюся на пути трещину срывались лишь первые собаки, а не все сразу. Собачье давление на покрытую снегом поверхность было вчетверо меньше, чем у пони, к тому же провалившихся под лед удерживала упряжь. Ну и конечно, они вполне стойко переносили пургу, привычную в их среде обитания. Единственным недостатком можно было считать лишь любовь ездовых псов повыть — хором и по любому поводу.

Безусловно, собаки гибли и по пути к плато. К моменту нашего выхода к перевалу у нас оставалось всего сорок девять собак. Часть умерло от усталости, других нам пришлось убить самим. В середине пути Тупун пристрелил трех беременных сук, хотя те, как бы догадываясь о своей участи, тянули упряжь с удвоенной силой. И вот теперь, перед горной цепью их участь должны были разделить ещё девятнадцать псов. Этот склад, у подножья ледника я назвал «Бойней». Склад предстояло затарить собачим мясом…

Собак было жалко до слёз. Они не ждали предательства от людей, самоотверженно выполняя свою работу. Они съедали лишь по брикету пеммикана в день и не нуждались ни в воде, ни в крове. Работали они много, охотно и хорошо, а на ночлегах, в том самом зимнем спасательном походе, согревали двуногих товарищей по путешествию теплом своих тел и подставляли нам свои бока как подушки. При каждой остановке для отдыха запыхавшиеся собаки весело катались по снегу, зарывали в него носы, чтобы ощутить прохладу. Если им давали время, они начинали устраивать себе удобное ложе и укладывались спать. По сигналу «Подъем!» сразу вскакивали, рычали друг на друга, но постромки не позволяли им драться. Их силы и бодрость изумительно быстро восстановились, а ведь буквально только вчера они ещё бежали с трудом, понурившись и поджав хвосты. Стоило им увидеть своего каюра, как они задрали хвосты трубой и преданно ими махали. И вот теперь нам предстояло их убить.

Это было очень тяжело… Но сделать это было необходимо. Я сто раз воздал хвалу всевышнему, что мой верный Маньяк не оказался в этом походе. Старый пес не выдержал бы пути, и его участь была бы предрешена. Маньяк остался в Гренландии, и, хотя судьба его мне неизвестна, но по крайней мере мне не придётся решать его участь самому. Я — человек не особенно чувствительный, но признаюсь, что на забой собак я согласился скрепя сердцем. Каждый каюр должен был сам разобраться с обреченными.

— Не могу! — Фрол стоял, нацелив револьвер на вожака своей упряжки, который последние два дня хромал, порезав лапу о снежный наст, и никак не мог решиться на выстрел — Может ты сам, Иссидор? Это же Ямал, я с ним больше года, он мне как родной стал!

— А я могу⁈ На чужом горбу решил в рай въехать? Мы типа мясники, а ты святой звездострадалец⁈ — Я стоял рядом, и перезаряжал дрожащими руками револьвер, у меня под ногами лежало пять собачьих тел — Хочешь вожака своего спасти, пожалуйста. Бери хер в ладошку, и в путь дорожку! Вместе с ним звиздуйте на зимовье! Не выстрелишь — дальше не пойдёшь с нами, мне такие засранцы в команде не нужны!

Куницкий выстрелил. Через три часа разделанные на части туши собак были заложены в склад, и мы начали подъём по перевалу. В моем походном календаре я отметил дату, сегодня было первое ноября 1895 года.

От перевала веяло холодом, каким-то особым — не простым зимним морозом, а ледяным дыханием иного мира. Мы двинулись наверх, каждая упряжка нагружена до предела, люди молчаливы, сгорблены. Ветер гнал по склону облака снежной пыли, и дорога всё время казалась бесконечной лестницей в небо.

Снег скрипел под полозьями, склоны свистели сквозняками, собаки рвались вперёд, хотя и после «Бойни» их стало почти вдвое меньше. Оставшиеся, будто чувствуя, что и их может постичь та же участь, что и погибших товарищей, тянули с упрямой силой, захлёбываясь паром и сопением. Иногда, на особенно крутом подъёме, нарты соскальзывали в сторону, и тогда вся цепочка начинала буксовать — кто-то падал, кто-то подхватывал постромки, кто-то ругался сквозь зубы. Но никто не останавливался дольше, чем на минуту.

С каждым десятком шагов путь становился тяжелее. Казалось, что сам склон сопротивляется нам: снег проваливался, ледяные наста ломались под ногами, а порыв ветра то и дело норовил сдуть нас вместе с санями обратно вниз. Временами я чувствовал, что силы кончаются, что в груди уже не лёгкие, а раскалённые мехи, но оборачивался и видел за спиной — длинную, цепкую, измученную, но несломленную вереницу людей.

С каждым метром, что мы поднимались вверх, дышать становилось тяжелее. Гипоксия, физическое утомление, переохлаждение, обезвоживание организма, а проще говоря горная болезнь начинала мучать и людей, и собак.

В первый день подъёма мы прошли почти двадцать километров, а поднялись всего на семьсот метров. Наш путь был извилистым, как горная река, и невероятно сложным. Направление движения я не отслеживал, задачей было просто подняться на плато. Навигационные приборы сейчас были попросту бесполезны, вершина перевала, как и солнце по-прежнему скрывались в густом тумане. Однако я не боялся сбиться с пути, сейчас у нас была только одна дорога — наверх.Обсервацией мы займемся уже на древнем шельфовом леднике, если конечно на него поднимемся…

Во второй день подъёма мы двинулись в путь в четыре часа утра. Ночь почти не принесла отдыха, палатка гремела на ветру, примус чадил, и казалось, что сон не приходит вовсе. Люди ворочались, кашляли, пили тёплую воду, кто-то бормотал во сне. Но с первым сигналом «Подъём!» все поднялись без лишних слов. Мы знали: чем дольше будем задерживаться внизу, тем тяжелее потом.

Уже через час после выхода дыхание превратилось в мучение. Воздух был сухим и разреженным, каждый шаг требовал усилия, будто мы поднимали не только собственное тело, но и груз в несколько пудов на плечах. Собаки тоже чувствовали эту тяжесть: они не бежали, а шли, вытянув шеи и опустив уши, но всё равно тянули нарты с какой-то обреченной покорностью. Иногда приходилось останавливаться, чтобы помочь им руками вытолкнуть полозья из настов и трещин.

День тянулся мучительно долго. Казалось, мы топчемся на месте: шаг за шагом, час за часом, но вершина перевала не становилась ближе. Усталость вошла в мышцы, в голову, даже в кости. Подъёме на ледник оставлял у меня ощущение, будто каждый метр пути требует нашей крови…

К вечеру мы достигли ледяной террасы. За этот переход мы поднялись на тысячу семьсот метров, пройдя путь длинной в тридцать пять километров. Здесь ветер стих, но на нас обрушился другой враг — туман. Белая пелена скрыла всё: верх, низ, даже собственные следы. Мы разбили лагерь прямо среди серого марева. Снег был мокрым, тяжелым, палатка промерзла сразу. Собаки легли кучами, прижимаясь друг к другу. Люди ели молча, никто не решался поднять глаза. Усталость была такой, что даже слова казались лишним грузом.

На третий день мы пошли дальше. Высота давала о себе знать всё сильнее. Каждый шаг отзывался стуком в висках. Тупун кашлял не преставая, буквально захлебываясь этим кашлем, ему приходилось тяжелее всего. У других отнимались пальцы рук, у Арсения один раз помутилось сознание, и он едва не сорвался в трещину. Но никто не жаловался. Мы были слишком близко к тому, ради чего шли.

— Как думаешь Сидор, долго нам ещё так вверх переть? — На очередном привале, когда мы повалились на нарты без сил, со мной рядом уселся Ричард, он единственный из нас казался не подверженным горной болезни, только бледное лицо выдавало то, что у него тоже гипоксия — Я не вижу вершины, и это меня сильно беспокоит. Ещё одни день пути Тупун и Арсений могут попросту не выдержать. Они задыхаются.

— Не знаю я, Ричард, сколько нам ещё идти, я так же, как и ты тут в первый раз — Прохрипел я, хватая ртом воздух, у меня никак не получалось отдышаться. — Поднимемся сегодня на сколько сможем и устроим днёвку или две, для акклиматизации. Тупун и Фомин должны дойти, они крепче, чем ты думаешь, да и выхода у них нет никакого.

Туман не рассеялся, и путь представлял собой бесконечное вязкое усилие. Сани тянули из последних сил. Иногда собака падала и не вставала. Тогда её отстёгивали, стреляли в голову, а тушу укладывали на и так неподъёмные сани. Дефицитным в центральной Антарктиде мясом мы разбрасываться не могли… Никто не говорил об этом вслух, но каждый понимал — внизу, на «Бойне», мы потеряли почти половину упряжек, а здесь теряем остатки.

На высоте две тысячи сто метров, найдя подходящее место, мы встали лагерем на долго. Здесь нам пришлось забить ещё четыре собаки, которые совсем выбились из сил. Убитые псы послужили пищей оставшимся. За этот короткий подъем мы потеряли семь собак, и теперь у нас их оставалось всего двадцать три.

Отдых с обильной пищей подкрепил собак и людей, симптомы горной болезни стали отступать. Мы задержались в лагере дольше, чем я рассчитывал. И хотя сердце рвалось вперёд, к цели, разум подсказывал — нужно дать людям и собакам время привыкнуть к новому, разряженному воздуху. Без акклиматизации мы бы просто сгорели, получив отёки легких, не пройдя и половины пути до плато.

Первые сутки отдыха прошли в вязкой апатии. Люди лежали, тяжело дыша, и даже разговоры велись шёпотом. Примусы работали безостановочно — мы старались топить побольше снега, чтобы обеспечить обезвоженные организмы водой. Сухой, морозный воздух вытягивал влагу из тела так, что губы трескались, а язык казался деревянным. Я настоял на обильном питании: тюленье мясо и жир, собачье мясо для псов, увеличенный паёк пеммикана. Организм требовал калорий, иначе горная болезнь раздавила бы нас.

На второй день стало немного легче. Симптомы горной болезни у большинства полярников начали отступать: дыхание ровнее, кашель тише, головная боль отпускала. Только Тупун ещё страдал — кашель не прекращался, и я боялся, что у него начнётся воспаление лёгких. Арсений понемногу оживал, хотя всё ещё оставался слабым. Собаки, наоборот, оправились быстрее. Получив мясо павших товарищей, они оживились, стали тянуться, возиться в снегу, словно забыли о прошлых лишениях. Их сила восстанавливалась на глазах, и это радовало: без них мы бы застряли здесь навсегда.

Мы устроили тренировочные, разведывательные выходы налегке — без нарт, только с альпенштоками. Поднимались на несколько сот метров выше, затем спускались в лагерь. Система, которую я вычитал у альпинистов, оказалась верна и для полярного пути: «поднимайся высоко — спи низко». Каждый такой рывок давался тяжело, но на третий день мы заметили явное облегчение. Даже Тупун, сумел подняться с нами и спуститься обратно.

На четвёртые сутки я дал команду свернуть лагерь. Впереди нас ждал край плато — ровное, бескрайнее, пугающе пустое пространство. Но теперь у меня не было сомнений: мы смогли перетерпеть первые удары высоты. Мы готовы были идти дальше.

Однако дальше команда встретилась с огромными трудностями. Впереди простирались зоны глубоких трещин на высоте больше трёх тысяч метров над уровнем моря и крутой ледник. Я сильно беспокоился, альпинистского оборудования, кроме нескольких веревок и альпенштоков у нас с собой не было. И тем не менее, после нескольких попыток найти подходящую дорогу к вершине, нам всё же удалось отыскать относительно пологий ледник для подъёма.

Температуры всё это время держались на уровне минус двадцати градусов по Цельсию при штормовых ветрах. Постоянный напор ветра приносили новые проблемы, наши лица были обморожены, у некоторых аж до кровавых язв на щеках.

Только к вечеру шестнадцатого дня мучительного подъёма склон начал выравниваться. Под ногами чувствовалась иная плотность снега — гладкая, сухая, словно утрамбованная веками ветров. Ветер стих, и туман начал редеть. Впереди простиралась белая пустыня, без конца и края. Она выглядела мёртвой, впрочем, она такой и была. На полярном плато Антарктиды животные отсутствуют, так как это место слишком суровое для жизни. Животный мир Антарктиды представлен в основном в прибрежной полосе материка и на прилегающих островах, где встречаются пингвины, тюлени, киты и морские птицы. На самом же ледниковом щите и плато, где постоянно снег и лед, из живых существ мы были первыми.

Мы стояли на краю плато, как на кромке суши, дальше которой — один только лёд и небо. Ветер стихал, и тишина звенела, будто в уши заткнули вату. Я дал команду: «Лагерь. Двое суток — чиним снарягу, отдыхаем!», без ремонта и восстановления сил дальше идти было глупо.

В неглубокой седловине за снежной грядой возвели иглу, чтобы обеспечить более надежную защиту от ветра. Собакам вырыли длинный лаз и бросили туда настил из ящиков, чтоб не лежали на голом льду. Первым делом — вода и жир. Примусы зашипели, пахнуло керосином и копотью. Пока снег таял в котлах, я прошёлся по людям: пальцы, носы, щёки — у половины лица в трещинах, у двоих — кровяные язвы. Выдал мазь (сало с камфарой), велел мазаться густо, поверх — марля и маска. Туман отступил, вовсю светило солнце, а значить надо подумать заранее о глазах — раздал всем очки со сменными фильтрами.

Вечером устроили разбор нарт. Сняли полозья, выправили «винтом» поведённые. На тёплых камнях (грели на примусе) выровняли планки, подшили новыми шурупами. Полозья натёрли смесью сала с парафином — скольжение сразу стало иным, «масляным». Резервы брезентовых чехлов пустили на заплаты, у Фомина рука золотая — игла мелькала, как у портнихи. Верёвки проверили узел за узлом, всё слабое — вон; петли на постромках сдвинули ближе к упряжи — тянуть легче.

Собакам — двойной паёк: мясо, жир, немного пеммикана для «вкуса». Ходовых вожаков оставили возле нарт на ночь — чтоб без драк и нервов отъелись и отоспались. Молчун, вожак моей упряжки с серой мордой, лежал, вытянув лапы, и смотрел на нас ясными глазами — как человек, всё понимающий, но не вмешивающийся. Я почесал его за ухом и впервые за много дней не ощутил щемящей вины: «Дотянем, старина. Должны».

Людям — горячее дважды. Суп из тюленины, чай крепкий, к чаю шоколад. Хлеба у нас нет, от постоянного перетаскивания и швыряния ящиков с провиантом галеты крошатся в пыль, зато сало есть, и это наше золото. Мы едим его большими кусками, сегодня — без ограничений.

— Так братва — Начал я, когда мы обедали — Слушайте график отдыха! Ночью сон — ровно восемь часов всем лежать, без разговоров и глупостей. Топим снег заранее — два котла «на утро», чтобы не было утреннего метания. Ремонт — только до команды «отбой», после — спать, иначе завтра будете как варёные. Всем всё ясно?

Ни у кого возражений не было, все уже еле стояли на ногах.

На рассвете второго дня занялись маркировкой дороги назад, надо было выставить вешки чтобы найти спуск с плато при возвращении. Отобрал четыре пустых керосиновых канистры, в крышки — по древку от запасных палок для лыж, на древках — полотнища из чёрного брезента, промасленные и присыпанные сажей. Снег здесь белый как смерть, и только чёрный виден за версту. На каждый флаг — снежная пирамида в рост человека, сверху — «шишка» из замёрзшего навоза собак — чтобы ветром не сдуло. Между вехами — расстояние прямой видимости, но не больше двух сотен метров. На главной пирамиде оставил записку в железной коробке: дата, состав партии, курс и расстояние на юг, остаток провианта и горючего. Подписал: «Волков. Полюс — по прямой». Смешно, конечно, писать «по прямой» там, где прямых линий не существует, но бумага любит уверенность.

Навигацию свёл к простому: ходовой компас и солнечный, потом проверил секстаном и теодолитом. Эти измерения я буду проводить ежедневно, заодно проверять одометром на нартах по пройденному расстоянию.

Ночью ветер вернулся, но иглу хорошо держало напор, впервые за несколько последних дней мы спали, не слыша его завывания. Внутри тепло по-походному — то есть не холодно.

Утро третьего дня я сам разбудил всех очень рано, нам оставался последний рывок к цели!