Музейные истории

Глава 6

История шестая. Оружие отчаяния

1

Мне кажется, что у вас может сложиться неверное впечатление о моей работе в Музее. Если читать мои истории одну за другой, то кажется, что посетители приходят к нам один за другим. Все какие-то особенные, всё время что-то происходит, всё так интересно или загадочно, или и то, и другое.

А ведь на самом деле всё не так.

Просыпаюсь я около восьми утра, чищу зубы, одеваюсь и спускаюсь вниз. В Столовой, что за Выставочным Залом, в камине горит огонь. Не знаю почему, но там всегда ощущается холод. С огнём как-то, знаете ли, теплее. На длинном столе накрыто только одно место – самое дальнее. Я иду туда.

Бывает, что прилетает Гуамоко. Ворона со мной не здоровается. Сначала я думал, что не слышит, попробовал говорить громче, но потом понял, что слышит она меня замечательно. Наверное, у ворон не принято здороваться. Как бы там ни было, но, если Гуамоко прилетает, я с ним здороваюсь. Гуамоко может сделать какие-то замечания или ответить на какие-нибудь вопросы, хотя чаще всего на мои вопросы он отвечает замечательной фразой «Это не твоё дело». Если бы птица была человеком, то я бы сказал, что она хочет меня оскорбить, но она постоянно что-то такое говорит. Видимо, у ворон так принято. Я привык и на такие ответы реагирую спокойно. Ещё Гуамоко может сделать дельные замечания. По поводу пыли или проветривания. Я пробовал его за это благодарить, но, видимо, вороны не понимают слов благодарности. Возможно, в вороньем языке нет ничего подобного.

Так что полноценного (или лучше сказать «человеческого»?) общения с Гуамоко у меня не получается.

После завтрака я иду в Выставочный Зал, смотрю, всё ли в порядке. Как правило, всё в порядке.

Могу посидеть на диване и посмотреть в окно.

Музей не является тюрьмой, я спокойно могу выйти на улицу и пройтись вдоль домов. Переулок у нас пустынный, люди встречаются редко, а те, что встречаются, обычно куда-нибудь спешат. Несколько раз я доходил до конца спуска, упирался в стеклянную стену очень милой булочной. Я видел, что за прилавком там работает очень милая девушка. Она мне как-то улыбнулась. Если бы у меня были деньги, то я обязательно бы зашёл, что-нибудь купил и заговорил с нею. Но денег у меня не было. Совсем. Поэтому я только мечтал о том, что когда-нибудь они у меня будут и я зайду, чего-нибудь куплю и непременно заговорю.

После дивана или бесславного похода по улице я шёл на Балкон к звёздам. Занимался розами. Это не требовало каких-то больших усилий. Скорее, мне очень нравилось проявлять к ним столько внимания, копошиться в земле, разглядывать их лепестки, вдыхать аромат и что-то им говорить, как будто они живые люди. Чаще всего я рассказывал им, что в этом мире бывает не только ночь, описывал солнце или дождь. Как-то даже делился мечтами о девушке в булочной. Розы по-королевски не отвечали.

Я заваривал чай, нарезал лимон, садился, смотрел на звёзды, пил горячий чай, ел кислый лимон и смотрел на бархатное небо. Тут я терял счёт времени, и это меня очень радовало.

Потом я спускался в Столовую. В обед огонь уже не горел, никакого холода не чувствовалось, но на моём месте всегда было что-то горячее: суп, солянка, борщ с большим куском отварного мяса; макароны с какими-то вкусными соусами, жареная картошка с колбасками или котлетами; мог быть какой-нибудь салат (в них я не разбираюсь, поэтому о салатах могу сказать только то, что это не первое, не второе, а салат). Чай на обед никогда не появлялся. Видимо, Дом знал, что чай я пью на Балконе со звёздами. Вместо чая я получал прозрачный кувшин с компотом. Очень вкусный.

После обеда делать было совсем нечего.

Я шёл в Выставочный Зал, становился напротив Мутного Зеркала и придумывал, что я веду экскурсию. Мне казалось, что это будет группа школьников. Один мальчик будет в чём-то зелёном, все остальные – в тёмном и сером. С ними будет строгая пожилая учительница. Дети будут внимательно меня слушать, но учительница всё равно будет на них шикать и постоянно требовать ещё большего внимания. Тут я начинал думать, о чём могу им рассказать. Понимал, что такого практически нет. Вряд ли бы меня внимательно слушали. И тогда я начинал придумывать то, что следовало бы обо всём рассказывать. В какой-то день даже стал говорить это вслух.

Был день, когда мне стало совсем скучно.

Я подошёл к книжному шкафу, открыл его и почти с интересом посмотрел на книжные корешки. Я помню, что в день, когда меня Александр Иванович взял на работу, речь шла о книгах. Помнится, я назвал Пушкина своим любимым писателем. Честно скажу: не потому, что я когда-то чего-то у него читал (хотя, кто его знает. Может, читал? Все школьные книги сливались у меня в безликую массу. А там должен был быть Пушкин!), а потому, что разные люди применительно к разным жизненным ситуациям говорили:

– А это за тебя Пушкин делать будет?

– А кто должен помнить? Пушкин что ли?

– А кто за это должен отвечать? Пушкин?!

То есть выходило, что Пушкин может всё. Поэтому, когда мне стало совсем скучно, я решил, что можно познакомиться с ним поближе. Конечно, я предпочёл бы пригласить его на чашку чая на Балкон к звёздам, но Пушкин ведь не живой человек. С ним так не посидишь. На него можно посмотреть (он же портрет! Где-то тут висит!), и он же книга (его можно прочитать!). Портрет мог занять меня не несколько минут, а вот с книгой возиться можно было долго.

Я достал книгу, где на корешке значилось его фамилия, спустился с Пушкиным на диван в Выставочный Зал, открыл книгу и обнаружил, что в ней почти всё написано стихами. Предисловие, озаглавленное «Жизнь и смерть А.С. Пушкина» было написано нормальными строчками. Потому что не Пушкиным, там какая-то другая фамилия значилась. Я решил, что начать надо с этой части. О жизни читать было очень скучно, поэтому, миновав сначала отдельные строчки, потом абзацы, а после и целую страницу текста, я сосредоточился на смерти. Это оказалось ещё тяжелее. Автор вступления скрупулёзно расписывал кто кому какое письмо написал и какое всё это имело отношение к Пушкину. Но самое главное я понял: Пушкина убили на дуэли из пистолета. Правда, умер он не сразу. Ещё мучился. И эти мучения автор собирался описывать подробно. Я вздохнул и пересчитал страницы. Пушкин собирался умирать после ранения пять с половиной страниц. Я понял, что такая долгая смерть Пушкина может добить и меня, поэтому принял решение открыть самого Пушкина.

Сразу должен сказать, что против стихов ничего не имею. Но очень тяжело их читать. Или нет, не так! Читать их очень легко, но после того, как пробежал глазами, надо останавливаться и искать смысл того, о чём тебе тут этот умный Пушкин написал. А смысл у него такой, что не сразу поймёшь. Я о каком-то там дяде столько раз читал, столько раз перечитывал, чтобы хоть чего-нибудь понять, а потом оказалось, что после дяди надо разбираться с отцом главного героя.

– Ай да Пушкин, ай да… – захотелось мне выругаться, но я боязно заткнул себе рот и воровато оглянулся. Какой-никакой Пушкин, а он висел у нас тут где-то. Может обидеться!

Я вздохнул и погрузился в глубину стихотворных строк, проявляя всё своё терпение и решимость во всём этом разобраться. Терпения и решимости у меня мало. Стихотворные строки поднялись над моей головой и, шумя и убаюкивая, отправили меня в царство сна.

2

Проснулся я от стука. Вскочил. Книга выпала из моих рук и упала на пол. Если бы она была человеком, то я бы сказал, что человек этот упал, раскидав руки в стороны, словно подбитая птица, и лицом вниз. Но это была всего лишь книга. На ходу я зацепил её, ловко закрыл и отправил по дуге на стол. Она приземлилась тяжело, хлопнула, будто кирпич.

За дверью стоял мужчина с тростью, которую держал в изумительно белых перчатках. В цилиндре и коричневом пальто. Я успел заметить, что он был грустен, хотя, как только я появился, он профессионально улыбнулся и представился. Откуда-то в его руках взялся крохотный кусочек картона. Всё это он сделал так быстро, что я не запомнил имени, а его карточка уже оказалась у меня в руках.

– Прошу прощения, – сказал я. – Прошу вас подождать в прихожей, я переоденусь!

Он ещё раз профессионально улыбнулся, поблагодарил, уверил, что никуда не спешит, и сел на табуретку возле маленького круглого окна. Я бросился наверх переодеваться и куда-то дел его карточку. Пока одевался, пытался вспомнить, как он мне представился или что было написано на карточке, которую он так ловко вручил. Я помнил что-то в завитушках. Английская N или русская И. Точно! А ещё три О! Маленькие сверху и снизу, а посередине большая! А маленькие её пересекали! Все буквы, которые я когда-либо видел, поплыли у меня перед глазами, а из зеркала, стоило мне отвернуться, чтобы взять пиджак, вроде бы послышалось маленькое подленькое хихиканье. Разумеется, когда я повернулся, то ничего уже не хихикало. В зеркале был я. Идеальный, чёрно-белый, не хихикающий.

Выдохнув, я отправился к посетителю.

Пока спускался по твёрдым ступенькам, думал о том, как называть этого господина. Ступеньки предательски заканчивались, голова шумела, идей не было.

Я спустился, глупо улыбнулся и не придумал ничего лучше, как показать элегантному господину на дверь в Выставочный Зал, поклониться и сказать:

– Добро пожаловать в Музей!

3

Мы стояли перед Мутным Зеркалом. Отражались два силуэта: высокий, прямой, точно шпиль на башне, – гостя; рядом – поменьше, с неясными очертаниями, будто тающий в тумане.

– Этот дом звездочёта эпохи Ивана Грозного идеально подошёл для хранения этого опасного экспоната. Перед вами Мутное Зеркало. Около ста восьмидесяти лет назад древний тролль заточил в его холоде столько зла, что его хватило бы на весь наш свет. Но здесь вы можете чувствовать себя в полной безопасности.

Посетитель не шевелился. Грустно смотрел перед собой.

– Зло коварно и почти непобедимо. Осколок этого зеркала, уничтожив одно человеческое сердце, тут же бы взялся за другое, а потом и за третье. Даже самый маленький осколок никогда бы не остановился. Зло коварно! В него не верят, оно способно принимать какие угодно формы. На это тролль и рассчитывал, но здесь, в Музее, оно не способно ранить, оно всего лишь экспонат!

Посетитель стоял прямо, смотрел застывшими глазами. Казалось, я могу замолчать, а он так и останется стоять, будто ничего и не происходит.

– Знаете, все по-разному относятся к этому экспонату. Есть те, кто долго стоят и смотрят; есть те, кто начинают сомневаться… Был тут мальчик, так он вообще к нему не подошёл, сразу к чему-то другому побежал…

– Господин Сказочник, – прервал вдруг меня посетитель, медленно и как-то угрожающе повернул ко мне голову. – Я понимаю, вы тут работаете, стараетесь. Но скажите мне откровенно… Здесь же сейчас нет никого? Нас никто не слышит?

– Нас никто не слышит, – подтвердил я.

– Ведь то, что вы рассказываете сейчас, вам выдумали в каких-нибудь инструкциях?

Знаете, для того чтобы закончить его высказывание и передать его на бумаге, надо поставить какой-нибудь знак препинания. И я понимаю, что должен поставить вопросительный знак. Его и поставил. Но сам спрашивающий никакой вопросительной интонации не произнёс, ничего не спросил. Я только по самому порядку слов понимаю, что это был вопрос. А вот по человеку, произнёсшему эти слова, нельзя было сказать, что он о чём-то спрашивал. Он и не утверждал, не грубил. Он словно бы устал, сейчас поднимется на второй этаж и ляжет спать в мою кровать, а вот прямо этими словами он со мной прощается и как будто бы говорит уставшим голосом какую-нибудь фразу, которая напоминает прощание перед сном.

– Ни в каких инструкциях мне такого не говорили, – ответил я. Страшно ответил. Так, как будто бы я в чём-то виноват, но признаваться не хочу, а ещё мне пять лет и я стою перед взрослым дяденькой, который точно знает, что я во всём виноват, только признаваться не хочу.

Посетитель вздохнул, перевёл взгляд с меня на Мутное Зеркало.

– Зло запечатано в нём, – продолжил я. – Оно там замерло, застыло.

Я замолчал и сделал пару шагов назад. Мой силуэт исчез, Зеркало не могло отразить меня с этого расстояния. А силуэт посетителя словно бы стал чётче, насыщеннее темнотой, из-за того, что теперь он единственный, кого Зеркалу надо отражать.

– Вы хорошо работаете, – вдруг сказал человек, чей маслянисто-чёрный силуэт застыл в Мутном Зеркале.

– Благодарю! – искренне сказал я.

– Я почти поверил в ту сказку, что вы рассказываете.

4

– У нас бывают посетители, у которых есть почти такие же Монеты, как те, что вы видите.

На Безымянные Монеты он смотрел с тем же равнодушием, что и на Мутное Зеркало.

– Здесь Безымянные Монеты пусты. А наши посетители приходят с Монетами, на которых есть особые, только для них появившиеся символы. Можно сказать, что появившиеся символы оказали существенное влияние на их судьбу, определили, можно сказать, жизненный…

– И в эту чушь вы верите?

Посетитель перебил меня легко и свободно. Даже зевая. Не повышая голоса, без надрыва или усмешки. И самое главное: безапелляционно.

– Да, – сказал я, но неуверенно, и зачем-то стал оборачиваться вокруг, словно искал какой-то поддержки.

– И это не чушь, – добавил я, пытаясь остановить себя. Чувствовал, что нахожусь как будто на какой-то детской карусели, которая крутится в непонятную для меня сторону. Мой собеседник молчал. Опирался на свою трость, смотрел свысока и, пока я крутился, как будто бы становился всё выше и выше.

– Я бы не рассказывал всего этого, если бы не видел собственными глазами! – попробовал защититься я. Взгляд этого господина, встретившегося со мной взглядом во время этой моей фразы, вызвал у меня в голове ощущения удара молотка: я заткнулся и перестал что-либо понимать.

5

Я пригласил его наверх, на Балкон. Я не хотел. Моя я бы воля – выгнал бы этого холёного господина, но нельзя. Он посетитель. Он пришёл в Музей. По правилам Музея каждый посетитель должен получить самое лучшее обслуживание. Я должен. В мои обязанности входит показывать ему всё, что у нас есть. Я обязан пригласить его на Балкон, под звёздное небо и предложить чай и всё, что полагается к чаю. Наш посетитель имеет право получить всё, что получают и другие наши посетители. И я не слышал, что наши посетители должны верить моим рассказам или соглашаться с тем, что я рассказываю.

Этот посетитель ни во что не верил, но у него были те же самые права, что и у всех остальных.

– Что вы мне покажете на Балконе? – спросил он.

– Розы и ночь, – сказал я. – На нашем Балконе всегда…

– Любовь-кровь, розы-морозы, – вздохнул посетитель и перекинул трость из одной руки в другую.

– Что, простите?

– Ничего. Куда прикажете идти?

Я слегка поклонился и показал направление. Он кивнул, показывая, что готов следовать за мной. Я отправился вперёд. Не успел сделать и пары шагов, как он остановил меня вопросом:

– Это тоже какой-то уникальный экземпляр?

Я обернулся. В руках он держал тот том Пушкина, что я взялся читать утром. Он вертел книгу разными сторонами, но не открывал.

– Это книга Пушкина.

– Если её открыть, то можно прочитать свою жизнь? – съязвил он.

– Это не музейный экземпляр. Просто книга!

– Ну наконец-то! – победоносно воскликнул он и поднял книгу вверх.

– Что, простите!

– Наконец-то у вас здесь что-то не магическое, не волшебное, а что-то самое обыкновенное, житейское! Я даже помню одного своего приятеля с такой фамилией! Вряд ли, конечно, это он… Моего приятеля не хватило бы на такой увесистый том!

Он демонстративно несколько раз поднял и опустил его, показывая, что книга действительно тяжёлая.

– О чём пишет?

– Там стихи, – сказал я.

– О, Господи! – положил он книгу на стол.

– Что не так? – спросил я.

– Не люблю поэтов! По-моему, они только зря бумагу переводят!

Вы знаете, я тоже не люблю поэтов, но, скорее, это мой недостаток. Я бы никогда в жизни не позволил бы себе такого высказывания, как этот господин.

6

Он попросил чай с лимоном, поставил трость рядом с правой ногой, поднял блюдце с чашкой над столом и элегантно сделал первый глоток.

– Тут неплохо, – сказал он.

«Тут» было восхитительно. Он, готов клясться чем угодно, знал это! Это его «неплохо» было чистым оскорблением. В тот момент мне показалось, что были времена, когда за такое можно было вызвать такого как он на дуэль. И тогда бы за такое оскорбление он заплатил бы своей жизнью!

– А что тут делают ваши посетители? – спросил он, продолжая пить чай. – Сидят и пьют чай?

– Да. Иногда смотрят на розы. Общаются.

– С вами? – усмехнулся он.

– Иногда со мной.

– О чём же они говорят с вами?

– О разном.

Он сделал паузу, чтобы допить чай и поставить чашку с блюдцем на стол.

– А этот Пушкин не приходил к вам?

– Нет. Поэт погиб на дуэли.

– На дуэли? – переспросил он. Я подтвердил. Посетитель откинулся на спинку плетёного кресла у уставился в небо со звёздами. Что-то изменилось в нём, когда он услышал о гибели поэта.

– Можете об этом рассказать подробнее? – с волнением задал он вопрос.

– Извините, подробностей не знаю.

Посетитель опустил голову и погрузился в глубокую задумчивость. Я стоял рядом и не мешал ему думать. Я не знал, и даже предположить не мог, о чём он думает, но на лице его лежала такая тень, что вся моя злость на него исчезла, и я начал испытывать радость, что и этот странный персонаж нашёл что-то своё в Музее.

– Знаете, я довольно долго странствую по миру, – вдруг очнулся мой посетитель. – И всё пытаюсь осмыслить, что же я сделал…

Я молчал. Мне полагалось молчать.

– Мне как-то нужно отправить в забвение один страшный поступок. Именно за этим я и пришёл в ваш Музей.

Я подумал, что очень хорошо, что я ничего не понимаю.

– Вот уже много лет я всё чего-то ищу, брожу, думаю. И ничего мне не помогает.

Когда такие речи не понимаешь, испытываешь умиротворение. Стоишь, слушаешь. Ещё важно вовремя кивнуть. Надо не пропустить такой момент.

– Я довольно скептически отнёсся к идее посетить ваш Музей, но, знаете, мне кажется, что это может мне помочь.

Он не задал мне никакого вопроса, но произнёс все эти слова так, что вопрос сам образовался в моей голове, мне оставалось лишь кивнуть, что я и сделал.

– Я хочу оставить в вашем Музее вещь, которая принадлежит мне, но я хотел бы, чтобы эта вещь никогда не попала бы мне в руки.

Он помолчал и опустил голову, словно был в чём-то виноват. Из его речи я понял, что он хочет оставить какую-то вещь в Музее.

«Трость?» – подумал я.

– Что вы на это скажете? – спросил он.

Признаться, он застал меня врасплох. У меня не было никаких инструкций о том, что делать, если посетитель хочет оставить свою вещь в Музее. Была только инструкция о том, что надо показывать и рассказывать об экспонатах Музея, вежливо обслуживать, стараться сделать всё, чтобы посетитель получил то, зачем пришёл.

– Не знаю, что вам сказать…

– Значит, вы мне не отказываете, – сделал он вывод. Я улыбнулся, показывая, что не могу не согласиться с его выводом. Персонаж поднялся, показывая, что сейчас мне что-то вручит. Я уже почти уверился, что он протянет мне трость. Но он достал из внутреннего кармана своего сюртука пистолет и положил его на столик.

Пистолет был не современный. Его тяжело описывать.

Впрочем, мне что-то подсказывает, что описание здесь этого пистолета излишне.

7

Горит камин. Дом тяжело вздыхает. Я сижу ужинаю в полном одиночестве. Сейчас любое слово, даже слово Гуамоко было бы мне радостно услышать. Но нет Гуамоко. Нет и его слов.

Холодно. Это не потому, что нет Гуамоко и его слов. Просто холодно. Странно, ведь Дом вздыхает и в камине горит огонь.

По-моему, так не должно быть.

Я поднимаюсь и иду в Выставочный Зал.

Холодно. А ещё скрипит снег. Никакого снега нигде нет, это Дом вздыхает. Так я пытаюсь уверить себя в том, что ничего необычного не случилось. Я иду дальше, но всё равно слышу, как под ногами скрипит снег.

Посетитель ушёл давно, я уже успел переодеться и поужинать. Наступили сумерки. Я вхожу в Выставочный Зал. Тут темно. Ничего удивительного, я же не включил свет. Скрип снега по-прежнему издают мои шаги. Это удивительно, но ко всему удивительному я уже здесь привык.

Комната полна силуэтов, как призраков. Я не хочу слышать скрип снега, поэтому запрыгиваю на спинку дивана и усаживаюсь. Знаю, что прямо передо мной Мутное Зеркало. Не только знаю. Но и вижу. Его силуэт гораздо мрачнее всего, что находится в Выставочном Зале. Очень хорошо видно тяжёлую старинную раму. Муть Зеркала меня не отражает – слишком далеко.

Я устраиваюсь поудобнее. Мутное зеркало светлеет, и я понимаю почему. Вокруг снег. Поэтому холодно. Я вслушиваюсь. Звуков нет. Значит, холодно не поэтому. Откуда холод?

Я смотрю в белое пространство Мутного Зеркала. Там снег и чернеют какие-то деревья. В этом чёрно-белом пространстве идут четыре человека. Они в цилиндрах и в чём-то длинном. Они высоко поднимают ноги, им тяжело. Вокруг тяжёлый снег. Они останавливаются и о чём-то говорят. Коротко и почти без жестов. Двое отходят в стороны и спинами демонстрируют своё презрение. Двое других выбирают какое-то пространство и начинают смешно, по-утиному, утаптывать снег. Презрение остаётся неизменным, а снег всё-таки утаптывается.

Шинели утаптывающих летят на снег и замирают чёрными косыми чёрточками. Без шинелей эти люди что-то меряют шагами, что-то кричат тем, кто демонстрирует спину всему чёрно-белому пространству вокруг.

На снег летят и две другие шинели, появляются пистолеты. Секунданты занимают свои места в центре, дуэлянты поднимают пистолеты вверх. Вот теперь я могу рассмотреть оружие. Да, похожи. Вероятно, один из них сейчас лежит под звёздным небом на Балконе.

У меня нет сомнений, что когда фигуры дуэлянтов двинулись навстречу друг другу, то в холоде пространства отлично слышно карканье чёрных птиц. Эти птицы сливаются с чёрными деревьями, их тяжело рассмотреть. Чёрные птицы ждут кровь. Они знают, что сегодня она прольётся. Чёрные фигуры с пистолетами неумолимыми шагами приближаются к крови.

Я смотрю на всё это в белой мути Мутного Зеркала, которое до этого ничего не показывало. Может, я просто не замечал? Может, кто-то из посетителей видел что-то своё? Мог видеть? Мог. В этих сумерках нашего Мира Мутное Зеркало может показать всё, что угодно. Почему мне выпало увидеть эту дуэль? Что она значит для меня?

Я вглядываюсь в лица. Странно, но я хорошо их вижу. Люди мне не знакомы, но если я когда-нибудь увижу кого-то из них, то обязательно вспомню.

Холодно. И с каждым шагом людей с пистолетами становится ещё холоднее. Холодно настолько, что я не могу пошевелиться. Я – камень, снег, я – сам холод, который всё это видит.

Холод разрезает выстрел. Этот тот, что справа, не доходя до чёрной косой чёрточки, опустил руку и спустил курок. Я этого не видел (как пропустил?!), но вот теперь я вижу его вытянутую руку и пустой пистолет, от дула которого тлеют едва заметные ниточки порохового дыма. Порох бы так не чувствовался, но вокруг так холодно, что только запах пороха я и могу учуять.

Хотя, подождите…

Нет! Ещё чувствую! Это не порох! Это совсем, совсем другое!

Кровь!

Левая чёрная фигура человека сплющилась к снегу, а три другие дёрнулись. Секундант, видимо, бросился к своему дуэлянту. Тот, полулёжа на снегу, что-то кричит. Крика я не слышу, но вижу на лице раненого его боль. Она течёт вместе с кровью. В складках чёрной одежды кровь ещё не проступила, но она здесь, я её чувствую! Её все чувствуют! Её нельзя не чувствовать!

Две чёрные птицы покинули ветви деревьев и приземлились на снег. Они знают, что никто не обратит на них сейчас внимания. Они знают, что кровь уже пролилась. Они чуют. Они ждут.

Криком раненый вымолил пистолет. Свой? Или это другой? Здесь есть третий пистолет? Я никак не мог это понять. Сколько здесь пистолетов? Мне показалось, что свой дуэлянт уронил в снег, он должен был потеряться. Секундант нашёл тот пистолет в снегу или подал новый?

Почему я смотрю на дуэль и теряю события, которые здесь же и происходят?!

Холодно. Нестерпимо холодно!

Тот, кто уже сделал свой выстрел, а потом дёрнулся, вернулся на своё место. Криком раненый не только обрёл оружие, но подчинил своего соперника. Ещё отодвинул на несколько шагов своего секунданта. Секундант на своё место не вернулся, более того, секундант встал на изготовку, готовый броситься сразу же, как только его друг (кто же они, если не друзья?) сделает свой выстрел.

Выстрел.

Попал. Я точно видел, что пуля угодила в человека справа. Тот пошатнулся, сделал шаг назад, согнулся, но не упал. Второй секундант поспешил к нему. Пистолет второго упал в снег, но на него никто не обратил внимания. Выстреливший безнадёжно отбросил свой пистолет в сторону, словно понял, что его выстрел не имел никакого значения. Чёрные птицы стали подниматься вверх, закрывая собой небо. Мрак стал клубиться в Мутном Зеркале.

Какой-то пистолет ждал меня под бархатным звёздным небом на Балконе.