На Литовской земле

Глава 12 Самый страшный бой

Армия наша недолго простояла под стенами Вильно. Нечего нам было здесь делать после прибытия Острожского. Реагировать на провокацию князя король должен стремительно, а значит, когда мы беседовали с Острожским, польские войска уже начали свой марш от Варшавы к литовской границе. Встретиться с врагом решили под стенами Гродно — оставить нам одну из королевских резиденций Жолкевский просто не имел права. Да и без этого Гродно оставался слишком сильным городом, который должен стать опорой для всех действий карательной армии гетмана в Литве. А что нас идут именно карать, ни у кого не было ни малейших сомнений. И первые же новости подтвердили это.

— Шляхту приводят к присяге, — сообщил мне на первом военном совете, собранном в местечке Ораны, гетман Ходкевич. Сапега остался в Вильно, занимаясь государственными делами, как и родственник гетмана виленский каштелян Иероним. Радзивиллы же, все трое, как и Острожский с Ходкевичем, отправились с армией. — Теперь уже только королю польскому. Попутно всюду, где проходит армия Жолкевского, оглашают универсал. — Он подал мне его текст. — Его прибивают на ворота каждой церкви в деревнях и местечках, через которые идёт армия. В Белостоке его огласили на всех площадях, куда согнали всё население кроме не ходячих стариков и баб с грудными детьми. Остальных тащили волоком и грозили плетьми.

Уверен, что плети в ход пускали по поводу и без, хотя упоминать об этом Ходкевич не стал — и так понятно.

Я пробежал глазами королевский универсал и многое в нём показалось мне знакомым. Обо всём — или почти обо всём — этом я уже слышал от Потоцкого, когда мы беседовали с ним по дороге в Вильно.

— Разве не таков был проект первой унии, — поинтересовался я для порядка у остальных, — какой предлагали литовской магнатерии в Люблине?

— Именно он, — кивнул Януш Радзивилл, — воспользовавшись нашим мятежом Жигимонт решил окончательно решить вопрос с литовской государственностью. Теперь все в Литве знают за что будут воевать.

Этот универсал превращал мятеж литовской магнатерии в полноценную гражданскую войну. Сигизмунд совершил большую ошибку, выпустив его. Он показал, что воюет теперь против всей Литвы, запретив само упоминание Великое княжество и со своей стороны разорвав Люблинскую унию. Теперь Речи Посполитой больше не существовало — и король Сигизмунд в своей попытке сделать Польшу единой признал это. Тем лучше для нас. Князь Януш прав на все сто — теперь все колеблющиеся магнаты и простые шляхтичи наглядно могут увидеть за что и против чего они станут воевать. Не за Радзвиллов, Сапегу, Острожского или, вообще, чужака, вроде меня, с весьма сомнительными правами на титул великого князя Литовского, но за само право быть литовцем, а не непонятно кем из Новой Польши.

— Это уже привлекает на нашу сторону людей, — кивнул Ходкевич. — Маршалок надворный, Пётр Веселовский, идёт к нам на встречу из-под Белостока. Он покинул город со всеми своими войсками и отправил гонца в Гродно с вестью о том, что движется на соединение с нами. И он не одинок.

— А кто же остался прикрывать Белосток? — тут же спросил Острожский.

— Никого, — пожал плечами Ходкевич.

— Он просто оставил город Жолкевскому, — вспылил Острожской. — А ведь мог бы задержать его, пускай ненадолго, но смог бы.

— У Жолкевского нашими стараниями земля под ногами горит, — заметил Ходкевич. — Вы знаете, что Лисовского теперь едва не как святого чтут по всему пути польской армии. А кметы, завидев фуражиров, падают на колени и просят Богоматерь, чтобы пришёл Александр-избавитель. Так они теперь зовут Лисовского и всех его парней скопом.

Да уж, каким бы ни был негодяем Александр Юзеф Лисовский, однако своё дело он знал очень хорошо. Ему не было нужды грабить местных, с них и взять-то нечего, по крайней мере такого, что пригодилось бы его лёгким отрядам. А вот фуражиров армии Жолкевского оказалось очень даже прибыльно щипать. Из фуражирских подвод лисовчики брали лишь немного провианта и фуража, всё, что можно унести в перемётных сумах, да прихватывали у убитых коней получше, уж точно не крестьянских кляч. Остальное же, вместе с телегами крестьяне очень быстро возвращали себе да ещё и прирастали кое-чем, ведь взять с убитых фуражиров лисовчики могли далеко не и всё, а многое им вовсе не нужно было. Вот так и превращаются в героев те при чьём упоминании ещё недавно плевались. Правда, вряд ли сам Лисовский и его лисовчики изменились в лучшую сторону, просто оказавшись в таких обстоятельствах, они просто не могли вести себя иначе.

— Поэтому, — продолжил Ходкевич, — Жолкевский не мог надолго садиться в осаду под Белостоком. Он бы оставил там сильный отряд, чтобы удержать Веселовского в городе, а сам двинулся бы дальше к Гродно. Так что я считаю, Веселовский поступил верно, теперь наша армия приросла ещё и его людьми, Жолкевский же потерял-таки пару дней под Белостоком, разбираясь в ситуации.

— Может оно и так, — пробормотал больше себе под нос Острожский, — да только город, если тебе его доверили, надо удерживать, а не бежать из него прежде чем враг на горизонте появится.

Однако развивать мысль не стал. У нас и без этого было достаточно пищи для размышлений и обсуждений, чтобы продолжать жевать уже прошедшее, чего никак изменить мы не можем.

— Веселовскому надо отправить гонца, — заявил я, — чтобы останавливался в Гродно. Мимо этого города армия Жолкевского не пройдёт, а потому именно там и следует дать ему бой.

— Запереться в городе и попытаться отразить осаду? — поинтересовался Ходкевич. — Жолкевского будет кусать со всех сторон Лисовский, так что долгой осады его войско не выдержит.

— Так войны не выигрывают, — покачал головой я. — Конечно, заманчиво пересидеть осаду, чтобы Жолкевский с позором убрался прочь из Литвы. Не побеждённый на поле боя, но не имеющий возможности продолжать войну. Но пересидим ли мы его? Гродно не готов к осаде, сейчас там просто нет возможности запастись всем необходимым для такой армии, как наша. А ведь она ещё и прирастает волонтёрами и магнатскими хоругвями. Сколько нас сядет в Гродно? — Пока на этот вопрос не было ответа. — Голод и скученность сгубят многих и после уже у нас не будет возможности собрать столько народу, чтобы и самим продолжать войну. Жигимонт пришлёт из Польши новую армию, с другим гетманом, а поверят ли нам снова? Пойдут ли за нами? Ни вы, ни я, никто не знает — и не надо, чтобы узнавал. Нужно не дать Жолкевскому переправиться через Неман и встретить всеми силами на правом берегу.

— Он не так глуп, чтобы тащиться всей армией через мост, — покачал головой Ходкевич. — Ему нужно войти в Гродно, как можно скорее, и он будет гнать армию изо всех сил. Как и мы. Завтра и мы, и Жолкевский будет под городом.

— Но его отделяет от Гродно Неман, — заметил Острожский, — а нас — нет.

— Тем больше у него причин подгонять армию, — кивнул Ходкевич.

— Вы считаете, — поинтересовался я, — что Жолкевский уже сейчас может пытаться занять Гродно? И тогда уже нам придётся его осаждать.

— Именно, — кивнул Ходкевич. — Стена у Гродно только с севера и востока, а со стороны Немана её нет, что облегчает переправу Жолкевскому. Поэтому Веселовскому следует оборонять город до нашего подхода, иначе уже нам, как верно сказал князь, придётся осаждать его. Либо драться прямо на улицах. А это самый страшный бой.

Страшнее уличного боя, где непонятно порой, кто перед тобой — друг или враг, наверное, нет ничего. Ни в семнадцатом столетии, ни в двадцатом и двадцать первом, хотя судить об этом я мог чисто теоретически, ведь и у князя Скопина, и у меня не было такого опыта. Мы оба знали об уличном бое лишь по рассказам старших товарищей. Князь слышал о нём от дворян и детей боярских, состоявших на службе у будущего царя Василия, ветеранов Ливонских войн. Я же беседовал на полигоне с теми, кто успел пройти кошмар того, что называют специальной военной операцией, отчего-то не желая именовать войной. Наверное, семнадцатый век при всей его жестокости намного честней двадцать первого, когда самые жуткие вещи стало принято прятать за обыденными вроде бы словами, вроде хлопок или взрывные устройства или выравнивание линии фронта. В то время, куда я угодил, всё называли своими именами, хотя страшно всем было точно также, как и в благополучном двадцать первом столетии.

— Нужно не допустить этого, — решительно заявил я. — Мы ближе к Гродно, и будем там уже завтра, а значит, Жолкевскому придётся гнать свои войска всю ночь напролёт, чтобы попытаться опередить нас.

— Или рискнуть, как при Клушине, — заметил Острожский. — Взять с собой одних гусар и панцирников, и ударить по Гродно. Мост через Неман достаточно широк, чтобы по нему проехали четверо гусар плотным строем. А надворные хоругви и приватные войска Веселовского могут и не выдержать удара.

— В городе от гусар и даже панцирных казаков мало толку, — возразил я. — Пехота на улицах легко справится с ними.

— Это если не ударить внезапно, — пояснил свою мысль Острожский, — а тогда воцарится настоящий хаос, в котором гусары и панцирники будут рубить пехоту и горожан с одинаковой лёгкостью.

— При Клушине Жолкевскому не сопутствовала военная удача, — заявил Януш Радзивилл.

Не знай я, что гетман ударит тем утром, наверное, удача была бы на стороне более опытного Жолкевского. Но сейчас-то у меня таких преимуществ нет, и историю я плохо знаю, да и давно она пошла совсем не так, как должна была, как мне кажется.

— Именно что удача, — поправил князя Ходкевич. — Его гусары едва не проскочили московский лагерь и лишь с первыми лучами солнца поняли ошибку.

— Гродно не воинский лагерь, — усмехнулся Радзивилл, — его не проскочишь и в ночной тьме.

— Остаётся полагаться на Веселовского, — подытожил я, — и самим поспешать. Но людей без толку гнать нет смысла. Главное, чтобы Веселовский удержал стену до нашего подхода, а там уж если придётся, будем драться на улицах Гродно. Ведь городской бой страшен одинаково для обеих сторон, не так ли, панове?

Тут все согласились со мной, однако, уверен, все, да и я тоже, что греха таить, не особо горели желанием ввязываться в бой на улицах города.

На полпути от Белостока к Гродно, Жолкевский уже ясно понимал — к городу ему вовремя не успеть. Армия слишком растянута. Вокруг словно стая волков шастают лисовчики, вынуждая отправлять с фуражирами сильные отряды панцирной кавалерии. Тут уже не до требований волонтёров, теперь это стало вопросом выживания всей армии. Запасы, взятые в Белостоке стремительно таяла, а войско двигалось к Гродно со скоростью пешехода, причём пешехода хромого и страдающего подагрой.

Об этом и заявил гетману Вишневецкий спустя полдня после того, как армия, наконец, вышла из Белостока.

— Верхом я бы уже давно в Соколке был, — проговорил гарцующий на своём отменном коне Вишневецкий, — а оттуда рукой подать до Гродно. Но насколько я знаю, в Соколку даже наши передовые отряды ещё не вошли.

— Почти вся кавалерия кроме гусар, — напомнил ему Жолкевский, — рассеяна по окрестностям, сопровождает фуражиров. Иначе нам с вами пришлось бы выкапывать коренья из-под снега. Остальные же в дальних дозорах, без них нам тоже нельзя двигаться по литовской земле. Пан Александр, — он имел в виду, конечно же, Лисовского, — вполне может налететь на те самые передовые отряды пехоты и порубить их в капусту, зная, что кавалерия наша вовремя на выручку не поспеет.

— Изловлю его, — посулил Вишневецкий, — на кол посажу! Этот негодяй спутал нам все карты.

— Лисовский может быть каким угодно негодяем, — согласился с ним Жолкевский, — и место его, безусловно, на колу. Однако и командир он отменный — этого у него, увы, не отнять.

— И как вы планируете брать Гродно? — поинтересовался Вишневецкий, решив сменить тему. Прежняя была слишком уж неприятной.

— Раз мы не успеваем, — поделился с ним Жолкевский, — то следует превратить Гродно в ловушку для мятежников. Для начала я сяду в правильную осаду, примусь палить по городу из пушек через Неман и осторожно, силами всё же тех же острожских конфедератов начну штурмовать мост.

— Но так Веселовский сумеет удержать город, — резонно возразил Вишневецкий. — Какая уж тут ловушка? Долгой осады нашему войску просто не выдержать. Мы и так основательно обобрали округу, а если сядем под городом, так придётся рассылать фуражирские команды всё дальше и дальше. И вряд ли подлец Лисовский нам это позволит.

— Вы совершенно правы, князь, — согласился с ним Жолкевский. — Ловушка будет заключаться не в этом. Я предлагаю вам взять все гусарские хоругви, что имеются в нашем распоряжении, подкрепить их панцирниками и конными черкасами да шляхетским ополчением и переправиться через Неман ниже по течению, где-нибудь под Гожей. Когда же войско мятежников подойдёт к Гродно и завяжется бой, вы ударите по ним с севера, захлопнув ловушку.

— Мятежники окажутся между гусарским молотом, — потёр подбородок Вишневецкий, — и наковальней, которой послужит сам Гродно. Вы всё же великий полководец и заслуживаете свою славу, пан Станислав.

Жолкевский молча принял похвалу князя. Отвечать тому, кого считаешь хуже себя, было бы слишком лицемерно. А уж кем-кем, но лицемером гетман точно не был.

— Этот манёвр, — произнёс он, — позволит нам одним ударом покончить с мятежом. Вся Отчизна будет смотреть на вас, князь, помните об этом.

Вишневецкому не очень понравилось, что гетман напомнил ему лишний раз об ответственности, что ложится на его плечи. Сам он, побывавший в московском плену, слишком хорошо знал цену ошибки, чтобы заноситься. Спесь с него московиты сбили, но это пошло магнату только на пользу. Он стал более рассудительным полководцем и теперь уже не бросался как в омут с головой в любую авантюру, которая казалась ему перспективной. Вроде сопровождения первого самозванца или войны за второго. Обе они обошлись ему слишком дорого, а ведь он мог и с жизнью расстаться, что в Москве во время бунта, что после во время неудачной осады Троице-Сергиевого монастыря.

— Я не подведу Отчизну, пан Станислав, — заверил князь Жолкевского, и в голосе его звучали едва заметные, но всё же отчётливые нотки издевательской иронии. Гетман предпочёл их попросту не заметить.

Как ни медленно двигалась армия Жолкевского, однако вскоре передовые отряды её заняли гродненское левобережье и тут же принялись окапываться. Выбранцы привычно взялись за заступы и лопаты, ломая неподатливую мёрзлую землю, готовя позиции для дальнобойных пушек, которые ещё тащились в обозе. Вот тут-то Пётр Веселовский сумел впервые удивить Жолкевского.

С другого берега по закапывающимся в мёрзлую землю выбранцам ударили пушки. Занявший город Веселовский первым делом велел снять со стен большую часть орудий и перетащил их на берег Немана, укрыв среди домов. И как только на левом берегу начались работы, открыл огонь.

— Веселовский — глупец, — выдал своё веское суждение молодой Станислав Конецпольский. Он командовал небольшим отрядом гусар, которых гетман оставил при себе для представительности. И теперь, находясь рядом с командиром, позволял своей досаде давать выход в виде подобных заявлений. — Зачем тратить порох и ядра на каких-то выбранцов? Мы же можем нагнать новых прямо из левобережного посада. Их тут полно.

В город и дальше, покинув обширный посад, подались далеко не всего обитатели гродненского левобережья. Многие предпочли остаться — всё же не враг идёт, а свои, выкажи им уважение, отдай, что велено, и живи себе дальше. Какая разница кто править будет — король в Варшаве или князь в Вильно, здесь жить надо, а паны пускай себе дерутся.

— Отнюдь, Стась, — покачал головой Жолкевский. — Веселовский воюет по новому, он не просто тратит ядра и порох. Не выбранцы его цель — их и правда не жалко. Он пристреливается к нашим будущим батареям, что даст ему преимущество в грядущей артиллерийской дуэли.

Гетман жестом подозвал одного из пахоликов.

— Собирайте всех в посаде, — велел Жолкевский. — Надо будет плетьми гоните на работы. Завтра утром пушки должны стоять на своём месте и стрелять по врагу. Надлежащим образом укреплённые.

Пахолик кивнул и умчался выполнять приказ. Вскоре работа на берегу закипела с новой силой, несмотря на залпы пушек с другого берега Немана.

Зимние дни коротки и вскоре Веселовский прекратил обстрел. В сумерках он и правда тратил бы порох и ядра впустую. Работы же продолжились при свете факелов, костры Жолкевский разводить запретил — враг вполне мог начать палить по ним. Костёр куда лучшая мишень нежели цепочка огоньков, навести орудия на которые может, наверное, только гений артиллерии. А таких гетману ещё видать не приходилось.

Следующим утром заговорила артиллерия уже с обоих берегов. Конечно, у канониров Веселовского было преимущество — они успели пристреляться по позициям врага, вот только пушек в коронном войске оказалась немного больше, что свело это преимущество на нет довольно скоро.

— Надо устроить приступ всеми силами, — решительно заявил Конецпольский. — Через мост и по льду. Зря вы, пан гетман, гусар отправили с Вишневецким, они бы прошли через Неман по льду и взяли город ещё до полудня.

Почти все орудия на другом берегу были подавлены и замолчали, вот только опытный Жолкевский не сомневался, что парочка исправных у Веселовского найдётся. Тому ведь не нужно выигрывать сражение, а только задержать коронную армию на левом берегу до подхода войска мятежников. Как только бунтовщики войдут в Гродно, положение Жолкевского, а особенно переправившегося на правый берег со всей кавалерией Вишневецкого окажется весьма скользким. Придётся штурмовать всерьёз, действительно, гнать пехоту по льду, чего Жолкевскому очень бы не хотелось. Хотя бы потому, что лёд очень просто разбить выстрелами из не самых крупных орудий прямо под ногами наступающих. А это приведёт к таким потерям, что после Жолкевскому только пулю в лоб пускать. Возвращаться в Варшаву с таким позором он бы не стал ни за что.

— Это правый берег, Стась, — ответил гетман Конецпольскому. Сын гетмана, ровесник самого Конецпольского, Ян сопровождал отца в этом походе, но Жолкевский отправил его с Вишневецким, чтобы иметь своего человека среди гусар польного гетмана. Поэтому все поучения, достававшиеся обыкновенно Яну, теперь пришлись на Конецпольского. — Не гляди что зима, лезть на него будет тяжело. А у Веселовского было достаточно времени, чтобы земляных орудий[1] там натыкать. К тому же то, что его пушки молчат, ещё не значит, что их удалось разбить. Когда надо они заговорят снова, а по льду достаточно сделать пару залпов, и всё наступление захлебнётся, причём в прямом смысле.

— Но тогда что вы собираетесь предпринять? — спросил Конецпольский, который по молодости лет и лихости даже не думал обо всём, сказанном Жолкевским, и был немало обескуражен спокойным тоном, которым гетман излагал, в общем-то, очевидные вещи. Можно сказать, прописные истины войны.

— Начну атаку по всем правилам, — пожал плечами Жолкевский. — Через мост. У меня как раз есть те, кто готов быть на острие.

Пахолик, отправленный в лагерь конфедератов, уже спешил обратно в сопровождении седого, как лунь полковника Станкевича и хорунжего Оскерко, командовавшего панцирными казаками. Оба конфедерата поклонились гетману, Станкевич даже по обыкновению своему приложил руку к сердцу.

— Благодарить меня не стоит, панове, — решительно заявил Жолкевский, опережая седого полковника, — ибо велю я вам, господа конфедераты, идти на приступ по мосту. Узнать, чем враг его перекрыл и какие силы потребны, чтобы взять его. Идти, как и в прошлый раз, в пешем строю.

Оскерко, бывалый кавалерист, которому только скромный достаток не позволял уйти в гусары, скривился. Он предпочитал конную рубку и сейчас бы лучше носился по округе вместе с фуражирами, нежели штурмовал город пешим. Однако противиться авторитету Станкевича, признанного всеми лидера конфедерации, он не мог, Станкевич же во всём слушался гетмана, желая своим послушанием и рвением хотя бы отчасти искупить тяжкий грех предательства князя Острожского, легший и на их плечи.

— Острожская конфедерация не подведёт тебя, пан гетман, — заверил Станкевич Жолкевского и они с Оскерко отправились обратно к своих людям.

Но в тот день Оскерко не довелось повести своих панцирных казаков пешим строем через мост. Станкевич был человек бывалый и знал, кого и куда отправлять в бой, а с годами разум его ничуть не помутился и оставался столь же остёр, как в годы давно минувшей юности седого полковника.

— Гошиц, Юзефович, — подозвал Станкевич хорунжих, командовавших в конфедерации пехотой. У Гошица были в подчинении казаки, у Юзефовича, набранные на свой кошт прусские ландскнехты, — берите своих людей и отправляйтесь на мост. Твои ландскнехты со своими пиками и алебардами, — обратился полковник к Юзефовичу, — сумеют продавить врага, а как только окажетесь в Гродно, твои казаки, Гошиц, рассыплются по берегу и откроют огонь из пищалей. А там и мы с Оскерко подоспеем конно. Покажем пану гетману и предателю Веселовскому, чего стоят острожские конфедераты.

Гошиц с Юзефовичем не горели энтузиазмом, однако раз уж пошли против князя-предателя, придётся расплачиваться за его тяжкий грех. Оба понимали это, когда швыряли булавы под помост, на котором стоял Острожский, и знали, что за предательство их благодетеля расплачиваться именно им.

— Если мы сможем войти в город, смяв оборону Веселовского, — продолжил Станкевич, — клеймо предательства, легшее на наши души, истает будто последний снег под весенним солнцем. И мы снова станем братьями всем в коронной армии.

Не очень верили в это остальные офицеры, покинувшие Дубенский замок. Несмотря на возраст, Станкевич так и не стал прожжёнными циником, наверное, поэтому на коленях умолял князя Острожского отказаться от его замысла. Станкевич действительно верил в то, что говорил, во многом благодаря этому и став лидером конфедератов, несмотря на высокое положение при дворе предателя. Но как бы то ни было, веришь или нет, но раз они объединились в конфедерацию, надо выполнять приказ. Не гетмана, но лидера конфедератов Станкевича, таков принцип любого воинского объединения в Речи Посполитой.

Гошиц с Юзефовичем кивнули старому полковнику и отправились к своим людям. И уже полчаса спустя ландскнехты Юзефовича ровными шеренгами двинулись к мосту. С флангов их прикрывали казаки Гошица, втянувшиеся под крышу моста следом за несокрушимой прусской пехотой. Опустив пики, выставив вперёд алебарды, плотным строем шагали ландскнехты по мосту. Ближе к правому берегу Немана их ждали наёмники Веселовского. Точно такая же прусская пехота. Вот только впереди строя пикинеров стояли всего-то две жиденькие шеренги мушкетёров. Оружие своё они уложили на подсошники, уперев те в дерево мостового настила, а на серпентинах[2] мушкетов у всех уже тлели фитили.

— Pfanne offnen! — раздалась команда, и два ряда мушкетёров одновременно открыли полки с затравочным порохом. — Schiest!

Серпентины опустили тлеющие фитили в затравочный порох, и спустя короткое мгновение мушкеты плюнули в наступающих ландскнехтов свинцовой смертью.

Много дурного говорят в последние годы о ландскнехтах, мол, не те они стали, совсем не те. Лучше всего копать могут, а вот воевать — уже нет. И много горькой правды в этих словах. Но Юзефович набрал себе на свой кошт роты стойких наёмных солдат, помнивших славу победителей при Бикока, Павии и взятие Рима. Они прошли через свинцовый ветер, и ударили по изготовившимся к обороне таким же наёмникам, только служившим Веселовскому. Мушкетёры успели убраться за строй пикинеров, однако первыми ударили алебарды. Тяжёлые топоры их обрушивались на головы и плечи врага. Самые ловкие из алебардщиков умелыми движениями запутывали вражескими пики, отводя в сторону две-три, а кое-кто при удаче сразу пяток, открывая своим товарищам противника. И тут только успевай колоть своей пикой — в грудь, в лицо, в горло. Быстрым ударом, сразу же возвращая оружие обратно.

Бой на мосту, где люди зажаты со всех сторон, страшен и жесток. Раненные не могут покинуть баталию, мёртвые и те часто остаются стоять, стиснутые товарищами. И два строя отчаянно давят друг на друга. Подкованные каблуки сапог и туфлей скрежещут по настилу. И ни одна из сторон не может взять верх над другой.

Унтера орут, надсаживая глотки, но помогает это мало. Тут уже не бой, тут столкновение двух масс пехоты, когда от команд, угроз и подбадривания никакого толку нет. Как будто два тысячеруких, тысяченогих великана ворочаются, пытаясь вытолкать друг друга из пещеры. Они равны силой и массой, потому и застряли, не могут справиться друг с другом.

То ли у кого-то треснула под ногой доска настила. То ли просто сил не хватило. То ли ещё что. Одному Богу известно, как это обыкновенно и бывает в битвах. Но настал переломный момент. Обороняющиеся дрогнули и подались назад. Ландскнехты Юзефовича нашли в себе силы под крики давно сорвавших голоса унтеров надавить ещё раз. И строй обороняющихся посыпался. Они принялись оправдывать самые дурные слова, что говорят о ландскнехтах. Не удержав строя, начали разбегаться. Пускай унтера и попытались навести порядок, кого-то даже прикончили — не помогло. Баталия отступила от моста в полном беспорядке. А мимо наступающих ландскнехтов Юзефовича уже бежали казаки Гошица. Рассыпавшись по берегу Немана, они принялись палить в спину отходящим наёмникам Веселовского. Те огрызались из мушкетов, но не имея возможности дать нормальный слитный залп предпочитали отступать вместе с расстроенной пикинерской баталией.

Как только достаточно широкий участок берега был отбит у врага, Юзефович с Гошицем подали условный сигнал, и по деревянному настилу моста застучали подкованные копыта конных хоругвей Оскерко, Мирского и самого Станкевича. Старый полковник сам сел в седло, облачившись в броню, как в былые времена, и повёл в атаку панцирных казаков.

[1] «Земляная пушка» — это камнеметный фугас, который использовали как вынужденную меру при нехватке артиллерийских орудий и больших запасах взрывчатых веществ. Конструкция: в твёрдом грунте по направлению к цели выкапывали под углом большую яму цилиндрической формы. На дне ямы делали небольшое углубление меньшего диаметра, которое играло роль пороховой камеры. Стенки ямы и камеры обкладывали досками, скреплёнными между собой верёвками и обручами. В камеру засыпали порох, накрывали деревянным щитом. От камеры протягивали наружу длинный фитиль. На щит клали гранаты и разных размеров камни общей массой до 375 кг

[2]Серпентин (змеевик) — S-образная деталь фитильного замка мушкета, которая в примитивном варианте выполняла функции курка и спускового рычага

Мы не успели подойти к Гродно вовремя. Когда наше войско встало под его стенами, на улицах уже шли ожесточённые бои. А по мосту через Неман шли всё новые и новые подкрепления. Веселовский сделал всё, что мог, однако выстоять против настолько превосходящего его числом вражеского войска, было не в его силах.

Обошлись без военного совета — все и так понимали, что нужно делать. В этом, пожалуй, явное преимущество литовской, да и польской тоже, армии перед московской. Из-за того, что каждый тут сам себе пан, полковники да и хорунжие тоже действуют более самостоятельно, не оглядываясь на воевод, не дожидаясь приказов. Первыми в город вошли шотландцы Якоба Рамсея, который повёл их вперёд не дожидаясь приказов. За ними последовали многие спешившиеся волонтёры из числа безземельной и дробной шляхты. Своими саблями и пистолетами они решили добыть себе славу и кое-какие материальные блага. Рисковать головой им было не впервой. А на узких улочках Гродно им будет сражаться куда сподручней чем тем же шотландцам или ландскнехтам.

Сам я как и остальные воеводы в город соваться не спешил. Нечего нам там делать. Поэтому прямо во время боёв мы вынуждены были довольствоваться обрывками информации, почти не зная, что творится на улицах города в полуверсте от нас. Лагерь разбивать не стали, все сидели в сёдлах, ожидая чего угодно. Обоз ещё только подтягивался, да и кавалерию не стали отправлять в город, где от неё будет немного толку. Сейчас на улицах Гродно воевали пешие волонтёры да несколько наёмных рот ландскнехтов и шотландских стрелков, что содержали на свой кошт магнаты. И драка там шла нешуточная.

Я мог видеть только её последствия. Кое-где вспыхивали подожжённые непонятно кем дома, пламя, несмотря на холодную и сырую февральскую погоду так и норовило перекинуться на соседние, и тушить его не спешили. Лишь когда сражающиеся покидали улицу, где порой вовсю уже полыхала пара домов, местные жители рисковали выбираться из тех щелей, куда забивались, и принимались тушить горящие здания. До нас долетали только отголоски сражения — чаще всего слитные залпы мушкетёрских шеренг, да лишь изредка самые громкие крики, какие доносил порывистый ветер. Немногим чаще прибегали с вестовые от полковников и хорунжих, что дрались сейчас в городе, с докладом и как правило просьбой о подкреплении.

— Как будто мы всё же тесним врага, — произнёс после очередного такого доклада Ходкевич. — Мы можем вводить в Гродно солдат где хотим, Жолкевский же ограничен мостом. А это очень узкий ручей, которому не сравниться с нашей полноводной рекой. Пускай у него больше людей, но из-за моста, это преимущество мало значительно.

— Надо давить и прорываться к этому чёртову мосту, — заявил вполне очевидное Острожский. — Займём его снова, и Жолкевскому останется только отступить. Нет у него сил для нового штурма. Тем более когда Гродно будет защищать вся наша армия, а не жалкая кучка надворных и наёмных войск Веселовского.

Сам маршалок надворный, Пётр Веселовский, стоит отдать ему должное, до сих пор сражался на улицах Гродно. Он слал к нам вестовых с докладами и просьбами подкреплений, оставаясь при этом в самой гуще боя. И я ему отчаянно завидовал. Вот так сидеть верхом и ждать, имея весьма скудное представление о том, что вообще происходит в жалкой полуверсте от себя, хуже того, не имея возможности командовать сражением, очень тяжко. Рука сама собой сжимается на эфесе привычного длинного палаша (царёв подарок остался в обозе — на войне мне клушинский трофей привычней) да так, что пальцы немеют. Но ничего не поделаешь, сейчас мне остаётся лишь ждать и слушать доклады. Да ещё иногда отвечать вестовым в духе старинного фильма «Кутузов», мол, другие подкреплений не просят, сами держатся, вот и вам надо также. Не было у нас пеших резервов, а кавалерию гнать в город — форменное самоубийство. Что понимал и Жолкевский, тоже не спешивший вести через мост свои конные хоругви.

— Гетман не возьмёт город, — заявил Острожский. — Пехоты не хватит. Говорят, в первых рядах пошли те, кого я отпустил со службы, но их слишком мало. Дерутся они отчаянно, пытаются доказать свою верность королю, но и этого мало. В городе нет толку от выучки ландскнехтов, а шляхту Станкевич бросил через мост верхами.

И это было большой ошибкой лидера конфедератов. Я знал, что далеко не все пошли за Острожским, когда тот объявил, что приносит присягу мне, как великому князю Литовскому. И теперь хоругви покинувших его офицеров влились в войско Жолкевского, но сами по себе, образовав столь любимую поляками, да и литовцами тоже, конфедерацию. Вроде бы воюют вместе, но как будто бы врозь, сами решают каким приказам гетмана следовать, а каким — нет. Но и денег за свою службу конфедераты не требовали, потому что как только ты получаешь от короля звонкое золотишко или серебро, тут же становишься его солдатом и гетман уже имеет полное право вздёрнуть тебя за невыполнение приказа. Такие вот сложные и совершенно непонятные ни мне, ни тому, что осталось от князя Скопина, принципы воинской службы.

— Это вполне очевидно, — согласился с ним Кшиштоф Радзивилл-Сиротка. — Станкевич стар и думает, что конница, ворвавшись в город, может взять его сходу — на копьё, как он привык. Но времена изменились, и это стоило ему конных хоругвей.

Панцирные казаки лишь на первых порах смогли смять отступающих ландскнехтов, однако те проявили стойкость и закрепились на узких улочках. Там всадникам оказалось не развернуться, а засевшие в домах мушкетёры из тех же наёмничьих баталий почти безнаказанно расстреливали их из окон. Полковник Станкевич быстро понял, что попусту теряет людей и вернулся обратно на берег Немана прикрывать оставшимися ландскнехтами и казаками переправу. А через мост уже браво маршировали новые наёмники и гайдуки из армии Жолкевского.

Бой на улицах закипел с новой силой и жестокостью. Я не видел его, и мог судить лишь по коротким докладам вестовых да звукам, что доносились до нас. Дрались за каждый дом, за каждую улочку и переулок. Любой лабаз на берегу Немана мог встретить слитным залпом засевших внутри мушкетёров или гайдуков. Из любой, самой неказистой халупы-развалюхи могли выскочить казаки или шляхтичи, выпалить из пистолетов и тут же кинуться в сабли. Резались жестоко, не щадили друг друга и не пытались сдаваться в плен, да и бежать часто бывало просто некуда. Только прижаться спиной к стене и постараться подороже продать свою жизнь.

Наверное, что-то такое творилось в Сталинграде, подумалось мне, когда я слушал очередной доклад. Просьбу о помощи от очередного хорунжего я отклонил, даже не удосужившись узнать кто и откуда просит.

— Резервы нам будут нужны, — выдал я привычную фразу. — Держитесь.

Пахолик злобно зыркнул на меня, кажется хотел ещё под ноги сплюнуть, но не решился. Всё же кроме меня тут ещё вполне представительное общество собралось — одних князей три штуки. Поэтому он поспешил вернуться в Гродно, к своему командиру, неся весть, что подкреплений не будет и надо держаться. Как будто они там и без меня не знают, что надо.

В очередной раз я стиснул рукоять палаша. Безумно хотелось как при Клушине кинуть коня в атаку и крушить врага, не думая ни о чём. Но надо стоять тут и ждать очередных докладов, чтобы снова отказать в подкреплении кому-то, кто дерётся сейчас на улицах Гродно, не щадя живота своего. Не нравится мне такая война. Совсем не нравится.

И тут к нам примчался гонец, которого просто никто не ждал. Он был верхом и гнал спотыкавшуюся лошадь, нахлёстывая её плетью и раня бока нечастного животного шпорами. Он едва не свалился с седла, остановленный бдительной охраной. Однако разобравшись, его проводили к нам.

В гонце легко было узнать лисовчика или конного казака из дальних разъездов. Он оказался именно лисовчиком, о чём тут же сообщил нам.

— Конного полка пана Александра Лисовского я, — сиплым, несмотря на выпитые едва ли не залпом полкварты водки, переданные кем-то их наших верных стражей, голосом сообщил он. — Вишневецкий переправился через Неман выше по течению. Он ведёт сюда гусарию и панцирных казаков.

— Вот теперь понятно, — совершенно спокойно кивнул Острожский, — отчего гетман продолжает связывать нас боем, а не отступил от города, как стоило бы.

[1] «Земляная пушка» — это камнеметный фугас, который использовали как вынужденную меру при нехватке артиллерийских орудий и больших запасах взрывчатых веществ. Конструкция: в твёрдом грунте по направлению к цели выкапывали под углом большую яму цилиндрической формы. На дне ямы делали небольшое углубление меньшего диаметра, которое играло роль пороховой камеры. Стенки ямы и камеры обкладывали досками, скреплёнными между собой верёвками и обручами. В камеру засыпали порох, накрывали деревянным щитом. От камеры протягивали наружу длинный фитиль. На щит клали гранаты и разных размеров камни общей массой до 375 кг

[2]Серпентин (змеевик) — S-образная деталь фитильного замка мушкета, которая в примитивном варианте выполняла функции курка и спускового рычага

Вишневецкий вёл всадников прямо на расположившихся неподалёку от стен Гродно бунтовщиков. Стоит отдать им должное — глупцами мятежники не были, и конницу на узкие улочки не погнали. Да и странно было бы ожидать подобной ошибки от гетмана Ходкевича и о московитском князе, на которого магнаты нацепили великокняжескую корону, Вишневецкий знал не понаслышке. Под стенами монастыря схизматиков, который так и не смог взять прославленный Ян Пётр Сапега, он столкнулся с этим выскочкой и едва тогда ноги унёс. Теперь же появился шанс поквитаться с московским сопляком и заодно спросить с него за все унижения, которым подверг его в плену старший родич князя, нынешний царь Василий.

Переправиться удалось легко и быстро. Вишневецкий рискнул и не прогадал. Конные черкасы разведали для него путь по льду через Неман и заодно пограбили деревню Гожу, что стояла на правом берегу. Чья она и присягнули местные королю польскому черкасам было наплевать. По приказу Вишневецкого они согнали кметов, заставив тех настелить по льду гать из брёвен и хвороста, по которой перевели боевых коней и прошли гусары. Панцирные казаки прошли на ездовых меринах прямо по льду, тот был достаточно прочным для этого. Это гусары без нужды никогда бы не стали так рисковать даже сидя в сёдлах не боевых коней, а панцирники вполне, они не могли позволить себе гусарской спеси. И родом похудее да и от денег, что платит король, зависят куда сильнее гусар.

И вот теперь конное войско польного гетмана оказалось в тылу мятежников, что практически обеспечивало коронной армии победу. Как ни крути, а несмотря на все поражения, Жолкевский оставалась отменным воякой, и своё дело знал крепко. Вишневецкому теперь осталось лишь ударить по ничего не ожидающим мятежникам да пожать все причитающиеся ему как победителю лавры. Никто уже и не вспомнит о плане, если правильно подать случившееся в Варшаве. А поражения Жолкевского сильно пригасили его звезду, тем более и король его не особо любит. Ну а раз чья-то звезда закатывается, то на её место должна взойти новая, и отчего бы ей не стать Вишневецкому. Князь Константин Константинович считал себя более чем достойным булавы не польного, но великого гетмана коронного.

Дело за малым, разгромить бунтовщиков ударом кавалерии с тыла. Казалось бы, ничего сложного. Ведь конница у поляков намного лучше, что панцирная, что особенно гусария. Ведь о литовских гусарах в коронной армии гуляли шуточки, будто они кто приходит на службу с целой толпой слуг, а кто, наоборот, в дрянном доспехе времён короля Стефана, в каком ещё отец или дед его под Псков ходили, да с кривым копьём, да на единственном коне, на какого польский гусар и глянуть бы не захотел. Виданое ли дело, гусару в бой идти верхом на мерине!

Нет, польный гетман был уверен, что победа уже у него в кармане и примерял в мыслях по руке булаву Жолкевского. Да русское воеводство, как думал он тогда, было уже его. Король не пожалеет отдать его Вишневецкому, ведь сразу ясно, что тот сумеет не только удержать эти неспокойные земли, но и приведёт оттуда в коронную армия для похода на Москву, которым несмотря ни на что грезит Сигизмунд, достаточно серьёзные войска.

Вот только черкасы не стали говорить польному гетману, что в деревеньке Гожа, куда они ворвались по льду, их встретил небольшой отряд лисовчиков. Те тоже были не прочь поживиться за счёт кметов да потискать девиц, хотя и без обычного для них насилия. Так, ежели та сама не прочь будет за бусы там или ещё какую безделку до каких кметки зело падки. Рубка вышла короткой, но жестокой. Лисовчики даже на коней заскочить не успели, когда по льду промчалась неполная черкасская хоругвь. Их рубили с седла, жестоко, без пощады, зная уже с кем имеют дело. И лишь один сумел вырваться. Подскочив прямо под казачью саблю, он сунул казаку заряженный пистолет под рёбра и выстрелил в упор. Когда же убитый черкас обмяк, лисовчик выдернул его из седла и сам вскочил на его место. В ольстрах у казака была пара заряженных пистолетов, и бегущий лисовчик выпалил из обоих по очереди, сразив одного из преследователей. Кинув коня в галоп, не щадя бедное животное, нахлёстывая его плетью и терзая бока шпорами, лисовчик сумел оторваться от черкасов. Да те и не рискнули далеко отходить от деревни, а ну как нарвёшься на отряд посильнее, и тогда плакала переправа. А этот пускай бежит, теперь уже с ним ничего не поделаешь. Но и докладывать гетману о том, что одному из лисовчиков удалось бежать, черкасский хорунжий не стал — зачем нарываться лишний раз. Пан гетман польный славен был отнюдь не кротким нравом. Может бы с досады и булавой приголубить, а голова-то не казённая, своя, зачем её подставлять под гетманский гнев. Пускай и вполне заслуженный.

Так и вышло, что Вишневецкий не знал о том, что его появление в тылу не станет для врага неожиданностью. И более того мятежники уже готовятся принять его удар и даже нанести ответный. Собственной, собранной в кулак, кавалерией.

В первый ряд гусарской хоругви я не полез. Нечего мне там делать. Обращаться с копьём так же ловко, как гусары, я просто не умел. И мышечная память тут никак помочь не могла, потому что не было её. Давно уже не сражаются у нас таким манером, предпочитая стрелять из лука, а после бить в сабли. Не было нужды Русскому царству в кованых ратях, главным врагом надолго стали степняки, за которыми с копьём не набегаешься. Первые же два ряда выстроившейся хоругви держали в руках длинные пики. Возглавить атаку должен Ян Ежи Радзивилл, старший сын князя Сиротки, а вот корпулентный Кшиштоф-младший, уступивший мне один из своих гусарских доспехов, находился рядом со мной, хотя душой наверное и он рвался в первый ряд. Однако наказ от старшего брата и дядюшки был строгий, приглядывать за мной и не дать выбить меня из седла, и ослушаться их Кшиштоф не посмел бы. Слишком велик авторитет двух старших представителей рода.

Вообще, меня конечно же не хотели пускать в бой. Однако я сумел отстоять своё право драться с врагом лично, несмотря на все возражения Радзивиллов и Ходкевича. А вот князь Острожский до последнего молчал, и в самом конце неожиданно поддержал меня.

— Всё вы верно говорите, панове, — кивнул седой головой князь, — да только надобно нам показать отличие литовской армии от польской. Жолкевский пускай с холма командует, нам же всем следует самим драться.

— Вам-то куда, Иван Константинович, — рассмеялся Януш Радзивилл. — Прошли наши годы, поздно нам самим в драку кидаться. Надо молодым, вроде Яна Ежи да Кшиштофа дорогу уступать. Им славу ратную в копьём да концежом стяжать.

— А я ведь моложе Кшиштофа, — решительно заявил я, — на десять лет, а Яна Ежи старше лишь на два года. Нельзя мне торчать здесь, когда нам к тыл готовится ударить вражеская конница. Моё место на поле брани.

— Шальная пуля, — принялся перечислять князь Сиротка, — сабельный удар, вражье копьё. Всё это может оборвать вашу жизнь, Михаил Васильич, а без вас нашему делу придётся туго.

Конечно, без компромиссной фигуры, которая устраивает всех, вы быстро перессоритесь, вельможные паны, и конец всему мятежу. Тут же может начаться соревнование, кто скорее в Варшаву с повинной головой примчится. Но разума понимать это, хватает у всех, потому меня так страстно отговаривают от решения идти в бой самому.

— Конь переступит неудачно, — пожал плечами я, — и я вывалюсь из седла и сверну себе шею. Если Господь, — я широко по православному перекрестился, — не попустит, выйду живым из боя. А нет, так на всё воля Его.

Против Господа у магнатов аргументов на нашлось, однако ко мне приставили Кшиштофа Радзивилла с тем самым наказом беречь меня как зеницу ока.

И вот я сидел верхом в третьем ряду построения гусар. Впереди занял позицию молодой Ян Ежи, чрезвычайно гордый тем, что ему вести в бой лучшую ударную хоругвь. На правом фланге конной баталии заняли позиции рейтары из надворной хоругви князя Радзивилла-Сиротки под предводительством здоровяка Козигловы. Тот сидел на могучем мерине таких статей, что иначе как тяжеловозом и не назовёшь. Им самое место в первых рядах гусарской хоругви, рейтарам всё же нужна скорость, их жизнь чаще зависит от манёвра, нежели от таранного удара. Однако прямо сейчас ничего менять уже не стоит, тем более что рейтары уважали своего дубоголового командира и готовы были идти за ним хотя бы и на гусар. Левый фланг прикрывали всадники, что должны стать нашим тузом в рукаве. Конных аркебузиров из самых метких шляхтичей посполитого рушения, что явились по нашему зову в Вильно, мы ещё ни разу в дело не пускали. Их обстрел станет пренеприятным сюрпризом даже для гусар. Ведь и самый прочный доспех не остановит пулю из аркебузы, а если она и не пробьёт его сталь, то всаднику внутри него всё равно мало не покажется. Ну а в тылу для прикрытия собрали всех оставшихся всадников литовского шляхетского ополчения. Эти не сильно от нашей поместной конницы отличаются — поставь рядом и не поймёшь где кто. Те же тегиляи, редкие кольчуги да панцири, бумажные, а у кого и обычные шапки вместо шлемов. Да и вооружены так же — сабля да саадак, редко у кого ольстра хотя бы с одним пистолетом при седле. Ну а тех, кто из аркебузы стрелять умеет, да ещё и сама она у него есть, всех скопом поверстали в конные аркебузиры. Там от них куда больше пользы будет.

Врага ещё не было видно, но мы уже выстроились и ждали его. Наверное, то, что наша конная баталия стоит в полном порядка, готовая не просто к отражению вражеского нападения, но и к контратаке, станет первым из череды крайне неприятных для коронных войск сюрпризов. И очень надеюсь, что благодаря им, мы сумеем переломить ход боя. Потому я смотрел на красу и гордость нашей кавалерии — крылатых гусар, и понимал, их слишком мало, чтобы одним своим натиском сломить врага. Да и вооружены они были хуже польских. Лучшие доспехи, конечно, у тех, кто стоит в первом ряду, но таких набралось только на один этот ряд. За ними уже у многих из защиты только нагрудник, а под ним панцирь, а то и вовсе простая кольчуга. Стальные шлемы тоже далеко не у всех и даже в первом рядом с крепкими шишаками, оснащёнными «рачьим хвостом» для защиты шеи или наносником или украшенных стальными крылышками, как у Игоря Петренко в роли Ондрия в фильме «Тарас Бульба», простые венгерские гельметы, как их здесь называли, или капалины, похожие на английскую каску времён Первой Мировой только поля пошире. Второй и дальше ряды красовались меховыми шапками, бумажных, как наша поместная конница литовцы не носили, видимо, считали ниже своего достоинства, а зря. Хотя кое у кого под меховыми шапками скрывались стальные шлемы, которые называют черепниками,[1] он даёт хоть какую-то защиту, хотя от хорошего удара палашом или тем же чеканом-наджаком вряд ли спасёт. Мы с Кшиштофом Радзивиллом в третьем ряду смотрелись странно в наших отличных доспехах, какими мало кто из гусар первого ряда похвастаться может.

И вот враг появился. Конница поляков шла неспешно, некуда им торопиться. Скорость наберут прямо перед ударом, как это было при Клушине, под Смоленском и в Коломенском. В центре несколько гусарских хоругвей, и даже с такого расстояния видно, насколько лучше они вооружены, насколько лучше у них кони, насколько лучше выучка. Они шли плотным строем, колено к колену, подняв копья, готовые к атаке по первой команде. Фланги прикрывали панцирные казаки, ну а с тылу, как у нас, скакали всадники шляхетского ополчения. Впереди же неслись разъезды татар и конных казаков, опережавшие вражеское войско. Они-то сразу донесли, что мы готовы к бою, и потому, как только татары с казаками повернули назад, Ян Ежи Радзивилл махнул наджаком, которым пользовался вместо гетманской булавы, и вся наша конная баталия двинулась вперёд. Навстречу врагу.

Пустив коня шагом, я снова ощутил ставший уже почти привычным дискомфорт. Конечно, доспех корпулентного Кшиштофа Радзивилла подогнали мне по фигуре ещё в Вильно и сидел он идеально, но я (а точнее князь Скопин) не привык носить кирасу, он куда уверенней чувствовал себя в панцире или тяжёлом юшмане. Однако тут никуда не денешься, надо соответствовать. Внешний вид, несмотря на отказ от всего польского, должен быть таким, какого ожидают от великого князя, а потому пришлось ещё перед выступлением из Вильно рядиться в натурального гусара. Даже пару крыльев к седлу приторочил, куда деваться. В таком виде гарцевал я перед войсками, когда они выходили из Вильно, в таком же, сейчас пойду в бой.

А ещё, как всегда от нервного напряжения, страшно зачесались усы, и я расправил их подсмотренным у Кшиштофа движением. Ни я сам, ни князь Скопин никогда ни усов ни бороды не носили, однако сейчас пришлось. О чём мне тактично сообщил Лев Сапега через пару дней после прибытия Острожского, когда стало ясно, война не просто неизбежна, она уже началась.

— Михал Васильич, — видимо, обсуждать такие вещи, как растительность на лице, было не в правилах хорошего тона, и потому канцлер волновался и терял одну букву из моего имени, называя на польский манер, — вам бы усы отрастить. Для солидности.

— Я и у себя-то без них и без бороды обхожусь, — пожал тогда плечами я. — Оно только говорится, что со скоблёным рылом ходить не след, а мне так привычней.

Я провёл пальцами по свежевыбритому подбородку.

— В Московии оно, конечно, может и так, — кивнул Сапега, стараясь говорить как можно деликатней, однако, как видно, в таком вопросе даже его талант опытного дипломата пасовал, — но у нас, в Литве, пан без усов воспринимается или как мальчишка, которому ещё рано бриться, чего о вас не скажешь, или как… — Тут он сделал паузу, а после и вовсе ушёл в сторону. — Вы только за палаш не хватайтесь, Михал Васильич, ибо то, о чём скажу я, есть мерзость, но, увы, она проникла и к нам, в Литву… — Он снова сделал паузу, и хотя я уже подозревал о чём пойдёт речь, однако пальцы тогда сами собой сжались на рукояти палаша. — Так вот, либо юнец безусым может быть, либо содомит. О вас в Варшаве уже ходят хулительные листки, а по приказу короля или епископа Гембицкого, не иначе, пущен слух о том, отчего вы бреетесь. Я понимаю, что это мерзость, — повторил он, видя, как я побледнел, — однако без усов настоящему шляхтичу никак не обойтись.

Наверное, настолько сильно я разозлился лишь при встрече с Лисовским, но как и в тот раз, ничего поделать не мог. Пришлось соответствовать. Тем более что усы отросли у меня просто шикарные, многим природным поляками на зависть. И глядя на себя иногда, я то и дело думал про себя: ну прямо Будённый, Семён Михалыч, да и только. И подкручивал усы посмотренным у Кшиштофа Радзивилла-младшего движением. Одно только раздражает, как начинаю волноваться, усы тут же принимаются жутко чесаться, вот как перед атакой.

А две конных баталии тем временем неспешно шли навстречу друг другу. До сшибки оставались считанные минуты.

Я почти не слышал команд, выполнял их вместе с остальными. Пришпорил коня, посылая его размашистой рысью. Вынул из ножен палаш, привычным движением положив длинный клинок на плечо. Я снова вооружился клушинским трофеем — длинным и тяжёлым, удобным в конной рубке. Царёв подарок в Вильно остался, нечего его на эту войну таскать, так я решил. Не было со мной рядом и верного Зенбулатова с отрядом дворян, не обучены они гусарскому бою, а главное доспехов для такого боя на всех не нашлось бы. Поэтому крещённый татарин, сверкая очами и натурально скрипя зубами, оставил меня на попечение Кшиштофа Радзивилла, а сам с остальными присоединился к шляхетскому ополчению. Там они будут уместней всего.

Рысь сменил галоп. Я кольнул бока коня шпорами, но в этом не было особой нужды. Отлично выученный скакун прибавил шагу вместе с остальными. Теперь только понял я, что такое нестись в атаку в плотном строю. Совсем не то, что привычным мне рассыпным, когда каждый сам за себя и между всадниками порой ещё одного поставить можно. Здесь движется слитная масса конских тел и всадников, готовых нанести страшный встречный копейный удар.

Я порадовался, что не нахожусь сейчас в первых рядах. Чтобы просто выжить там, нужно очень хорошо владеть копьём, учиться этому едва ли не с детства. А князя Скопина учили совсем другому конному бою. Сунься я вперёд — и мне не пережить первой же сшибки.

Я не видел, как врезались друг в друга два конных строя, зато услышал очень хорошо. На миг на полем боя повис крик, в нём смешалось всё — вопли людей и коней, треск десятков сломанных копий, стальной звон ударившихся друг о друга доспехов. Кто-то валился с седла, пробитый длинной пикой. Кто-то уже орудовал концежом. Иные умудрились освободить копьё для нового удара. Да и то, что видел я перед собой, куда мчался галопом, лучше всего можно было описать словом мешанина. И прежде мне доводилось рубиться в конной сшибке, но тогда не было такого плотного строя. Поэтому и сшибка выходила не столь чудовищной, как сегодня.

Тут дело дошло до нашего ряда, и мне стало не до раздумий. Передо мной словно из ниоткуда появилось лицо, скрытое наносником шлема, и я, отбросив все лишние мысли, что есть силы рубанул по нему. Гусар, не успевший достать меня концежом, повалился с седла. Но на его месте, как в сказке, вырос новый, и он уже не дал убить себя так легко. Мы обменялись парой ударов, но я успел достать его прежде чем он меня. И снова на месте убитого вырос новый враг, а потом ещё, и ещё, и ещё.

Я целиком отдался этой стихии. Жестокой рубке, когда либо ты либо тебя. Теперь уже никаких отличий от таких под Клушином или в Коломенском. Не надо ни о чём думать, только руби перекошенные лица, отбивай вражеские удары, не дай убить себя и сам убивай и калечь, пока эта чудовищная свалка не закончится. Не может же она, в самом деле, длиться вечно.

[1]Цервельер (англ. cervelliere, нем. hirnhaube) — простой шлем. Представлял собой железный полусферический купол, плотно облегавший голову, похожий на каску. Никаких элементов защиты лица не имел, разве лишь редкие шлемы дополнялись наносниками. Мог носиться поверх кольчужного капюшона незнатными воинами. Цервельеры могли снабжаться подкладками из рядов ткани, между которыми был амортизирующий материал

Вишневецкий сам не полез в драку. Вместе с небольшим резервом гусар он остался в ближнем тылу, наблюдая за тем, как идёт сражение. Было что-то притягательное в конных сшибках, какая-то своя, примитивная красота битвы былых времён, когда достаточно добраться до врага, а там уж как Господь решит. Недаром полевые сражения с древности считают ничем иным, как судом Божьим, и даже теперь, когда на первое место вышли тактика и правильные построения, здесь, где судьбу их до сих пор решает лихой кавалерийский наскок и таранный удар копейщиков, вся стратегия уходит на второй план. Главенствуют же личное мужество и стойкость, умение держать удар и бить в ответ. И литовский мятежники, чью кавалерию никто не коронном войске всерьёз не воспринимал, показали, что всего этого им не занимать.

Каким-то чудом, не иначе, они сумели принять таранный удар гусарии. Да, с Вишневецким были не коронные, а его собственные, набранные на свой кошт, гусары. И всё равно они куда лучше той жалкой пародии, что может выставить Литва. К тому же их просто больше. Пускай враг сумел сперва сильно удивить Вишневецкого, особенно сильно, когда с фланга гусарские хоругви обстреляли всадники с длинными аркебузами. О конных аркебузирах Вишневецкому доводилось слыхать, но лишь как о войсках Франции или Испании. Здесь их никто не нанимал, полагаясь на панцирных казаков и всадников-черкасов. Однако каким-то образом мятежники заполучили их к себе в войско, наверное, предатель Острожский или любитель всего заграничного Радзивилл-Сиротка нанял. Да и не важно это теперь, когда под пулями их слитного залпа полегли почти десяток гусар. Кое-кто ещё получил ранения, у кого-то захромали подстреленные кони — это тоже потери, причём чувствительные, но о них Вишневецкий будет думать после боя. Другим, чуть менее неприятным сюрпризом стали рейтары, ударившие с другого фланга. Они обстреляли прикрывавших его панцирных казаков, и тут же ударили в палаши на смешавшиеся ряды коронного войска. Там закипела почти такая же жестокая рубка, как и в центре, где сошлись гусарские хоругви.

Вся битва повисла на очень тонком волосе. Вишневецкий видел это, но не знал, что ему предпринять. И не было рядом толкового советчика, кто подсказал бы польному гетману верный ответ. Конечно, если ответ тот вообще был. Может, и вовсе его не было. Конные черкасы дрались на левой фланге с панцирными казаками мятежников, рвались к перезаряжающим свои длинные аркебузы стрелкам. Однако слишком уж легки были черкасы, непривычна им была долгая, изнурительная рубка, к какой наоборот привыкли панцирники. Их оружие и броня как нельзя лучше подходили для неё. Черкасы же в массе своей вовсе доспехов не носили, брали наскоком, но тут не вышло, и многие из них уже начали выходить из боя, не выдерживая жестокой рубки с врагом.

Одно понимал Вишневецкий, надо кинуть резерв в атаку. Повести последних свежих гусар самому, сменив гетманскую булаву на длинную пику, как сделал это Жолкевский при Клушино. Однако тогда это не спасло коронного гетмана от поражения, поэтому и сейчас надо думать, куда бить. Куда нанести удар, чтобы сломить врага. И польный гетман коронный выбрал привычного врага — панцирных казаков, ведь атаковавшие их конные черкасы вот-вот обрушат фланг и побегут. А тогда враг сумеет зайти в тыл уже дерущимся в центре гусарам Вишневецкого.

— Пику мне, — велел гетман, отдавая пахолику булаву. — За мной, гусария! На левый флаг. В атаку!

И последний резерв во главе с самим Вишневецким устремился в бой.

Удар даже небольшого отряда гусар всегда сокрушителен. Противостоять ему может либо отлично вымуштрованная пехота, вроде немецкой, либо такие же гусары. Никакая другая кавалерия, даже именующаяся тяжёлой, не сдержит таранного удара последних рыцарей Европы.

Резервная хоругвь Вишневецкого врезалась в мятежных панцирников и смела их в считанные минуты. Казалось, на фланге бой уже выигран. Конные черкасы подались назад, многие бегут, спасая свои жизни, не выдержав долгой и жестокой рубки с панцирными казаками. Однако и сами панцирники измотаны этой схваткой, кони их устали после атаки и не было им роздыху. Да и перестроиться панцирники толком не успели. А удар разогнавшейся свежей гусарской хоругви страшен.

Гусары Вишневецкого разметали панцирников. Спустя считанные минуты правый фланг мятежников был обрушен. Хоругви панцирных казаков рассеялись так же, как меньше чем четвертью часами ранее, под ударами их сабель рассеялись хоругви конных черкас. Многие всадники пали под длинными пиками и концежами, но куда больше предпочло отступить, рассыпаться, не приняв удара. И тогда развернувшись, тем же плотным строем, гусарская хоругвь Вишневецкого обрушилась на тыл рубившихся в центре литовских гусар.

В первый момент, когда нам в тыл ударила свежая гусарская хоругвь, я решил, что битва проиграна. Жестокая и долгая рубка с передовым полком коронных войск ни к какому результату не привела. Мы топтались на месте, пластали друг друга концежами и тяжёлыми палашами, но ни мы ни ляхи не могли одолеть, рассеять, заставить бежать врага с поля боя.

Я поймал себя на том, что привычно думаю о врагах, как о ляхах, хотя для князя Скопина между ляшскими и литовскими людьми особой разницы не было. Но ему-то не довелось сражаться на чужой земле с прежним врагом, имея таких же былых врагов в числе союзников и товарищей по оружию.

Теперь же, когда враг разметал наш фланг и зашёл в тыл, нам пришлось драться в окружении. Это придало сил тем, с кем мы дрались, у них словно второе дыхание открылось. А вот наши гусары совсем упали духом. И держались лишь потому, что каждый знал — лучше драться до конца, пощады бросившим оружие не будет. А если и пощадят, так лишь для того, чтобы после предать чудовищной казни. На колу же умирать никто не хотел, лучше уж с саблей в руке да на добром коне, как настоящему рыцарю должно.

И я рубился вместе с остальными. Рубился отчаянно и жестоко, стараясь не обращать внимания на боль от нескольких мелких ран (кто достал, как, когда — бог весть, не помню, но болят они от этого ничуть не меньше), на наливающийся свинцовой тяжестью с каждым взмахом палаш, на то, что конь всё чаще спотыкается. Как бы ни был силён и вынослив мой скакун, а он уже сильно устал. Да и я тоже. Я запрещал себе думать об усталости, вот только надолго ли хватит. На одной силе воли можно держаться, держаться долго, но не бесконечно.

Драться в окружении тяжело, что пешим, что на коне. Я живо вспомнил, как угодил в такую же западню в первый день Коломенского побоища. Но тогда мы сумели вырваться, потеряв многих прорвались к укреплённому гуляй-городу, за которым укрылись от преследовавшей нас вражеской конницы. Теперь же такой возможности нет, а значит надо драться до конца. И я рубил, рубил, рубил без конца. Сколько проломил черепов, укрытых под прочными шлемами, сколько рук отсёк, скольких просто свалил с седла могучим ударом по кирасе, — одного Господу то ведомо. Я не считал, только дрался, стараясь не дать себя убить. А враги наседали, лезли со всех сторон. Не окажись рядом Кшиштофа Радзивилла и ещё нескольких гусар в прочных доспехах, какими мало кто даже в коронном войске похвастаться мог, наверное, пал бы я на том безвестном поле под Гродно. И поминай, как звали. Они прикрывали меня, как делали это дворяне моего отряда, которыми командовал сперва погибший под Клушином тульский дворянин Матвей Болшев, а после крещёный татарин Алферий Зенбулатов. Где-то он теперь? Жив ли или сгинул в этой жестокой рубке — бог весть. Гусары Радзивилла принимали на себя удары, что должны были достаться мне. Один уже свалился с седла, пронзённый концежом. Но я отомстил за него, развалив его убийце голову ударом палаша. Ещё двое едва держатся в сёдлах из-за полученных ранений, но пока храбрятся, дерутся на голой силе воли, как и я. Надолго ли их хватит — кто же знает. Корпулентный Кшиштоф Радзивилл не гляди, что на десять лет меня старше, а рубится как юнец. Тяжёлый и длинный концеж в его руках пляшет, словно лёгкая рапира, и почти каждый его выпад заканчивается для врага смертельным уколом. Не выдерживают сильных выпадов, что Кшиштоф каким-то чужом умудряется делать в седле, ни прочные кирасы, ни крепкие шлемы. Гусары наседали на него, как и на меня, но мы держались, словно пара скал в кипящем море. Быть может, как и у стен Москвы, в селе Коломенском, на нас двоих и держалась вся оборона. Пока мы рубимся, пока нас не свалил враг, остальные сражаются, не пытаются вырваться из боя, сбежать, пока кони их ещё не валятся с ног от усталости. Наверное, были и такие, да только, когда рубишься в окружении, шансов прорваться почти нет.

Как выяснилось уже после боя всех спас командир конных аркебузиров. Пётр Леонард Мелешко-Мелешкевич командовал у Острожского панцирной хоругвью, однако показал такой талант к стрельбе из аркебузы с седла, что его тут же поставили руководить аркебузирами. Как и все панцирники Мелешко-Мелешкевич был из худородной шляхты, кому всем семейством собирали деньги на коня, а справу подчас приходилось доставать из дедовских сундуков. Однако Мелешко быстро проявил себя умелым офицером и очень скоро уже сам собирал таких же как он малоземельных шляхтичей по листу пшиповедну. Не растерялся он и когда на панцирников, прикрывавших его конных аркебузиров, ударили гусары Вишневецкого.

— Всем назад! — закричал он, вскидывая руку с недозаряженой аркебузой. — Трубач, сигнал все за мной!

И опережая разбитых панцирников конные аркебузиры убрались с линии атаки гусар в полном порядке. Пройдя по широкому кругу, Мелешко-Мелешкевич остановил своих людей, пропуская мимо отступающих как раз без порядка панцирников. До них ему дела не было. Сейчас у него появился шанс спасти всех, и он его упускать не намерен.

Мелешко-Мелешкевич сумел сохранить порядок среди своих аркебузиров и остановил хоругвь в двух десятках конских шагов он дерущихся в окружении гусар, которых возглавлял молодой Ян Ежи Радзивилл.

— Аркебузы заряжай! — приказал он, и сам взялся перезаряжать оружие, ссыпав прежде затравочный порох с полки. Слишком уж сильно махал он своей аркебузой, тот мог и просыпаться сам, а значит в нужный момент оружие даст осечку. Конечно, аркебуза его и так подводила через два выстрела на третий, но увеличивать шанс осечки хорунжий не хотел. — Шагом, — когда все закончили заряжать оружие и вахмистры доложили Мелешко, отдал следующий приказ он, — вперёд.

Хоругвь прошла шагов буквально десяток шагов, отделявший её от баталии, где дрались и умирали гусары Радзивилла, где рубился насмерть сам провозглашённый Острожским великий князь Литовский.

— Аркебузы к плечу! — скомандовал Мелешко. — Все разом… Огня!

Выстроившиеся двумя шеренгами конные аркебузиры дали слитный залп прямо в тыл окружившим гусар Радзивилла гусарам Вишневецкого. С идеального расстояния, не опасаясь попасть в кого-то из своих. И залп этот стал спасением для гибнущей кавалерии мятежников. Десятки пуль выбивали из сёдел ничего не подозревающих гусар хоругви Вишневецкого. Самые неудачливые валились под ноги коням. Те же, чьи доспехи выдерживали попадание аркебузной пули, мешкали, не понимая, что происходит, и почти всегда это заканчивалось для них плачевно.

— Перезаряжай! — надсаживая голос, закричал Мелешко.

Надо успеть дать второй залп, покуда враг не опомнился, а после — дай бог коням ноги! Но без второго залпа он своих людей не уведёт. И его конные аркебузиры не подвели — прежде чем враг понял, откуда и кто по нему стреляет, все вахмистры доложили, что аркебузы заряжены.

— Все разом! — радуясь выучке своих людей, выкрикнул команду Мелешко. — Огня!

Снова две шеренги дали слитный залп, какого не ожидаешь от конников, обыкновенно палящих вразнобой. Снова десятки пуль прошлись свинцовой метлой по гусарам Вишневецкого. И на сей раз те не собирались оставлять врага безнаказанным.

Без команды от основной баталии отделился клин гусар. Всадники бросили своих аргамаков, до того плясавших на пятачке, в галоп, занеся для удара окровавленные концежи. Мало кто из них не успел уже схлестнуться с литовскими гусарами и не обагрил своё оружие вражьей кровью. Вот только принимать их удар Мелешко-Мелешкевич не собирался, отлично понимая, не выдержат его конные аркебузиры натиска даже уставших после жестокой рубки гусар.

— Все разом! — скомандовал он, отпуская аркебузу и та повисла на коротком панталере,[1] никуда не денется. — Назад! Галопом!

И две шеренги всадников развернули коней и кинули их в галоп, уходя от спешащих отомстить за павших товарищей и расквитаться за собственную растерянность гусар.

Но их было кому встретить. Навстречу отступавшим безо всякого порядка панцирным казакам вылетел на коне князь Януш Радзивилл с небольшой свитой драбантов.

— Стоять! — громовым голосом прокричал он, вскинув над головой руки. — Там гибнут ваши товарищи! — Он указал на поле боя. — Там решается судьба Отчизны! А вы бежите, как трусы! Вперёд! — выкрикнул он ещё громче, хотя казалось это просто невозможно. — Кто последует нынче за мной, тот смоет позор с себя кровью! Вперёд!

И он дал своему аргамаку шпоры, бросая его прямо на несущихся на него панцирников. Драбанты последовали за ним с обнажёнными палашами. Личным примером князю удалось увлечь за собой большую часть отступавших панцирников. Они промчались мимо вовремя расступившихся конных аркебузиров Мелешко-Мелешкевича, и ударили прямо навстречу преследовавшим их гусарам. Схватка была жестокой, но короткой. Гусар было слишком мало, чтобы принять удар, и пускай они дорого продали свои жизни, надолго задержать атаку Радзивилла не смогли. А следом набравшие скорость и поверившие в свою звезду панцирные казаки врезались в главную баталию.

[1]Панталер, бандальер (от нем. Band — «лента, тесьма») — перевязь через плечо, предназначенная для крепления аркебузы, позднее штуцера, карабина, мушкетона (тромблона) или лядунки (патронной сумки), являлась элементом снаряжения изготавливалась из кожи и имела крепления (зацепы, крюки) для огнестрельного оружия и коробки (лядунка) для боеприпасов

Не только Мелешко-Мелешкевич отличился в тот день, но и дубоголовый командир рейтар, могучий Лонгин Козиглова герба Зервикаптур. Его рейтары в упорной и жестокой схватке сумели смять и рассеять панцирных казаков Вишневецкого, когда ему навстречу устремились всадники посполитого рушения, он принял удар и вступил с ними в бой. Его рейтары были вымотаны долгой рубкой с панцирными казаками, однако у их командира не возникло в голове и мысли отступить. Он только приказал всем перезарядить пистолеты и они все разом дали залп по несущимся навстречу всадникам шляхетского ополчения. А после залпа с упор, снова ударили в палаши. Уставшие рейтары несмотря ни на что смогли сдержать натиск шляхтичей посполитого рушения. Снова закипела жестокая рубка, вот только теперь куда больше рейтар валилось на землю под ударами вражеских сабель.

Но не только у Вишневецкого были собраны ополченцы из окрестной шляхты. Волонтёры шли и к мятежникам, считая, что за ними в Литве сила и они ещё получат свою долю трофеев, на которую и рассчитывали. Вот они-то и ударили по ополченцам Вишневецкого, поддержав рейтар. Лишённые кавалерийского порыва, завязшие в рубке с рейтарами Козигловы ополченцы Вишневецкого не выдержали. Короткое сражение на фланге шло не больше пары минут, и всадники коронного посполитого рушения бросились прочь с поля боя, давая литовским ополченцам и уцелевшим рейтарам пространство для манёвра.

Иной командир мог бы и пожалеть своих людей, дать им передышку, но только не Лонгин Козиглова. Он тут же велел трубачам играть общий сбор, а после повёл свои хоругви в тыл к гусарам Вишневецкого. Литовские ополченцы последовали за ним.

И вот уже переменчивая военная Фортуна отвернулась от польного гетмана. Казалось, битва выиграна, враг окружён и его остаётся только добить. Но теперь уже самому Вишневецкому пришлось драться в окружении. Фанатиком князь не был, и знал, когда нужно спасаться. Снова попадать в плен, ему совсем не хотелось. Когда всё обернулось против него, Вишневецкий пришпорил своего аргамака, и вместе с ближней охраной вырвался из боя. Его никто не преследовал, слишком уж мало сил осталось у литовцев.

Но кем не был Вишневецкий, так это трусом. Он не стал покидать поле боя и сумел собрать всех, кто пережил его. И с этими силами отправился обратно на другой берег Немана, к Жолкевскому. С тяжкой вестью о своём поражении и том, что замысел великого гетмана коронного провалился с оглушительным треском. Теперь оставалось придумать как обелить себя и очернить перед королём Жолкевского, чтобы если не сохранить булаву польного гетмана, так хотя бы не потерять ничего. Князь Константин Вишневецкий не был трусом, но и дураком не был, и старался думать наперёд.

Я даже не сразу понял, что изменилось. Мы с Кшиштофом Радзивиллом и несущим потери отрядом ближней охраны рубились в самом центре, нам было не до того, чтобы головой крутить. Тут бы себя уберечь да врага достать — ни о чём другом уже и не думаешь. И вот вдруг напор врага ослабевает, коронные гусары уже реже набрасываются на нас и я даже успел глянуть по сторонам. Ничего особо не понял, да и тут же пришлось с новым врагом рубиться, отбивая тяжелеющим с каждым взмахом палашом, выпады длинного вражеского концежа. Но я сумел каким-то чудом сбить его в сторону и достал ляха по плечу. Затупившийся давно клинок палаша не прорубил наплечник, однако удар мой был настолько силён, что гусар покачнулся в седле, его скособочило, а выпрямиться он не успел. Его угостил ударом клевца на длинном древке кто-то из ближних гусар Радзивилла.

Были и ещё враги, их удары оставляли следы на прочных доспехах, что подарили мне Радзивиллы. Чужие клинки изорвали в клочья леопардовую шкуру, которую я носил поверх них. Гусар же теперь — без этого шика никак нельзя. Но я рубился отчаянно, понимал, в плен мне сдаваться нельзя, а значит надо драться за свою жизнь. До последнего вздоха, до последнего удара, а лучше всего до последнего ляха.

И вот когда уже не было сил поднять руку для нового удара или защиты, когда аргамак мой спотыкался всё чаще, когда боль от многих небольших ран уже не давала покоя, бой закончился. Я опустил палаш и тот повис на темляке. Сил снова поднять его уже не осталось, даже если бы от этого зависела самая жизнь моя.

Но тут ко мне подъехали сразу двое Радзивиллов, братья Кшиштоф и Януш. Оба в посечённых доспехах, оба улыбаются и протягивают руки для дружеского объятия.

— Победили, князь Михал, — первым сообщил мне Януш. — Наша взяла.

Услышав их, я едва с седла не свалился от изнеможения. Сил не осталось совсем.