На Литовской земле

Глава 1 Большая прогулка

Наверное, я сильно погорячился, считая, что отправка в Литовскую землю станет для меня приговором. Видимо, сказалось то, что в это временя, куда я угодил, всё несколько не так, как представляется из далёкого двадцать первого века. Да и из двадцатого, когда я учил историю, в общем-то, тоже. Долгая поездка из Москвы в Вильно выдалась не самой приятной, но в первую очередь из-за компании, хотя беседы с сопровождавшими шляхтичами меня, оказались весьма познавательными. Особенно с одним, лишь на несколько лет старше меня, хотя понимать речь его, щедро пересыпанную латынью, было не так-то просто.

Да, всё верно. Я ехал в Вильно не только со своими дворянами, возглавляемых теперь крещёный татарин Алферий Зенбулатов, но и с большим отрядом польских шляхтичей во главе с молодым Станиславом Потоцким, которого за глаза свои же звали не иначе как Реверой. Сначала я не понимал за что, но после, побольше пообщавшись с ним, понял в чём дело. Он обожал по делу и без вставлять латинское re vera, что значит «на самом деле» или «воистину». Да и вообще частенько, особенно если бывал в подпитии, начинал говорить едва ли не на чистой латыни, отчего беседовать с ним становилось решительно невозможно.

Вот так и двигались мы громадным табором, с повозками, запряжёнными четвёрками лошадей. Останавливались на постоялых и заезжих дворах, которые занимали почти целиком, подчас выселяя тех, кто уже занимал комнаты. С царёвым посольством никто не смел спорить, да и одного вида пары десятков ляхов с саблями и зверскими от желания выпить рожами, как правило всем хватало и до предъявления грамот, украшенных «кормлёной»[1] печатью, дело не доходило. Никто не хотел с буйными ляхами связываться.

И вот тут-то начиналось самое сложное. Пили ляхи как не в себя. Я вообще не привык к такому. Да, в это время пили куда сильнее, нежели я привык в двадцать первом, да и в двадцатом, в котором прошло моё детство, веке. Просто с развлечениями в веке семнадцатом не очень, книги мало кто читает, смартфона, чтобы залипнуть в ленту соц. сети нет, не то, что кино-, тут и обычные театры есть, наверное, далеко не во всякой столице, даже телевизора, и того нет. Кукольники, скоморохи и иные гулящие артисты выступают на ярмарках и прочих сборищах да в больших городах на торгу, да и глазеть на них дворянам не стоит — там обычно помещиков высмеивают на потеху публике, состоящей из крестьян да мещан, которые служилых людей по отечеству не очень-то жалуют. Так что кроме алкоголя вроде как развлечений и не оставалось. И всё равно, никогда прежде не встречался я с таким безудержным пьянством, как попутешествовав с поляками.

Даже Станислав Потоцкий, человек образованный, с которым интересно было поговорить, несмотря на всю его латынь, на первом же заезжем дворе надрался с остальными до полного положения риз. Что уж говорить о шляхтичах попроще, кто в Лейденском университете не обучался.

Меня в эту пьянку втянуть не удалось. Я пил только пиво, за что удостоился едва ли не презрения простых шляхтичей, однако никто мне ни слова по этому поводу не сказал. Все поляки понимали, что идут по чужой земле, где их просто ненавидят, и местным дворянам, выставленным с постоялого двора, нужен только повод, чтобы взяться за сабли. Конечно, мелкие стычки были, ляхи не раз выходили на двор друг с другом да и кое-кем из моего отряда и с местными детьми боярскими, кого занесло на тот постоялый двор, где мы остановились. Однако ни разу до смертоубийства не дошло, за этим следили я и Станислав Потоцкий. Удивительно, но он умел как будто бы мгновенно трезветь, когда дело доходило до стали — хмель словно сам собой выветривался из его головы. Но после он с двойной прытью набрасывался на спиртное, словно чтобы наверстать упущенное.

Ляхи, ехавшие со мной, были из тех пленных, что не служили второму самозванцу, а состояли в армии короля Сигизмунда, осаждавшей Смоленск. Они подписали обязательство и дали клятву не воевать против Русского царства (в этом было мало толку, потому что как подсказывала память князя Скопина, первый же иезуит разрешит их от этой клятвы, а письменное обязательство и вовсе стоит не больше бумаги, на которой написано), но куда важнее каждый из них обязался выплатить за себя выкуп, который определялся из богатства того или иного шляхтича и его рода. И вот на эти-то деньги можно рассчитывать, потому что если не заплатят их, то оставшиеся в Москве поляки и литовцы, запятнанные службой самозванцу волне могут отправиться куда-нибудь в Сибирь, а если и останутся в Москве, то об освобождении их не может быть и речи, раз уж те, кто был отпущен ранее, обманули. А среди оставшихся были весьма серьёзные люди, вроде попавшего в плен при Клушине Зборовского или Яна Петра Сапеги, выкупить которых захотят в первую очередь. Полковник Струсь, к слову, не изменил себе и отказался покинуть Зборовского, даже когда большая часть попавших в плен гусар хоругвей его полка, отправилась на Родину вместе с моим посольством.

Смоленск мы постарались миновать как можно скорее. Возницы подгоняли коней, спеша проехать за день побольше. На постоялых дворах не останавливались, ехали едва ли не сутками, потому что услышь местные ненавистную им польскую речь, вполне могли бы и красного петуха пустить. Натерпевшимся за время долгой осады крестьянам на мои грамоты с печатями дела ровно столько же, сколько и огню, в котором они сгорят вместе со мной и ляхами. А уж в том, что двери постоялого двора, где мы рискнули бы остановиться, будут подбиты основательными клиньями, а ставни заколочены наглухо, никто не сомневался. Поэтому и гнали коней, стараясь как можно скорее проехать Смоленскую землю, за которой начинается, собственно Великое княжество Литовское.

И вот там-то, оказавшись в небольшом местечке Рудня, пограничном селении, которое уже было литовским, посольство остановилось на несколько дней. Причиной тому стало, само собой, пьянство поляков. Если на русских постоялых дворах они пили то, что пьют у нас, и самым крепким был ставленный мёд, то здесь они дорвались до столь любимой всеми поляками водки. Её у нас продавали только в царёвых кабаках, которых на дороге нет. И в первый же вечер в корчмах Рудни, которых было аж три, не смотри, что деревенька-то невелика, шла такая чудовищная попойка, что и представить себе страшно. Я в ней участия не принимал, но мог любоваться выходя на двор, как ведут себя товарищи шляхта, когда оказывают дома. Только тогда я понял, что по другую сторону границы они себя ещё сдерживали — здесь же разошлись по полной да так, что всем тесно стало. До самого утра шныряли по улочкам Рудни вдрабадан пьяные шляхтичи, гремя ножнами сабель и громовым голосами требуя девок.

— Противно глядеть на них, — сплюнул себе под ноги Зенбулатов, провожая взглядом очередную компанию таких вот сильно перепивших шляхтичей. — Завтра, князь, жди гостей. Понесут тебе жалобы со всех дворов за порченых девок. Да ещё и корчмари заявятся.

И это было проблемой, но о ней я буду говорить с Потоцким. Когда тот придёт в себя. Если не упьётся до смерти — во что верилось довольно слабо. До границы я вполне мог расплачиваться расписками, по которым хозяева постоялых и съезжих дворов должны были получить деньги в уездной приказной избе. В теории. Как будут платить по ним, не моё дело — тут уже пускай у дьяков из уездного города голова об этом болит, на то они там государем и посажены. В Литве никого мои расписки интересовать не будут, так что с этого дня шляхта пьёт и гуляет за собственный кошт. Вот о чём мне предстоит переговорить с Потоцким. Однако слова Зенбулатова о визите жалобщиков и корчмарей навели меня на мысль, и я усмехнулся сам себе. Пускай теперь Потоцкий и выкручивается со всей своей латынью, как говорится, здесь мои полномочия всё. Осталось, правда, объяснить это самому Потоцкому и местным жителям заодно.

Поднять Потоцкого на следующее утро оказалось настоящим подвигом. Водка свалила всех ляхов, а уж после нескольких недель, а то и месяцев вынужденного воздержания от столь крепкого алкоголя, ляхи так ей злоупотребили, что к полудню приходили в себя лишь самые стойкие. Из тех, кто вливал в себя ставленный мёд на постоялых дворах чуть ли не ведерными кружками. К слову, молодой Станислав Потоцкий к их числу не относился.

Махнув рукой на то, что сегодня мы точно не покинем злосчастную Рудню и представляя себе, что будет твориться в ближайшем городе, а именно Витебске, я распорядился оплатить постой моих дворян ещё на день. И тут же как только мрачный Зенбулатов отсчитал корчмарю серебро, ко мне заявилась первая депутация. Возглавлял её тот же самый корчмарь, едва успевший прибрать отданные Зенбулатовым серебряные копейки в карман долгополой одежды. За ним следовали остальные, похожие, словно братья или племянники — все в такой же тёмной одежде, с длинными волосами и бородами, рыжими, чёрными, седыми. Все как будто слегка кланяются, однако стоит только встретить их взгляд и ты понимаешь — зазеваешься и тебя разденут до нитки, не успеешь глазом моргнуть.

— Ясновельможный пан князь, — закивал корчмарь, возглавлявший это шествие, — твой слуга, видно, неверно понял твой приказ. Он заплатил только мне и только за тебя, ясновельможный, и за твоих людей за один день.

Я хотел было ответить ему, что ошибки нет, но вовремя вмешалась память князя. Ронять свою честь в разговоре с корчмарём да ещё и понятно какой веры — нет, так дело не пойдёт. Это ещё хуже, чем самому выйти на переговоры с зарвавшимся казацким ротмистром, как я хотел под Дорогобужем. Много, много хуже.

Поэтому я так и остался сидеть за столом, потягивая пиво и глядя в мутное оконце самолучшей корчмы в городе.

— Ясновельможный князь, — загудел нудным шмелём над ухом корчмарь, — изволь приказать своему татарину заплатить за постой и погром остальных, кого ты привёл к нам.

Тут как раз подошёл и Зенбулатов, я повернулся к нему и нарочито не обращая внимания на корчмаря, сказал:

— Алферий, передай хозяину корчмы, что я не несу никакой ответственности за ляхов, что приехали со мной.

Зенбулатов, который хотя и крестился, однако как всякий мусульманин людей иудейской веры не особо жаловал, злобно покосился на корчмарей. Но прежде чем он начал объясняться с ними от моего имени, я добавил:

— И кроме того передай, как проснётся пан Потоцкий, кто старший среди ляхов, я буду иметь с ним беседу. Пускай подготовит стол получше и рассолу побольше, чтобы у пана Потоцкого похмелье лучше проходило. Стол тот оплати из моих денег.

Зенбулатов недовольно скривился. Он попытался увести корчмаря от моего стола, однако тот оказался настырным и уходить не захотел.

— А можем ли мы надеяться, ясновельможный князь, что на той беседе вы заговорите о деньгах за постой и погром панов, что приехали с ясновельможным князем?

— Надеяться никто никому запретить не может, — произнёс я как будто бы в воздух, однако все всё поняли.

Понимая, что на большее надеяться не приходится, корчмари поспешили убраться подальше, и я остался ждать пробуждения похмельного Потоцкого один на один с не самыми весёлыми мыслями.

Отправка посольства затянулась, я успел не только смотаться к Суздалю и встретиться с князем Иваном-Пуговкой, но ещё добрую неделю проторчал в пустом своём московском имении. Дьяки иноземного приказа готовили грамоты к гетману Ходкевичу, подписывал их, конечно, я, а не царь Василий, несмотря на то, что предложения там были вполне себе дипломатические, на уровне общения двух держав. Ход хитрый и довольно разумный, однако как оценит его великий гетман литовский бог весть. Выяснить это мне предстояло в самом скором времени. Отдельно писали грамоты Льву Сапеге, который хотя и состоял в войске Сигизмунда и как узнали у ляхов и перемётчиков из ляшского стана, во многом был ответственен за авантюру с Калугой и последовавшим за гибелью второго самозванца походом короля польского на Москву, всё же сигизмундовых планов по нападению на Русское царство не разделял и был против этой войны с самого начала. Были у меня письма и к немолодому уже князю Ивану Острожскому, который называл себя ни много ни мало защитником православия, хотя сам давно уже сменил веру на более удобную в Речи Посполитой католическую. Было и к опальному магнату князю Янушу Радзивиллу, который хотя и помирился с королём, но в политическую жизнь больше не вмешивался, скорее всего, не по своей воле. Бывшего ярого рокошанина и ближайшего сподвижника и друга предводителя восстания краковского воеводы Николая Зебжидовского туда попросту никто не пускал.

Кроме грамот нам выправляли подорожные, которые позволяли останавливаться на любых постоялых дворах по пути из Москвы до литовской границы и пить-есть за счёт казны, чем мы и пользовались всю дорогу. Вот только корчмарям из Рудни до моей подорожной дела нет, им серебро подавай. Серебра на дорогу пришлось ждать дольше всего. Не спешил царь Василий расставаться с ним, однако тянуть так сильно, чтобы это стало похоже на оскорбление не стал. Зенбулатов что ни день отправлялся в Большой приход[2] за деньгами и наконец, когда все грамоты были выправлены, вернулся оттуда с седельными сумками, набитыми серебром. Не так уж много, на самом деле, выдал мне царь, особенно если учесть, что задержаться в Литве мне, возможно, придётся надолго. Первые мрачные мысли о том, что я и до Вильно не доберусь, быстро развеялись, и разговоры с бывшими пленными ляхами, что ехали со мной, окончательно утвердили меня в ошибочности этого суждения.

Отбор и следствие по ляхам, которых я должен был сопровождать в Литву, заняли едва ли не больше времени, чем вся возня с грамотами и деньгами. По каждому вели отдельный розыск, расспрашивали его и других на предмет, служил он или нет второму самозванцу. При этом служба первому вору, свергнутому моим дядей, никого не интересовала. Слишком уж многие служили ему, даже мой царственный дядюшка да и сам князь Скопин, который был назначен великим мечником да и ещё бане с самозванцем первым мовником. Что уж говорить о ляхах, которых, положа руку на сердце, не так уж много было в свите фальшивого царевича Дмитрия, занявшего русский престол. А вот Тушинский, а после Калужский вор — другое дело. За службу ему пострадал Александр Зборовский, пленённый при Клушине, и гусары его хоругви, попавшие в плен в той же битве. Но что куда хуже вором был объявлен и взятый в плен после Московского побоища Ян Пётр Сапега, который был у второго самозванца гетманом и немало натворил дел на русской земле. Вот только казнить его царь Василий не спешил — слишком уж ценен он был, такими ценными людьми не разбрасываются. Это Зборовского, кто и на Родине-то не в большом почёте ходил из-за отца, обвинённого в предательстве и обезглавленного по приказу Яна Замойского и с согласия Стефана Батория, вполне можно было показательно казнить — воровская кровь же. С Яном Петром Сапегой, за которым маячила тень его могущественного старшего родича, так поступать было нельзя, особенно если царю нужен мир с Литвой. И потому судьбу воровского гетмана должен решить я на переговорах со Львом Сапегой.

По окончании розыска и отбора всех ляхов привели к клятве не воевать против Русского государства и взяли с них то самое письменное обязательство выплатить за себя выкуп. Подсчётом выкупа занимались дьяки всё того же Большого прихода на основе расспросных листов о богатстве того или иного шляхтича, что отправится со мной в Литву. Конечно же, это тоже заняло время.

Но я был даже рад этой задержке, ведь отправляться по осенней распутице не лучшее решение. Путешествие же наше может превратиться в настоящую пытку с раскисшими дорогами, застрявшими в грязи телегами и едва плетущимися лошадьми. Из-за проволочек выступили мы в конце октября, когда дожди прошли и первый ночной морозец посушил дороги. До снегов и перемены верховых и возков на сани ещё есть время, должны прежде успеть добраться до Вильно.

Хуже всего было одиночество. Среди слуг и дворян, служивших мне. Я тренировался на дворе в сабельной рубке с Зенбулатовым и другими детьми боярскими. Однако им далеко было до моих шведских учителей вроде Делагарди и Сомме. Вот в седле с крещённым татарином мне справляться было куда сложнее, верхом он выделывал такое, что только диву даёшься. Но когда ноги на земле стоят, Зенбулатов чувствовал себе не так уверенно и я легко побеждал его, благодаря росту и длине рук. Всё, что мог противопоставить мне шустрый татарин, я узнал и научился отбивать его контратаки, тут же атакуя сам, прежде чем он успевал отреагировать. Вообще, несмотря на выдающиеся габариты князь Скопин увальнем не был, и рубиться мог в том же бешенном темпе, что задавал с самого начала каждой схватки Зенбулатов.

Но даже он не был мне другом. Наше положение в обществе делало его подчинённым, оно было просто несопоставимо. Я — князь из Рюриковичей, Зенбулатов — крещённый татарин, русский помещик в первом поколении. Случись что он или в Касимов, а то и вовсе в Крым сбежит или в казаки подастся, и поминай его как звали. Был помещик — и как ни бывало никогда. Я ездил в гости к прежним своим воеводам. Князю Елецкому и Хованскому-Балу, навестил всё ещё оправлявшихся от ран, полученных при Клушине Мезецкого и Голицына. Всюду меня принимали как положено, кланялись, улыбались. Мы вспоминали «минувшие дни и битвы, где прежде рубились они», но не более того. Тень царёвом опалы и фактически ссылки в Литву висела надо мной, и каким бы радушным и тёплым ни был приём у былых боевых товарищем, кое с кем из них мы прошли от Можайска до Смоленска и после под самые стены Москвы, однако ни о каких настоящим теплоте и радушии и речи не было. А фальшь в разговорах с боевыми товарищами я чувствовал особенно остро. Не принёс удовлетворения и визит к князь Воротынскому. Мы переговорили, я даже пару раз не слишком скрываясь пригрозил князю, в чьём доме отравили меня по весне. Однако уверенности в том, что он поддержит меня в каких бы то ни было начинаниях не было. Совесть в князе, видимо, и не думала просыпаться, а вину за моё отравление он загнал поглубже и не давал ей выбираться наружу.

А вот к куме своей, княгине Екатерине Григорьевне Шуйской, урождённой Скуратовой, я заглянул лишь однажды. И напомнил о том долге, что у неё передо мной. Долге ценою в жизнь.

Мы сидели в её горнице, откуда Екатерина выгнала всех девок, хотя это и было верхом неприличия. Но мы крёстные родители, в глазах Господа это то же самое что настоящие, только без тени первородного греха, что висит над всеми нами, а потому можем и наедине остаться ненадолго. Урона репутации ни моей ни княгини Екатерины это не нанесёт, конечно, если не засиживаться долго. Тогда пойдут совсем уж грязные толки, которых не прекратишь никак.

— Пускай он умирает долго, — сказал я ей. — Ты ведь знаешь, как сделать, чтобы человек болел подольше и умер в муках.

При этих словах у меня внутри сжался ледяной комок. Жива ещё была память о том кошмаре, что я пережил усилиями этой женщины с ледяным взглядом — наследием отца-опричника.

— Кому суждено умереть, — кивнула Екатерина Григорьевна, — того Господь всегда приберёт.

Она бы, может, и не хотел убивать мужа, да только участь вдовы куда лучше участи отравительницы. А выкликнуть против неё обвинение я мог всегда, семнадцатый век не знает такого понятия, как срок исковой давности.

Что ж, теперь князь Дмитрий заболеет и умрёт, вряд ли в таких же муках, как умирал князь Скопин, однако мне всё равно — важен результата. И никто меня не заподозрит, ведь я в это время по приказу царя буду находиться в Литве, откуда уморить князя Дмитрия смог бы разве что колдовством. Ну да с нечистой силой я никогда не якшался, даже если она и была, во что искренне верил, к примеру, князь Скопин, так что вряд ли кто-то и подумать может о таком обвинении.

И всё равно уезжал я из Москвы по осеннему первопутку с тяжёлым сердцем. Вроде и нельзя мне, да только противиться воле царя — это бунт, а на него я решиться никак не мог.

От мрачных мыслей и воспоминаний меня отвлекло появление Потоцкого.

Вид он имел ещё более помятый нежели обычно по утрам. Хотя какое там утро — солнце час с лишним как за полдень перевалило. Всё же местная водка — это не ставленый мёд, она куда как крепче и в голову бьёт намного сильнее. Однако костюм его был в полном порядке и даже саблей по ступенькам он брякал с обыкновенном своим задором. Правда, когда позолоченные накладки ножен особенно сильно звенели обо что-то, Потоцкий морщился и подносил руку к виску. Выражение лица его в такие мгновения становилось каким-то совсем уж страдальческим.

— Чем балуетесь с утра, пан Михал? — обратился он ко мне, аккуратно, чтобы обойтись без лишнего шума, присаживаясь за стол.

Магнат Потоцкий говорил со мной почти как с равным, однако княжеский титул мой и кровь Рюриковичей ставила его лишь на одну ступень ниже меня и он это признавал. Ссориться со мной ему было точно не с руки и не только потому, что я сопровождаю его в Вильно. Как ни крути, а ляхов-то куда больше, и накинься они все скопом никому из моего отряда не уйти живым. Вот только войны сейчас нет, и устраивать бучу нет смысла, хотя бы потому, что это поставит убийц вне закона не только в Русском государстве, но и на Родине, где к таким вещам, как нарушение клятвы относятся столь же серьёзно, как и у нас. По крайней мере, покуда от неё не разрешит первый же иезуит или же просто ксёндз из тех, что падки до чужого серебра, а то и просто считают подобное своим долгом. И всё же пока меня и остальных защищает клятва ляхов, преступить которую не рискнёт и самый буйный.

— Пивом, — честно ответил я, — но вам уже готова целая бадейка рассолу, вам, пан Станислав, он сейчас нужнее пива.

Неправильный опохмел ведёт к длительному запою, как любил говаривать мой покойный отец. Не князя Скопина, тот своего родителя и не помнил толком, а именно мой, из двадцать первого века. Не то, чтобы он был совсем уж пьяницей или боже упаси алкоголиком, однако запои у него бывали, особенно когда фактически остановился завод, где он проработал всю жизнь и он оказался на обочине этой самой жизни.

Потоцкий, как всякий лях редко бравший в рот нечто не спиртное, поморщился, однако признал мою правоту. Похмелье при его образе жизни было частым гостем и он знал, как справляться с самым жестоким, какое бывает от водки, употреблённой в непомерном количестве.

— Ох и дрянь же… — пробурчал он, а после громко икнул и едва руками рот не зажимая умчался на двор.

Голубая кровь — пачкать стол и свои роскошные шальвары содержимым желудка не стал, успел из корчмы выбежать.

— Ох и дрянь у этого корчмаря водка, — повторил он, вернувшись за стол. — Повесить его надо, а корчму его подпалить за то, что шляхтичей травит.

Я понимал, что говорит он не всерьёз, а лишь чтобы хоть как-то, даже пустыми угрозами, улучшить себе немного настроение. Однако я счёл своим долгом сообщить ему, что придётся спалить все три корчмы.

— Потому как вы, пан Станислав, во всех побывали и ни по разу вместе с остальными шляхтичам, — пояснил я.

— Re vera? — приподнял бровь Потоцкий. — Ну что же, все они израелиты — и всем им место на верёвке.

— Но кто тогда будет продавать ясновельможным панам водку, — произнёс оказавшийся рядом корчмарь. Говорил он как будто в воздух, не обращаясь к нам, однако и я и Потоцкий всё понимали. — А ведь ясновельможные паны никак не могут без доброй водки. И кто же, скажите, кто же сделает для них добрую водку, от которой с утра не хочется лезть в петлю, даже когда намедни выпил её едва ли не половину доброго гарнца.[3]

Благодаря памяти князя Скопина я быстро пересчитал это в известную мне систему мер, и понял, что Потоцкий выпил вчера полтора литра водки, если корчмарь не преувеличивает. А ведь не похоже на то. Да уж, сильны пить ляхи, тут с ними нам не потягаться.

По знаку корчмаря на стол выставили еду простую, но довольно много. Такую вполне можно и с похмелья откушать. Потоцкий взялся за неё, хотя и без особого аппетита. Ну да в его состоянии это нормально, я бы наверное от одного вида и запаха еды на двор побежал бы снова.

Что ж, раз я аппетит ему точно не испорчу, можно начинать неприятный разговор. Вот и корчмарь трётся рядом, всем своим видом намекая, что пора бы ясновельможному пану князю уже и начать интересующий всех разговор. Вот только ничего доброго разговор этот корчмарю и его коллегам не сулит, тут он надеется напрасно.

— Моя подорожная, — сообщил я Потоцкому, — действует только до границы. Здесь же никто моих расписок по царёвой подорожной не примет.

Он воззрился на меня, понимая, что ни к чему хорошему я не веду.

— И денег, — продолжил я, — чтобы оплачивать пьянки шляхтичей у меня нет. За вас по дружбе заплачу из своего кармана, знаю, что своего серебра у вас пока нет. Однако остальные гуляли вчера на свой кошт.

Потоцкий донёс-таки лошку до рта и спокойно прожевал кусок разваренного гуляша. Говорить пока не спешил.

— Да и вообще, пан Станислав, — завершил я свою короткую речь, — я более не намерен сопровождать шляхтичей. По прибытии в Литву они свободны и обязаны лишь клятвой, принесённой на святом кресте и образе Богородицы, да выплатой суммы, назначенной государем. Иными словами они могут отправляться на все четыре стороны.

— Вы гоните их, — заметил пришедший в себя достаточно, чтобы выдать нечто осмысленное Потоцкий, — но меня оставляете при себе.

— Лишь из сердечной привязанности к вам, пан Станислав, — заверил я его, — но ежели желаете, то хоть сейчас вольны отправиться куда вашей душе угодно. В русских землях вам нужна была подорожная и сопровождение, особенно на Смоленщине, но теперь в этом нужда отпала — и вы, и остальные шляхтичи совершенно свободны.

За спиной я услышал страдальческий выдох корчмаря, который понял, что ничего ему и остальным не светит. Платить за ляхов я не буду, а у них самих денег нет — из плена ведь едут да ещё и должны выкуп за себя заплатить. Придётся ему довольствоваться моим серебром, что заплачу за самого Потоцкого, с остальными же шляхтичами пускай сам разбирается.

В Рудне мы и так задержались, и на следующий день немного поредевший отряд наш двинулся дальше по дороге на Вильно. Кое-кто шляхтичей предпочёл покинуть его сразу же, узнав от Потоцкого, что они свободны в передвижении, а кроме того, что платить за них больше никто не будет. Однако большая часть ляхов решила ехать с нами и дальше, хотя бы до Витебска. Это уже не местечко, а большой город, там куда больше возможностей да и знакомых встретить можно.

По пути к Витебску нас застал первый снег. Он ложился на землю, прихваченную ночным морозцем, однако довольно скоро мог превратить дорогу в непроходимое месиво, настоящую реку грязи. И потому мы поспешили в Витебск, чтобы не застрять в пути. Снег усилился, но не лёг прочно, чтобы можно было продолжить путь на санях по настоящему первопутку. Так что мы застряли в Витебске надолго, ожидая, когда снег или мороз снова сделают дорогу на Вильно хотя бы относительно проходимой. И это ввело меня в непредвиденные, но весьма чувствительные расходы.

Большая часть ляхов, наконец, покинула нас, отправившись по домам. Мне оставалось только надеяться, что они соберут деньги и отправят их в Москву, хотя верилось в это с трудом. И не из-за вероломства поляков, но потому, что денег этих у них просто нет. Отпускали далеко не самых богатых пленников, и многие из них закладывали всё, чтобы купить дорогого гусарского коня, недешёвый доспех и оружие в надежде покрыть все расходы за счёт трофеев. В итоге они остались без всего этого, с одними долгами, платить которые банально нечем. Ну да о том пускай у них голова болит. Но на эти деньги никто в Москве всерьёз не рассчитывал, конечно. Просто жест доброй воли, который заодно позволяет избавиться от некоторого количества ненужных ртов. Ведь всех пленников надо кормить и содержать сообразно их дворянскому статусу, что вводит казну в известные расходы.

[1]Начиная по крайней мере с Ивана Грозного известно три типа печатей, каждая из которых обладала своей степенью важности и использовалась по необходимости при заверении грамот: большая государственная или «Росийского Царства» с двуглавым орлом и полным «титлом» (титулом) для дипломатических сношений изначально со всеми независимыми, а позднее с важнейшими странами, складная двусторонняя (на одной орёл, на другой обыкновенно «ездец») «кормленая» с сокращённым титулом для жалованных грамот и дипломатических сношений с остальными суверенными правителями и примерно такого же размера односторонняя «воротная» (от того, что думные дьяки носили её на шее) с таким же титулом для остальных документов, включая грамоты к калмыцким тайшам

[2]Приказ Большого прихода (или просто Большой приход, как он назван у Котошихина) — один из приказов в Русском царстве, появляется в первый раз в 1573 г. В нём сидели окольничий и два дьяка. Доходы приказа были свыше 500 тыс. руб. и составлялись из сборов с лавок, с гостиных дворов в Москве и в городах, с погребов, с мер для питья и товаров, с таможен, мыт, перевозов, мостовщины. Деньги эти расходовались на содержание приезжавших в Москву в посольствах иноземцев, а также иноземных купцов; на выдачу содержания русским послам, отправляемым за границу; на постройку судов и покупку товаров; на жалованье подьячим, работникам при судах и при царском соляном дворе

[3] 1 гарнец равен 3,2798 литра