На Литовской земле

Глава 19 Великий сейм

Он начался. Я этому сперва даже не поверил, так долго мы готовились. Даже к войне подготовка обычно менее тщательная, чем была проведена к Великому сейму Литовскому. Несколько недель шляхтичи гуляли по Вильно, бряцали саблями и пили до изумления, несмотря на шедший вовсю Великий пост. Конечно же, ушлые корчмари продавали им курицу и прочее мясо, не оглядываясь на него: им-то вера позволяет, а грех на том, кто ест, ведь он-то веры христианской. Я же старался поститься, благо недостатка в рыбе не было. А хмельницкого, как тут про пьянку говорили, не особо уважал и в прошлой жизни. Конечно, пить приходилось не воду. В этом веке никто не знает про кипячение, а требовать от слуг чего-то небывалого и прослыть этаким Руматой Эсторским, у меня желания не было. И без того чудесное спасение от болезни накладывало отпечаток. А уж если начну, опять же вспоминая Стругацких, желать странного, могут и в монастырь упечь на вечный постриг. Вождь может быть молодым, может быть отчаянно храбрым и сам водить в атаку хоругви, однако безумия ему никто не простит. На моём здравомыслии во многом зиждется всё наше восстание, судьба которого, несмотря на первые успехи, до сих пор висит на очень тонком волоске.

Между городами продолжали бесчинствовать лисовчики, разоряя усадьбы, грабя застянки, сжигая пригородные корчмы, где собирались наши сторонники. Теперь уже понятно было — это враг, подосланный Жигимонтом. Враг очень хорошо знакомый с тактикой лисовчиков, который легко мог маскировать свои действия так, чтобы все подумали именно на них. Скорее всего, это казаки из Дикого поля, а может и с самой Сечи, нанятые Вишневецкими, а может и королём, чтобы нести хаос, огонь и меч на литовскую землю.

— Вот что, пан Ян Кароль, — заявил я на очередном нашем совете Ходкевичу, — шлите людей к полковнику Лисовскому десяток, два, сколько угодно, лишь бы нашли его и передали письмо. Пускай возвращается в Литву и покончит с этими фальшивыми лисовчиками раз и навсегда, чтобы репутацию свою, которую он с таким трудом восстанавливает, поправить.

— А коли откажется? — спросил у меня гетман.

— Тогда ясно будет, кто он на самом деле, — ответил я. — Разбойник и вор, веры которому нет. И на него придётся охотиться, как на лиса, что забрался в курятник.

И всё же, несмотря на бесчинства фальшивых лисовчиков, сейм начал работу.

Первым делом его огласил архимандрит виленский Мелентий, с которым каким-то чудом удалось договориться Сапеге и Острожскому. Тот правда умело лавировал между нами и Вишневецким, который тоже был православным и вёл с ним переговоры. После благословения началось первое заседание.

Собрались мы, конечно же, в большом зале виленской ратуши. Том самом, где меня приветствовали князь Радзивилл-Сиротка и виленский каштелян Иероним Ходкевич. Зал этот, несмотря на впечатляющие размеры, не мог вместить всех желающих, и потому целая толпа шляхтичей похудороднее собралась на площади перед ратушей и ждала первых результатов. Огласить их должны были несколько сеймовых герольдов, чьи кандидатуры мы утверждали не один день, рассматривая каждого со всех сторон.

— Панове, — первым поднялся Сапега, на правах великого канцлера литовского, пускай и отрекшегося пока от этого чина, он вёл наше собрание, — собрались мы нынче на Великий сейм, какого не было со времён Люблина. И на нашем сейме, недаром названном элекционным литовским, должно нам решить один лишь вопрос. Кому быть великим князем в Литве?

— А разве нет в Литве великого князя? — поднялся со своего места Пётр Пац. — И имя его Sigismundus Tertius! Вот единственный Magnus dux Lithuaniae!

И многие голоса с депутатских мест, где сидели виднейшие магнаты Великого княжества, и меж ними Адам Вишневецкий в окружении своих сторонников, поддержали этот демарш старого Петра Паца.

— Нет в Литве иного правителя! — послышались выкрики сверху, с широкой галереи, опоясывающей большой зал, где в обычное время помещались младшие клерки ратуши, чинившие перья, носившие бумагу и бегавшие с поручениями от действительно важных чиновников, например, в ближайший трактир за кружкой пива, холодного летом или гретого и со сметаной зимой. Теперь же там стояли плотно, плечом к плечу, словно в тесном пехотном строю, простые шляхтичи, присланные депутатами от поветовых сеймиков. Права говорить они не имели, однако на совместном голосовании вполне могли поддержать нужного им кандидата или же отдать свой голос за того же, за кого проголосует их покровитель. Ну и конечно, они выкрикивали с места, выступая в роли наёмного кликуши, покуда их не урезонивал Иероним Ходкевич, на правах виленского каштеляна следивший за порядком в ратуше. — Нет! И не надобно нам иного! — продолжили кричать шляхтичи с галереи. Однако стоило только рядом оказаться людям Иеронима Ходкевича, как все крики тут же смолкли.

— Отчего же тогда вы, вельможный пан, — обратился к нему Сапега, — находитесь здесь, в Вильно, на сейме, а не под Варшавой, где ваше, — он сделал ударение на этом слове, — величество собирает войско для похода на Литву?

— Оттого, — конечно же, у такого опытного политика, как Пётр Пац, был готов ответ на столь очевидный вопрос, — что желаю я угомонить вас, панове, дабы не наделали вы дел, после которых Литве уже не оправиться.

— Король, — вступил я, решив не отмалчиваться, ведь молчаливый кандидат в великие князья не получит поддержки у магнатов, — когда отправил на Литву гетманов Жолкевского с Вишневецким, — я со значением глянул на князя Адама, намекая на то, что родич его воевал против Литвы, и многие из простых шляхтичей, собравшихся на верхней галерее это отлично помнят, не так давно то было-то, — велел на каждом костёле и православной церкви прибивать манифест, и всюду оглашал его. Вы, пан Пётр, верно, знаете, что в том манифесте говорится.

— Читал, — кивнул Пац, — потому и прибыл на сейм ваш, дабы урезонить, не допустить того, что король желает сделать с Литвою. Ведь без одобрения сейма — подлинного сейма всей Речи Посполитой, — напомнил он без особой нужды, — такое решение принято быть не может. И коли вы сейчас сможете прекратить мятеж, обернёте его законным рокошем, то на сейме в Варшаве будет у всех нас возможность ratificatio сего manifestum[1] не допустить.

— Выходит, — продолжил дискутировать я, опередив Сапегу, — вы предлагаете, сведя всё к банальному и законному рокошу, завершить то дело, что начали мы в Вильно в конце прошлого года? — Мне привычней было начинать год с первого января, хотя вся память князя Скопина и то, что осталось во мне от его личности, противилось этому. — Я правильно вас понимаю, пан Пётр? — Пац кивнул, ожидая продолжения моей тирады. — Тогда ответьте мне, пан Пётр, выходит, зря кровь поливали отважные шляхтичи под Гродно? Зря выступил князь Острожский? Зря готовится наша, литовская, армия для того, чтобы дать сдачи битому королю, да такой, что он юшку хлебать будет? Ему не впервой! — С сенаторского языка, как звали гладкую манеру говорить Сапега с князем Радзивиллом-Сироткой, я перешёл я более понятный тем, кто стоял на верхней галерее. И после моей последней реплики там раздался дружный смех. Конечно, первыми засмеялись купленные лидерами нашего мятежа кликуши, однако к ним очень быстро присоединился настоящий хор. — И разве после поражения под Гродно Жигимонт Польский оставит без последствий наш мятеж? Разве сенат польский не одобрит его манифест об упразднении Литвы, запрете на само это слово, образование из литовских земель Новой Польши? Вы сами верите в это, пан Пётр? Ответьте, положа руку на сердце, верите или нет?

Пётр Пац был прожжённый политик без совести, которая атрофировалась у него, наверное, лет в двенадцать или раньше. Когда тут принято начинать посвящать молодых людей в азы политики? Однако надо быть законченным лицемером, чтобы ответить на мой вопрос утвердительно, да и никто из магнатов тебе не поверит. А ну как если разуверятся в тебе даже купленные тобой же шляхтичи, что услышат ответ, пускай бы ты поил и кормил их не один день до начала сейма? Ведь такой откровенной лжи никому не прощают: после непонятно, в чём ещё ты лжёшь, а где говоришь правду, и говоришь ли вообще.

— Последствия будут, — нашёл политичный ответ Пётр Пац, — однако какими они будут, зависит от всех нас. Если примем на нынешнем сейме решение прийти к его величеству с покаянной головой, отречёмся от прежних решений, объявим их незаконными, тогда и gladius puniens[2] королевского правосудия будет не так остёр и отсечёт не столь много.

— Главное, что вам нечего опасаться, пан Пётр, — рассмеялся я. — Если уж кого не коснётся меч королевского правосудия, — если насчёт второго слова я не был уверен, то уж что такое gladius понимал отлично, а большего и не требовалось, — так это вас и Вишневецких.

— Равно как и вас, князь Михаил Васильевич, — чётко на русский манер произнёс мои имя-отчество Пац, явно намекая на моё происхождение и чуждость мою литовскому народу.

— А вот тут вы ошибаетесь, пан Пётр, — покачал головой я. — Трижды бил я Жигимонта на русской земле и единожды на литовской. Коли окажусь я у него в руках, он мне позора своих поражений не простит никогда.

Нечего было возразить ему на эти слова, потому и дискуссия наша зашла в тупик, что позволило снова взять слово Сапеге. И уж великий канцлер его не упустил.

— Мы здесь не для того, — важным, воистину сенаторским голосом провозгласил он, — дабы препираться и говорить о последствиях ещё не принятых решений. Мы собрались, чтобы решения эти принимать в первую очередь. И принимать как можно скорее. Нет у нас полугода, как в Люблине. Надобно понимать, что без Magnus Dux Lithuaniae невозможно для нас дальнейшее существование. Король Жигимонт своим манифестом re vera[3] отрёкся от этого титула, и тем самым потерял на него все права, какие имел со времён Ягайло и Витовта. Отныне в литовской земле должно быть своему великому князю, полностью независимому правителю, вольному в своих решениях. И на сейме сем должно нам выбрать его.

— Вот вы, пан Лев, — снова вступил в дискуссию Пётр Пац, не желавший угомониться, тогда как Адам Вишневецкий больше предпочитал отмалчиваться, — не желаете говорить о последствиях после того, как обсудили мы, пускай и breviter[4], результаты того решения, какое продвигаю я и мои сторонники. Быть может, стоит напомнить всем, что ждёт нас, если выбран будет иной путь? А я сам отвечу на свой вопрос, прежде чем пан Лев, или вы, Михаил Васильевич, решите мне снова рот заткнуть. Bellum civile[5], страшнейшая из bella[6] как только может быть. Ибо это война всего народа, и каждого на литовской земле она коснётся! Каждого!

— Уже коснулась, — поддержал его молодой Стефан Христофор Пац, родич Петра. — Московский князь верно сказал насчёт шляхетской крови, пролитой под Гродно, там только она и лилась.

Про выбранцов, казаков и наёмников он тактично умолчал, однако для собравшихся на верхней галерее шляхтичей лишь их кровь имела значение.

— Она и лилась, — возразил я, снова опередив Сапегу, — и продолжает литься, покуда идут по литовской земле коронные войска.

— А чья в том вина? — тут же оседлал знакомого конька Пётр Пац. — Без мятежа те войска отправились бы на Москву! И литовские вместе с ними.

— А что забыл король Жигимонт в Москве? — поинтересовался я. — Он уже терпел там поражение. Дошёл почти до самых стен и после бежал, разбитый наголову.

— Теперь всё должно было быть иначе, — принялся спорить Стефан Христофор. — Когда б Литва дала свои хоругви Сигизмунду, он бы взял Москву.

— Я, пан Стефан, — вступил Сапега, на сей раз опередивший меня, — сам руководил предыдущим сбором войск для московского похода, и знаю, кого повёл туда Жигимонт в шестьсот девятом, и кого вели на Литву гетманы. Знаю, как знают и многие из славных рыцарей, что не сидят сейчас в депутатских креслах, но довольствуются местом на галерее. И скажу вам, как человек пускай и мирный, однако и о военных делах имеющий представление: даже если в Московском царстве полный раздрай, не сумел бы король не то, что Москвы, но даже Смоленска, долгой осадой разорённого, взять.

— Коли Литва бы понялась, — повторил Стефан Христофор, — дала свои хоругви…

— Были литовские хоругви в первом московском походе, — перебил его Сапега, — сам я вёл их под Смоленск. И где теперь эти хоругви? Где рыцари литовской земли, что пошли на чужбину воевать?

— Так Смоленск для вас теперь уже чужбина⁈ — тут же ухватился за его слова Пётр Пац.

— Когда б там литовская шляхта осталась, — пожал плечами канцлер, — так не была бы чужбиной. Нынче же там только московские дети боярские проживают и землю держат от царя своего. Что это тогда, как ни чужбина, пан Пётр?

— Когда б литовская шляхта пошла с его величеством, — парировал Пац, — так не была бы Смоленская земля чужбиной для Речи Посполитой.

— Польская шляхта с Жигимонтом за свой кошт шла не лучше литовской, — пожал плечами Сапега, — а денег платить всем волонтёрам у него нет.

— Но теперь-то противу вас вся польская шляхта поднялась, — впервые с начала сейма заговорил Адам Вишневецкий, — и идёт на Литву, дабы королевский порядок в этих землях установить.

— Шляхта идёт делить эти земли меж собою, — возразил ему я. — Кто побогаче, тот в магнаты метит, как после Люблина, когда уже делили раз литовскую землю. Кто победнее, тем и имений с застянками довольно будет. Но что же станется с литовской шляхтой⁈

Я намеренно произнёс последнюю фразу как можно громче, чтобы отчётливо слышно было на галерее.

— Московский князь о нас думать решил! — раздались оттуда смешки. — Всех нас в бояре[7] записать желает! Вольностей шляхетских лишить!

Ничего не стал я отвечать. Не спорить же кликушами, у них на каждое слово ответец сыщется да такой, что волосы дыбом. Да и какие бы универсалы ни ровняли шляхтичей между собой, князю препираться с простыми шляхтичами всё равно невместно. Ронять честь на сейме я уж точно не собирался.

— Кто не принимал участия в мятеже, — тоже явно на публику заговорил Пётр Пац, — кто с повинной головой придёт к его величеству, того минует gladius puniens королевского правосудия.

— Слышали уже! — теперь уже кричали наши кликуши, и к ним прислушивались. — Да только веры нет! Как обрушится gladius puniens, так обо всякой iustitia[8] забыть можно! Нет ему дела до правых и виноватых! Всех карать примется!

Быть может, у магнатов вроде Радзивиллов или даже Острожского и были шансы отделаться конфискациями, а вот простым шляхтичам уже несдобровать. Когда пойдёт кровавый передел, всем всё припомнят, и обиды, и службу не тем, а когда нечего припоминать, просто так отберут, потому что закон в эти времена всегда на стороне сильного.

— Тогда давайте, панове, — вновь решил вернуть всех в конструктивное русло Сапега, — сперва, по настоянию пана Петра Паца, решим, стоит ли нам продолжать сопротивление королю польскому с его универсалами или же надобно склонить головы, подставив шею под gladius puniens королевского правосудия в надежде на misericordia regia?[9]

На сей раз возражений не нашлось.

— Тогда согласно традиции, — продолжил Сапега, — поднимитесь те, кто за то, чтобы склонить голову и отдаться на милость короля Жигимонта Польского?

Встали лишь Пётр Пац и его родичи: Ян, Самуил и Стефан Христофор Пацы. Конечно же вместе с ними поднялся на ноги и епископ жемайтский Николай Пац, старший брат Петра. Он предпочитал молчать, понимая, что католическая вера в Литве во время восстания не особо почитается, и роль её падает едва ли не с каждым днём, что прошёл с начала мятежа. Даже кальвинисты с лютеранами, которых довольно много было в литовских землях, чувствовали себя куда свободней, нежели католики. И потому привлекать к себе лишнее внимание епископ не хотел.

Выражение лица Петра Паца, когда он понял, что лишь его семейство поддерживает решение отказаться от мятежа, надо было видеть. Такого изумления я не ожидал увидать на лице столь прожжённого политика, каким был по словам того же Сапеги Пётр Пац. Он бросил один лишь изумлённый взгляд на оставшегося сидеть Адама Вишневецкого, но поняв, что поддержки, скорее всего обещанной князем, не получит, Пац театральным движением взмахнул полой кунтуша.

— Раз нет в этом зале, кроме нашего семейства, истинных патриотов Речи Посполитой, — выдал он, — так и нам здесь более делать нечего.

И он первым покинул большой зал виленской ратуши, остальные Пацы поспешили за ним. Хотя ничего не скажешь удалялись они прямо-таки величественной процессией, которую возглавляли братья Пётр и Николай. Первый — в дворянском кунтуше, второй — в роскошной епископской ризе.

— Теперь же, — когда слуги затворили за Пацами двери зала, проговорил Сапега, как ни в чём не бывало, — следует перейти ко второму вопросу, ради которого и был собран наш сейм. Кому быть нашим предводителем в грядущей войне и после править свободной Литвой?

— От лица Вселитовской конфедерации, — первым высказался князь Николай Христофор Радзивилл, прозванный Сироткой, — предлагаю возглавить Литву князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Ибо кому, как ни трижды победителю Жигимонта Польского, вести нас на войну противу его войска, а после не встать у руля Великого княжества?

— Отчего бы, — поднялся следом за ним Адам Вишневецкий, — не стать Magnus Dux Lithuaniae мне, Адаму Вишневецкому из Корыбутовичей, прямому потомку Витовта и Гедемина? Кровь Вишневецких и Збаражских не разбавлена слабой московской, и наследники мы великим князьям не через жён, но по прямой линии — ex gladius.[10]

— Наш сейм подразумевает выбор из любой кандидатуры, — кивнул Сапега, — не только выдвинутой поветовыми и воеводскими элекционными сеймиками, но и любой иной организованной группой шляхты, каковой является конфедерация, либо даже провозгласившей себя таковой лично.

Вишневецкий кивнул с важным видом и опустился в своё кресло.

— Есть ли ещё те, кого выдвинули сеймики или тот, кто желает претендовать на титул великого князя Литовского самочинно? — поинтересовался Сапега.

Желающих больше не нашлось.

— В таком случае, — провозгласила канцлер, — объявляю элекционный сейм великого княжества Литовского открытым!

С этого момента ни я, ни Вишневецкий более не имели права голоса. Мы могли только сидеть, слушать препирательства магнатов, выкрики шляхты с галереи и ждать. А самое неприятное чувствовать себя совершенно бессильными, ведь всё, что можно было, мы сделали, и руки у нас теперь связаны. В голову тут же полезли скверные мысли насчёт того, что пауки, которых почитал я за своих союзников, запросто могут предать меня. Переметнутся к Вишневецкому, и тогда всё восстание пойдёт совсем не так. Правда, с чего бы это им так поступать, я в толк взять не мог. Однако чувства эти были не из области рационального, а наоборот, откуда-то из бездн бессознательного, и контролировать их я был не в силах.

И всё же мне удалось взять себя в руки и спокойно слушать. Сидеть и слушать придётся ещё долго, потому что уж точно не скоро дождёмся мы белого дыма над виленской ратушей.

[1] Ратификацию манифеста (лат.)

[2] Карающий меч (лат.)

[3] Здесь, фактически (лат.)

[4] Кратко (лат.), здесь употреблено в значении «вкратце»

[5] Гражданская война (лат.)

[6] Войн (лат.)

[7] Панцирные бояре — вольные военные хлебопашцы, категория населения в Великом княжестве Литовском XVII века. В панцирные бояре поступали из вольных людей, сельских мещан и совсем обнищавшей шляхты. Они подчинялись власти местного замка и были обязаны нести полицейскую и военную службу. В военное время из них сформировывались панцирные хоругви. Панцирные бояре занимали промежуточное положение между крепостными крестьянами и шляхтой. В шляхетское сословие не входили. Согласно великокняжеским привилеям панцирные бояре имели земельные наделы с правом наследования, за это несли военную службу. Некоторые владели крестьянами, но большинство из них обрабатывали землю сами; им разрешалось жить в городах и заниматься ремёслами и торговлей

[8] Справедливость (лат.)

[9] Королевское милосердие (лат.)

[10] Дословно по мечу (лат.), т. е. по мужской линии

Это была настоящая битва. Битва слов и убеждений. С одной стороны выступали лидеры мятежа: Сапега, Радзивиллы, Ходкевич и Острожский. С другой же — немой фигурой выступал князь Адам Вишневецкий, чей родич собирал сейчас войска против Литвы. Кликуш у него на галерее было достаточно, они то и дело пытались освистать очередного выступавшего на моей стороне шляхтича, да и магнатам доставалось. Кричали, свистели, только что шапками не кидались в них. Против выступали союзники Вишневецкого, пускай и не первые магнаты Великого княжества, однако достаточно богатые и влиятельные, чтобы к их словам прислушивались многие: Браницкие, Кмитичи, Курцевичи и конечно Кишки. Несмотря на смешную фамилию, род этот был богат и знатен, уступая по могуществу в Литве лишь Радзивиллам. Возглавлял его старый Станислав Кишка. Ни много ни мало генеральный староста жемайтский, фактически губернатор известного куска Литвы. При нём состояли два сына: Януш и Николай. Все они стояли за Вишневецкого, несмотря на то, что через супруг были сродни Радзивиллам и Сапеге. А слово генерального старосты жемайтского весило очень много.

— Надобен ли нам, — проговорил он, — московитский князь, да ещё и из Рюриковичей. Ведь не впервые они тянут руки к Великому княжеству. Тем, что дед не сумел силой взять, внук, безумный царь, возжелал после хитростью овладеть, да тогда ему дали отпор. Как и сыну его, что лишь молился, а наследника справить с супругой законной не сумел, отчего все беды и начались в Московии. Рюриковичи довели Москву до крайнего обнищания. Так скажите же мне, товарищи шляхта, — он намеренно обращался к собравшимся на галерее, словно призывая их в свидетели, — нужны ли на литовском престоле Рюриковичи, что в своей стране не сумели не то что порядка навести, но даже то, что добыли их деды-прадеды ратным трудом, и то растеряли? Много ли останется от Литвы при великом князе из Рюриковичей?

— Казимир Третий, последний из Пястов, — тут же парировал Сапега, — также наследника не оставил, однако же Великим прозван. С безумным царём московским князь Михаил пускай и в родстве, но очень дальнем, как и Вишневецкие с Витовтом и Гедемином. Стоит ли судить обо всём роде лишь по двум его представителям? Или можно вспомнить великих Рюриковичей, что наравне с прочими монархами и били нас, чего уж греха таить, и теснили крепко. Тот же помянутый тобой дед безумного царя, также Грозным ещё при жизни прозванный. Да и внук его немало сделал, пускай и погрузился на старости лет в пучину безумия.

— Много ли осталось от Литвы при Жигимонте Втором? — поддержал Сапегу князь Сиротка. — А тот не был безумцем, он лишь на наши земли нацелился, отторгнуть их от Литвы, да Короне прирезать. И это после войны с безумным царём, которая стоила Литве не только земель, но и вольностей. Теперь же третий Жигимонт окончательно с Литвою покончить решил.

— И повод к сему вы ему дали, — обвинил его Станислав Кишка.

— Ты не встал вместе с Пацами, пан Станислав, — заметил рассудительный Сапега, — зачем же теперь обвинениями кидаешься? Мы допрежь всего решили по настоянию пана Петра Паца вопрос о том: останется ли Литва придатком Польши или быть ей свободной. Теперь уже дальше идём, и возвращаться к этому вопросу non expedit.[1] Теперь мы решаем кому быть Magnus Dux Lithuaniae liberae[2], и посему настоятельно прошу вас, генеральный староста жемайтский, придерживаться выбранного нами constitutio.[3]

— По поводу кандидатуры московитского князя я высказался, — важно ответствовал ему Станислав Кишка, — теперь же хочу обратить внимание на его оппонента. Конечно, для всех не секрет, что князья Збаражские и Вишневецкие прямые потомки Витовта и Гедемина ex gladius. На то и сам князь Адам всем ещё раз указал. Кровь — не водица, паны братья, и по крови следует выбирать себе правителя, коли решились мы отвергнуть Rex Poloniae[4] как нашего сюзерена. Вишневецкие наравне смогут с любым монархом вести диалог, хотя бы и с тем же Сигизмундом, потому как всё равно переговоры с ним вести придётся. Не вечно же нам воевать на потеху Москве да крымским татарам.

— Но разве не родич князя Адама, — тут же вступил в дискуссию Януш Радзивилл, — ходил гетманом по литовской земле во главе коронной армии и многие обиды народу причинил? Не Константин ли Вишневецкий проводил в жизнь королевский манифест, утверждая его manu ferrea.[5] Теперь же он в своих владениях набирает людей для новой войны с нами. На чьей стороне в ней будет князь Адам? От кого от отречётся: от земли или от крови?

Вот тут я мысленно аплодировал опытному интригану. Прежде я думал, что князь Сиротка, как более опытный царедворец, не один год проведший при дворе польского короля, будет намного полезней всему нашему делу на сейме. Однако князь Януш, даром, что человек в первую голову военный, ничем ему и Сапеге не уступал, когда дело доходило до словесных баталий. Я даже порадовался, что теперь вынужден молчать, согласно того самого помянутого канцлером регламента, который он назвал конституцией. Потому что теперь цена каждого слова неимоверно возросла, а я, да и князь Скопин, что уж греха таить, не были настолько искушены в этом деле, чтобы на равных спорить с Сапегой, Радзивиллами или тем же Станиславом Кишкой. Вот, к примеру, сейчас князь Януш ловко дал понять, что Радзивиллы выступают единым фронтом, в то время как Вишневецкие разделены гражданской войной. Понимать-то понимал, да только самому так ловко плести словесное кружево у меня не выходило.

— Родной брат гетмана Ходкевича, Александр, — парировал Станислав Кишка, — нынче в Варшаве добивается для себя гетманской булавы, чтобы повести войска на Литву.

— Но я не собираюсь на себя великокняжескую корону надевать, — покачал головой Ходкевич. — Я vir proelia[6] и Марс мне ближе Минервы. А посему столкнувшись на поле Марса с братом своим, там решу я все наши разногласия. Однако что будет, когда Константин пойдёт против нас, ежели Адаму удастся занять великокняжеский стол, в этом у меня уверенности нет.

— Constitutio сейма, — обратился к Сапеге Станислав Кишка, — не возбраняет задавать прямые вопросы кандидату, и я хотел бы обратиться к нему с таким вопросом.

— Не возбраняет, — кивнул Сапега, — но и ответ должен быть прямым и ясным. За уклончивые или же такие, в каких больше agitatio[7] нежели ответа, претендент будет лишён права слова до окончания сейма, — напомнил канцлер.

— Князь Адам, — кивнув Сапеге, обратился к Вишневецкому Станислав Кишка, — станете ли вы писать брату своему и призывать его встать на нашу сторону со всеми войсками, какие он уже собрал или соберёт в ближайшее время для короля польского?

— Письма обязательно будут написаны, — кивнул Вишневецкий, говорил он медленно и с расстановкой, явно подбирая каждое слово, чтобы не дать Сапеге ни малейшего шанса придраться и лишить его права слова. — Однако как на них отреагирует мой родич, того не ведаю, скорее всего, останется верен королю. Ибо как верно сказал князь Януш Радзивилл, Константин manu ferrea утверждал на литовской земле королевскую власть. Такого союзника Литва не примет, и звать его я не стану.

Ловко, ничего не скажешь. И ни к единому слову не придерёшься. Хоть вроде и показал себя с самой лучшей стороны, однако никакой агитации в его длинном ответе не было.

— Видите, панове, — обратился ко мне и ко всем сразу Станислав Кишка, — князь Адам жертвует кровью ради земли. Надо будет, он с оружием в руках выступит против родича своего Константина Вишневецкого, ибо Литва ему родней. Но пойдёт ли князь Михаил Скопин-Шуйский, — сделал он акцент на второй части моей фамилии, — против московского царя, ежели с его стороны угроза случится?

Я решил, что стоит воспользоваться возможностью и обратился к Сапеге.

— Дозволено ли будет мне самому ответить на этот вопрос? — спросил я у канцлера. — Он обращён, скорее, ко мне. Равно, как и прошлый вопрос пана Станислава, обращён был напрямую к князю Адаму.

— Если пан Станислав не возражает, — политично выразился Сапега, перекладывая ответственность на старосту жемайтского.

Выбор перед тем стоял сложный. Конечно же, ему не хотелось давать мне слова. Все уже слышали как я полемизировал с Петром Пацем и оценили это по достоинству. Больше меня не принимали за тупоголового варвара-московита, который лишь на поле боя может себя проявить, в политике же, как говорится, дуб дубом. Однако Станислав Кишка, также будучи политиком не глупым, понимал, если он не даст мне ответить, тем самым изменит предпочтения многих из не определившихся кому отдать свой голос депутатов и особенно шляхтичей. Ведь последние рьяно отстаивали собственные права и привилегии и уж точно не дали бы рты позатыкать, особенно после того как дозволено было высказаться оппоненту. И то, что я не был шляхтичем, а князем московским, ничуть эту ситуацию не меняло.

— Вопрос мой был скорее rhetoricus,[8] — кивнул Станислав Кишка, — однако если князь Михаил желает ответить на него, то у меня возражений нет.

Выставил-таки меня невеждой. Ловко. Однако возможность взять слово всё равно важнее.

— Михаил Васильич, — напомнил мне без нужды Сапега, — помните, что ответ ваш должен быть по существу и без агитации, иначе вы будете лишены права голоса до окончания сейма.

Я кивнул в ответ, подтверждая, что понимаю его.

— Вы, пан Станислав, сперва говорите, кровь не водица, — обратился я к старосте жемайтскому, — и я полностью с вами согласен. Я не рождён на литовской земле, как и князь Адам, ведь теперь его владения часть коронных земель. Однако у себя на Родине за спасение родной земли я не получил никакой награды, лишь новую службу на чужбине. Ничего не роднит меня с московским царём более, — и тут я ничуть не кривил душой, хотя вряд ли многие в большом зале виленской ратуши поверили мне, — ибо Родине я более не надобен. Посему Литва заменит её, ведь иная мачеха бывает ласковей родной матери, особенно если та от ребёнка отворачивается. И коли пойдёт на нас войною московский царь Василий, то не дрогнет у меня рука, и встану я супротив него, как великий князь Литовский. Ибо нет во мне более ни капли родственной любви к дядюшке.

— А коли не он войска отправит? — тут же спросил Станислав Кишка.

— Тогда и вовсе душа моя покойна будет, — пожал плечами я.

Надеюсь своими словами я сумел убедить хоть кого-то. Да и агитации в них найти нельзя было, хоть по букве разбери. Станислав Кишка и пытаться не стал, заранее понимая, что дело это гиблое, и лишь потери ему и всем сторонникам князя Адама принесёт.

Вот так за сплошными дебатами, спорами, приведением аргументов и контраргументов прошёл целый день. Я с удивлением понял, что солнце давно за полдень перевалило, когда кинул взгляд в окно после ответа на реплику Станислава Кишки. А после не успел оглянуться, как и потемнело в зале. Слуги незаметными тенями скользнули по ней, расставляя свечи в больших подсвечниках. Темнота ничуть не охладила пыла спорщиков. Магнаты, сидевшие в креслах, выступали один за другим, поддерживали наш мятеж и высказывались либо за одного, либо за другого кандидата. Сапега давил авторитетом, но ему противостоял столь же уважаемый староста жемайтский. Радзивиллы, Януш и Кшиштоф-Сиротка, стояли стеной, но и сторонников Вишневецкого разбить на фракции не удавалось. Ходкевич напоминал о моих военных заслугах, ему отвечали, что и у князя Адама они есть, пускай и не столь громкие, зато куда больше. Напоминали, что одерживал он эти победы без шведских экспедиционных корпусов, да исключительно своими силами. Наёмников же если и привлекал, то на свой кошт содержал их.

Воистину, если уж кто-то может заговорить любой вопрос, так это польские, ну или литовские, в нашем случае, магнаты. Никто не желал, чтобы разговор обошёлся без его ценного мнения, каждый норовил вставить свои пять копеек, часто перебивая выступавшего. И не раз Сапеге приходилось призывать к порядку и даже грозить лишением права слова. Лишь раз он и в самом деле претворил её в жизнь, запретив высказываться подстаросте Черкасскому и Белоцерковскому, князю Янушу Курцевичу. За то, что тот, несмотря на несколько предупреждений, постоянно перебивал наших сторонников, не давая им и слова сказать.

— Ещё одно слово от вас, князь Януш, — веско произнёс Сапега, — и вас выведут из зала.

— Veto, — тут же воскликнул князь Курцевич, — не имеете вы права ни лишать меня права слова, ни выводить из зала.

Видимо, так было задумано нашими противниками с самого начала. Стратегия поведения у них имелась, и это в неё вполне укладывалось. Теперь же прозвучало заветное слово veto, которое могло оборвать любые дебаты на сеймике или большом элекционном сейме, таком как наш.

— Liberum veto[9] никогда не было правилом литовского вального сейма, — возразил ему Сапега, — потому и на нынешнем Вселитовском великом элекционном сейме правило сие применяться не будет.

— Это попрание наших прав и шляхетских свобод! — тут же воскликнул князь Курцевич. — Лишь единогласно должно принимать самые важные решения.

— В Речи Посполитой, — не полез, конечно же, за словом в карман Сапега, — и видите куда это привело её. На сейме нынешнем нашем решение будет принято простым большинством голосов. И praecedens[10] тому уже был, когда Пётр Пац cum familia[11] покинул сейм, не пожелав принять решения большинства депутатов. Таким образом, можно считать, что принцип единогласия на нашем сейме применяться не будет. А потому, — напомнил Курцевичу Сапега, — ежели вы, пан Януш, снова нарушите порядок нашего собрания, то будете немедленно удалены из залы. Ныне же и до окончания сейма вы лишаетесь права голоса.

Так красиво подвёл всё Сапега, что если и были контраргументы у наших противников, то применить их они не решились. А может приберегли для лучшего случая, кто ж их знает.

Заседание затянулось почти до полуночи, и когда часы на виленской ратуше пробили полночь, Сапега поднялся и объявил о закрытии заседания.

— На сегодня мы закончим, — веско произнёс он, — и завтра в полдень соберёмся снова, чтобы главный вопрос, поставленный перед сеймом, решить.

Магнаты принялись подниматься со своих кресел, шляхтичи потянулись прочь с верхней галереи. Все уже порядком утомились от речей и витийства депутатов, и были только рады покинуть ратушу.

Я отчаянно хотел отдохнуть, однако понимал: хорошо, если этой ночью мне удастся перехватить хотя бы пару часов сна. Сейм — та же война. А сон на войне — непозволительная роскошь.

[1] Здесь, нецелесообразно (лат.)

[2] Великим князем свободной Литвы (лат.)

[3] Здесь, регламент (лат.)

[4] Короля польского (лат.)

[5] Железной рукой (лат.)

[6] Муж битвы (лат.)

[7] Агитации (лат.)

[8] Риторическим (лат.)

[9] «Свободное вето» (лат. Liberum veto) — принцип парламентского устройства в Речи Посполитой, который позволял любому депутату сейма прекратить обсуждение вопроса в сейме и работу сейма вообще, выступив против. «Единогласие» было принято как обязательное в 1589 году

[10] Предшествующий (лат.), здесь: прецедент

[11] С семейством (лат.)