Общество девушек без души

Глава 1. Лотти

У каждого ребёнка в детстве бывает момент, когда до него доходит, насколько же ужасен окружающий мир. Именно тогда он понимает, что на свете есть нечто пострашнее великанов, привидений и чудовищ, прячущихся под кроватью. Для поколения моих родителей это была холодная война, для младших кузенов – взрыв в Локерби, для подруги Шеннон – ничем не объяснимое существование мистера Блобби.

У меня это случилось, когда девушка из родного города погибла во время убийств в Северной башне.

Джейни Кирсопп была тихой интеллигентной скрипачкой на первом курсе академии искусств Карвелла. Родители отвезли её за сотни миль от Севеноукса в сельский Нортумберленд, со слезами на глазах попрощались со своей застенчивой, неуверенной в себе дочерью и пообещали, что после вынужденной разлуки устроят ей самое лучшее Рождество в жизни. Джейни умоляла их отвезти её домой, говорила, что совершила ошибку и что не хочет жить так далеко от них, просила перевести её в элитное музыкальное училище в Лондоне. Но родители поцеловали её в лоб и сказали потерпеть пару месяцев и посмотреть, что она почувствует тогда.

Но ещё до наступления Рождества Джейни не стало.

Её хорошенькое личико с крючковатым носом было повсюду на прилавках магазинов Севеноукса: фотографии, на которых она в детстве отдыхала на Канарах, ещё беззубой из детского сада, её выступление в Королевском Альберт-холле с Национальным молодёжным оркестром. Броские заголовки о новых зацепках следствия, главных подозреваемых и ужасных уликах судебной экспертизы.

Однако понятие убийства по-прежнему оставалось для меня совершенно абстрактным, пока я не увидела, как мои же родители плачут на её похоронах. Они были знакомы с Кирсоппами по церкви и 18 лет назад присутствовали на крестинах Джейни. Они по-прежнему помнили её белое тюлевое платьице, сандалии цвета слоновой кости размером с морские раковины; её сияющие ангельские глазки, когда её крестили. А теперь её тело лежит разбитое у подножия холодной каменной башни в сотнях миль от дома.

Такими были моё "до" и "после". Мне было всего 9 лет, но понимание реальности резко соскочило с оси.

Смерть Джейни стала второй в череде нераскрытых убийств, в результате которых Карвеллу пришлось в конечном итоге закрыться. Так что у родителей возникли вполне понятные сомнения, когда во время своего последнего рождественского семестра в шестом классе я объявила, что собираюсь поступать именно в эту академию искусств, которая должна была вскоре открыться.

Ну, "сомнения" – это мягко сказано. Мама пригрозила отпилить мне ноги, если я снова заикнусь об этом.

Сначала они подумали, что я их разыгрываю – злая шутка, на которую только подросткам хватает искренней апатии. Потом, когда меня пригласили на собеседование, они наотрез отказались подвезти меня. Но я проявила настойчивость – сделала две-три пересадки на поезде, пока не оказалась в двух шагах от кампуса, а остаток пути проделала на такси.

Дрожь пробежала у меня по спине, когда в конце широкой подъездной дорожки показалась Северная башня. Её шпили и зубцы ясно вычерчивались на фоне серого осеннего неба. В старом здании монастыря было нечто живое, которое парило и пульсировало, как щебетание скворцов. Я всегда романтизировала это место, несмотря на его историю; оно напоминало старый пергамент и кучи хрустящих красных листьев, виолончели, тёмные оконные стёкла и снег.

Но по-настоящему я влюбилась в кампус, быстро и бесповоротно, при виде бессмертной кошки. Салем не была бессмертной в привычном смысле этого слова – её тело менялось с каждой реинкарнацией, от неряшливой рыжей до стройной сиамской, – но считалось, что её душа была такой же, как и сотни лет назад, когда здесь был ещё монастырь. Каждый день она ходила по одному и тому же маршруту вокруг главного здания, после обеда посещала одну и ту же лесную поляну, чтобы погреться на покрытых солнечными пятнами ветвях, и каждый вечер сворачивалась калачиком перед одним и тем же камином, выпив немного молока с бренди. Когда я увидела, как она крадётся по подоконнику часовни во время моей экскурсии по кампусу – последние несколько лет она была элегантной и по-бомбейски чёрной, – я почувствовала, что вижу что-то древнее и священное, ещё и обладающее сверхъестественной силой. Мне захотелось тут учиться больше всего на свете.

"Будь осторожна в своих желания", – говорилось в моих любимых книгах "Ужастики"[1].

Год спустя я почти физически ощутила опасения отца, когда мы подъезжали к той же широкой подъездной дорожке в первый день моей учёбы в Карвелле. Он так крепко вцепился пальцами в обтянутый кожей руль, что костяшки побелели. Я знала, что он думает о Джейни – тюлевом платье, крошечных сандалиях, ангельских глазках, мёртвом теле. Я знала: он считает, что я бы тут не выжила. Я знала, что ему до смерти хочется принести мамину ножовку.

После того, как мне предложили здесь учиться, родители в конце концов смирились с мыслью отправить меня в Карвелл. Им это точно не нравилось, но запретить они мне не могли. Хотя академия 10 лет пустовала, Карвелл по-прежнему предлагал одну из самых престижных и конкурентоспособных программ по английской литературе в стране, а среди блестящих преподавателей были романисты, получившие известность во всём мире. Так же тут один эксцентричный лектор, профессор Сандерсон, вёл семинар по готической литературе, на котором, по слухам, студенты сходили с ума. Но маме с папой я об этом не рассказывала.

Плюс, ночной жизни практически не существовало – в кампусе был только один студенческий клуб и пара старомодных салонов, – так что шансы на то, что я захлебнусь собственной рвотой или утону в реке, были невелики. А потом хоккейная стипендия стала козырным тузом.

И всё же, теперь, когда мы уже были здесь, бродя по Уиллоувуд-холлу в поисках общежития, я не могла не видеть, что папа пребывает в весьма растрёпанных чувствах.

– Ты хорошо подумала, детка? – спросил он, крепко сжимая коробку с книгами.

Он посмотрел на Северную башню, прищурившись от позднего сентябрьского солнца, скаля зубы в уголках рта, как всегда, когда нервничал. Он десятилетиями работал на стройке, так что не чурался физического риска, но когда дело касалось меня, всё было по-другому. Он даже смотреть не мог, как я играю в хоккей. Так что теперь оставлять меня на месте смерти Джейни, в день моего 19-летия – того же возраста, что и ей, когда она погибла, – было для него немного чересчур.

Я ухмыльнулась, подтягивая хоккейную сумку повыше на плечо:

– Конечно, пап.

По правде говоря, я тоже нервничала, но не хотела этого показывать.

Дело было не только в кровавом прошлом академии или в том, что произойдёт, если вернутся старые демоны. Я боялась, что не выдержу напряжённого темпа учёбы. Реальность была такова, что я всю жизнь прожила в одном и том же маленьком доме в одном и том же маленьком городке.

Что если я не справлюсь с испытаниями, которые ждут меня в Карвелле? Что если я просто великая хоккеистка или великая писательница, но только для маленького мирка Севеноукса?

Глава 2. Элис

Не прошло и 15 минут после прибытия в Карвелл, а мне уже хотелось перерезать кое-кому горло.

Женщина в твидовом костюме, стоявшая передо мной, уставилась в свой планшет так, словно делала мне одолжение.

– Имя?

Я переступила с ноги на ногу в ботинках "Доктор Мартенс". Они отчётливо скрипели по плитке похожего на пещеру вестибюля.

– Элис Вулф, факультет философии.

Судя по презрительному выражению её лица, она повторяла утомительные приветствия только из-за того, что для этого не нашлось каких-либо студентов-волонтёров, что было похоже на правду, поскольку я была одной из первых студенток, переступивших тутошний порог за 10 лет.

Она пробежалась по списку своими водянисто-голубыми глазами:

– Вас нет в списке. Вы присылали документы для зачисления?

– Да, – ответила я сквозь стиснутые зубы.

Она коротко кивнула, как школьная учительница, сдвинув свои очки-полумесяцы ещё выше на нос:

– А вот это вряд ли, потому что в списке я вас не нахожу.

Гнев натянулся в груди, как резинка – горячая, знакомая боль. У меня не получалось скрыть его в голосе:

– Я точно высылала вам все документы. Так что, скорее всего, это у вас какие-то непонятные косяки.

При этих словах женщина резко вздохнула, как будто неприятное слово причинило ей физическую боль. Веки её затрепетали от отвращения, и она тихо ответила:

– Не стоит так грубить. Заверяю вас, что вины административного персонала в этом нет. Боюсь, вам придётся повторно предоставить документы.

Я заполняла эти грёбаные документы несколько часов.

Глубоко в кармане моего блейзера заверещал противный рингтон Nokia, эхом разносясь по холодному каменному вестибюлю. Очередь позади начинала гудеть.

Дыши. Просто дыши.

Я понизила голос и сказала:

– Я высылала вам все необходимые документы. Пожалуйста, не могли бы вы проверить ещё раз?

Она состроила напряжённую гримасу:

– Пожалуйста, отойдите в сторонку и заполните их снова. Там в очереди за вами ещё много других студентов.

Она посмотрела на меня свысока, самодовольная от собственной важности, и плотина, сдерживающая мой гнев, рухнула.

– Да ёлки ж палки! – рявкнула я. – Вам что, трудно ещё раз проверить?

Она резко моргнула, как будто раздался громкий хлопок, затем, скривив губы, исчезла в маленьком кабинете за своим вахтёрским столом.

Как обычно, когда я выплёскиваю гнев, за этим следует мягкий прилив удовольствия, а потом холодная волна вины и отвращения к самой себе – новый мощный прилив, но уже стыда.

Затем возникло острое ощущение, что за мной наблюдают.

Следуя за параноидальным порывом, мой взгляд остановился на высоком мужчине в очках и вельветовом костюме орехового цвета, который смотрел на меня немигающим взглядом. Я узнала в нём заведующего философским отделением; фотография его головы была в учебном буклете. И он видел мою вспышку гнева.

Сложив руки на покатом животе, он осуждающе покачал головой, как разочарованный дедушка.

– Знаете, такой гнев не очень-то приличествует молодой девушке, – сказал он чётким академическим тоном и поправил свой горчично-жёлтый галстук. – И я бы предпочёл, чтобы вы не разговаривали с нашими преподавателями в такой неприятной манере.

Я уставилась на него, на мгновение потеряв дар речи.

Неужели он в самом деле только что разыграл карту "неподобающее поведение молодой девушки"?

Не успела я сказать в его сторону что-нибудь мерзкое, как женщина снова появилась из кабинета с крайне испуганным видом. Не глядя мне в глаза, она сказала:

– Нашлись ваши документы. Офис по размещению находится в здании Джернингем. Инаугурационная речь состоится в 16:00 в часовне. Явка обязательна.

Победа не принесла никакого удовлетворения. Женщина вручила мне тёмно-зелёную ленту, на которой весёлыми буквами было написано "Я новая ученица!", и я выбежала из вестибюля, опустив голову, чтобы не встречаться с холодными взглядами других студентов.

Кампус был построен концентрическими полукругами на территории бывшего женского монастыря – гордое каменное здание с витражами и ребристыми сводами, летящими контрфорсами и заострёнными арками, шпилями, башнями и замысловатым орнаментом. Мощёные тротуары были уставлены чёрными викторианскими уличными фонарями и корявыми деревьями с ветвями, похожими на скрюченные кости.

Перед вестибюлем стояла статуя сестры Марии, одной из последних монахинь, живших в монастыре до того, как его преобразовали в университет. Её каменные руки были сложены в молитве, будто она стояла на страже. Складки её одеяния спускались до лодыжек грубо вырезанными волнами, а точёные черты лица изгибались так, что глаза скрывались в тенях. Чётки, обвивавших её запястья, были составлены из толстых, мерцающих рубинов, окружённых неглубокими царапинами там, где многочисленные воры отчаянно пытались стамеской выдолбить драгоценные камни. Попытки оказались безрезультатными; возможно, рубины стоили целое состояние, но они держались в камне будто какой-то более могущественной силой.

Сестра Мария была первой жертвой Северной башни, разбившейся насмерть немногим более 100 лет назад. Прыгнула ли она или её толкнули, никто так и не узнал.

Поставив портфель на мощёный двор, я несколько минут постояла у статуи, дыша поздним сентябрьским воздухом и пытаясь собраться с мыслями.

Нортумберленд всегда был для меня домом, и всё же от пребывания здесь мне уже было как-то не по себе.

Я подала заявление на элитную философскую программу, едва Карвелл вновь открылся. Если я собиралась когда-нибудь заниматься юридической практикой и стать судьёй, играть роль Бога в судьбах как убийц, так и жертв, то где лучше поскрежетать зубами, чем в месте, которое, как известно, пропитано смертью?

Кроме того, было чуть более 30 км до города, в котором я выросла и где до сих пор живут мои родители и братья. Мама страдает от волчанки с тех пор, как мне исполнилось 12 лет, и с каждым годом ей становится всё хуже. Даже престижные университеты Эдинбурга и Дарема казались слишком далеко. Что если ей станет хуже, и мне придётся несколько часов добраться домой? Что, если...?

Я старалась не думать об этом.

Успокоившись у памятника сестре Марии, я направилась обратно к автостоянке, вытащила чемодан из своего потрёпанного "Форда" и нахмурилась, раскрыв карту кампуса. Уиллоувуд-холл, где мне предстояло обретаться весь следующий год, примыкал к центральному зданию монастыря – прямо напротив Северной башни, с её башенками и зубцами и тёмным-претёмным прошлым.

Нервы скрутились внутри, как гадюки, но не из-за близости к месту убийств. Всё лето я была на взводе из–за того, что придётся делить с кем-то комнату – и это прожив 18 лет в собственной. А вдруг это будет сам дьявол или, ещё хуже, она будет храпеть?

Дружба для меня была делом небыстрым, которое нельзя ускорить. Привязанность не вспыхивает от искры, как лесной пожар, а скорее растёт подобно плющу, медленное разрастаясь на протяжении многих лет, и его трудно уничтожить колким замечанием или небрежной шуткой.

С тех пор как моя лучшая подруга Ноэми уехала, мысль о том, чтобы познакомиться с кем-то ещё казалась невыносимой. Мы с Ноэми знали друг друга с начальной школы и по-настоящему сблизились в шестом классе. Она вернулась в Канаду, чтобы учиться в Торонто, и я уже была обескуражена той пустотой, которую она оставила после себя. В наших отношениях было что-то романтическое. Во сне мы переплетались конечностями, хотя никогда не целовались. Фразами типа "с любовью" мы обменивались с какой-то фальшивой небрежностью. Я никогда до конца не понимала, что чувствую к Ноэми, и немного боялась этого.

В любом случае, теперь уже слишком поздно. Она ушла, мы больше не общаемся – так какой вообще во всём этом смысл?

В старших классах я никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Было круто выглядеть так, будто ты пороху не нюхала, будто только что натянула новенькую футболку и грязные "конверсы", которые валяются под рукой. Меня презирали за то, что я не такая, как все, что я слишком серьёзная, что я слишком высокого мнения о себе. Поэтому я надеялась, что новая соседка будет похожа на меня. Мне нужно с кем-то обсуждать Сартра, Фуко и Ницше, потягивая красное вино и виски, рассуждать о загробной жизни и оккультизме, обмениваться любимыми книгами и фильмами. Нужен кто-то, благодаря кому Нортумберленд станет намного больше, чем он есть на самом деле. Потому что если нельзя поехать учиться в Эдинбург, Гарвард или Кембридж, Карвелл должен стать лучшим университетом на свете.

Когда я зашла в свою комнату, там ещё было пусто; никаких признаков присутствия соседки не было. В комнате стояли две односпальные кровати по обе стороны центрального арочного окна, и под каждой из них был спрятан маленький столик на колёсиках. Ковёр был тёмно-зелёного цвета, а стены высокие и белые. Окно было приоткрыто, и ветерок доносил запах мха, розмарина и дикого чеснока, одновременно до боли знакомый и печальный. Он напоминал о той Элис, которая убегала в лес с Эйданом и Максом, до того, как маме поставили страшный диагноз, и до отъезда Макса в Лондон.

Здесь пахло домом, и всё же я не чувствовала себя дома.

Глава 3. Элис

Не успела я водрузить чемодан на голый матрас с ржавыми пружинами, как из коридора донёсся смех – кто-то возился с ключом. Дверь распахнулась, и появились моя новая соседка и мужчина, видимо, её отец.

Она была высокой и загорелой, с длинными светлыми волосами, заплетёнными в косы, с мелкими веснушками, без макияжа, с аккуратным носиком, похожим на лыжный спуск, и широко посаженными голубыми глазами. Она была в джинсовых шортиках, несмотря на холодный нортумбрийский бриз, и облегающем чёрном топике. На плече висела сумка для хоккейных клюшек. В общем, она выглядела как с обложки журнала "Sports Illustrated", и я сразу почувствовала себя какой-то скучной провинциалкой.

– Привет! – её голос был лёгким и сладким, как будто у неё изо рта летела сахарная вата. – Меня зовут Шарлотта, но все зовут меня Лотти. А это мой папа, Доминик.

Доминик нетерпеливо шагнул вперёд, протягивая широкую руку. Он был ниже Лотти на дюйм и одет в выцветшую рубашку для регби поверх бледно-голубых джинсов, отчего неисправимо напоминал какого-то розовощёкого любителя ЗОЖ.

– Здравствуйте, Дом! Рада с вами познакомиться!

Внутри всё застонало.

Моя новая соседка – живчик. И вся семья у неё живчики.

– Как тут мило! – защебетала Лотти, оглядывая комнату широко раскрытыми и удивлёнными глазами. – Боже мой, просто очаровательно. Мне уже здесь нравится, – затем, тыча большим пальцем себе за спину: – Это твоя машина припаркована снаружи?

Заправив прядь волос за ухо, я отвернулась:

– Да. Но в ИКЕЮ я тебя не подброшу.

Я и сама не знала, откуда взялся этот ненужный сарказм. Наверное, она слишком напоминала мне всех тех задорных, популярных девочек-припевочек, которые распускали обо мне злобные слухи в школе.

Она ошарашенно моргнула:

– О… я не...

– Знаю, знаю, – перебила я. – Но, похоже, именно этого ты от меня и ждёшь, поэтому хотелось заранее предупредить. Единственное, что мне нравится из шведского, — это фрикадельки и Грета Гарбо.

"Хватит выёбываться," – кричал внутренний голос, но это было бесполезно. Я включила защитный режим и вела себя так яростно, что ей бы не удалось меня так просто осадить.

– В ИКЕА тоже продают фрикадельки, – заметил Доминик. Он бросил дорогую на вид сумку на свободную кровать и засунул руки в карманы джинсов. – Хотя я понятия не имею, кто такая Грета Гарбо.

Лотти, которая, казалось, смутилась от его признания, сменила тему.

– Просто здесь так классно! Просто нереально! Жду не дождусь начала хоккейных тренировок. И, боже мой, "Трапезная"! Ты когда-нибудь видела более классный студенческий клуб? – она со стуком положила сумку с хоккейными клюшками на стол. Поскольку я не ответила на её почти оскорбительное воодушевление, она задала другой вопрос. – Так откуда ты?

– Местная, – ответила я, раскладывая книги на своём небольшом письменном столе. – Из Нортумберленда.

"Ну, скажи ещё что-нибудь, – уговаривала я себя, поскольку разочарование захлестнуло с головой. – Перестань быть такой смурной".

– Круто! – Лотти улыбнулась. — Это удивительная часть света!

Она сделала паузу, ожидая, что я что-то отвечу. Поскольку я не ответила, она неуверенно посмотрела на Доминика.

– А мы из Кента, – сказал он, продолжая улыбаясь, как пёс, но в его голосе чувствовалось напряжение. – Может быть, ты поможешь Лотти тут освоиться?

Он обнял её за плечи – медвежий жест утешения, от которого я чуть не заплакала.

Я кивнула. Пусть он считает, что успокоил дочку.

С горячей вспышкой стыда я вдруг поняла, что не могу больше оставаться тут ни секунды, поэтому сказала, что мне надо в библиотеку.

– Странно, занятия ещё не начались... – прошептала Лотти, когда я уже была снаружи, а она считала, что я её не слышу.

– Не волнуйся, детка, – ответил Доминик. – Вы с ней поладите. У тебя с этим никогда проблем не было.

Разочарование тяжёлым грузом легло на плечи, когда я выходила из здания. Лотти совсем не похожа на Ноэми. У Ноэми была смуглая кожа, она носила кашемировые свитера, вела серьёзные разговоры, смотрела иностранные фильмы, задумчиво пахла синими чернилами и старыми книгами, тихо смеялась и была гладкой, как сливочное масло. Она была так похожа на меня, что часто казалось, что я разговариваю сама с собой. В этом с ней было очень комфортно.

И всё же в Лотти было что-то в высшей степени человеческое – непринуждённость, которой мне так не хватало. Петляя по мощёным проходам к главному зданию монастыря, я мысленно продолжала разговор с ней, будто мы спорим дальше. Я всегда так делала, всегда яростно спорила с другими в своём воображении, мысленно обмениваясь фразами, как боксёр отрабатывает удары.

Библиотека Сестёр Милосердия размещалась в отдельном здании и занимала два этажа из трёх. Верхний этаж отводился под антресоли, так что из центра первого этажа было видно всё вплоть до гордого куполообразного потолка. Здесь были винтовые лестницы из кованого железа между этажами, и множество уголков для чтения – кресла с откидными спинками и изъеденными молью бархатными скамеечками для ног. Вдоль одной стены тянулся ряд старинных письменных столов с маленькими зелёными настольными лампами; за ними, сквозь арочные окна, виднелись акры и акры поросших дроком скал под выцветшим серым небом.

Всё это было прекрасно, но едва ли я могла на всё это любоваться. Челюсть напряглась, в висках пульсировало, каждый мускул и сухожилие натянулись и готовились к драке, которой не предвиделось. Изматывающий гнев — вот что в конце концов оттолкнуло Ноэми.

Я должна была догадаться, что он никуда не денется у меня и здесь.

Глава 4. Лотти

Новая соседка совершенно не помогла мне справиться с ощущением, что Карвелл – не совсем моё место.

Когда я увидела Элис Вулф, она раскладывала на своём столе издания Сартра, Фуко и Ницше в кожаных переплётах, винно-рыжие волосы вызывающей волной падали ей на лицо. У неё был серебряный пирсинг в носовой перегородке и какая-то нереальная подводка в виде крылышек. Она была почти оскорбительно красива, хотя и в каком-то дьявольском смысле.

Вскоре после нашего первого обмена колкостями Элис ушла в библиотеку, хотя занятия ещё даже не начались. Я чуть не расплакалась; я и так была не в себе.

Обнимая отца на прощание, мне страшно захотелось домой – просто какое-то необъяснимое и неистовое чувство. Мне не хотелось здесь оставаться. Внезапно стало очень-очень страшно, хотя я и не могла сказать почему. Что-то в этом месте казалось изначально враждебным. Воздух здесь был слишком холоден и сух для меня, а вся эта сверхъестественная обстановка внезапно стала больше отдавать тревогой, чем загадкой, как некий странный призрак, который исчезает всякий раз, когда пытаешься взглянуть на него в упор.

Казалось совершенно невероятным, что ещё утром я сидела за праздничным завтраком в любимой забегаловке Севеноукс и провожала маму на работу. Она была в ювелирном магазине где-то в центре и купила новую подвеску для моего браслета – маленького серебряного шмеля. Так они всегда меня называли. Их маленький шмель.

Теперь он болтался у меня на запястье, тёплый на ощупь.

Мы втроём всегда были вместе, но больше так никогда не будет. Конечно, они всегда будут мне родителями, и Севеноукс будет рядом, я всегда могу туда вернуться. Но я люблю друзей, свою школу, гулять с собакой, каждое утро завтракать с мамой и папой. Всё это было так легко и знакомо, а теперь всё пропало. От этой мысли стало настолько печально, что перехватило дыхание.

– Папа, – пробормотала я на его широкой груди. От него пахло домом и нашим седобородым лабрадором. – Я...

Он обнял меня за плечи, в его взгляде была определённая свирепость:

– Только скажи, Лотти. Только скажи – и мы отправимся домой.

По выражению его лица я видела, что он думал о Джейни, о том, как она умоляла родителей вернуться домой и как они заставили её остаться. Он не позволил бы истории повториться.

Я боролась с искушением. Боже, у меня язык чесался. Но каждое мгновение последнего года я стремилась в Карвелл – с каждой изматывающей хоккейной тренировкой, с каждым часом отупляющей проверки экзаменационных заданий, с каждой ссорой с родителями по поводу этого решения, после которых хотелось плакать.

Подавив иррациональный страх, застрявший в горле, я убедила себя, что веду себя, как ребёнок. В этом месте нет ничего сверхъестественного, и оно не может быть изначально враждебно ко мне. Мой университетский опыт будет таким, каким я его себе представляю. Мне лишь нужно подойти к своему пребыванию здесь с тем же усердием и позитивом, как ко всему остальному. Мама учила меня, что неподдельный энтузиазм может восполнить практически любой другой недостаток.

– Папа, всё будет хорошо, – я улыбнулась. – Обещаю.

Папа переминался с ноги на ногу и явно хотел что-то сказать, но не знал как. Я принялась вытаскивать книги из коробки на небольшой письменный стол. Внезапно они показались мне ужасно детскими по сравнению с аккуратной стопкой Элис в кожаных переплётах.

– Детка, я... нашёл твой альбом с вырезками, – сказал он, безуспешно пытаясь говорить небрежно. Внутри всё скрутило. – Тот, с газетными вырезками о Джейни. Ты поэтому решила учиться здесь?

Укладывая свою коллекцию книг Рэймонда Карвера[2], я решила сказать полуправду:

– Ну, частично. То есть, я впервые услышала о Карвелле в связи с ней, но я здесь не поэтому. Это удивительный университет. Один из лучших...

– …в мире литературы. Знаю, – он вздохнул. – Пожалуйста, просто... Я знаю тебя, Лотти. Ты храбрее меня. Но не нарывайся на неприятности, ладно? Не копайся в старых тайнах. Не высовывайся, сосредоточься на учёбе. Постарайся забыть о Джейни.

По боли на его лице я поняла, что он не перестаёт думать о ней. Наверное, её гибель всё это время не выходила у него из головы. А теперь ему слишком легко представить, что та же участь постигнет и меня.

Но именно поэтому мне и хотелось получить ответы. Чтобы он и мама (а также семья Джейни) обрели покой, которого у них так долго не было. Всё это – ради них, ради папы. Чтобы ему не было больно. И называйте это синдромом главного героя – как угодно, но я искренне верила, что ничего не зафейлю.

– Не волнуйся за меня, – сказала я, но по беспокойству в его глазах поняла, что он мне ни в малейшей степени не верит.

Слёзы не хлынули в полную силу, пока он не ушёл, а я осталась одна в общажной комнате, которую мне предстояло делить с девушкой, возненавидевшей меня с первого взгляда. Мне было неприятно признавать это, особенно когда я упрямо говорила отцу, что со мной всё в полном порядке, но всё тут казалось неправильным – не из-за давних убийств, или моей капризной соседки, или странного, слишком сухого воздуха, а из-за меня. Я не виолончель и не тёмное оконное стекло, я не томик Сартра в кожаном переплёте, у меня не винно-рыжие волосы, я не Карвелл. Все тут будут насмехаться надо мной, как Элис.

Как раз в тот момент, когда я собиралась позвонить отцу с дешёвой "Нокии", за которую он в панике увеличил свой кредит ещё на 100 фунтов, и сказать ему, чтобы он возвращался и я передумала, я впервые выглянула из окна нашей комнаты в общаге.

У меня перехватило дыхание.

Мы жили прямо напротив Северной башни.

Глава 5. Элис

Декан Мордью стояла за полированной кафедрой из орехового дерева в сшитом на заказ синем платье. Она оказалась ниже и стройнее, чем я ожидала, зато гордо расправила плечи и задрала подбородок к потолку старой часовни. Позади неё находилось огромное окно-розетка с витражом из вишнёво-красных и лесисто-зелёных стёкол, всё это было разделено на цветочные сегменты замысловатыми каменными средниками. На подоконнике сидела чёрная кошка, которая поглядывала на нас со смутным интересом.

Крепко обхватив руками края кафедры, Мордью обратилась к нескольким сотням студентов, заполнившим скамьи.

– Многие из вас знают о моём богатом прошлом, связанным с этим университетом, – она говорила чётко и нейтрально, но если прислушаться повнимательнее, слышался едва уловимый шотландский акцент. — Это была моя первая работа на факультете в первый год его открытия – ещё в начале 60-х, что, должно быть, было невообразимо давно для ваших молодых умов. Я едва получила докторскую степень по английской литературе в Оксфордском университете, поскольку бакалавриат у нас вёл не кто-нибудь, а сам Толкиен.

Все ахнули. Я оглядела сверстников, двух ошеломлённых студентов, сидевших по бокам от меня на скамьях, поражённая, что они слышат об этом впервые. Можно подумать, они всё лето не разузнавали мельчайшие подробности о Карвелле и его факультетах. Странно.

Мордью тепло улыбнулась:

– Я прибыла в Карвелл с сияющими глазами, переполненная удивлением, готовая поделиться всем, что знала. Воспитание молодёжи было для меня похожим на волшебство. И я до сих пор не утратила этого чувства, даже проведя более десяти лет вдали от мест, которые всегда были моим домом – как в учебном, так и в духовном плане. Но, как говорится, от разлуки сердце любит ещё сильнее. Поэтому я огромной благодарностью приветствую вас всех здесь сегодня.

При упоминании о закрытии школы повеяло холодком.

Через несколько скамеек впереди я увидела, как Лотти выпрямилась. Судя по всему, она уже подружилась с парой других девочек. Они жались друг к другу на скамьях, как будто физическая близость могла быстрее укрепить их отношения. От какого-то горького чувства внутри всё скрутило. Такие, как Лотти, всегда легко заводят друзей. Я сама виновата, что не такая, как они.

Я снова переключилась на декана Мордью, которая позволила гнетущей тишине воцариться в часовне.

– Жертвы Северной башни сегодня с нами, – сказала она твёрдо, но с какой-то вызывающей нежностью. – Они всегда будут с нами: Сэм Боуи, Джейни Кирсопп, Фиона Тейлор, Дон Миддлмисс. Я не забываю о них ни на день и молюсь за их семьи каждый вечер, – она подняла руку к изящному ожерелью с крестиком, висевшему у неё на шее. – Они пришли... извините… – она помолчала, чтобы взять себя в руки, как будто эмоции грозили выплеснуться наружу. – Они пришли в этот университет, чтобы обеспечить себе лучшую жизнь, а вместо этого потеряли её. От этой трагедии не следует отмахиваться, её не следует замалчивать. Пусть их никогда не забудут.

Она поёрзала на сцене, и та заскрипела под её остроносыми ботильонами. Неподалёку вздыхал старый коричневый радиатор.

– Тем не менее, в этом университете мы не будем приветствовать погоню за дешёвыми ощущениями и сенсациями. Не будет никаких интервью для прессы, мы не будем передавать в СМИ никакие фотографии, не будем распространять слухи, детские домыслы, бесчестить жертв ни при жизни, ни после смерти, не будем подвергать их семьи ещё большей боли, чем они уже перенесли. И, наконец, Северная башня навсегда будет закрыта. Любой студент, уличённый в нарушении этого правила, будет отчислен на месте.

Ропот пронёсся среди студентов, как ветер в камышах, но Мордью сделала вид, что ничего не слышит.

– Прежде всего мы здесь для того, чтобы учиться, расти над собой, думать, – она широко развела руками. – Мы не должны терять жажду знаний, понимания, мудрости. Точно так же мы должны стремиться к доброте, искренности и коллективной цели. И мы всегда должны смотреть внутрь себя. Надо тщательно изучать себя и всё подвергать сомнению. Мы должны стать лучше всеми возможными способами. Нельзя выходить из этих стен такими же, какими мы сюда пришли.

Я поёжилась в своей чёрной шерстяной водолазке. Тонкие крылья летучей мыши затрепетали на стропилах. Когда я посмотрела вверх, взгляд зацепился за чей-то ещё. Профессор, который был свидетелем моей утренней вспышки гнева, внимательно смотрел на меня. Когда я поймала его пристальный взгляд, у него даже не хватило такта смутиться. Он просто мягко улыбнулся и отвернулся.

Хотя волна эмоций в основном улеглась, от этого мгновенного обмена взглядами снова стало стыдно. Блестящий академик, на которого я так старалась произвести впечатление, уже считает меня чудовищем. И разве он виноват? Я уже зацепилась острыми углами за окружающий мир.

Мордью сложила руки с удовлетворённым видом:

– Стоя здесь, я полна огромных надежд и оптимизма к будущему этого университета. Как я могу не быть оптимисткой, когда вижу будущее перед собой? Вы и есть будущее; будущее принадлежит вам. А теперь идите и заберите его.

Это было волнующее чувство; сразу вспоминался порывистый осенний ветер, хоровая музыка и летящие в воздухе чёрные выпускные фуражки.

И всё же через несколько недель то самое будущее, которое я должна была забрать, превратится практически в пепел.

Глава 6. Лотти

Из всех сотен новых студентов, собравшихся в часовне на инаугурационную речь декана Мордью, я была единственной, кто делал заметки – и при этом чувствовала себя крайне неловко. В своих расклёшенных джинсах, ретро-свитере "Adidas" и красной шапочке я выглядела как ведущая детского телешоу в свободное от работы время. Ничто из этого не помогало чувствовать себя иначе, как совершенно не в своей тарелке. Я не особо любила наряжаться в Севеноуксе, но вдруг возненавидела себя за то, что так плохо одета. Мне едва на банковский счёт капнул студенческий заём, и я поклялась, что пройдусь по магазинам одежды. У меня не было ни единого предмета чёрного цвета, и внезапно мне это показалось мне досадной оплошностью.

После 20-минутного пафосного вступления, в котором она хвасталась своими академическими связями с бесстыдством, которое было слишком даже для Карвелла, Декан Мордью наконец заговорила об убийствах в Северной башне. Пульс участился, когда она произнесла имя Джейни, и я записала имена других жертв, хотя так долго изучала этот случай, что помнила их наизусть.

– И, наконец, Северная башня навсегда будет закрыта. Любой студент, уличённый в нарушении этого правила, будет отчислен на месте.

Когда она сошла с помоста, разочарование кольнуло в груди. А чего именно я ожидала? Чтобы декан проговорилась о каких-то зацепках, которые позволили бы мне раскрыть убийство Джейни вместо полиции? Но из её речи я абсолютно ничего нового не узнала.

Единственное, мои шансы держаться подальше от Северной башни были ничтожны. Именно из-за башни я здесь.

Телефон задрожал в кармане. Я вытащила его и увидела сообщение от папы.

Нервы немного успокоились, я сделала над собой усилие и набрала жизнерадостный ответ.

– Эй, что ты пишешь? – спросила девушка рядом со мной на скамье, указывая на блокнот.

У неё были большие очки в черепаховой оправе, длинные чёрные волосы и больше пирсинга, чем я когда-либо видела у одного человека. Цветочные татуировки расползались по изгибам её плеч и обвивали шею, как глициния. Однако она не была такой язвительной, как Элис. Её лучезарная улыбка и певучий манчестерский выговор были неуместно солнечными.

– О, э-э… ничего, – ответила я, убирая блокнот в рюкзак и поправляя шапочку. – Кстати, меня зовут Лотти.

Снова широкая улыбка.

– Я Нэт, а это моя соседка Сара, – девушка рядом с ней с тугими рыжими кудряшками и в кремовом кардигане крупной вязки театрально помахала рукой. – Мы уже одержимы друг дружкой.

Что-то детское внутри вспыхнуло от ревности. Почему у меня нет соседки, которая говорила бы, что "уже одержима" мной? Почему меня поселили с этим дикобразом?

"Ну же, Лотти, – сказала я себе. – В школе у тебя было около пятнадцати тысяч друзей. Для тебя не составит труда завести новых".

– Чем планируете заняться после собрания? – спросила я, заставляя себя говорить бодро.

Карвелл будет таким, как я его воспринимаю, и если соседка не станет подругой на всю жизнь, я легко найду себе другую где-нибудь ещё. Подруги — это как карточки с покемонами, верно? Их можно коллекционировать до бесконечности, пока одна из них не станет блестящим Чаризардом?

– Накидаемся в "Трапезной", – сказала Сара, размазывая ярко-красную помаду по губам и глядясь в карманное зеркальце в форме бриллианта, всё покрытое пятнами. – Пошли с нами!

Я улыбнулась этому подающему надежды маленькому огневолосому Чармандеру:

– Замётано. Отметим вместе мою днюху, ладно?

– Так у тебя день рождения? – взвизгнула Сара, как будто я только что объявила, что собираюсь подняться на Килиманджаро голышом. – Блин, что же ты сразу не сказала?

Я как-то не сразу врубилась, потому что сказала это только что, но всё равно рассмеялась.

– В общем и целом, – сказала Нэт, следуя за мной по проходу к выходу. – Встречаемся в семь, и отрываемся по полной.

Их дружелюбие успокоило мне нервы до лёгкой дрожи. Всё будет хорошо. Соседка не обязана любить меня, пока для этого есть другие.

(Это была абсолютная ложь. Мне всегда хотелось, чтобы все меня любили.)

Выходя из часовни, я поймала себя на мысли, что не понимаю, почему не сказала Нэт и Саре, что именно я записываю в блокнот. Возможно, после предостережения декана Мордью насчёт погони за дешёвыми сенсациями и ненужными спекуляциями было благоразумно не раскрывать всех карт. Возможно, я поняла, насколько самонадеянно было рассчитывать, что раскрою сложную серию убийств, которая оказалась не под силу даже следакам-профессионалам.

И всё же я продолжала вспоминать "Хладнокровное убийство"[3], одну из моих любимых книг. Иногда воображение бывает настолько сильным, что способно открыть любую дверь и впустить ужас.

Убийства в Северной башне были у всех на слуху: на обложках газет, в начале каждого ролика новостей. Люди обсуждали версии за кружкой пива в шумных пабах, размышляли о том, кто это сделал и почему, и даже предполагали, что это дело рук культа самоубийц. Но когда прошло несколько лет, а убийства остались нераскрытыми, Карвелл выскользнул из культурной повестки так же, как убийца Зодиак в США. Люди просто... жили дальше. Но только не я.

Что если именно моё воображение поможет открыть эту давно запечатанную дверь?

Что если важность смерти Джейни и станет для меня ключом к разгадке?

И если этот ключ впустит ужас в мою собственную жизнь, то так тому и быть.

Глава 7. Элис

Когда я вернулась в общагу, Лотти была уже там. Она разбиралась в голубых пододеяльниках в цветочек, которые пыталась надеть на кровать. Хотя она не видела, как я вошла, из-за того, что у неё лицо было прикрыто покрывалом, которое она по неосторожности чуть не надела на себя, она, должно быть, слышала мои шаги.

– Менять постельное бельё – непосильная задача, верно? – проворчала она. – Как тут с этим справиться?

Она вынырнула из простыней с взволнованным хмыканьем, светлые пряди обрамляли её лицо ореолом. Она взглянула на мою ещё не заправленную постель; я весь день слонялась по библиотеке вместо того, чтобы распаковывать вещи.

– Кажется, тебе это тоже предстоит. Не легче ли вообще отказаться от этого белья? Будет прямо как в тюряге.

Я натянуто улыбнулась, ненавидя всё на свете: что улыбка получилась натянутой, что кожа вокруг шрама на губе сморщивается, что я ничего не могу с этим поделать.

– Да уж, – сказала я, кладя стопку библиотечных книг на сильно поцарапанный стол. – Я бы помогла, но сама профан в таких вопросах.

– Что, даже в стирке? Или в том, чтобы помочь другим? – Лотти ухмыльнулась, потом увидела моё лицо. – Шучу! Боже, шучу. Уверена, в глубине души ты вся такая белая и пушистая.

Я закатила глаза и пробормотала:

– По крайней мере, я прячу свои острые углы, чтобы другие их не видели. В отличие от девочек из моей средней школы, которые... – я замолчала, осознав, что не особенно хочу делиться с этой почти незнакомкой худшими моментами своего подросткового возраста.

– О-о-о-о-о, понимаю… – протянула Лотти с торжествующей улыбкой. – И именно поэтому я тебе не нравлюсь?

– Что? – спросила я, избегая встречаться с ней взглядом.

Она засунула подушку в мятую наволочку:

– Я напоминаю тебе девочек, которые тебя доводили?

– Не надо со мной в психоаналитика играть, – практически огрызнулась я и в ту же секунду пожалела об этом.

Её самоуверенное терпение, казалось, лопнуло, и я не винила её. Я знала, что со мной всё сложно. Отвращение к себе стало для меня второй натурой.

Мы ещё несколько долгих, томительных минут распаковывали вещи. Наблюдая за ней краем глаза, я заметила ослепительные свидетельства активной внеклассной деятельности: медали за бег по пересечённой местности и грамоты восьмого класса за игру на фортепиано; теннисную ракетку и тромбон; программку из любительской постановки фильма ужасов "Рокки", в котором она играла главную роль. Я сразу почувствовала себя совершенно неполноценной. Вот почему мне так не нравится Лотти; я завидовала таким, как она. Такие девушки летят по жизни с радостью и лёгкостью.

Я проверила телефон и увидела сообщение от отца. Как это бывало всегда, внутри у меня всё перевернулось. Сообщения от отца обычно означали, что с мамой что-то случилось: она попала в больницу с почечной недостаточностью, или у неё случился очередной приступ, или у неё резко ухудшилось зрение. Но сегодня он просто писал мне, что я забыла Альфа, плюшевого мишку, с которым спала в детстве каждую ночь, и спрашивал не приеду ли я домой на выходные, чтобы забрать его? Он приготовит мой любимый ростбиф, а я расскажу им всё о своей первой неделе. У меня защемило сердце. Я не знала, как сказать ему, что решение оставить Альфа было преднамеренным. Я быстро набрала сообщение, что подумаю.

Ноэми так и не ответила на моё утреннее сообщение. Хотя в Канаде ещё рано, но она обычно просыпается на рассвете для долгой, медленной пробежки каждый день. И поэтому если она не отвечает на моё сообщение, то правда ненавидит меня. В груди горечь сжалась комом, но я прогнала её так быстро, как только могла.

К счастью, Лотти была не такой упрямой, чем я или Ноэми, и первой нарушила молчание.

– Ладно, – сказала она со своей беззаботной улыбкой. – Не хочу, чтобы всё было так. Через 20 минут я встречаюсь с другими девушками в студенческом клубе, – она слегка покачала попкой, будто танцуя. Она правда была исключительно высокой – не менее 180 см. Всё её тело было таким стройным и мускулистым, что у меня пересохло в горле. – Пошли с нами.

Я знала, что должна согласиться, хотя бы ради того, чтобы всё не казалось столь неловко, но как представила себе эти потные тела, так ремень на поясе затянулся сам.

– Не, мне и здесь хорошо, – я указала на стопку библиотечных книг в пластиковых переплётах на столе. – Хочу заранее что-нибудь почитать.

Лотти рассмеялась:

– Ты просто нереальная. Это же просто выпить! Ты же можешь прийти и выпить с нами всего одну кружку?

– Я обожаю выпить, – я закусила губу, с тоской думая о мягко освещённых уголках для чтения в библиотеке. Я могла бы отправиться туда незадолго до заката и понежиться в сумеречном лавандовом свете, ласкающем меня через арочные окна. – Но мне правда...

Лотти сложила на груди загорелые руки:

– Элис, перестань. Я не собираюсь тебя умолять, но сейчас начну гилтриппить. Сегодня у меня днюха, – я удивлённо посмотрела на неё, но она подняла ладонь, как бы говоря мне, чтобы я не беспокоилась об этом. – Я только что уехала из дома, я вся на эмоциях и в ужасе от того, что совершила большую ошибку, приехав сюда. Поэтому, пожалуйста – просто немного выпить.

Лёгкость, с которой она поделилась всеми этими эмоциями, на мгновение ошеломила меня. Будто я смотрела на яркую лампу без солнечных очков. В нашей семье всё было не так. Мы старались не выпячивать наши чувства, общались с помощью подтекста и пассивной агрессии, никогда не извинялись после ссоры – просто ждали, пока гнев естественным образом утихнет. Так делают все в Нортумберленде.

Хотя внутреннее "я" закатывало глаза, я поддалась эмоциональному шантажу Лотти:

– Ладно. Но совсем недолго.

Глава 8. Лотти

"Трапезная" была огромным и великолепным местом.

Немногие студенческие клубы могут похвастать тем, что размещаются в залах, похожих на собор, с высокими сводчатыми потолками и арочными витражными окнами. Снаружи было темно, но старые викторианские уличные фонари снаружи преломляли ломаный свет сквозь витражи, отбрасывая странные калейдоскопические очертания на полированный паркет танцпола.

По сравнению с этим питейные заведения дома выглядели просто примитивно, как облупленная скамейка мемориального парка.

К тому времени, когда мы с Элис подгребли, "святое пространство" уже наполнилось недоеденными закусками, и мне отчаянно хотелось выпить, чтобы залить тяжёлые моменты дня. Я чувствовала себя эмоционально выжатой из-за прощания с семьёй, из-за того, что Элис сочла меня трагичной, и из-за того, что наконец оказалась в тени башни, о которой думала почти каждый день с тех пор, как мне исполнилось 9 лет.

– Пойдём в бар? – спросила я Элис, одетую скорее как профессор Лиги Плюща, чем как простая студентка.

– Да, в бар, – подтвердила она.

По тому, как она скривила челюсти, я догадалась, что ей было так же не по себе, как и мне. Что было ерундой, потому что в своём тёмно-коричневом твидовом блейзере, начищенных ботинках и брюках-дудочках она выглядела так, словно родилась в таком месте, как это.

Я заметила Нэт и Сару у бара, белая световая мигалка подсвечивала оранжевую завитушку на локонах Сары. Мы вчетвером заняли кабинку рядом со сценой и поболтали о том, откуда мы приехали и что изучаем. Нэт и Сара обе записались на театральный и вели себя соответственно: все эти широкие жесты руками, наигранный смех и цитаты Шекспира, которые, казалось, были совершенно не в кассу.

Сначала они не показались мне такими уж раздражающими – по крайней мере, с ними было легко разговаривать, особенно после трёх стопок, – но, наблюдая, как раздражение Элис заметно растёт, я начала смотреть на них её глазами. Они понтовались по полной, отчаянно пытались произвести хорошее впечатление, завели дружбу в первый же день, вместо того чтобы она развивалась сама собой.

Наверное, такого же мнения и она была насчёт меня.

– Так почему же вы пошли на театральный? – спросила Элис, с любопытством скривив тёмно-красные губы.

Изгиб её губ был настолько выразителен, что я поймала себя на том, что не могу отвести глаз от её слегка насмешливой полуулыбки. Она обладала каким-то жёстким магнетизмом.

Затем, когда Нэт гордо объявила, что "весь мир – театр", Элис беззвучно повторила, как будто знала, каким будет её ответ. При этом она поймала мой взгляд, и мне пришлось прикусить нижнюю губу, чтобы не рассмеяться. Даже при том, что я знала её ершистый характер, это даже немного пьянило – приколоться с ней вместе.

Однако это длилось недолго, потому что все эти острые углы Элис, о которых она упоминала, было трудно скрыть, и моя очередь отвечать подошла быстрее, чем вы бы сказали "дикобраз". Я рассказала о своей хоккейной стипендии, о том, как чуть не лишилась её из-за травмы колена, но тут она меня перебила.

– Я никогда не понимала, почему Карвелл предлагает спортивные стипендии, – сказала она, словно просто размышляя вслух, и покатала кубики льда в бокале. – Это же академия искусств. Неужели так важно, умеет ли кто-то пинать шайбу деревянной клюшкой?

Я была по крайней мере на полголовы выше неё, но в тот момент никогда не чувствовала себя такой маленькой.

Рядом с Элис трудно было не чувствовать себя деревенщиной. Я заказала водку с клюквой, а она – виски со льдом. Я выложила пачку конфет в виде сердечек; она посмотрела на меня так, словно я убила её мать. Я выскочила потанцевать, когда заиграла песня "Oasis"; она бросила пренебрежительный взгляд в сторону ди-джея.

Потолкавшись час на танцполе Нэт крикнула:

– Я в туалет!

– Я тоже! – крикнула в ответ Сара с остекленевшими глазами.

Она была пьянее, чем я предполагала, и цеплялась за Нэт в поисках поддержки.

– Я схожу за минералкой, – крикнула я, указывая на бар.

Было действительно очень жарко; волосы у меня на затылке взмокли. Пот собрался у основания позвоночника, просачиваясь сквозь пояс джинсов.

Стоя в переполненном баре в ожидании, когда меня обслужат, я поймала себя на мысли, что начинаю представлять своё будущее в Карвелле с Нэт и Сарой в качестве подруг. Мы будем тусоваться на травянистых лужайках перед старым монастырём, учиться, смеяться и потягивать грушевый сидр из маленьких баночек. Я буду ходить на их спектакли или помогать им в гримёрке, а они будут болеть за меня на хоккейных матчах. Я позволила себе сдержанно улыбнуться.

Но мгновению внутреннего покоя суждено было продлиться недолго.

Нэт и Сара вернулись из туалета непохожими на тех, с кем я только что танцевала. Они чем-то ширнулись и стали какими-то нервными и дёргаными, в каком-то пьяном воодушевлении, которое мне сразу показалось подозрительным. Когда они сели рядом со мной, отчаянно барабаня пальцами по полированному столу, как концертирующие пианисты, я попыталась убедить себя, что в этом нет ничего особенного, но в глубине души всё сникло.

Затем сквозь грохочущие басы я услышала поблизости шум.

– Боже мой! – взвизгнула Нэт. Она смотрела куда-то поверх моего левого плеча. – Боже! Боже! Боже!

Её голос напоминал сирену воздушной тревоги под коксом.

– Что? Что случилось? – я вздрогнула, когда она слишком сильно схватила меня за руку.

– Твой соседка с кем-то поцапалась.

Глава 9. Элис

Музыка билась в "Трапезной", как живое существо. Мозги бились о виски ей в такт; по белым костям позвоночника стекал пот.

В "Трапезной" поселилось какое-то зловещее нечто, которое неестественно дышало и двигалось. По мере того как тянулась ночь, потолок, казалось, становился всё выше и выше, а стены сближались. Казалось, огромная рука схватила крышу, как горсть глины, и потянула её вверх. Один из витражей, казалось, тоже мерцал и менялся. Пока я проморгалась, Дева Мария, наверное, превратилась из воплощения невинности в рычащую змею, а затем обратно. Время от времени всё вспыхивало рубиново-красным цветом перед глазами, что не имело никакого отношения к работающей цветомузыке.

Паника поднималась в груди, а клаустрофобия давила со всех сторон.

Надо было бежать отсюда.

Я выполнила обещание, данное Лотти, и осталась выпить стопку-другую. Наверное, даже не одну, а все пять. Пять дешёвых порций виски обжигали мне глотку, как смывка для краски. Опьянение уже не было таким приятным, как тогда, когда я, свернувшись калачиком в кресле, читала Бертрана Рассела[4] и потягивала "Лагавулин"[5]. В той безопасной, тихой обстановке алкоголь расслаблял мне голову настолько, что я позволяла мыслям течь рекой, давала им вздохнуть и занять свободное пространство, но по-прежнему чувствовала себя в безопасности.

Этим вечером всё было по-другому. Тут была какая-то дикость, которая мне не особо нравилась – бешеная непредсказуемость.

Со свисающим на предплечье блейзером я проталкивалась сквозь толпу танцующих к выходу, и тут тяжёлая рука крепко сжала мне запястье.

На ослепительную миллисекунду я вернулась в ярко освещённую гостиную Криса, в тот ужасный момент, и свободная рука, защищаясь, потянулась к губам, но меня дёрнули обратно в "Трапезную", больно вывернув руку.

Это был какой-то студент с растрёпанными волосами и вялым лицом в белой футболке с принтом. Он ощупал меня своими пьяными глазами, лениво улыбнулся, притянул ближе и прокричал мне в ухо:

– Ты куда, красотка? Ты остаёшься здесь, со мной.

А потом он наклонился для поцелуя.

Отвращение закипело у меня внутри вместе с дешёвым виски, я попыталась высвободить запястье из его хватки, но даже в состоянии алкогольного опьянения он был слишком силён, и я ненавидела его за то, с какой лёгкостью он мог держать меня без оглядки на количество выпитого. Эта ненависть превратилась в жёсткий осколок, и мной овладел какой-то животный страх.

Вспышка боли в руке, когда она соприкоснулась с его скулой, ощущалась как сила.

Затем друганы, с которыми он танцевал, сомкнулся вокруг нас, как стервятники, и я поняла, что оказалась в меньшинстве.

Но они смеялись над ним. Они не верили, что я могу реально дать отпор. И поэтому он был вынужден тоже отшутиться. В конце концов, его ударила девушка. Было бы невероятно неловко признать, что я причинила ему боль.

Их смех был как кремень для пламени.

Хотелось, чтобы они боялись меня.

Без какой-либо предварительной мысли или сознательного намерения моя рука протянулась и схватила пустую пивную бутылку. Взяв за горлышко ладонью, я со звучным треском ударила донышком о край стола, так что в руке остались только зазубренные стеклянные зубья.

Шагнув к парню, которого только что ударила, я вдавила розочку ему в живот достаточно сильно, чтобы он почувствовал шипы, которые вот-вот проткнут ему кожу.

Он широко раскрыл глаза, и чудовище внутри меня забилось от удовольствия.

– Не смей никогда больше ко мне прикасаться, – прошипела я.

Мягкий прилив удовольствия перерос в ревущий тёплый внутренний порыв.

Я поднажала, и осколки вонзились ему в кожу. Он взвизгнул от боли, затем быстро замаскировал это более мужественным ворчанием, когда я отошла назад и уронила бутылку на землю.

– Психованная ебанашка! – фыркнул он, недоверчиво качая головой и повернулся к друганам. – Вы это видели? Что за психованная ебанашка!

Я повернулась на каблуках и пошла прочь, чувствуя облегчение и что-то ещё более головокружительное. Я была почти уверена, что он никуда не настучит: ни в службу безопасности, ни декану, – потому что это будет слишком унизительно для его хрупкого самомнения. Я протолкалась сквозь толпу танцующих и вышла из столовой, спотыкаясь, в расплывчатую ночь за её пределами.

Как только адреналин схлынул, меня охватил стыд.

Стыд за то, что я натворила, но хуже того – потому что это было так приятно.

Та доля секунды, когда я подняла кулак, отвела руку, вложила в неё всю силу, нанесла сладкий, хрустящий удар... Невозможно было отрицать, насколько это приятно. Каждый мускул в теле напрягся и наполнился энергией. Каждый синапс в мозгу на мгновение перестал работать, и осталась только грубая физика действия.

А затем испуганное выражение его лица, когда я приставила "розочку" к его животу. Я украла у него силу. Я исправила ошибку. Он заставил меня почувствовать себя маленькой и уязвимой, а я всё переиграла до наоборот.

До этого вечера я никогда раньше не била других. Взрослея, Макс и Эйдан всегда цапались, играли в драки и боролись с радостными криками и хрюканьем. После этого они бывали такие мягкие и счастливые, будто высвобождали какое-то первобытное желание. Они с волчьим аппетитом набрасывались на ужин и засыпали в ту же секунду, как их головы касались подушки.

У меня, как у единственной дочери, всё было по-другому. Если я когда-нибудь пыталась присоединиться, мама или папа оттаскивали меня и говорили, что девочки не дерутся. Просто мальчики – такие мальчики. Мальчики сильнее девочек, и родители не хотят, чтобы я пострадала. Лучше, если я тихо посижу в уголке, порисую что-нибудь красивое, почитаю книги о единорогах, понаблюдаю за борьбой своих братьев с тайной, постыдной завистью; чувство первобытного желания осталось захороненным глубоко-глубоко.

Так стоит ли удивляться, что к тому времени, когда я оказывалась в ярко освещённой гостиной Криса или в тёмной, пульсирующей столовой, я не знала, как высвободить запястье? У меня не было ни сил, ни опыта, накопленного за годы безобидной подростковой возни, ни мышечной памяти, чтобы дать отпор.

В ту ночь в столовке мне показалось, что наконец-то открутился какой-то ржавый клапан, и я испугалась того, что это означало.

Глава 10. Лотти

Я вышла за Элис из "Трапезной" и, несмотря на слёзы, застилавшие глаза – это был худший день рождения в моей жизни, и я уже сильно скучала по дому, – я предложила проводить её до общаги.

– Я в порядке, – отрезала она, как дикобраз. – Иди и тусуй со своими новыми подругами.

Судя по её тону, само понятие дружбы казалось ей чем-то абсурдным и неразумным.

– Нет, Элис, – сказала я притворно строго, скрестив руки на груди от ночного холода. – Я хочу убедиться, что с тобой всё в порядке.

– Как это благородно с твоей стороны, – вскипела она, странно напрягшись всем телом.

– Слушай, а почему ты против? – я повысила голос, чтобы не слышать звона в ушах. – Я только сегодня приехала и не сделала тебе ничего плохого.

Она помотала головой, будто мне её никогда не понять, затем бросила на меня злобный взгляд, развернулась на каблуках и оставила меня на скользкой от тумана мостовой в гордом одиночестве.

Пока я смотрела, как она уходит, упрямо вздёрнув маленький подбородок, то поймала себя на мысли, что не хочу возвращаться к Нэт и Саре. Они даже не пытались как-то разрядить ситуацию с Элис: Сара истерически визжала, а Нэт закатывала рукава свитера, как будто хотела сама поучаствовать в действе. Похоже, дело не только в том, что они были под кайфом. Не иначе они всё воспринимают, как театральное представление, и когда соседка поцапалась с кем-то в мой день рождения, они это восприняли как этакую развлекуху. Завтра первым же делом с утра они растрезвонят об этом другим студентам-актёрам, приукрашивая и преувеличивая для большего эффекта.

Но и возвращаться в общагу мне тоже не хотелось, потому что там, вероятно, будет Элис, призывающая сатану, чтобы поболтать с ним за чашечкой чая. Если честно, я её боялась. Не в смысле "ты выглядишь так, будто хочешь меня убить, но с тобой, наверное, всё в порядке", а в смысле "ты выглядишь так, будто хочешь меня убить, и ты, вероятно, это сделаешь". Я решила прокрасться внутрь, когда она заснёт, – предполагая, что она из тех демонов, которым в первую очередь нужен отдых.

Несмотря на холод, я решила прогуляться по старому зданию монастыря и посмотреть на статую сестры Марии, которая должна быть безумно жуткой. Обычно я не гуляю ночью одна, но по кампусу бродило так много людей, что я чувствовала себя в безопасности. Кроме того, мне было 19, и, следовательно, я бессмертна.

Когда я сориентировалась и двинулась дальше, серебристый туман зловещими завитками окутал обсаженные деревьями дорожки, которые окаймляли подножия монастыря. Под гипнотический стук моих шагов по булыжнику я погрузилась в некое подобие измученного транса, голове стало очень приятно без мыслей и предвидений.

Когда я шла по дорожке по периметру монастыря, сквозь дымку пробились несколько образов: окурок сигареты, тлеющий тёплым оранжевым цветом у основания искривлённого орешника; полная луна, низко и ярко висящая в небе; Салем, крадущаяся по водосточной трубе и влезающая в открытое окно на третьем этаже основного здания. Когда чёрная кошка оглянулась через плечо прежде чем исчезнуть в комнате, её глаза на мгновение вспыхнули рубиново-красным. Я огляделась в поисках источника – отражения чего-нибудь? – но ничего не нашла.

Не успела я опомниться, как оказалась не у статуи сестры Марии, а у подножия Северной башни.

Я почувствовала внезапное, скручивающее живот ощущение, что свернула не туда.

Почему меня потянуло к Северной башне без всякого сознательного желания? Что в ней столь притягательно?

Я чувствовала себя сумасшедшей, просто думая об этом. И всё же, глядя на башню снизу, с шатких булыжников, её пропорции казались совершенно неправильными. Она возвышалась слишком высоко над остальной частью монастыря и слегка клонилась к северу. В Обсерватории не было окон, кроме арочных отверстий на самом верху, где когда-то стояли телескопы (в конце XIX века монахини по-настоящему увлеклись астрономией).

Именно из этих открытых пастей падали жертвы и разбивались насмерть.

Сначала в происшествиях не было ничего, что указывало бы на убийство. Сэм Боуи погиб первым. Он был новым бойфрендом Джейни, таким же тихим музыкантом из графства Дарем, и он упал с башни всего через несколько недель после того, как они начали встречаться. Джейни показала, что поссорилась с ним всего за несколько часов до его смерти, и поэтому в сочетании с данными о его плохих оценках, полиция сочла это самоубийством. Дело закрыли.

Потом Джейни тоже погибла – меньше, чем через неделю.

Её смерть была другой, потому что на её теле нашли следы борьбы. У неё были синяки в форме пальцев на предплечьях, царапины на лице и груди и значительные кровоподтёки на шее. Считалось, что её подняли над подоконником за горло. И хотя сегодня это дало бы множество судебных улик, всё происходило в 80-е годы – до того, как стали проводить тесты на ДНК.

На тот момент ещё не было ни реальных зацепок, ни реальных подозреваемых. Никто не замечал ничего подозрительного; даже студенты в общежитиях близ Северной башни не видели, чтобы кто-то входил или выходил.

Полиция отработала все возможные версии, чтобы установить мотив преступления. Казалось невероятным совпадением, что двое влюблённых могли быть убиты в течение 6 дней совершенно незнакомым человеком, поэтому начали присматриваться к другим студентам, знакомыми с обоими. Возможно, кто-то был влюблён в одного из них или в обоих и действовал из ревности. Эта версия никуда не привела – любые улики, которые они обнаружили, были в лучшем случае неубедительными и косвенными. Расследование строилось на сплетнях и слухах.

Наконец, через две недели после смерти Джейни Фиона Тейлор и Дон Миддлмисс погибли в одну ночь. Они упали с интервалом в несколько минут один за другим, их изуродованные тела лежали друг на друге у подножия Северной башни, как ужасная пирамида из камней. На их телах нашли ужасные, почти нечеловеческие следы когтей. Полиция заподозрила, что появился серийный убийца, и Карвелл немедленно закрыли.

Несмотря на многолетние расследований, убийства так и не раскрыли, а убийцу так и не нашли.

Но теперь, когда я стояла всего в нескольких метрах от того места, где нашли эти изуродованные тела, мне представилась совершенно нелепая и в то же время откровенно пугающая перспектива: что, если убийцей была сама башня?

Вот почему я пришла сюда вопреки собственным сознательным мыслям. В башне завелись привидения? Она одержима духами? Или я просто слишком много выпила?

Неподалёку ухнула сова, вырвав меня из цепких лап моих мыслей. Прежде чем я повернулась, чтобы направиться обратно в общагу, мной овладел ещё один странный импульс, и я почувствовала, что тело опережает мозг примерно на 5 секунд.

Я подошла к высокой арочной двери у подножия Северной башни и схватилась за кованую ручку. Она была ледяной на ощупь. Когда я попыталась повернуть её, ржавый механизм заскрежетал.

Заперто.

Короткое наваждение рассеялось. Меня отпустило.

Облегчение окутало тело, как тонким прохладным туманом.

Мне не хотелось всего этого делать. Раньше тоже не хотелось, и это как-то выбивало из колеи. Смутное, всепроникающее чувство страха, которому я не могла дать точного названия.

Хорошенько тряхнув головой, я развернулась на каблуках… и чуть не столкнулась с деканом Мордью.

Той самой, которая менее 8 часов назад заявила, что любого студента, которого поймают у Северной башни, тут же отчислят.

– Профессор Мордью, я...

– Она заперта, – отрывисто сказала она, раздражённо вертя в руке старинный медный ключ. – Что вы здесь делаете?

Я ломала голову в поисках невинного объяснения, но ничего не приходило на ум:

– Не знаю. Наверное, меня просто сюда потянуло.

Мучительную долю секунды я гадала, как она отреагирует. Казалось, она сейчас то ли взорвётся, то ли расплачется.

К счастью, возобладало последнее.

Её плечи опустились, она тяжело вздохнула, сжимая переносицу свободной рукой.

– Я так этого боялась, – её голос был тихим и каким-то водянистым, совсем без той громогласности, которым она произносила инаугурационную речь.

– Боялись… чего? – спросила я практически шёпотом.

Я не поспевала за собственным воображением.

Неужели она признает, что в башне завелись привидения? Или от выпитой клюквенной водки мне окончательно вышибло мозги? До сего дня я считала всех, кто верит в "привидения", психами.

Мордью сунула ключ в карман и уставилась на Северную башню так, словно это был заклятый враг.

– Боялась, что студенты зациклятся на том, что здесь произошло. Что Карвелл всегда будет ассоциироваться с убийствами, а не обучением. Что... что рану будут бередить так сильно, что она никогда не заживёт. Боже, прости, – она потянулась к крестику на цепочке. – Я не должна была всё это на вас вываливать, – я практически слышала, как она говорит себе быть жёстче. – Но если я увижу вас здесь снова, то отчислю. Ясно?

– Ясно, – кивнула я. – Спасибо, мисс.

Добавление "мисс" в конце казалось невероятно ребяческим поступком, но я понятия не имела, как обращаться к авторитетным фигурам в этом странном новом мире.

Поспешив обратно в сторону общаги, я глянула на нежно-розовые наручные часы, которые ношу с 12 лет.

00:05.

Почему-то мне это запомнилась, но только вернувшись в Уиллоувуд, я поняла почему.

Все убийства в Северной башне происходили в течение 5 минут после полуночи.

Глава 11. Элис

Лёжа в постели на следующее утро, я ясно слышала дыхание Лотти. В комнате пахло перегаром и пустыми обёртками от конфет, разбросанными по всему её столу. Мне очень хотелось приоткрыть окно, чтобы впустить нежный, приятный аромат розмарина, мха и дикого чеснока, но я боялась потревожить Лотти – и нарваться на разговор, к которому не была готова.

В любом случае, драка с парнем в её день рождения, вероятно, стало последним гвоздём в крышку гроба под названием "соседка-меня-ненавидит". Ладно, она попыталась меня куда-то вытащить, предложила проводить меня домой, но к тому времени мне хотелось побыть одной и не вспоминать, какая я ужасная, по сравнению с такой милой и идеальной соседкой. Поэтому я оттолкнула её словесно, и, казалось, она обиделась.

Если она будет ненавидеть меня, то пусть это будет так, как я хочу.

Стараясь не шуметь, я надела ту же чёрную водолазку и бежевые брюки-дудочки, что и накануне, положила учебники в кожаный портфель с монограммой и отправилась на первый семинар.

Введение в философское богословие, как и все лекции и семинары, проходило в основном здании. Аудитория 26B представляла собой помещение с высокими потолками и окнами, в котором аккуратными рядами стояли старомодные школьные парты. Решётчатые деревянные половицы угрюмо заскрипели под весом тридцати студентов, ввалившихся внутрь.

Профессор Антон Ле Конт стоял в передней части класса, пристально изучая чистую доску. Он держал в руке кусочек новенького белого мела, как ручку, размышляя над тем, что в первую очередь напишет на доске; как будто эта первая надпись была чем-то символическим. Я предполагала, что так оно и было. Эта доска 10 лет стояла пустой. Казалось, имело значение, чем закончится этот перерыв.

Я заняла место в первом ряду, поморщившись, разжимая кулак с ручкой сумки. Бить других больно, хотя это была странно приятная боль, как в уставших ногах после долгой ходьбы.

Одетый в жилет строгого покроя и идеально отглаженные брюки, Ле Конт был худощавым, подтянутым мужчиной с бледно-оливковой кожей и серебристо-седыми прядями в чёрных волосах. По моим данным, последние несколько лет он редактировал Европейский журнал естественной теологии, а потом его переманили туда, где он впервые сделал себе имя в сфере философской теологии. Статью, которую он опубликовал во время своего пребывания здесь, о влиянии современной философии на герменевтику, все очень хвалили. Он нанёс на карту запутанную философскую программу Карвелла, и простое нахождение с ним в одной комнате уже немного электризовало.

Когда он, наконец, повернулся, чтобы обратиться к залу, над хихикающими в заднем ряду воцарилась тишина. Его взгляд был напряжённым, движения осторожными и спокойными. Авторитет исходил от него волнами.

– Зачем вы сюда пришли? – спросил он, но не с настойчивостью профессора классической литературы, а с мягкой сдержанностью человека, осознающего свою силу.

Ответом на вопрос было молчание; даже скрип радиаторов не нарушал напряжённую тишину.

– Я знаю, зачем я здесь, – сказал он, обводя рукой комнату. – Мы, богословы, приводим аргументы в пользу существования Бога, основанные на разуме. Где лучше это делать, чем не в бывшем монастыре? – он улыбнулся, глядя из высокого окна на лес и скалы за ним. — Это место пропитано вдохновением, которое мне когда-нибудь понадобится. Но зачем вы сюда пришли?

Он огляделся вокруг, рассматривая каждого из нас в отдельности, сопоставляя нас с какой-то невидимой мерой. Затем он снова спросил:

– Зачем вам философия?

Отбросив всякую осторожность, я подняла руку. Он кивнул, предоставляя мне слово.

– Я хочу быть судьёй.

Его тёмные и ястребиные глаза впились в меня:

– Тогда что же вы не записались на юридический факультет?

Я выдержала его напор, обратилась к самой себе и, блин, надеялась, что он это одобрит. Потому что если я не могу быть собой здесь, то где вообще мне место?

– Прежде чем научиться думать, – говорю я низким и чётким голосом, – я хочу сначала научиться тому, как думать.

Если бы я завернула такое в старших классах, все бы только захихикали и закатили глаза, обозвав меня дурой набитой и понторезкой, но профессор Ле Конт только удовлетворённо кивнул. Другие студенты смотрели на меня без насмешки; да и вообще они казались на удивление впечатлёнными.

"Вот это ощущение! – подумала я. – Вот, что я буду ощущать, когда стану судьёй. Вот как это выглядит, когда все ловят каждое твоё слово".

После остальной части урока, однако, я осталась слегка подавленной. Я быстро поняла, что уже всех обогнала в плане фонового чтения. Ле Конт просто объяснял разницу между гражданской, естественной и мифической философией для тех, кто никогда об этом не слышал. Всё то, что я знала с 15 лет, преподносилось, как совершенно новая информация. Тем не менее, в глубине души я наслаждалась чувством превосходства. Я всегда ценила свои умственные способности, а когда находила подтверждение их высокому уровню, то получала столь необходимую поддержку.

Однако за 5 минут до окончания семинара кто-то лениво постучал в дверь. Она со скрипом открылась ещё до того, как Ле Конт успел что-то сказать.

В проёме стоял профессор Дейкр в коричневом вельветовом костюме, горчично-жёлтом галстуке и белоснежной рубашке.

Тот самый, в присутствии которого я поругалась с той дамой в приёмной менее суток назад.

На мгновение внутри всё сжалось. Он пришёл, чтобы выгнать меня? До него дошли слухи о том, как я обошлась с парнем в столовой? Если вспомнить, как я разговаривала с той женщиной в приёмной, я бы не стала винить их, если они меня отчислят.

Но он даже не посмотрел в мою сторону, а широко улыбнулся классу, обнажив зубы с пятнами от кофе, кивнул Ле Конту и прошёл к передней части класса с листом белой бумаги в руках. Они обменялись несколькими приглушёнными репликами, а потом Дейкр вернулся к двери и ушёл, оставив бумагу в жилистой руке Ле Конта.

Тот поднял лист и изогнул бровь идеальной дугой:

— Это список заданий у личных наставников, – он положил его на свой приземистый стол из орехового дерева. – После урока подойдёте и найдёте своё имя.

Я почувствовала слабый трепет возбуждения чуть ниже рёбер. Кто будет моим личным преподавателем? Студенты тесно сотрудничали со своими преподавателями на протяжении всего времени учёбы в Карвелле – это было скорее трёхлетнее наставничество. Я бы удовлетворилась Ле Контом, но лучше бы это была профессор Люсиль Арундел, которая проводила новаторские исследования в области прикладной эстетики. Она была известна тем, что разгуливала по кампусу в греческих платьях, а в её кабинете висели произведения искусства XIX века стоимостью в несколько тысяч фунтов стерлингов. Я специально упомянула её в заявлении при поступлении в академию.

Как только прозвенел звонок, я бесстыдно растолкала своих неторопливо идущих сверстников и первой добралась до списка, без всякой причины надеясь, что рядом с моим именем будет имя Люсиль.

Но напрасно.

Там стояла фамилия Дейкра.

Глава 12. Лотти

На следующее утро после того, как Северная башня привлекла меня к своим дверям, у меня была пробная игра в хоккей.

К тому времени, когда я проснулась около 09:30, Элис уже ушла, и я почувствовала облегчение. Я не могла бы смотреть ей в глаза после того, что она сделала в столовой, и того язвительного тона, с которым она плюнула в мою сторону, когда мы стояли снаружи. Без сомнения, сегодня она будет вдвойне колючей вместо того, чтобы признать свою вину. Я ещё не знаю её хорошо, но мне показалось, что именно так она и поступит.

Как вообще можно рядом с ней расслабиться? Она мрачная и непредсказуемая, как меланхоличная струна, натянутая так туго, что вот-вот лопнет.

Затем произошло то, что произошло прошлым вечером: невидимым лассо меня притянуло к Северной башне. Одно дело обещать отцу, что со мной всё будет хорошо, что я буду избегать любого, кто кажется немного склонным к убийству, но что обещать, если этот убийца – разумная башня, чьей воле невозможно сопротивляться?

Однако сейчас моё внимание сосредоточилось на том, чтобы попасть в хоккейную команды и выполнить требования, в соответствие которыми я получила стипендию. С Элис и Северной башней я разберусь позже.

Пока я тащилась к спортивному клубу, жуя пригоршню шипучих клубничных леденцов, то поймала себя на том, что нервничаю. В интеллектуальном плане у меня не было причин нервничать. В шестом классе я несколько раз представляла свой округ в хоккее, теннисе и беге по пересечённой местности. Операция, которую я перенесла на колене, прошла успешно, и оно практически полностью восстановилось. Плюс к этому конкуренция здесь не такая жёсткая, как в других университетах, потому что тут нет вторых, третьих или четвёртых курсов, с которыми нужно было бы конкурировать. И всё же ничто из этого не смягчало спазмы в животе, когда в поле зрения появилось игровое поле. Там уже разминались десятки девушек.

Хоккейное поле было моей вотчиной. Именно там я чувствовала себя наиболее уверенной и сильной. Мне просто надо на этом сосредоточиться. Я повыше закинула сумку с клюшкой на плечо и ускорила шаг, мысленно слыша северолондонский акцент отца.

Но едва я начала разминаться, как всё пошло наперекосяк. Я поняла, что меня тошнит не столько от нервов, сколько от пяти двойных порций водки с клюквой и недосыпа. Ноги спотыкались сами по себе, в глазах всё плыло, а голова всё больше кружилась. Я зафейлила первые нескольких ударов по шайбе, а из-за жгучей вибрации в руках было трудно не вскрикнуть. Оба тренера зыркнули на меня, а когда я мельком взглянула на них, они переговаривались, прикрыв рты руками. Вероятно, говорили: "Какого хрена мы дали этой чувырле стипендию, если она играет как контуженый слизняк?"

Также у меня возникло странное тянущее ощущение чуть выше пупка, а взгляд то и дело перемещался к тёмным очертаниям Северной башни. Мне показалось, что что-то разумное вонзило в меня свои когти, и ему не понравилось, что моё внимание сосредоточено на чём-то другом.

Я с содроганием вспомнила вспышку рубиново-красных глаз Салем.

Действительно, происходит что-то сверхъестественное.

Результаты пробной игры лучше не стали, и хотя в итоге в команду я всё же попало, меня зачислили в запасные. Оскорблённая и униженная, я схватила свою сумку с клюшками так быстро, как только могла, и попыталась уйти с поля, чтобы никто не видел моих покрасневших щёк, но тут кто-то появился у меня за плечом.

– Выше голову, красава, – произнёс низкий, с характерными йоркширскими нотками голос. – У тебя просто день не задался. У всех такое бывает, когда чувствуешь, что нельзя облажаться.

Я подняла глаза и увидел невысокую, фигуристую азиатку в тёмно-красном топе с надписью "Высшая школа Спрингдейла". Она была защитником в команде противника во время пробных матчей, и как центральный нападающий я никак не могла её обыграть.

Я лучезарно улыбнулась, хотя чувствовала себя совсем по-другому:

– Да. Просто жаль, что такой день у меня именно сегодня.

Она фыркнула, вытаскивая жвачку и складывая её в пластиковую коробочку.

– В прошлом году я так плохо играла на отборочных матчах в округе, что выбила себе зуб. Своей же клюшкой. Такое физически невозможно, – она открыла силиконовую крышку своей спортивной бутылочки и сделала большой глоток, затем вытерла рот тыльной стороной руки. – Кстати, меня зовут Джен.

– Лотти. Лотти Фицвильям.

– Отныне нарекаю тебя Фитци, – она начертила невидимый крест на груди, словно глубоко погрузившись в молитву. – Многие из нас после душа идут в "Трибуну". Ты пойдёшь?

– Что за "Трибуна"?

Джен ухмыльнулась:

– Скромный дедушка "Трапезной".

Скромный дедушка оказался уютной гостиной. Если бы в баре можно было надеть бархатные тапочки и выкурить трубку, то это место как раз подходило для таких целей.

Расположенное в отдалённом уголке старого монастыря, это было помещение с дубовыми панелями и зелёным ковром, предназначенное исключительно для спортсменов Карвелла. Здесь были выцветшие бильярдные столы с латунными подвесными лампами, старинные мишени для дартса с отсутствующими золотыми цифрами, мраморные шахматные доски и наборы для игры в нарды с замысловатой резьбой, а также ревущий камин, у которого мне захотелось свернуться калачиком и вздремнуть. Стены были украшены фотографиями команд за прошедшие десятилетия, а ряд шкафов со стеклянными фасадами был до отказа набит спортивными наградами. Всё помещение пропахло древесным дымом и пряными сигарами.

Когда я вошла, Джен и несколько других игроков с пробных матчей заняли огромный диван у камина, и Джен немедленно позвала:

– Фитци! Сюда!

Я улыбнулся до ушей. Может быть, вот где мои настоящие друзья. Мои блестящие Чаризарды.

Следующее, что я помнила, это что я снова стою у подножия Северной башни.

На кампус опустилась полуночная тьма. Я стояла на четвереньках на скользкой от дождя брусчатке, царапая безжалостный камень голыми руками.

Боль пронзала мне пальцы и запястья, как электрические разряды. Я невольно застонала, отрывая их от изогнутой стены.

Послышались приближающиеся шаги.

У меня не было времени разбираться с замешательством или страхом; мне просто нужно было убраться с дороги, пока кто-нибудь снова не увидел меня здесь.

Я проползла по земле к подножию ближайшего дерева и спряталась в его тени. Трава была холодной и влажной, влага просачивалась сквозь джинсы, и я слышала, как под коленом хрустнула улитка. Сердце бешено колотилось в груди; неровный пульс отдавался высокими, глухими ударами в висках.

Что, блин, со мной происходит?

Звук ключа в замке. Положив ладонь на бесформенный сучок, я рискнула выглянуть из-за узловатого ствола.

Мордью. Очевидно, она обыскивает башню каждую полночь.

Она декан университета. Разве у неё нет дел поважнее? Разве такое нельзя доверить какому-нибудь охраннику?

Затем я вспомнила щемящую грусть в её голосе, когда она отчитывала меня накануне вечером. Для неё это было что-то личное. Я сделала мысленную пометку проверить, была ли у неё связь с кем-либо из жертв. Возможно, у кого-то она была наставником?

Она проскользнула в здание и закрыла за собой дверь, заперев её изнутри.

Я ждала, что её силуэт появится в одном из открытых окон обсерватории, но боль в руках настигла меня прежде, чем это произошло. Я отвела взгляд, чтобы осмотреть повреждения.

Даже в почти полной темноте было хорошо видно кровь, стекающую по пальцам.

Глава 13. Элис

В общем, моим наставником будет Дейкр.

На меня нахлынул стыд за первый день в Карвелле. Все началось с перебранки с той женщиной за стойкой регистрации, а закончилось взмахом кулака – и вдавленной в живот парня "розочкой". Вот какое впечатление сложилось обо мне у Дейкра – что я способна на безобразный гнев. Сможет ли он хоть когда-нибудь воспринимать меня всерьёз? Смогу ли я хоть ценой нескольких месяцев или лет вернуть себе утраченное уважение? Или моя репутация останется навсегда запятнана?

Вряд ли у моих действий будут какие-то неразумные последствия.

И всё же, как бы мне ни было стыдно за то, что я натворила, это все равно перекрывалось ужасающим чувством удовлетворения и правоты, когда древние весы приходят в равновесие. Я боялась приглядеться к этому чувству повнимательнее.

После семинара у Ле Конта я отправилась в столовую на поздний завтрак. Помещение было очень похоже на остальные в Джернингем-билдинг, с высокими белыми стенами, высокими готическими окнами и потёртыми деревянными полами, только примерно в 10 раз больше. В нём звенели чайные ложечки и раздавался пьяный смех, пахло подгоревшими сосисками, томатным кетчупом и плохим кофе. От запаха у меня скрутило живот, но я знала, что почувствую себя лучше, если немного поем. Я слишком поздно заметила, что вчера вечером не ужинала, и, вероятно, поэтому после пяти порций виски почувствовал себя столь измученной. Головная боль уже начала стучать в висках.

Я взяла несколько варёных яиц, жареных ломтиков хлеба с маслом и чашку чёрного кофе размером со свою голову, скользнула за край одного из длинных столов, которые тянулись вдоль и поперёк зала. Нервно оглядываясь по сторонам, я осмотрела комнату в поисках парня, которого видела в "Трапезной", но его нигде не было видно.

Хоть бы он захлебнулся собственной блевотой.

Мысль пришла мне в голову полностью оформленной, но в глубине души я чувствовала, что мне этого правда хочется. В мгновение мстительной злобы я искренне хотела, чтобы он умер.

Сбросив с себя это чувство, как пальто, я отправила в рот ложку желтка, стараясь не подавиться, и достала телефон. От Ноэми по-прежнему ничего. Я начала набирать сообщение старшему брату Максу, который на третьем курсе изучал моду в Центральном колледже искусства и дизайна им. Святого Мартина.

Но я не знала, как закончить сообщение. Как мне выразить свои чувства? Он всегда говорил мне, что я "надутая кобыла" (его слова), но если бы он знал, что я чуть не зарезала кого-то... он просто не поверит. Макс всегда был душой компании, хрипло пел в караоке и надевал боа из перьев, пил шикарные коктейли с крошечными розовыми зонтиками. А я единственная всё это время чувствовала себя инопланетянкой.

От перспективы возвращении в общежитие после завтрака я пришла в ужас, но, как оказалось, тем утром мне всё равно было суждено столкнуться с Лотти.

Когда я вошла в библиотеку Сестёр Милосердия, она сидела в одном из зелёных бархатных кресел возле секции теологии и читала какой-то внушительный фиолетовый фолиант. Её волосы были собраны в растрёпанный светлый хвост, и на ней была ужасающая мохеровая кофта с зелёно-фиолетовым зигзагообразным рисунком.

Когда я проходила мимо неё к винтовой лестнице, она взглянула на меня, натянуто улыбнулась, затем многозначительно опустила глаза на страницу. На мгновение я подумала, не извиниться ли, но её напряжённая поза подсказала мне, что это было бы пустой тратой времени. Я ещё крепче сжала ручку своего портфеля, терпя боль от свежей и глубокой раны на руке, и прошла дальше.

Я направилась в отдел философии, чтобы посмотреть одну из немногих книг в списке Ле Конта, которую ещё не читала, но у меня настолько иссякли силы, что вместо этого я плюхнулась в ближайшее кресло.

Именно там, с этого бархатистого насеста, я заметила книгу, которая всё изменит.

Том был в тканом изумрудно-зелёный твёрдом переплёте. На корешке было тиснёное золотом заглавие, гласившее: "Ритуалы очищения души в монастырях XIX века" Т.А. Реннер.

Что-то в словах "очищение души" вселило в меня тот академический трепет, на который я потратила последние несколько лет своей жизни. Мистицизм был в первых строчках моих исследовательских интересов, то есть книга была как раз по моей части. Кроме того, мы находились в бывшем женском монастыре, который действовал в XIX веке.

В вводных главах кратко описывался ритуал очищения, придуманный страдающей от приступов гнева сестрой Строган в середине XIX века и помогающий избавиться от жестоких мыслей и побуждений. Вскоре он стал популярен в женских монастырях по всей северной Англии и на границах с Шотландией, но на рубеже веков по неизвестным причинам вышел из моды.

Сначала мне показалось странным, что книга вообще стоит на полке в разделе философии. Не уместнее было бы поместить её в секцию теологии? Или, может быть, истории? Но опять же, само понятие наличия души было в основе своей философским.

Следующая глава, "Как проводился ритуал", была воплощением мечты любого начинающего оккультиста. По сути, это было практическое руководство, дополненное схемами, списками необходимого и подробными инструкциями.

По большей части, начиналось всё стандартно. Необходимо измельчить пестиком в ступке дикорастущие ингредиенты: первоцвет, вереск и розмарин, – взять недавно брошенную куколку мотылька, а затем аккуратно убить живого мотылька и извлечь из неё гемолимфу. Пока ничего особенно жуткого.

Но потом началась уже магия крови.

На заключительном этапе требовалась кровь человека, с которым плохо обошлись. Эту кровь смешивали с измельчёнными ингредиентами, а затем добавляли в бузинную настойку. Считалось, что такое снадобье в течение лунного цикла изгоняет гнев из души.

Сердце забилось немного быстрее.

Я не была новичком в ритуалах. Сначала, когда мне было 12 лет, я увлекалась религией и исполняла сложные песнопения, призванные вызвать Святого Духа. Затем я переключилась на колдовство и сильно увлеклась лунными ритуалами. Я очищала пространство палочками с шалфеем, очищала тело ванночками с лавандовой солью, зажигала свечи и благовония и молилась на луну.

Короче говоря, я всегда верила, что во вселенной есть нечто большее, чем то, что можно увидеть, услышать или пробовать на вкус. Здесь действуют таинственные энергии и силы, невидимые течения и сложные сети, нити света и тьмы, которые лишь немногие избранные могут увидеть, сплести или разорвать. Может быть, именно поэтому я не сразу отмахнулась от настойки из крови и мотыльков как от иррационального фольклора.

Может быть, именно поэтому мысль об этом эликсире несколько недель мариновалась в глубине моего сознания, прежде чем я, наконец, начала действовать.

Глава 14. Лотти

Многочисленные хоккейные травмы, полученные за долгие годы тренировок, означали, что у меня всегда была наготове хорошо укомплектованная аптечка первой помощи, поэтому первое, что я сделала, вернувшись в общежитие после мучительного пребывания под луной, — это вымыла и перевязала кровоточащие руки. Элис несколько раз пошевелилась, пока я открывала пакетики с антибактериальными салфетками, но не проснулась. Я не знала, рада я этому или нет – она пугала меня, но я была бы признательна за помощь.

И всё же, как ей это объяснить? Вероятно, для неё это всё туфта. Она гот. Наверное, для них это в порядке вещей.

Мои дрожащие руки выглядели ужасно. Ногти были сточены под корень, а нежная кожа на кончиках пальцев превратилась в кровавые ссадины. Жёлчь подступила к горлу, когда я подумала о том, как сильно и долго я, должно быть, царапала камень, чтобы так сильно пораниться.

Последнее, что я помню, это как уходила с "Трибуны" в приподнятом настроении. Мы весь вечер оттягивались и прикалывались. Джен убедила меня сходить сначала потанцевать в "Трапезную", а потом уже отправляться на покой. Мы пробовали Линдисфарнскую медовуху в баре, прикидываясь средневековыми монахами – Джен настолько хорошо их изображала, что я смеялась до слёз, – а потому выпили больше обычного. Как только мы добрались до "Трапезной", там были красный свет, витражи, грохочущие басы, потные тела, много тел, а затем... я очнулась у Северной башни.

Вообще нельзя так много пить. Из-за тяжёлых похмелий я не только плохо играла в хоккей, но и по вечерам после загулов всё заканчивалось в одном и том же месте – том самом, где я могла склеить ласты, если бы оно взяло надо мной верх.

А ещё: кому придёт в голову пить медовуху?

Прогнав из головы образы родителей, рыдающих на моих похоронах, я проглотила пару таблеток обезболивающего и заставила себя немного подавить на массу.

На следующий день в моём расписании ничего не было до приветственного занятия по английской литературе в 15:00, поэтому я встала рано – поморщившись, когда забинтованные пальцы коснулись одеяла – и направился в столовую, чтобы как следует позавтракать. Когда я натягивала толстовку, Элис заметила у меня раны на руках, но даже не спросила, что случилось. Вроде, мелочь, но мне стало невероятно грустно. Если бы я была в Севеноуксе, меня бы давно утешали многочисленные родственники и около 15 приятелей.

Внезапно я поняла, как сильно скучаю по своим тамошним подругам, и сделала мысленную пометку позвонить позже своей ЛП Фрэнки. Она изучала математику в Бристоле и, наверное, уже переспала с каждым четвёртым парнем и половиной девчонок в кампусе. Я жаждала услышать её гедонистические рассказы почти столь же сильно, сколько хотелось поговорить с кем-то, чтобы почувствовать себя собой.

Чудесным образом Джен и две другие девушки-хоккеистки: Алекс и Мэй – уже были в столовой. Казалось, они совершенно не мучались похмельем – очевидно, выпили бы ещё медовухи. Я взяла очень большой кофе с очень большим количеством сахара и бутерброд с колбасой и с гримасой села на скамейку рядом с Джен.

Салем терпеливо ожидала окончания завтрака, предвкушая утреннюю порцию рыбы. Она ещё вернётся к обеду за ломтиком говядины по-веллингтонски, пристрастие к которой у неё, по-видимому, появилось ещё в 1930-е годы.

– Ладно, во-первых, какого хрена? – спросила Джен, уставившись на мои бинты. – Во-вторых, что, во имя всего святого? В–третьих...

– Ладно-ладно, я тебя поняла, – рассмеялась я, откусывая огромный кусок сэндвича с кетчупом. – Честно говоря, я отчасти надеялся, что ты мне расскажешь. Я выпила слишком много медовухи. После "Трибуны" всё как в тумане.

У меня внутри все сжалось от этой полуправды.

– Я видела тебя в туалете примерно... в 23:30? Или 23:45? – начала вспоминать Мэй, потягивая из чашки дымящийся травяной чай. – Там было ещё две девушки с театрального факультета. Они нюхали кокс и пытались заговорить с тобой, но, честно говоря, в этот момент ты была как бы в отключке. Потом на твоём лице появилось то странное выражение, как будто ты была не ты, а кто-то другой. У тебя лицо немного перекосило. Я пошла вытереть руки, а когда снова повернулась к раковине, тебя уже не было.

Пока она говорила, у меня быстро пропал аппетит, и к тому времени, как она замолчала, я отложила недоеденный сэндвич. Её описание, как я изменилась в лице, уж слишком походило на многочисленные фильмы ужасов об одержимости.

Надо в этом разобраться. Я в Карвелле без году неделю, и мне уже страшно до жути.

– Мне пора, – пробормотала я, отодвигая ещё тёплые еду и кофе.

В библиотеке Сестёр Милосердия я почему-то постоянно вспоминала Элис. Здесь было холодно и до боли красиво: высокие книжные полки из красного дерева и зелёные бархатные кресла, старинные письменные столы у огромных арочных окон, запах книг в кожаных переплётах и старого пергамента. Где-то под стропилами играла медленная, угрюмая оркестровая музыка – опять же, это могло быть плодом моего воображения.

Я провела два часа, просматривая различные разделы в поисках книг, которые могли бы а) подкинуть мне несколько мыслей о том, как начать расследование убийств десятилетней давности, и б) помочь мне понять, что со мной происходит в связи с возможным появлением призраков. Для первого я выбрал своих любимых классиков тру-крайма: Трумена Капоте, Нормана Мейлера и Хантера Томпсона – чтобы вспомнить, с чего великие начинали свои расследования. Когда я взяла их с полки, в сердце слегка затрепетало.

Пункт б) вряд ли можно было назвать каким-то исследованием, со множеством фальстартов и тупиков, но в конце концов я наткнулась на книгу под названием "Дьявол и божественное: правдивые описания одержимости и экзорцизма в религиозных орденах". Я устроилась в одном из зелёных бархатных кресел – мышцы болели после вчерашнего хоккея – и прочитала первую главу.

В ней рассказывалось об одержимой бесами парижской настоятельнице Жанне де Анж и о том, как её подвергли экзорцизму в церкви Лудена. Дворяне и священники собрались и смотрели, как экзорцист обвиняет дьявола Балама в том, что он завладел Жанной, на что Балам якобы ответил: "Это правда. Я виноват во всём том, в чём ты меня обвиняешь", – и заставил Жанну "гротескно изогнуть тело, приводя зрителей в ужас". В пояснительных разделах указывалось, что в XVII веке экзорцизм был одновременно публичным зрелищем и прибыльным источником дохода, когда "духовные туристы" преодолевали сотни миль в надежде увидеть изгнание демона.

История Жанны вдохновила многих писателей (как я отметила, исключительно мужчин, включая самого Бурга) адаптировать её для массового развлечения. Александр Дюма написал пьесу в пяти действиях под названием "Урбен Грандье и дьяволы Лудена", а Олдос Хаксли в 50-х годах опубликовал книгу под названием "Дьяволы Лудена". С тех пор также поставили пьесу на Бродвее, написали оперу, а в 70-е Кен Рассел снял порнушный фильм.

Сколько же мужиков наживается на боли и страхе таких женщин! У меня от этого внутри всё свернулось, как молоко.

Я положила книгу на подлокотник кресла и попыталась подавить подступающий страх.

Одержимость демонами… Неужели башня и со мной вытворяет подобное? Это казалось невероятным, но я брожу по территории монастыря, в котором, возможно, обитают привидения, и расследую его кровавое прошлое. Похоже на правду – если "одержимость" действительно правда, то я – главная мишень.

Не успела я снова взять книгу, чтобы прочитать ещё что-нибудь в этом роде, как в библиотеку вошла не кто иная, как Элис. Сначала я краем глаза заметила бордовые волосы, и первой мыслью у меня было: "Блин, как же это раздражает, что она такая красивая", – а затем я почувствовала тошнотворное ощущение, которое уже привыкла ассоциировать с ней. Что ещё она сделает или скажет, чтобы я снова почувствовать себя коротышкой? Или она собирается извиниться, сказать что-нибудь приятное, подарить мне ещё один проблеск удовлетворения, как когда она при мне прикололась над подругами? Справедливости ради надо сказать, она с самого начала проинтучила, что Нэт и Сара тупицы.

Осмотревшись, она подошла к тому месту, где я сидела, не сводя глаз с винтовой лестницы прямо у меня за спиной. Нервы затрепетали у меня в животе, как крылья мотылька, и я выдавила натянутую улыбку.

Она замедлила шаг, бросила взгляд в мою сторону и чуть приоткрыла рот, как будто собираясь что-то сказать... А затем продолжила идти.

Я вздохнула про себя, собирая сумку, чтобы уйти. Одержимость демонами – это фигня, по сравнению с моей соседкой.

Глава 15. Лотти

В течение следующих нескольких дней мы с Элис не перекинулись ни единым словом. Казалось, она проводит большую часть времени в библиотеке. Я видела её там пару раз, склонившейся над письменным столом и строчащей эссе чёрными чернилами, но если она и замечала, как я махала ей рукой, то никак не реагировала.

Мне было настолько неприятно находиться рядом с ней, что я почти не проводила времени в общаге, хотя и понятно, что так не могло продолжаться вечно. Как это ужасно постоянно быть на взводе в единственном месте, где можно расслабиться. Заснуть ночью было почти невозможно. Единственным плюсом было то, что, поскольку я засыпала за полночь, я уже бессознательно не оказывалась у подножия Северной башни. Меня одолевало лишь лёгкое искушения, едва уловимая сила где-то глубоко в груди толкала к зданию, но ничего такого, чего я не смогла бы легко подавить.

Тем не менее, хоккейные тренировки на бессонницу были похожи на блуждание по чёрной патоке, и я знала, что что-то должно произойти. После последней лекции в пятницу днём я зашла в "Трибуну", устроилась в удобном кресле со стаканом шенди[6] и позвонила своей ЛП Фрэнки.

– Ча-а-ар-ли-и-и-и! – воскликнула она своим глубоким горловым хохотом.

Только ей было позволено называть меня Чарли. Ей это нравилось, потому что "Чарли и Фрэнки звучит как в лесбийском ситкоме, в котором две чокнутые бабы занимаются сексом и совершают преступления".

– Привет, – засмеялась я, и от звука её знакомого голоса меня будто осветило солнышком. – Как дела?

– Я в порядке, подруга, я в порядке! – послышалось какое-то шарканье и шум. – Готовлюсь отправиться на охоту.

– У тебя есть пять минут, чтобы поболтать? – спросила я, внезапно почувствовав неуверенность. Не хотелось вторгаться в её новую весёлую жизнь.

Она негромкий фыркнула.

– Не будь тупой сукой. Конечно, есть! Мы же с тобой землячки. Ты у меня "номер один" – и это на всю жизнь, – фоновый шум резко оборвался. Я услышала, как захлопнулась дверь. – Я сейчас в своей комнате. Что, блин, у тебя там происходит? К твоему сведению, я уже выпила полбутылки самой дешёвой водки. Так что выражайся проще. За последнюю неделю я убила значительное количество нервных клеток в мозгу.

– Значит, в Бристоле тебе нравится?

– Стопудово. Тут просто отпад, – я услышала, как она прикурила сигарету щелчком зажигалки и резко затянулось. – Когда нагрянешь в гости? Кстати, где вообще находится Нортумберленд?

– От Бристоля далеко, – рассмеялась я.

– А поезда тогда зачем? Ты же не викторианская нищая.

– Верно подмечено, – признала я.

– Ну так, как дела? – она затянулась так, словно сигарету начинили эликсиром вечной жизни.

Я глубоко вздохнула, затем сделала глоток своего "шенди":

– Моя соседка уже ненавидит меня.

– Ясен колпак. Ты сексуальнее, чем, скажем, 85% остального населения.

Я приподняла бровь, хотя она этого и не видела:

– Всего 85%?

– Ладно, 87%.

– Спасибо, утешила. Но да, у нас с ней с самого начала как-то не задалось. Видимо, она сразу приняла меня за идиотку с хоккейной клюшкой...

– Точняк.

– …и с тех пор возненавидела. Ещё мне показалось, что над ней, типа, издевались популярные ребята в школе или что-то в этом роде. И она считает, что раз я не вхожу в 87% непривлекательных к тому же занимаюсь спортом, то... я такая же.

– Ясно, – спокойно сказала Фрэнки. – А она тебе нравится?

Это был сложный вопрос. Очевидно, ответ был отрицательным, потому что Элис меня невероятно пугала и нервировала, но я не могла отрицать, что в ней есть что-то загадочное. Элис напомнила мне лес: огромный, красивый и тёмный, но заросший защитными механизмами – чертополохом, борщевиком, ядовитыми грибами и узловатыми корнями. Разговаривать с ней было всё равно что хвататься за крапиву.

– Вряд ли, – призналась я. – Она тут одного парня чуть не зарезала прямо в мой день рождения.

– Честно говоря, звучит потрясающе.

– Ну да, а если она и мне так захочет настучать?

– Тогда настучишь ей в репу, – фыркнула Фрэнки. – Ты никогда не боялась драк.

– Верно, но я и не лезу сама в драку, – я приветственно кивнула Мэй, которая только что вошла с высоким черноволосым парнем в регби-футболке. – Возлюби ближнего своего или как там. Доброта всегда была моим высшим приоритетом.

– Вот именно. Просто будь собой, Чарли. В конце концов она будет твоей.

Когда я вернулась в общагу, Элис сидела, скрестив ноги, на кровати, и читала учебник с красным строковыделителем в руке. Я никогда раньше не видела красного строковыделителя и могла только предположить, что ей прислали его прямо из пятого круга ада Данте[7].

– Привет! – сказала я, затаив дыхание и не успев передумать. Она прижала указательным пальцем страницу, чтобы отметить то место, где читала, и подняла отстранённый взгляд. – Знаешь, мне как-то жаль, что у нас не заладились отношения.

Она нахмурилась, глядя на меня так, словно я слегка туплю:

– Но ты же не виновата.

– Ладно, мне всё равно надо с тобой поговорить, – я улыбнулась. – Даже если ты не считаешь, что мы можем быть подругами, давай хотя бы по-человечески друг к другу относиться. То есть... не можем же мы вечно дуться друг на друга?

Она едва заметно вздохнула – кивнула в знак согласия.

– И предупреждаю, – добавила я, – я очень упрямая. Даже если ты против, я всё равно буду с тобой приветлива, пока тебе не понравлюсь.

Поразмыслив над этим мгновение – мгновение, в течение которого я задавалась вопросом, как она вообще могла возражать против такой доброты, – она снова кивнула и вернулась к своей книге.

Это вряд ли было похоже на извинение, но уже хоть что-то.

Позже тем же вечером мы обе были в постели к 22:00. Дождь барабанил в окно, как тысяча постукивающих пальцев. Я читала книгу об одержимости демонами, которую взяла в библиотеке, а Элис лежала в своей длинной красной клетчатой пижаме, уставившись в потолок.

– У тебя когда-нибудь бывают... приступы? – туманно спросила она. – То есть... приступы ярости?

Я неуверенно отложила книгу. Такое направление разговора особенно нервировало. Я подозревала, что она об этом догадывалась и ловила кайф от того, что задаёт мне неловкие вопросы. Она решила прикопаться к моим словам, что я буду добра к ней, несмотря ни на что? Решила испытать границы моей доброты?

– Конечно, – осторожно ответила я. – Например, когда стоишь высоко, а какой-то бес в голове спрашивает: "А что будет, если прыгнуть?"

Она повернулась ко мне, так что тусклый свет лампы освещал половинку её эльфийского личика. Изгиб бровей особенно выделялся сегодня вечером. Временами она действительно напоминала мультяшную злодейку.

– Знаешь, странно говорить такое, когда мы всего в нескольких метрах от места, где насмерть разбилось четыре человека, – напомнила она.

Я покраснела. Наверное, она права.

– А ещё... что за бес? – спросила она, слегка нахмурив лоб.

Я перевернулась на бок, чтобы посмотреть ей в лицо, и подпёрла голову локтем. Биение пульса на виске отдавалось эхом в ладони:

– Ну, бес противоречия, как в одноимённом рассказе Эдгара Аллена По?

Выражение её лица оставалось непроницаемым.

– По сути, у каждого в голове сидит бес, который побуждает совершить наихудший из возможных поступков в той или иной ситуации, – объяснила я. – Как матери, стоящей наверху лестницы с ребёнком на руках, вдруг приходит в голову мысль: "А ведь можно просто сбросить дитя вниз". Это не значит, что она ненавидит своего ребёнка или что она когда-нибудь действительно так и сделает. Это всего лишь бес, верно? Бодлер тоже исследует это в "Негодном стекольщике": "C’est une espèce d’énergie qui jaillit de l’ennui et de la rêverie" – "это своего рода энергия, которая исходит от скуки и мечтательности".

– Значит у каждого из нас сидит внутри бес? – спросила Элис, как будто эта мысль наполнила её огромным экзистенциальным облегчением.

– Моего зовут Стив, – кивнула я.

Она внезапно так громко расхохоталась, что я чуть не подпрыгнула. Она выглядела столь же удивлённой, что и я, как будто забыла, на что похоже это ощущение.

– Стив? – недоверчиво переспросила она с чем-то похожим на неподдельное ликование на лице. – Почему именно Стив?

– Просто подходящее имя для беса, не так ли?

Она помотала головой, но улыбнулась. Её лицо от этого полностью преобразилось: обычно холодные глаза прищурились, а носик вздёрнулся так, что это можно было назвать милым лишь с большой натяжкой.

– Спокойной ночи, Лотти, – усмехнулась она, отворачиваясь к стене.

На несколько мгновений я ощутила тёплый прилив триумфа. Я успокоила мультяшного злодея, хотя бы на мгновение. И я доказала, что не просто какая-то идиотка, которая припёрлась сюда на спортивную стипендию.

Но удовлетворение длилось недолго, потому что едва я выключила лампу и попыталась заснуть, её первоначальный вопрос снова возник в памяти.

У тебя когда-нибудь бывают приступы ярости?

Её бес отличался от моего или большинства других людей.

У неё всё по-другому, потому что она его слушает.

Она без колебаний потакает своим порочным желаниям.

Она может проломить кому-то череп или приколоться над кем-то безо всякой причины. Заснуть всего в нескольких метрах от неё внезапно показалось невероятно самонадеянным поступком.

Тем не менее, усталость сковывала мне веки, и вскоре я провалилась в сон.

Я снова проснулась у подножия Северной башни с осознанием того, что что-то явно не так.

Было далеко за полночь. Сиреневый рассвет выползал из-за горизонта. Где-то над головой щебетали птицы. Я со страхом огляделась в поисках Мордью, но её нигде не было видно.

Я лежала на спине в тени корявого дерева, влажная трава насквозь промочила белую пижаму. Холод пробирал до самых костей, пока они не затекли и не заныли.

В верхней части ключицы возникла жгучая боль; ощущение, будто в меня вонзается раскалённый нож.

Страх растёкся внутри, как масляное пятно, и я медленно поднесла ледяную руку к тому месту, которое болело.

Прямо у основания горла что-то твёрдое выступало из кожи.

В груди закипела паника. Что это?

Но у меня не было времени подробно анализировать свой страх. Мордью могла появиться в любой момент. Надо уходить отсюда.

Пока я тащилась обратно в Уиллоувуд, конечности онемели и не слушались, глыбы льда застряли в лёгких и перекатывались, как камни.

Дверь в общагу была ещё приоткрыта. От внезапного тепла внутри здания руки и ноги покрылись мурашками. С неприятным ощущением внизу живота я подошла к письменному столу и схватила маленькое увеличительное зеркальце, которым пользовалась для нанесения косметики. Я поднесла его к ноющему месту между ключицами, сделала глубокий, болезненный вдох и посмотрела на повреждения.

Сначала глаза не могли понять, что это. Но ошибиться было невозможно.

Рубиновая бусина от чёток.

Глава 16. Элис

На следующее утро после нашего с Лотти разговора о её бесе, на краткий миг стало лучше. Часть непонятного напряжения немного ослабла, и я была благодарна ей за то, что она первая пошла на контакт – даже при том, что это из-за меня между нами возникли трения. На прошлой неделе я была несколько выбита из колеи, со мной внезапно случались вспышки ярости, и мне не хотелось, чтобы из-за давней ссоры всё становилось ещё хуже.

Мне хотелось верить, что у нас всё срастётся: я преодолею гнев, и мы подружимся. Просто нужно отвлечься, потому что, как бы мне ни нравилось притворяться, что это не так, мне тоже не помешает дружеское общение, компания, комфорт и привязанность. И я больше не живу под родительской крышей. Никто больше не проявлял ко мне привязанности каждый день, и нужно было как-то заполнить эту пустоту.

– Доброе утро, – сказал я Лотти, если не весело, то, по крайней мере, вежливо.

Я натянула сшитый на заказ твидовый жилет поверх накрахмаленной белой рубашки с большим воротником.

Но Лотти, которая лежала на спине, уставившись в потолок над своей койкой, ничего не ответила. По непонятной причине она лежала в постели в отвратительной зелёно-фиолетовой шерстяной кофте с зигзагообразным рисунком. На долю секунды я подумала, что она вообще не дышит, но, увидев, как поднимается и опускается её грудь, поняла, что она не мертва. Она просто игнорирует меня.

Знакомый камень обиды опустился в душе. Лотти, вероятно, всё переосмыслила. Она подумала, что не стоило извиняться и начинать вчера тот разговор. Да и вообще она наверняка жалеет, что живёт со мной. Почему я вчера вдруг заговорила с ней о приступах ярости? Ну какой идиоткой надо быть, чтобы подумать, что кто-то вроде неё может подружиться с такой колючкой, как я.

– Прекрасно, – пробормотала я, изо всех сил скрывая язвительность в голосе.

Я схватила портфель и маленькую фетровую шапку в тон жилету и ушла из общаги, пока не сделала или сказала что-нибудь, о чём могла бы пожалеть. И всё же я не удержалась и прошептала "да пошла ты", когда дверь за мной закрылась.

У меня всегда был вспыльчивый характер, и вспышки ярости случались всякий раз, когда я чувствовала себя обиженной. Когда Джули Маршалл хихикала надо мной в школьном коридоре, я мечтала о том, чтобы стукнуть её плохо завитой шевелюрой о шкафчик, представляя, каким приятным будет этот металлический стук, когда он отдастся в руке. Когда босс на моей первой работе в магазине кричал на меня перед покупателями, я представляла себе, как ткну ему в морду концом сломанной вешалки для одежды. (В своих фантазиях о жестокой мести мне обычно хотелось испортить обидчикам фотокарточку.)

Теперь, после того как Лотти стала избегать меня, приступы ярости появлялись и ослабевали весь день. То какая-то хихикающая, как чирлидерша, девчонка встряла передо мной в очереди за завтраком, оглядев с ног до головы, как будто я кусок дерьма, в который она вляпалась. То профессор Латерон игнорировал мою поднятую руку в течение всего семинара, вместо этого отдавая предпочтение мальчикам. То одна девушка на семинаре по политической философии бросила на меня уничтожающий взгляд, когда ей сказали вместе со мной подготовить презентацию. Хотелось их всех просто уничтожить. Хотелось, чтобы они заплатили за то, что заставили меня чувствовать себя ничтожеством.

Гнев был моим постоянным спутником. Он казался неотъемлемой частью меня как личности – сила природы, без которой я не могу жить, как гравитация.

После занятий я пошла в библиотеку, чтобы поработать над заданием по антиреализму. Его нужно сдавать только через месяц – я была в шоке, сколько нам давали времени писать эссе по сравнению с шестым классом, – но не терпелось вонзить зубы во что-нибудь интеллектуально чопорное. Может быть, это отвлекло бы меня от гложущей досады.

Войдя в библиотеку, я поздоровалась кивком с Кейт Фезеринг, вездесущей библиотекаршей с гладкими платиново-серебристыми волосами и чёрной помадой на губах. Мне показалось, что ей под 30, и она с нарочитой иронией носила шаблонную одежду библиотекарши: мягкие мешковатые туники, но с украшенными драгоценными камнями брошками в виде черепов на лацканах и сапоги на платформе до колен. Мне часто хотелось с ней подружиться, но от неё исходили очень холодные, но эмоционально отстранённые флюиды тётки, которые даже я находила пугающими.

Я села за стол перед большим арочным окном. Это было холодное место, но вид на живописные скалы и раскинувшийся лес навевал какое-то знакомое умиротворение. Сколь бы меня ни переполняла ярость, при виде нортумберлендского пейзажа все проблемы начинали казаться незначительными. Наверное, это всё равно что смотреть на Землю из космоса; от одного размера начинает кружиться голова, а все проблемы кажутся неуместными.

Достав любимую ручку и начав писать план эссе, я вошла в ритм, и впервые за несколько дней сердцебиение замедлилось, став не таким беспорядочным и больше похожим на ровный стук метронома. Я всегда чувствовала себя лучше, когда оставалась наедине со своими мыслями и пустым листом бумаги.

Однако через несколько минут или, может быть, часов чья-то рука похлопала меня по плечу, выведя из состояния равновесия. Я вздрогнула, да так, что прикусила язык и почувствовала вкус крови – горячей, скользкой и острой.

Я злобно обернулась, шок сменился кипящей яростью, и увидела темноволосого парня, уставившегося на меня в замешательстве. Кареглазый и с лёгкой щетиной, он был точь-в-точь как Крис, вплоть до опрятной рубашки поло. Сердце испуганно заколотилось.

– Я… э-э… извини, я просто... я подумал, можешь одолжить мне чернильный баллончик?

Это была такая безобидная просьба, и я должна была мгновенно успокоиться. Угрозы не было; можно выйти из режима "сражайся или беги". И всё же я этого не сделала. Адреналин обжёг, как кислота. Отчаянно сражаясь с позывом вонзить кончик ручки ему в шею, я встала со стула, сжимая ручку в руке.

– Нет, – прошипела я низким, почти змеиным голосом.

Он в замешательстве попятился назад:

– Ну, л-ладно. Проехали.

Пульс стучал в висках. Его лицо превратилось в лицо Криса, а потом того парня в "Трапезной" в первый вечер, и я подумала об охотниках и добыче – орлах и мышах, и кем бы я предпочла быть. Прежде чем я даже осознала, что делаю, я толкнула его в грудь рёбрами ладоней.

– Какого… – он недоумённо отшатнулся.

"Остановись, остановись, остановись, остановись! – настаивал далёкий голос глубоко в голове. – Он не Крис".

Я толкнула его снова, сильнее, но на этот раз он был готов и упёрся ногами, так что от удара у меня задрожали руки. На его лице по-прежнему была маска удивления, а не ярости, но я всё равно чувствовала себя собакой, загнанной в угол какой-то невидимой опасностью, которую никто, кроме меня, не мог ощутить.

Затем кто-то ещё коснулся моей руки, и я повернулась лицом к её обладателю.

Оказалось, это была Кейт Фезеринг, светловолосая библиотекарша с чёрными губами.

Выражение её лица было непроницаемым, взгляд стальным. Но вместо того, чтобы хлестнуть меня языком, она лишь покачала головой и взглядом велела мне прекратить.

Я запихала свои пожитки в портфель. Парень, которого я толкнула, вернулся к своему столу, продолжая качать головой в замешательстве и недоумении.

Я долго шла обратно в Уиллоувуд, чувствуя себя так, словно меня опутали колючей проволокой.

Когда я вернулась в общежитие, Лотти ушла на хоккейную тренировку, в нише под окном её сумка с клюшками отсутствовала.

На её неубранной кровати лежал толстый фиолетовый фолиант, который она читала, когда я впервые увидела её в библиотеке, уютно устроившись в зелёном бархатном кресле. Бросив портфель на стол, я подошла к её койке и прочитала название, выведенное золотыми буквами на обложке: "Дьявол и божественное: правдивые описания одержимости и экзорцизма в религиозных орденах". Нахмурившись, я задалась вопросом: как такая книга могла оказаться в её списке для чтения? Она решила изучить исторический контекст какого-то другого произведения?

С какой бы целью она это ни читала, книга напомнила мне о собственной необычной находке в библиотеке: описании Т. А. Реннером ритуала очищения души, придуманного для того, чтобы избавлять отчаявшихся монахинь от жестоких мыслей и приступов гнева.

Порывшись в архивах своей памяти, я не смогла вспомнить упоминаний о том, работал ли этот ритуал.

Глава 17. Лотти

Убийца – Северная башня. Я была в этом уверена.

Всякий там лунатизм и неосознанную тягу можно как-то объяснить, найти этому рациональное объяснение с помощью науки и психологии, но это... Откуда взялся рубин у меня в горле? Другого объяснения не было; мной начало потихоньку овладевать что-то сверхъестественное.

Увидев рубин в тусклом свете спальни, мной овладел неведомый доселе страх. Сначала я не верила своим глазам: нет, такого никак не может быть на самом деле! Наверное, так пытаешься отрицать реальность при виде, как любимый человек погибает в ужасной аварии. Мозг отключается ради самозащиты. Вместо того чтобы размышлять, откуда взялся этот рубин, я переоделась в свежую пижаму, засунула грязную и промокшую в корзину для белья, плеснула на лицо тёплой водой с мылом и забралась обратно в постель, как будто ничего особенного не произошло.

Только тогда, лёжа в тишине, когда пульс неровно стучал в висках, а сердце бешено колотилось, вот тут-то мной овладели настоящие боль и страх. Рубин, казалось, проник достаточно глубоко внутрь, будто опутав мне корнями дыхательную трахею. Лёгкие сжались, дыхание стало неглубоким и хриплым, слёзы защекотали в ушах, а отрицание происходящего нахлынуло, как волна.

Подавив рыдание, я сбросила пуховое одеяло, натянула старую отцовскую кофту, сунула ноги в грязные кроссовки и выскользнула из комнаты. В коридорах было пусто. Я направилась к туалетам, щурясь от резкого света флуоресцентных ламп и застегнув молнию на кофте до самого подбородка.

В туалете было тепло и сыро, но пусто.

Я расстегнула кофту и едва не ахнула. В туалете при ярком полосатом свете всё выглядело намного хуже. Область вокруг рубина была розовой и воспалённой, с маленькими пятнышками засохшей крови. Когда я сглотнула, рубин поднялся и опустился вокруг комочка эмоций в горле. Комната вокруг меня расплылась, зрение затуманилось. Я едва ухватилась за край раковины, чтобы не упасть. За годы хоккея я привыкла к виду крови, но было что-то извращённое и неправильное в том, как рубин выглядел и ощущался. Пока я так думала, его корни всё крепче вонзались мне в горло, и я едва не закричала.

Боль усилилась, когда я осмотрела рану поближе. Там что-то покалывало, и боль пронизывала до кости – паническое ощущение, будто тебя проткнули чем-то острым и металлическим.

Ещё крепче ухватившись рукой за край раковины, я подошла как можно ближе к зеркалу. Затем свободной рукой я зажала драгоценный камень между большим и указательным пальцами – и потянула.

Это был всего лишь лёгкий рывок, робкая попытка вытащить его, но от пронзительной боли меня тут же согнуло в пояснице.

Боль была интуитивной и почти... осознанной, как будто рубину тоже было больно, и он скидывал эту боль на меня.

Скуля, как раненый зверь, я зажала рот рукой и побежала обратно в комнату.

Теперь паника стала настоящей. Она забралась внутрь и натягивала кожу, как куртку.

Что это значит? Неужели я следующая жертва Северной башни?

Ни у одной из предыдущих жертв не находили рубинов, застрявших в горле. Иначе это бы попало в отчёты после вскрытия.

Если только полиция не скрывала это от общественности, чтобы не давать всяким фантазёрам и охотникам до сенсаций подлинных зацепок.

К тому времени, когда мне наконец удалось задремать, за занавесками забрезжил розовый рассвет.

Пока я спала, мне снились сны, которые были скорее не снами, а воспоминаниями, в основном мимолётные видения: стареющие, покрытые солнечными пятнами руки, висящие над рукописью с крошечной кисточкой; те же руки, копающие яму на лесной поляне; безликое тело, падающее с большой высоты, чёрные складки одеяния развеваются, как плащ.

Я проснулась на следующее утро, едва выспавшаяся. Рубин в горле горел, как уголёк.

Смутно осознавая, что Элис что-то сказала и затем ушла, я уставилась в потолок в измученном трансе, прикрыв ладонью рубин, который поднимался и опускался в такт моему дыханию. Мне стало страшно, очень страшно.

Пролежав так, возможно, час или семь, я перевернулась на бок и потянулась к своей койке за увеличительным зеркалом, надеясь сверх всякой разумной меры, что рубин, возможно, исчез; что, возможно, у меня всё это было галлюцинацией, как в тех странных снах, которые мне снились, и что я вчера щупала обычный прыщ.

Конечно, ничего не изменилось. Область вокруг ранки была чуть менее розовой, но она никуда не делась с ключицы, мерцая злобно-красным в сероватом дневном свете.

Что-то в размерах, форме и кроваво-красном оттенке рубина показалось мне знакомым, и с тошнотворным содроганием я поняла, где видела его раньше.

На мне была та же кофта, в которой я ходила в туалет, поэтому я натянула расклёшенные джинсы и кроссовки и направилась к выходу. Солнце стояло высоко в небе, выдался один из последних тёплых дней сентября, а меня не отпускал холод, который пронизывал до глубины души. На мощёной дорожке я встретила Джен и Мэй из хоккейной команды, они приветственно улыбались, но я едва смогла заставить себя нерешительно помахать рукой.

Когда я завернула за угол к статуе сестры Марии, мои худшие подозрения подтвердились.

Одной из бусин её чёток не хватало.

Той, которая прямо в центре её горла.

Эти бусины чёток многочисленные воришки уже долгие годы отчаянно пытались выковырять из статуи. Говорят, эти чётки удерживает какая-то нечеловеческая сила.

И каким-то образом, благодаря этой силе, одна из бусин этих чёток теперь сидит у меня в шее.

Глава 18. Элис

Октябрь пришёл с яркими оранжевыми и красными красками. Давно исчезли поля масличного рапса, поднимавшиеся и опускавшиеся над сельской местностью, как жёлтые зонтики; теперь вспаханные поля потемнели и побурели, а раскидистые леса пылали, как сверкающая птица феникс. В кампус прибывали грузовики с кленовыми дровами, а вечера наполнялись ароматом пирогов с ежевикой и поленьев в каминах.

Мы с Лотти не разговаривали с момента беседы о бесах. Хотя первоначальный шок от её молчания на следующее утро немного прошёл, я никак не могла заставить себя снова поздороваться с ней, спросить, как у неё прошёл день, предложить что-нибудь такое, что она бы не отвергла с презрением. Мы жили в общаге так, словно друг друга не существует.

Но хотя я сама часто отталкиваю других, мне немного грустно. Мне очень понравилось говорить с ней о приступах ярости. У неё оказался другой на это взгляд, настолько свежий и обоснованный, что мои самые сокровенные демоны перестали казаться мне столь чудовищными. Она меня заинтриговала. С ней я смеялась так, как меня могли насмешить только Макс и Ноэми. А потом этот мимолётный намёк на дружбу у меня быстро отобрали, и стало даже обидно – только я начала привыкать, завязывать какую-то дружбу... Я едва осознавала, насколько я одинока, насколько внутренне изголодалась по комфорту человеческого общения.

Потом я начала замечать, что Лотти ведёт себя немного странно. В течение следующей недели пару раз я просыпалась около полуночи и обнаруживала, что её нет в постели, хотя мы обе ложились спать около 23:00. Она просто вышла в туалет? Или она тайком куда-то сбегает? Если последнее, то я искренне не понимала, зачем ей это надо. Я же ей не мать какая-нибудь, а просто соседка по комнате в общаге. Она может приходить и уходить, когда ей заблагорассудится.

Единственное, что меня действительно раздражало, так это то, что, уходя, она оставляла дверь приоткрытой. Первые пару раз я вставала с кровати и закрывала дверь на случай, если она просто вышла в туалет и не взяла ключ, но к третьему разу меня это уже так раздражало, что я заперла дверь. Если она сбегает тайком, то пусть берёт ключ и проявит ко мне хоть немного уважения, позаботившись о моей безопасности.

Около 03:00 ночи я проснулась от неистового стука в дверь. Гнев распустился в груди подобно розе. Я стиснула зубы, выскользнула из кровати и направилась к двери, готовясь наброситься на Лотти за то, что она вообще оставила её открытой, не говоря уже о том, что забыла ключ.

Слова замерли у меня на языке, едва я увидела, в каком она состоянии.

Её бледно-серые пижамные шорты были влажными и грязными, как будто она валялась на мокрой траве, а колени поцарапаны и розовели от запёкшейся крови. К светлым волосам прилипли комки грязи и веток, а глаза были налиты кровью и опухли от слёз. Одетая в одну футболку, она хватала себя руками за талию, неудержимо дрожа.

– Лунатизм, – ровным голосом пробормотала она, не встречаясь со мной взглядом, и протиснулась мимо меня в комнату.

– Блин, ты в порядке? У тебя колени...

– Я в норме, – отрезала она. – Мне просто нужно...

Включив прикроватную лампу, она опустилась на колени на пол, чем, должно быть, сильно обожгла себе колени, и достала из-под стола аптечку первой помощи. Сев обратно на задницу, она принялась промывать раны антибактериальными салфетками, как будто проделывала подобное каждый день.

– Тебе чем-нибудь помочь? – спросила я, собираясь подойти к ней, но вместо этого свернула к своей кровати, уселась на край и свесила ноги за борт. – Я про твой лунатизм. Может, запереть дверь на ночь и спрятать твой ключ, чтобы ты не смогла выйти?

Лотти, наконец, посмотрела на меня мутным взглядом и выдавила:

– Да, это помогло бы. Спасибо.

В какой-то момент мне захотелось подойти к ней, обнять, откинуть ей волосы с лица, чтобы она видела, что делает, как-то утешить, почувствовать объятия другого человека своей кожей.

Но я не смогла. Она ненавидела меня просто за то, кто я есть. И, честно говоря, разве она в этом виновата?

В тусклом свете лампы я смогла разглядеть какую-то впадинку у неё на шее, чуть выше ключицы. Кулон на цепочке? Но цепочки не было. Порез или синяк? Прищурившись и наклонившись немного ближе, я увидела, что это тёмно-красный рубин. Он сверкал, когда на него падали лучи света под разными углами.

– Что это у тебя на горле? – спросила я, чувствуя себя немного неловко без видимой причины.

Она резко прикрыла рукой то место, а на её лице отразился мимолётный ужас. Быстро придя в себя, она сказала:

– А-а... Это пирсинг. Девчонки с хоккея уговорили проколоться.

Она слабо улыбнулась и вернулась к заклеиванию колен пластырем, повернувшись ко мне спиной, чтобы я не видела, что она делает.

"Понятно", – сказал рычащий голос внутри, но я не понимала. Во всём этом было что-то странное, но я не могла сказать, что именно.

На следующее утро я решила протянуть оливковую ветвь. Было около 8.30, и она сидела, скрестив ноги, на кровати, заплетая волосы с помощью крошечного компактного зеркальца, которое держала на поцарапанных коленях. На ней была огромная выцветшая олимпийка, должно быть, отцовская, из того необъяснимого цвета флиса, и новые потёртые хлопчатобумажные пижамные шорты. Под глазами виднелись тёмные мешки.

Застегнув золотую пряжку на поясе, я взяла её библиотечный экземпляр "Хладнокровного убийства". Открытка, служившая закладкой, лежала примерно на середине.

– Хорошая книга, – сказал я, и она замерла при звуке моего голоса. – Хотя ты читала потом мнение ведущего следователя, что Капоте добавил много сцен от себя?

Лотти пожала плечами, зажав губами прядь волос:

– Всё равно это шедевр, – она вроде защищалась, только непонятно от чего.

– О да, конечно, – поспешно ответила я. — Без этой книги ландшафт творческой научной литературы навеки был бы другим. Что ты думаешь о...

Я замолчала, когда увидела, что лежит поверх "Страха и отвращения в Лас-Вегасе".[8]

Бланк заявления о переселении в другую комнату.

– О... – сказала я категорично, кладя "Хладнокровное убийство" сверху и поворачиваясь обратно к своей койке, чтобы скрыть румянец унижения на щеках.

Лотти вздохнула, захлопывая зеркальце:

– Ну, ты же понимаешь, что так не может продолжаться вечно.

– Ну, смотря как на это посмотреть.

Горячие слёзы навернулись мне на глаза, и я яростно сморгнула их. Что случилось с этим "я упрямая и буду с тобой вежлива, пока тебе не понравлюсь, даже если тебе этого не хочется"?

– Элис, перестань, – мрачно сказала она. – Вряд ли тебе тоже хочешь жить со мной. Едва я появилась здесь, как поняла, что ты хотела другую соседку.

Я ответила ей столь же нагло:

– Мне показалось, что у нас это взаимно.

– Врёшь. Я пытался наладить общение. Я пригласила тебя выпить в свой день рождения, а ты испортила весь праздник и до сих пор не извинились.

Надев кольца с лунными камнями на пальцы, я нахмурилась:

– С чего бы мне извиняться? Я же не с тобой подралась.

Лотти спустила ноги с кровати, слегка поморщившись:

– Ладно, проехали. Просто мне кажется, что нам лучше жить с теми, с кем у нас больше общего, – зазвонил её телефон, и она взглянула на имя на маленьком экране. — Это папа. Можешь ненадолго выйти?

– Не вопрос, – отрезала я, хватая свой чёрный клетчатый шарф. — Давай, поплачься отцу.

Мягкий прилив удовольствия. Острый укол стыда.

Но вместо того, чтобы обидеться на мой жёсткий выпад, Лотти рассмеялась.

– Ой, отвали, Элис... – весело сказала она и нажала зелёную кнопку на телефоне. – Привет, пап!

От такого оскорбления голову пронзил настолько сильный приступ гнева, что хотелось что-нибудь разбить, швырнуть её стопку книг в окно, хотелось, чтобы она взвизгнула от шока, когда осколки стекла дождём посыплются вокруг нас. От силы этого желания у меня перехватило дыхание.

Да чтоб её отец сдох!

Эта мысль пронеслась у меня в голове прежде, чем я смогла понять, откуда она взялась. Я очень, очень боялась этого рычащего голоса, т. е. самой себя.

Прежде чем я успела сказать, сделать или подумать о чём-нибудь ещё, о чём потом пожалею, я схватила портфель и ушла на первый семинар на час раньше нужного. Мелким дождём меня промочило насквозь в одно мгновение, капли прилипли к ресницам и кончикам волос, но я всё равно не стала раскрывать зонтик.

Ненависть к себе тенью следовала за мной. Я веду себя с Лотти так же, как с Ноэми и со своими родными: резкая, колючая и подлая. Возможно, я такая наглая с теми, кто мне ближе всего, потому что пытаюсь нащупать границы их любви; увидеть, до каких пределов можно дойти.

Я рада, что мы с Лотти не так близки. В конечном итоге я бы её тоже обидела.

Когда я шла в столовую за кофе, в кампусе было тихо. Чёрные тополя стояли по обе стороны дорожки, а с одной особенно искривлённой ветки свисал ряд коконов бабочек, похожих на спящих летучих мышей.

Это зрелище пробудило дремлющую в глубине сознания мысль: ритуал очищения.

Возможно, монахини XIX века были не такие уж тупые. Возможно, их жуткая настойка из крови и мотыльков могла бы укротить мой остервенелый гнев, помочь мне обуздать его приступы. Скорее всего, это было лишь абсурдное принятие желаемого за действительное, но в глубине души, которую всегда тянуло к тайному, мне эта идея даже казалась романтичной.

И что мне терять? Если это не сработает, я останусь лишь с мёртвым мотыльком и смутным ощущением, что глупо было с самого начала во всё это верить.

Чтобы убить немного времени перед занятиями, я решила сходить в библиотеку и почитать об этом побольше. Однако, когда я добралась до отдела философии, книги не оказалось там, где я ожидала её найти. Вместо того чтобы аккуратно лежать на нижней полке, она лежал раскрытой на полу, с неловко загнутым корешком. Нахмурившись, я положила портфель на кресло и наклонилась, чтобы поднять книгу.

Она была открыта на самой последней странице, которую я смотрела: "Как проводился ритуал".

Мне стало интересно, кто из моих однокурсников-философов наткнулся на это. И почему они ушли в такой спешке, что бросили книгу, как старый хлам?

Страница была точно такой, какой я видела её в последний раз, за одним крошечным, но значительным исключением: капелькой крови в правом нижнем углу. Небольшое пятно, как будто кто-то уколол палец о веретено, а затем попытался перевернуть страницу.

От этого зрелища я улыбнулась. Кто-то пытался провести ритуал – я чувствовала это нутром. В Карвелле есть кое-кто, столь же заинтригованный оккультизмом, как и я. По какой-то причине от этой мысли мне стало легче на душе.

Через мгновение решение было принято. Я тоже попробую провести ритуал.

Глава 19. Лотти

Мне было неловко за своё заявления о переводе в другую общагу, особенно потому, что Элис, казалось, думала, что это всё из-за неё. Отчасти так оно и было – наш разговор о приступах ярости затаился в дальних уголках моего сознания, выглядывая из тени всякий раз, когда я пыталась заснуть, – но в основном потому, что мне нужно было убраться подальше от Северной башни. Я подумала, что, возможно, если бы меня перевели в Неттлбанк или Розмари-Грин, одну из самых удалённых от главного кампуса общаг, тогда, возможно, хватка башни на мне ослабнет.

Поговорив по телефону с отцом – я не сказала ему, что что–то не так, потому что он только забеспокоится, – я прикрыла рубин на горле пашминой.

В то утро у меня было первое занятие на печально известном факультативе по готической литературе – на котором якобы студенты трогаются головой. И Дон Миддлмисс, и Фиона Тейлор перед своей безвременной кончиной ходили на этот факультатив. Семинар профессора Сандерсона был этакой священной коровой, и я решила действовать осторожно. Просто просматривая список лекций в плане курса, я вздрогнула: позже в этом семестре мне предстояло услышать про "Замок Отранто, место рождения ночных кошмаров" и "Ужас души Эдгара Аллена По". Я едва могла дождаться.

В классной комнате было много всякой отвратительной всячины: овечьи черепа, статуэтки Бафомета, ржавые пентакли, маска чумного доктора, зеркала в форме гроба и любопытные насекомые в янтаре. Сандерсон также коллекционировал мрачные эфемеры: уведомления о смерти и некрологи; длинные грустные сонеты и разорванные свадебные фотографии; перепачканные сепией письма в детские дома с просьбой приютить одержимого ребёнка. Эти ужасные коллажи висели в чёрных рамках на совершенно белой стене, любые ссылки на литературу были обведены синими чернилами.

Первое занятие в семинаре посвящалось "Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда", – новелле, которую я знала почти наизусть.

– Зло, – вещал профессор Сандерсон, широко разводя руками перед классом. Высокий, бледный, с волосами цвета воронова крыла, он был неформально одет в чёрные джинсы и футболку, на запястьях – чёрные кожаные манжеты с шипами, похожие на миниатюрные собачьи ошейники. – Что для вас значит это слово? На что бы вы пошли, чтобы искоренить его, если бы обнаружили внутри себя? — он любопытно скривил губы. – Или вы бы просто... подчинились?

Класс был битком набит любопытствующими студентами, жадно наблюдавшими за Сандерсоном. Он говорил, будто лидер культа, за которым мы были бы только рады последовать в темноту.

Когда Сандерсон давал обзор текста, я заметила, что говорит в особом ритме: неестественная интонация, паузы и разделения в слегка непонятных местах, – будто специально говорил непредсказуемо, чтобы мы не заснули.

– Од-нако, – он прикусил нижнюю губу, прищурившись и кивая самому себе. – Однако мы не будем про-сто анализировать красивые предложения и рассуждать на туманные темы. Я не стану упоминать о двойственной природе человека. Это плоская и без-жизненная концепция. Точно так же стиль письма Стивенсона меня мало интересует. Но что меня действительно интересует, так это влияние готики на окружающий мир, её развращающая сила.

Напряжение в классе уже стягивало грудь, как корсет.

– В августе 1888 года в лондонском театре "Лицеум" открылась сценическая адаптация "Джекила и Хайда". Актёр по имени Джек Мэнсфилд сыграл обе роли. Говорили, что его игра была настолько ужасающей, что зрители покидали театр в состоянии абсолютного отчаяния.

Взяв кусок мела, он написал мелом "Пьеса Дж и Х" на левой стороне доски, обведя надпись кругом.

– Убий-ство Марты Тэбрам – преступление, которое считается первым, совершённым Джеком Потрошителем из Уайтчепела, – произошло всего два дня спустя.

Он написал "убийство МТ" с правой стороны и тоже обвёл кругом.

Он повернулся к нам и пожал плечами:

– Конечно, современному взгляду эти два события кажутся совершенно несвязанными друг с другом. Но в то время общественность проводила параллель между книгой Стивенсона и медицинским методом, с помощью которого Потрошитель извлекал органы из жертв. Одна газета сообщила, что после просмотра выступления Мэнсфилда хорошо одетый молодой человек на большой скорости выбросился из автобуса, посчитав, что отталкивающего вида мужчина, сидевший рядом, был либо доктором Хайдом, либо убийцей из Уайтчепела. Другой джентльмен написал в Telegraph, что "преступник – существо, чей больной мозг воспалился, когда он стал свидетелем представления драмы о докторе Джекиле и мистере Хайде".

Сандерсон снова повернулся к доске и провёл чёткую белую линию между двумя кругами.

– Было бы легко отмахнуться от всего этого как от простого проявления викторианской истерии. Возможно, так оно и было. Или, возможно, убийца из Уайтчепела действительно вдохновлялся историей Джекила и Хайда, – он обвёл собравшихся свирепым взглядом. — Лично я считаю, что готика обладает почти сверхъестественной способностью развращать и насиловать. На мой взгляд, книга – не книга, пока ею не поделятся. Существует эзотерический поток, который течёт между автором и читателем; тайная золотая нить, природу которой мы не можем по-настоящему уловить, – он указал на чёткую линию на доске, тыча в неё куском мела. — Именно это мы и будем изучать на семинаре, – и вампирская улыбка напоследок: – Постарайтесь не сойти с ума.

Глава 20. Элис

Собрать большинство ингредиентов для ритуала было достаточно просто.

Приехав домой на выходные, я взяла с кухни мраморный пестик и ступку и стащила у отца несколько садовых секаторов. Мы с мамой приготовили свежую наливку из лимона, мёда, сахара и цветов бузины. В тот день мы выпили почти всё, а остатки в кастрюле я разлила по четырём бутылкам.

В лесах вокруг Карвелла росли первоцветы, вереск и розмарин, поэтому я без труда набрала себе образцов и рассовала их по стеклянным флакончикам, которые купила в местном хозяйственном магазине. У корявого чёрного тополя я сняла кокон мотылька и растёрла его в мелкий порошок, пока Лотти торчала на хоккейном матче.

В книге также упоминалось, что нужно ещё найти листья шалфея, папоротника и филодендрона, с которыми возникли сложности, но в итоге я нашла залитую солнцем поляну в лесу, где все три растения, казалось, посадили давным-давно.

Я безмерно наслаждалась этим собирательством, чувствуя связь с чем-то древним и духовным, с чем-то гораздо большим, чем я сама, идя теми же путями, что и монахини до меня. Может быть, думала я, в этом и заключается настоящая сила ритуала – в неосязаемых связях, которые он устанавливал между душами. Это одновременно успокаивало и освобождало.

Убийство живого мотылька было наименее приятным из всего этого. Нужно было сделать это так, чтобы сохранить членистоногое в целости, а потом извлечь гемолимфу, а это означало, что нельзя просто хлопнуть по нему свёрнутой газетой, как делает дома отец. В итоге я поймала красивую бирюзовую с красными пятнами бабочку-пестрянку, которая порхала на лесной поляне, сунула её в старую банку из-под джема, подождала, пока она задохнётся, и засунула банку в дальнюю часть шкафа, рядом с колодами Таро и целебными кристаллами.

От чувства вины, которое я испытывала, пока бабочка умирала, я убедилась, что я не психопатка и не испытываю удовольствия от убийства невинного существа.

Наконец, осталось только добыть кровь того, кому я причинила зло. В течение нескольких дней я носила в кармане щуп для измерения уровня моторного масла, ожидая подходящего момента. Неуклюжая Лотти наверняка порежется во время бритья или придёт в общежитие с очередной хоккейной травмой – возможно, с разбитым носом или сломанным зубом. Но подходящей возможности так и не представилось, и вскоре я поняла, что если хочу исполнить ритуал до вселения новой соседки, то придётся взять дело в свои руки.

Мне не хотелось причинять Лотти ещё большую боль, чем раньше, поэтому вместо этого я остановила свой выбор на парне, которого чуть не зарезала "розочкой" в "Трапезной" в первый же вечер своего здесь пребывания. Я слышала, как в столовой его звали "Харрис".

После очередного визита в "Янгман", ставший уже знакомым магазин бытовой техники, я создала инновационное приспособление из двух серебряных колец и канцелярской кнопки. Я надела оба кольца на средний палец, затем просунула плоскую часть булавки между ними, так чтобы острие было направлено наружу.

Выяснить, в каком общежитии живёт Харрис, не составило труда. Я прошла за ним после семинара по викторианской литературе и проследила до Хьюм-билдинг, расположенного в нескольких шагах от Уиллоувуда. Я уже подумывала пробраться через турникет в проходной "на плечах" друзей, но тогда пришлось бы подобраться слишком близко, и пропал бы элемент неожиданности. Кроме того, мне хотелось застать его одного. Лишние зрители совсем не в кассу.

Старые викторианские уличные фонари придавали обсаженной тополями дорожке орфический оттенок, освещая плывущую дымку тумана, низко висевшую под ветвями. Людей вокруг было немного: несколько хихикающих девушек, идущих в направлении "Трапезной", и пара парней, обнимающихся под деревом. Я могла поклясться, что видела профессора Дейкра и Ле Конта, идущих вместе, их головы были всего в нескольких сантиметрах друг от друга, но они исчезли из виду прежде, чем я разобралась, было ли их свидание также романтическим.

Плотнее закутавшись в пальто, я села на мемориальную скамейку напротив входа в Хьюм-билдинг и стала ждать, когда Харрис появится снова. Я знала, что это может быть не сразу, поэтому принесла книгу из библиотеки. По какой-то причине, необъяснимому предвидению или чистому внутреннему чутью, я не зарегистрировала её в системе на себя – не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что я изучаю этот ритуал.

И всё же хотелось узнать, почему это зелье вышло из моды в конце XIX века. Были ли какие-то таинственные опасности, которым я могла подвергнуться? Однако глава о первом ритуале очищения внезапно закончилась, а после неё началась гораздо более длинная глава о каких-то непонятных ритуалах целомудрия, из-за которых в одном монастыре в Камбрии все отравились.

Сбитая с толку, я снова внимательно пролистала страницы, пока не заметила, что между инструкцией по применению настойки и главой о ритуале целомудрия есть небольшой провал, как будто там не хватало страниц. При ближайшем рассмотрении оказалось, что в прошитом переплёте ещё виднелись следы нескольких вырванных краёв бумаги.

Кто-то вырвал этот раздел. Зачем? Что говорилось на отсутствующих страницах? Там объяснялось действие ритуала? Описывались побочные эффекты?

Ледяной мороз пробежал у меня по спине. Зачем кому-то вот так вырывать страницы из книги? И, что ещё более важно, что он пытался скрыть?

Я напрягла мозг, пытаясь вспомнить, были ли эти страницы на месте, когда я впервые наткнулась на книгу. Страницы вырвал тот, кто испачкал книгу кровью, а потом оставил её лежать на полу? Может быть, поэтому он так спешил?

После этого открытия мне не расхотелось проводить ритуал, хотя, оглядываясь назад, безусловно, должно было. Я была заинтригована даже больше, чем когда-либо.

Поглощённая тайной книги, я почти не заметила, как из Хьюм-билдинг вышел Харрис. Он был не один, а ещё с одним парнем. У обоих за плечами были тёмно-зелёные рюкзаки, а друг Харриса нёс и вертел в руках покрытый грязью мяч для регби.

Пора действовать. Иначе я так целыми неделями буду ждать, пока Харрис окажется наедине.

Сейчас или никогда.

Глава 21. Лотти

Отчаянно пытаясь восстановить душевное равновесие после инцидента с рубином, я все силы отдала хоккею.

Сперва мне показалось, будто то лассо, которое вечно тянет меня к башне, стало ещё сильнее с тех пор, как в горле появился рубин. В голове стали появляться непонятные мысли вроде "Нужно ещё раз посмотреть на башню", как метель летом.

Несмотря на эти тревожные события, тренировки стали проходить лучше. Это далеко не мой прежний уровень в Кенте, но явно лучше по сравнению с накатывающей тошнотой и неуклюжими ударами на пробных играх. Кое-кто замечал рубин у меня на шее, но я повторяла, как попугай, что это такой пирсинг, и это меня соседка-готка подговорила его сделать. Был шанс, что меня поймают на лжи, но шансы на то, что Элис когда-нибудь пообщается с моими друзьями-хоккеистками, казались невероятно малыми. Она слишком смурная для спорта и, по всей видимости, не одобряет его как концепцию.

Первый домашний матч начался и закончился, и хотя меня заменили только на последние 5 минут, мне понравилось бегать под дождём по грязи, не думая ни о чём, кроме игры. Я снова почувствовала себя собой, хотя бы до тех пор, пока не прозвучал финальный свисток.

И всё же причина, по которой я оказалась здесь, в Карвелле, давила на сердце. Надо узнать, что же произошло с Джейни. Я отвлеклась на собственную боль и страх и подумала, что тут всё дело в башне, но в глубине души понимала, что для постороннего уха это звучит абсурдно. Нужно найти какие-то доказательства. Захотелось раскрыть убийства как можно быстрее – прямо что-то потянуло внутри от рёбер к грудине.

Одним ясным погожим днём я сунула в рюкзак камеру-зеркалку и направилась к автобусной остановке кампуса. В ближайшем городке есть газетный архив с начала XX века, то есть там можно найти все местные репортажи об убийствах в Северной башне. Хотелось порыться в старых статьях в поисках каких–нибудь необычных упоминаний: об одержимости, о башне, о сверхъестественных приступах, о тёмных силах. Неужели никто из свидетелей или преподавателей не подозревал, что здесь замешано нечто большее? Кто-нибудь из них осмелился озвучить свои опасения?

Уезжая на автобусе из Карвелла, я не замечала красот холмистого пейзажа, потому что невидимое лассо сдавливало меня изнутри с каждой пройденной милей. Подступала тошнота, дыхание становилось всё более и более прерывистым, как будто тело протестовало против того, чтобы я удалялась от Северной Башни. Когда мы подъехали к окраине города, стало так плохо, что в глазах всё заплясало и почернело, и пришлось ухватиться за сиденье перед собой, чтобы не упасть в обморок.

Затем, с внезапным внутренним щелчком, всё прекратилось: зрение вернулось вместе с видом голубого неба, а тошнота немедленно прошла. Будто невидимое лассо натянулось настолько, что больше не могло меня удерживать.

После этого всё стало немного светлее, мысли прояснились. Я не осознавала, какое влияние оказывала на меня Северная башня, пока не вышла из-под её тени. Это принесло мне огромное облегчение: значит, её влияние не безгранично. Если всё станет чересчур, можно просто уйти. С рубином или без, сверхъестественная сила ещё не утащила меня на дно.

Но я не хотела уходить. Не сейчас. Надо восстановить справедливость по отношению к Джейни и её семье. По причинам, которые я не могла точно сформулировать, жить в кампусе, пустить там собственные корни... это только укрепляло мою решимость – настойчивое, пронизывающее до костей желание.

Архив местной газеты представлял собой небольшое, заплесневелое здание, пристроенное к приходской церкви из красного кирпича. У рыжеволосого мужчины средних лет, работавшего за стойкой регистрации, не совсем укладывалось в голове, как кто-то осмелился проникнуть в его логово. Судя по потрёпанной стопке исторических романов рядом с компьютером и кофейной кружке с надписью "Клуб сварливых стариков", он не привык, чтобы его беспокоили.

Тем не менее он отвёл меня в заднюю комнату и оставил одну в сыром помещении без окон, заполненном множеством папок и вырезок. Пахло старой бумагой, опилками и чем-то странно кислым.

Всё было аккуратно рассортировано в хронологическом порядке, так что мне не потребовалось много времени, чтобы найти то, что я искала. Я взяла четыре папки, помеченные "1986-87", и села.

Прочитав первые несколько статей о Сэме Боуи, я прониклась каким-то неясным страхом. Там было краткое, но общее заявление Мордью о трагическом самоубийстве многообещающего молодого студентка; она понятия не имела, что ещё должно было произойти. Сама статья представляла собой небольшую колонку на четвёртой странице. Карвелл ещё не увековечил себя в мрачной истории округа.

Потом произошёл этот случай с Джейни. Материал вышел на первой полосе: смерть двух молодых любовников с разницей в неделю. И на этот раз на теле были следы борьбы.

По мере того как недели шли за неделями и падало всё больше тел, события занимали всё больше места в газетах. Страница за страницей появлялась новая информация, включая хронологию событий, которую я фотографировала на камеру, и сочувственные биографии всех жертв. Были также подробности поминальной службы в соборе Святого Марка, который, как я поняла, находится по соседству с архивом.

Я прочитала репортажи за целый год, но в газетах не было ничего, чего бы я уже не знала об убийствах, и никаких отсылок к паранормальным явлениям. А я всё-таки студентка-англичанка и привыкла во всём разбираться.

Однако единственной полезной информацией, которую мне удалось почерпнуть, было имя местного репортёра, освещавшего эту историю: Питер Фрейм. Я записала его имя в блокнот и направилась к выходу.

По пути к выходу я снова остановилась у стойки регистрации, и капризный мужчина даже вздохнул, когда я сказала: "Извините?" – своим самым резким голосом.

– Да? – это слово прозвучало раздражённо.

– Питер Фрейм ещё работает в местной газете?

– Нет, он перешёл в "Нортумберленд Газетт" в прошлом году.

Мужчина нетерпеливо посмотрел на меня поверх очков в проволочной оправе.

Большего мне было и не нужно.

На обратном пути к автобусной остановке я остановилась у небольшого газетного киоска и нашла номер "Нортумберленд газетт". Питер Фрейм значился как редактор криминальной хроники, с номером телефона и почтовым адресом. Закупившись сладостями, я приобрела номер газеты и засунула его в рюкзак.

Даже если поиски в архивах оказались безрезультатными, Питер Фрейм мог пролить свет на некоторые вопросы.

Глава 22. Элис

Проглотив застрявший в горле воздух, я быстро подошла к Харрису и его другу, прежде чем те успели скрыться, и щупая ладонью канцелярскую кнопку.

– Харрис! – мой низкий голос отчётливо прозвучал в туманных сумерках.

Видя, как я приближаюсь, он сжал челюсти, явно не желая терять лицо перед приятелем, поэтому просто спросил:

– Что тебе надо?

– Извиниться, – я подошла к нему с вымученной улыбкой. Вокруг его левого глаза остался лишь едва заметный жёлтый синяк. – Прости. Я была не в настроении.

Он, защищаясь, закрыл руками живот.

– Проехали, – пробормотал он, взглянув на своего приятеля, который, насколько мне было видно, едва не давился от смеха.

– Нет, реально, – я говорила тихо, стараясь, чтобы меня не слышали прохожие. Я знала, что лишние уши ему совершенно ни к чему, и, по правде говоря, немного беспокоилась, что он попытается отомстить. – Мне не следовало так себя вести. Нужно было просто вежливо отказать, – боже, даже когда я пытаюсь быть приторно милой, я всё равно веду себя, как стерва. – Я знаю, что тебе было больно, когда...

– Мне не было больно, тупая сука, – практически сплюнул Харрис.

Мышцы на его плечах приподнялись и напряглись, как у ощетинившейся собаки. Салем прошествовала мимо нас, окинув презрительным взглядом, и свернула за угол.

– Ладно, – ответила я, стараясь сохранять спокойствие, хотя это шло вразрез со всеми моими инстинктами. – Ну, я поставила тебя в неловкое положение. И мне жаль.

На этот раз он действительно сплюнул. Жирный комок слюны приземлился справа от моих "Докторов Мартенсов".

– Проваливай, – прорычал Харрис.

– Чувак... – пробормотал его приятель.

– Что? Она просто отстой.

Приступы гнева снова прорвались на поверхность – потребность наброситься, ударить, причинить боль, дать выход пульсирующей ярости. Я заставила себя сделать глубокий вдох и сосредоточиться. На карту было поставлено нечто большее.

Харрис направился к выходу, и в этот момент его друг уставился на меня, разинув рот. Я не помнила, был ли он в "Трапезной" в тот вечер, так что вполне могло быть, что он совершенно не въехал, о чём мы тут толкуем.

– Ладно, я отвалю, – сердце бешено колотилось в груди, я протянула руку с хитроумным кольцом в надежде, что он пожмёт её. – Но сначала... мир? Обещаю больше никогда не подходить к тебе ближе чем на 2 метра.

Следующие несколько секунд растянулись в вечность. Скривив губы от отвращения, он опустил взгляд на мою руку – там между кольцами скрывалась кнопка, – и снова посмотрел на меня с явной ненавистью на лице.

Затем он закатил глаза, будто ему было наплевать на меня в любом случае.

– Ладно, – он пожал мне руку даже сильнее, чем было необходимо, а я тоже сжала её сильнее, чтобы убедиться, что попала в цель. Булавка вонзилась в подушечку его ладони, и он в шоке отдёрнул руку. – Что за чёрт!

Изображая замешательство, я глянула на кнопку.

Ничего. Ни капли крови.

Я попыталась изобразить удивление:

– Прости! Наверное, это вырез на кольце или ещё что-то...

Подступив ко мне так, что к горлу подступила желчь, он прошипел мне на ухо:

– Не приближайся ко мне, ебанашка.

Он был таким крупным и горячим, изо рта несло старым кофе. Я прижалась спиной к шершавой стене.

На этот раз я не утруждала себя попытками подавить приступы ярости, пробегающие по всему телу. Я подняла ладонь и отвесила ему звонкую пощёчину.

На этот раз кнопка прочертила горячую красную полосу крови.

Но увидев ошеломлённую ненависть в его глазах, я и вправду испугалась за свою жизнь.

Его рука взметнулась, сжавшись в коготь, как будто он потянулся к моему горлу. Я увернулась и побежала быстрее, чем когда-либо прежде, чуть не споткнувшись о Салем, когда завернула за угол.

Сзади раздавались приглушённые мужские крики, слышался стук кроссовок по булыжникам. Портфель бил по бедру, когда я бежала к самым густо заросшим тополям, затем между ними к входу в общагу. Сердце подпрыгивало в груди. Мои шаги по плиточному полу вестибюля были слишком громкими и быстрыми, отдаваясь гулким эхом в похожем на пещеру пространстве.

Я рискнула мельком оглянуться. Они, похоже, не бежали за мной, но это не означало, что Харрис просто оставит всё как есть. Вряд ли он из тех, кто прощает обиду.

Пульс выбивал болезненную дробь, когда я, наконец, остановилась и, хватая ртом воздух, присела на корточки в каменном тупике, который скрывал меня от посторонних глаз. Зря я не занимаюсь спортом. Лёгкие горели, горло сдавило, и на одно короткое мгновение мне показалось, что я, возможно, умираю. Как Лотти умудрялась заниматься этим каждый день, да ещё и по собственной воле? С другой стороны, я подозревала что она испытывает сильную боль, судя по пирсингу на горле.

Отдышавшись, я посмотрела на кнопку.

На тонком золотом кончике виднелось тёмное пятно крови – немного, но достаточно.

Улыбнувшись про себя, я вытащила из кармана ещё один стеклянный пузырёк и с довольным звоном бросила в него кнопку.

Теперь у меня есть всё необходимое для ритуала.

Через несколько часов я буду совершенно другой.

Глава 23. Лотти

Питер Фрейм согласился встретиться со мной в городе после работы. Он сидел, склонившись над столиком в маленькой чайной, расположенной на первом этаже тёмной каменной ратуши, возвышавшейся над главной улицей. У него был крупный подбородок и серое лицо, с тяжёлыми веками и мешками под тёмно-карими глазами. На нём была простая белая рубашка, расстёгнутая у ворота и давно не глаженная, и чёрная фетровая шляпа, из-под которой выбилось несколько прядей жёстких волос. Когда я подошла ближе, то явственно почуяла запаха немытого тела.

Тем не менее, этот чел согласился со мной поговорить, поэтому, заказав кофе, я нацепила фирменную солнечную улыбку и весело протянула руку. Было гораздо легче принять прежний облик, когда над тобой не нависает Северная башня.

– Мистер Фрейм! Меня зовут Лотти. Большое спасибо, что согласились встретиться со мной.

Вместо того чтобы пожать мне руку, он указал на шаткий стул школьного образца напротив себя и не произнёс ни слова. На столе уже стояла пустая тарелка, покрытая крошками от булочек, пустые обёртки от порционного масла и чайник с паутиной трещин по всему брюшку.

– Я бы хотела поговорить об убийствах в Северной башне, – сказала я, поправляя пашмину и садясь.

Шея вся вспотела от ходьбы, но мне не хотелось показывать рубин, чтобы избежать любопытных вопросов, иначе он немедленно отмахнётся от меня как от одной из тех "девушек с пирсингом, которых он не понимает".

– Слушаю вас, – сказал он с полным безразличием.

Я с трудом сглотнула. Я подготовила целый список вопросов о тех, у кого он уже брал интервью, и о том, говорили ли они ему что-нибудь неофициально, но теперь, сидя здесь, мне показалось, что надо действовать по-другому. Это было так давно, и вряд ли он помнит все подробности.

Поэтому я решила зайти с другого бока:

– Как думаете, что там на самом деле произошло?

Он потянулся к маленькой вазочке с кусочками сахара и отправил крошащийся коричневый кубик прямо в рот.

– Все преступления против женщин совершаются на сексуальной почве, не так ли? – ответил он, хрустя кусочком сахара, как лошадь. Когда я невольно нахмурилась, он вздохнул и сказал: – Всё по Фрейду.

Мне очень хотелось возразить, однако нельзя же затевать спор на пустом месте.

– Верно, конечно, – я с трудом не закатила глаза, так что у меня образовалась небольшая, но не незначительная аневризма.

Он натянуто улыбнулся:

– Не иначе за ними ухаживал кто-то из профессоров. Возможно, он их домогался, а когда они угрожали обратиться в полицию, убивал, – он кивнул сам себе. — Всё по Фрейду, не так ли? Абсолютно элементарно.

Мне было интересно, какого Фрейда он читал, потому что это определённо был не Зигмунд.

– Вы тогда изложили свою версию полиции? – спросила я.

– Да. Они сказали, что разберутся, но так и нашли улик в поддержку этой версии.

– Вы подозреваете какого-то конкретного профессора?

Он пожал плечами:

– Я всегда считал мужчин, преподающих искусство, немного... чокнутыми, не совсем в своём уме.

Я прижала язык к нёбу, стараясь не ляпнуть что-нибудь и не отбить у него желание говорить, хотя начинала подозревать, что он всё равно не сообщит мне ничего ценного.

– Возможно. Но не все жертвы были девушками. Считаете, с Сэмом Боуи случилось нечто аналогичное?

– Этот Сэм... Разве он погиб не из-за своей девушки? Джейни. Она тоже была не в себе. В смысле, тоже немного чокнутая. Кажется, уже через неделю после знакомства он хотел поместить её в психушку.

Об этом я ещё нигде не читала, даже в газетах. Каждый волосок на теле встал дыбом.

– Правда? – переспросила я полушёпотом. – Ни разу не слышала.

– Её родители не хотели, чтобы это попало в прессу. Я сказал, что это все равно надо печатать, но редактор побоялся судебных исков, – он тихо фыркнул и потянулся за очередным кусочком сахара. – На мой взгляд, это чистая трусость. Общественность имеет право знать, что девушка была с придурью.

Я стиснула зубы, услышав это неприятное слово:

– Полагаю, они не хотели, чтобы СМИ устроили публичное разбирательство. Если бы дело дошло до суда, это настроило бы присяжных против неё ещё до того, как им представят какие-либо улики.

Закон о неуважении к суду приняли пятью годами ранее именно для этого: средства массовой информации несправедливо искажают действующие судебные разбирательства. Видимо, этого и опасался его редактор.

На обвисших щеках Фрейма проступили фиолетовые пятна:

– Тогда они бы точно были настроены против неё, ведь из-за неё Сэм Боуи и погиб.

– Может быть, – ответила я, изо всех сил стараясь сохранять хладнокровие. – А может быть, и нет. Но вряд ли семья Сэма Боуи хотела бы, чтобы об этом всё равно узнали и выставили на всеобщее обозрение.

Фрейм насмешливо посмотрел на меня:

– Вам такой вывод подсказал многолетний опыт в журналистике, не так ли?

– Нет, – возмущённо ответила я. – Это напрашивается после всех моих изысканий.

– Изысканий? – он бросил на меня покровительственный взгляд и наклонился вперёд. – И как я об этом не подумал? Почему за все годы работы над этим делом мне не пришло в голову провести какое-нибудь изыскание?

Белая слюна пенилась в уголках его рта, а в глазах горело что-то похожее на ненависть.

Я встала и ушла, не дожидаясь заказанного кофе.

Глава 24. Элис

Библиотека будет наилучшим местом для проведения ритуала, решила я, отчасти потому, что не хотела, чтобы на меня в процессе наткнулась Лотти, а также потому, что это место просто казалось самым подходящим, с арочными окнами и играющим вдалеке оркестром. Тут обстановка более душевная, чем в общаге, где стоят хоккейные клюшки и полупустые бутылки тепловатого вина.

Я была уверена, что место проведения ритуала очень важно. Большая часть лунных ритуалов, которые я обычно проводила, заключалась в очищении пространства с помощью соли и трав, рейки и ароматических палочек. Пока я в своей жизни задавалась вопросом, верю ли вообще в Бога, часто оказывалось, что мне не удаётся призвать Святого Духа, потому что я сижу в туалете, а старший брат Макс колотит в дверь. Неизменный саундтрек "Дай мне просраться!" тоже не особо способствовал священному религиозному переживанию.

Когда я вернулась в главное здание сразу после 11:00, воздух внутри почти опустевшего монастыря был холодным и неподвижным. Центральный коридор с его потёртым паркетным полом и выцветшей зелёной ковровой дорожкой был уставлен бюстами знаменитых выпускников, которые смотрели на меня, пока я проходила мимо. Кончиками пальцев я задела холодную, как в крипте, стену, её шероховатая текстура касалась моей кожи. Я вспомнила каменную стену в конце улицы Криса, где я обычно сидела и ждала его. При воспоминании о нём желудок скрутило от невыплеснутого гнева.

В библиотеке было всего ничего студентов, сгорбившихся за письменными столами на колёсиках под светом маленьких зелёных ламп, с учебниками и горячими напитками, разбросанными на соседних столах. Я узнала одну девушку, Аманду, со своего курса философии, которая корпела над Ницше и выглядела совершенно несчастной. В тихом уголке возле отдела изобразительного искусства Хафса Аль-Хади с моего семинара по этике вела оживлённую беседу с симпатичной рыжеволосой девушкой, которая сжимала блокнот, как оружие.

В остальном библиотека была почти совершенно пуста; большинство студентов, скорее всего, в этот час танцевали в "Трапезной". Я поднялась по винтовой лестнице на второй этаж, где располагался отдел философии.

Усевшись в одно из бархатных кресел, я расстегнула портфель и достал настойку. В эластичные прорези для ручек я вставила три флакона с бузинной настойкой, гемолимфой и молотыми цветами, но крови хватит только на одну полную дозу эликсира. Возможно, в этом даже не будет необходимости; возможно, одной дозы будет достаточно, чтобы сгладить все мои острые углы.

И всё же пришлось заняться приготовлениями. Я обмакнула кончик канцелярской кнопки в бузинную настойку, пока лимон не смыл кровь с металла, но этого было совсем немного, жидкость даже не окрасилась в розовый цвет. Я была уверена, что приготовила настойку правильно, но хватит ли крови Харриса, чтобы она подействовала? Я также не была уверена, как готовили бузинную настойку в XIX веке. Уменьшит ли сахар эффект? Она была острой и пикантной? Количество цветов и трав было таким неопределённым: щепотка этого, несколько головок того. Как личности типа "А", мне нужно знать, всё ли я делаю правильно, по науке. Но в данном случае книга была старой, неконкретной, в ней не хватало нескольких страниц.

Был только один способ всё выяснить.

Прежде чем выпить, я несколько минут собралась с мыслями. Я всегда делала так перед ритуалом: медитировала столько, сколько требовалось, чтобы прояснилось в голове, затем визуализировала то, чего хочу, с максимально возможной ясностью и конкретикой.

Я представляла себе спокойный, логичный ум, свободный от гнева, подобный кремню, свободный от приступов ярости и желаний; ум, который я могла бы посвятить размышлениям и обучению, не опасаясь того, что он может выкинуть со мной дальше. Разум, пригодный для того, чтобы когда-нибудь стать судьёй.

Я представляла себе радостные отношения без напрягов, без постоянного отталкивания другого человека своими импульсивными колкостями. Я представляла себе свободу нежно любить.

Откупорив флакон, я поднесла его к губам и выпила одним махом.

Мгновение ничего не происходило. Было только сладкое, цветочное послевкусие с лёгким металлическим привкусом. Где-то рядом мягко перелистывали страницы. Кто-то прочистил горло. Смутное ощущение глупости.

Затем, с внезапным раскатом внутреннего грома, я содрогнулась от боли.

Обжигающая боль, которая зародилась в глубине груди и распространилась наружу, как будто каждый в мускул в теле ударила молнии. Я согнулась в пояснице, стараясь не кричать от мучительных болей, ломоты в костях и смертельной тошноты. Абсолютный ужас духа.

Время текло, теряя форму. По мере того как мир сужался и углублялся, яростные побуждения, танцующие на задворках сознания, выходили на передний план, всё больше и больше, пока не заслонили собой всё остальное. Не осталось ничего, кроме цвета крови, желания причинять боль, убивать, мстить, сравнять с землёй весь мир.

А затем разверзлась зияющая пасть тьмы и поглотила меня целиком.

Глава 25. Лотти

После встречи с Питером Фреймом я села на обратный автобус до Карвелла – выцветшую одноэтажную "Арриву". На самом переднем сиденье я увидела Салем, примостившуюся и выглядывающую в окно на сад соседнего паба, как будто она была выше всего этого. Я попыталась сесть рядом с этим предположительно бессмертным существом, но она зашипела, едва я оказалась в метре от пустого места. Опасаясь разозлить сверхъестественную зверушку, я села в задний ряд.

Едва мы снова приблизились к университету, тень башни опять упала на меня. Лёгкие сдавило, будто лассо снова обвилось вокруг живота, появилось ощущение надвигающейся гибели, которое всё усиливалось по мере того, как мы подъезжали к академии. Как будто что-то глубоко внутри испытывало облегчение оттого, что я возвращаюсь домой.

От этой мысли меня бросило в дрожь. Я чувствовала, что произошло что-то ужасно, чудовищно неправильное. Я знала, что больше не была собой. Я знала, что рубин в горле делал со мной что-то ужасающее по своей сути. И всё же я не могла полностью признать, насколько мне страшно, потому что должна была остаться. Ради Джейни.

Как только мы вернулись в Карвелл – я могла поклясться, что Салем кивнула водителю, выходя из автобуса, – я подошла в "Трибуну" и села в самом дальнем углу от ревущего огня. Я заказала имбирное пиво "Фентиманс", затем позволила себе ненадолго снять пашмину и обмахнуть лицо блокнотом в отчаянной попытке остыть. Рубин мне очень мешал: всякий раз, когда я глотала, он царапал горло.

Стараясь не обращать внимания на пьяный гул мужской команды по регби, я исписала три страницы блокнота всеми подробностями своей встречи. Самое главное – откровение о том, что Сэм Боуи пытался упрятать Джейни Кирсопп в психушку.

От этой подробности стало как-то не по себе. Страдала ли она от тех же тревожных переживаний, что и я? Ходила ли она во сне? Неужели её захлестнуло чувство надвигающейся гибели, и она не смогла с ним справиться? Неужели она рассказала Сэму о своих страхах одержимости, и он счёл её бесспорно сумасшедшей?

Я пожалела, что вышла из себя и так быстро ушла со встречи, а не задала ещё несколько вопросов. Чтобы вас задержали и упрятали в психбольницу в соответствии с Законом о психическом здоровье, вы должны представлять серьёзную и неминуемую опасность для себя или других. Что сделал Сэм? Обратился к школьному психологу? В социальные службы? В полицию? Нет, подумала я, полиция ничего не знала, иначе они никогда бы не поверили, что его смерть была самоубийством. Возможно, откровение пришло позже, когда умерла сама Джейни.

Кусочки мозаики по-прежнему не складывались у меня в голове в единую картину. В конце концов, Фиона и Дон умерли после Джейни, так что она не могла быть серийным убийцей. Ничто не указывало на то, что они были знакомы с Джейни. И, кроме того, Фрейм не вызывал у меня особого доверия. Не преувеличил ли он степень беспокойства Сэма о Джейни? Возможно, Сэм всего лишь неформально поболтал со школьным психологом, а Фрейм раздул из мухи слона, чтобы это выглядело как большая журналистская сенсация, нежели на самом деле. Может быть, редактор отказался это печатать ещё и поэтому.

И всё же... почему-то это казалось существенным. Это подтвердило мои версии о разумности башни, о том манящем, сводящем с ума действии, которое она может оказывать на людей. В этом откровении было какое-то значение, которое одновременно выбивало из колеи и утешало: я не одна.

С другой стороны, я могу просто предвзято ко всему относиться. Я нашла кое-что, что укладывается в мою теорию, и приняла это на веру. Почему-то в так было легче.

Потому что если Джейни действительно прошла через то же , что и я... Что могло помешать мне закончить так же?

Я несколько часов просидела в "Трибуне", прорабатывая эти версии и теории на бумаге. Руку сводило судорогой, и мне пришлось дважды заменять чернильный баллончик, и к тому времени, когда мысли закончились, я исписала половину блокнота. С затуманенными глазами, но в ясном уме я посмотрела на напольные часы у камина и вздрогнула, осознав, что уже почти четыре утра. Я была единственной посетительницей в гостиной, которая, как и "Трапезная", не закрывалась, пока последний посетитель не допьёт свой напиток. Молодой рыжий бармен стоял, протирая стаканы кухонным полотенцем, и выглядел совершенно взбешённым.

Собираясь уходить, я кивнула головой в знак извинения, прежде чем поняла, что я тут не одна.

Профессор Сандерсон с моего семинара по готической литературе сидел у затухающего камина и мрачно глядел на тлеющие угли. Оранжевый огонёк плясал в его ониксовых глазах, когда он потягивал что-то янтарного цвета из хрустального бокала с одиноким кубиком льда, позвякивающим о край.

"Странно," – подумала я. Предполагалось, что в "Трибуну" ходят только спортсмены.

Первое, что я заметила, выйдя на улицу, было то, что здесь не так тихо, как должно было быть в этот час. Я не могла разобрать отдельных звуков, но где-то на среднем расстоянии раздавались крики.

Завернув за угол Уиллоувуда, я увидела источник переполоха, и внутри всё упало.

У подножия Северной башни стояло три полицейские машины, синие и красные огни мигали на фоне зловещего старого камня. Вокруг деревьев уже была натянута жёлто-чёрная лента, образующая периметр, и несколько групп людей окружили место происшествия: несколько полицейских, несколько плачущих студентов. Декан Мордью, закутанная в чёрный плащ, тщетно пыталась убедить зевак разойтись.

Мне не нужно было спрашивать, что произошло. В глубине души я и так знала.

Погиб кто-то ещё.