Воин-Врач IV

Глава 8 Вот как бывает

Для почти месяца подготовки вышло не просто хорошо, а, пожалуй, даже неповторимо. Вряд ли те, с благословенных земель, вовсе-то уж необучаемые. И льда на Днепре в ближайшие месяцев шесть-восемь можно было не ждать. И в белое крыло над головами догадались стре́льнуть аж пятеро даже вчера. А ну как попал бы кто? Нет, планы и наказы-инструкции были и на этот случай, если бы Лешко сбили, да и сам он знал, куда и как падать при падении, когда в любом случае грозит смерть, так, чтобы нанести наибольший урон врагу. И снег так удачно ещё раз вряд ли выпал бы. Так что операцию «Лужа» можно было, помимо успешно завершённой, смело и безоговорочно считать уникальной.

В этом не было сомнений ни у кого из её участников, если говорить об активных, деятельных, не о статистах. О тех, кто неделями рыл ночами в мёрзлых берегах землянки и переходы между ними. Кто ладил в них печурки с дымогонами, что выходили сразу в нескольких местах, запрятанные меж деревьев и кустов. Кто морозил носы и щёки в дозорах и днями, и ночами, делая так, чтобы никто не подобрался незамеченным. Много народу было в курсе деталей. И даже полную картину из них некоторым удалось сложить ещё до того, как на сцене появились с последним бенефисом западные партнёры.

Про Лешко-Икая знали человек десять. А вот о том, какой эффект мог произвести бочонок с громовиком, да не простым, а с заложенными поражающими элементами, осколками чугунков и обрубками гвоздей, не знал вообще никто. Даже мы с князем могли лишь примерно предположить, как именно среагирует на удар о лёд та бомба, где кроме динамита был и простой нитроглицерин, не смешанный с пропиткой.

Получить его, основу динамита-громовика, пусть и не вполне чистый, при смеси таких же не очень чистых кислот, в подвале, на льду, потратив прорву времени, реактивов и воды, удалось нашим «неразговорчивым химикам» не сразу. И результат превзошёл все ожидания, даже мои.

Остальным же не было смысла и объяснять что-то из курса органической и неорганической химий — они вряд ли поверили бы, при всём уважении к великому князю-Чародею. Термины «фугасность» и «бризантность», за которые и в этом времени, и ещё лет на пятьсот вперёд скорее всего отправили бы на костёр, а не на университетскую кафедру, здесь ни для кого не имели ни малейшего значения. Ну, кроме меня и троих подземных затворников под княжьим теремом в Киеве. Но и они просто запомнили их, как очередные новые слова от оборотня. Усвоив, по счастью, главное: одна капля этого «дикого масла» цвета топлёного молока легко могла оставить без пальцев, глаз, рук и головы. И из того, что осталось бы потом, обратно их и сам князь-батюшка не собрал бы. Он сразу предупредил.

Тем, кому довелось увидеть взрыв, и тем, кому потом не посчастливилось собирать по льду Днепра его последствия, объяснения не помогли бы точно. В этом времени не было ничего и никого для того, чтоб объяснить произошедшее. Камни, секиры, стрелы-срезни, затёсанные брёвна-снаряды баллист — ничего и близко не давало подобного эффекта, чтоб от одного, пусть и упавшего с неба, небольшого бочоночка, десятки недавно живых людей превратились в разрозненные обугленные куски и лохмотья, да ещё и на таком расстоянии друг от друга.

Тем из Алесевых и Звоновых, кому довелось работать в «трофейных командах», рассказы о свойствах веществ и их удивительных метаморфозах не помогли бы ни обосновать, ни забыть увиденного. Полтора десятка из них после этой битвы покинули дружину и отправились прямиком к отцу Антонию в Лавру, послушниками. Вероятно, решив, что в их услугах Чародей с такими возможностями нуждается вряд ли. И совершенно точно пережив невероятное психофизическое потрясение.

Удивили викинги. Пережив ровно то же самое, они и думать не думали о том, чтоб терзаться или рефлексировать. А вот о том, что с таким князем не пропадёшь — думали наверняка, потому и проели плешь Хагену Рыжебородому, чтоб тот непременно сговорился со Всеславом о вассалитете. Или они все до одного, глубоко уважая и ценя прежнего атамана-предводителя, «перепишутся» к Чародею. Чтобы уж точно в случае чего не оказаться в числе тех, кого «трофейным командам» придётся лопатами собирать по берегу или баграми да якорями-кошками выуживать из-подо льда. Но Рыжий спорить с ними и не собирался. Он прекрасно помнил, как прилетело на снег метрах в пяти от него чье-то оплечье. С куском плеча внутри.

В Переяславле у Глеба, прибавившего к уже имевшейся невозмутимой и не поддававшейся расшифровке мимике ещё и молчаливость, гостили два полных дня. Всеслав после молебна, который отстоял на площади под ложившимся с небес крупным снегом весь город, объявил отдых. Указав, что за всё выпитое и съеденное его воинами, заплатит дружинная казна. Ценники на брагу и еду, надо полагать, это тут же вскинуло минимум втрое, как всегда случается, когда планируется оплата из бюджетных средств, но князю было наплевать. Алесь доложил промежуточно, сколько должно было остаться добра после того, как рассчитались с возницами саночек. На эти деньги можно было поить пять дружин недели три, так что жадничать не было резона. А ещё очень хотелось подарить парням хоть такой, но отдых. Они, вполглаза спавшие месяц, заслужили его, как никто другой.

По этой же самой причине сам великий князь с сотниками и воеводой заперся в горнице безвылазно. Чтобы и у железного внешне Гната была возможность хоть немного выдохнуть, зная, что за дверями и во дворе стоят Лютовы ребята. Которых произошедшее, кажется, не волновало вовсе. Ну, рать. Ну, латинян. Ну, разлетелась на версту. Бывает. Не́хрена было вообще к нам соваться. Батюшка-князь жив-здоров? Вот и ладно, а остальное — вовсе не наша печаль.

Запомнились расспросы Хагена, митрополита и самого́ Глеба, теперь Переяславского. Рыжий вопросы задавал с такой прямодушной хитростью, что на него даже Гнат смотрел с отеческим умилением, как если б у него сынок пятилетний просил меч, чтоб выйти на улицу и тамошнему Ваське или Петьке уши отрубить, чтоб не дразнился.

Вопросы отца Василия были предсказуемо сложнее, но касались в основном того, не было ли в деяниях Всеславовых чародейства-волховства бесовского. Лаконичные объяснения о том, что всё случившееся имело сугубо научное объяснение, и нечистый там и близко не пробегал, его, вроде бы, удовлетворили полностью. Хотя, по крайне задумчивому лицу его, лежавшему потом на столе, видно было, что митрополит напряжённо и с великим трудом изыскивал приемлемые слова для того, чтоб услышанное, но ни разу не понятое, донести до паствы, чтобы не допустить разброда с шатаниями.

Вопросы Глеба были самыми сложными. И хуже всего было то, что мысли они навевали безрадостные. Ладно бы, спрашивай он для себя или для отца, Святослава Черниговского. Но создавалось у Всеслава очень нехорошее впечатление, подозрение даже, что за такими округлыми, не предметными, вроде бы, вопросами его виднелись кресты византийских монастырей. И дай-то Бог, чтобы не римских. Гнат, пару раз пытавшийся вывести Глеба если не на чистую воду, то хотя бы на пьяную откровенность, в обоих случаях напарывался на какие-то невнятные объяснения того. И на слишком цепкий и холодный взгляд в ответ, для этой поры застолья не характерный совершенно. У самого Рыси, как и у Вара с Немым, были точно такие же. Словом, вопросов двоюродный брат оставил сильно больше, чем дал ответов.

Через два дня, рассчитавшись и получив тёплые напутственные слова и заверения в верности и бесконечной дружбе, княжья дружина во главе со Всеславом направилась домой. Алесь и Звон говорили, что остальные наши, в Переяславле не появлявшиеся ни до битвы, ни после, частью уже добрались, а частью были на подходе. Это радовало. Ве́сти Дарёне улетели в тот же вечер, но от знакомых живых людей получать их всегда гораздо приятнее и как-то вернее, чем с ленты «телеграммы».

Обратный путь занял на сутки дольше. Гулкий треск, от которого нервно ржали и припадали на задние ноги кони, давал понять, что лёд на Днепре доживал последние дни, и возвращаться пришлось не всегда по руслу, по фарватеру. Кое-где приходилось выбираться на более пологий правый, восточный берег, и торить дорогу там. Но добрались, пусть и чуть дольше по времени, без потерь и без нападений. На вопрос и о них Звон Иван, чей коренастый, но, по словам Алеся, на диво выносливый франкский конь шагал рядом с Бураном, ответил лаконично:

— Не, дурных нема́. Мои твоих зареклись трогать, а пришлых всех мы знаем и следим, в этих краях нет их. Дальше Переяславля южные и не забредали. А северные либо мои, либо древлянские, либо шведы да датчане-шалуны. Спокойно дойдём, княже. Через переход вокруг Днепра уже Шиловы ребята будут стоять до самого дома. Да и ваши, поди.

Про наших, как и прежде, никто не стал ни соглашаться, ни опровергать. По лицу Рыси понять что-либо на этот счёт было абсолютно невозможно, а Ян, Ждан и Алесь при подобных вопросах всегда тут же надевали лица людей, прослуживших всю жизнь, тех, которые фраз, произнесённых не в соответствии с Уставом, понять не могли в принципе, как если бы звучали на неизвестном языке, рыбьем, например. Но о том, где именно ждать Шиловых, Гнат потом уточнил более предметно. Чтобы не уменьшить нечаянно бандитское поголовье из-за слабой координации. Но он, конечно, объяснил не так. У него получилось лаконичнее. «Ибо потому что» у него получилось, фраза, которая с лёгкой руки князя-батюшки уже становилась потихоньку тайным паролем нетопырей.

Поэтому все насквозь тайные кордоны жуликов присоединялись к обозу и дружине со сконфуженными лицами. А как иначе, когда ты сидишь в засаде вторые сутки, огня не разводишь, чтоб дымным духом ме́ста тайного не выдать, не шевелишься почти что — а ну, как снег скрипнет, или с ветки дерева, на которой сидишь, упадёт? И тут вдруг голос за спиной:

— Бог в помощь караульщикам. Рать на подходе, хорош сопли да задницы морозить, подтягивайтесь к вашим, что с нами уже идут. Там и горячего похлебаете, и всеславовки глоток каждого дожидается.

Нет, горячего — это очень кстати, конечно, а уж об огненном княжьем напитке и разговора никакого нет. Но чтоб вот так, в полной тишине весеннего леса подойти и только что не по плечу похлопать? Звери, как есть звери! И атаман их Рысь — тоже. Про князя так думать на всякий случай не рисковали. Он, говорили, мысли слышит, не обиделся бы ненароком. Обижать и сердить Чародея в Звоновой дружине желающих не было ни одного, особенно после того, как атаман, и Шило вслед за ним, сказали, что тому, кто со Всеславовыми дружинными закусится, или надумает зло учинить — лучше удавиться самому, заранее. Всем легче будет.

Киев встречал победителей, кажется, в полном составе, как и Переяславль до него. Но масштаб, конечно, был не тот. По Подолу не было свободного места до самых городских стен. На причалах народу толпилось, как не всякий раз при встрече торговых караванов и важных посольств. Все вопили здравицы, швыряли в Деда-Солнце шапки, протягивали к шагавшим в первом ряду князю, воеводе и сотникам тепло одетых румяных карапузов. И лица у всех — мужиков, баб, старых, молодых — лучились счастьем, как стоявшее в зените вечное светило.

Всеслав, кивая и покачивая ладонью знакомым и незнакомым в ответ на крики-величания, не сводил глаз с ворот. Там пока не было долгожданных лиц сыновей и жены, толпа запрудила врата полностью, сразу и не придумаешь, как проехать. Но вот грянул колокольный перезвон с Киевской Софии, и народ как по команде сыпанул в разные стороны, открывая проход. Сводная рать, дружинные и жулики, шествовали следом за начальными людьми гордо, и те, кто были на льду Днепра в месте, что теперь называлось «Александрова падь», и те, кого там не было, кто ждал, встречал и берёг дорогу возвращавшимся с победой. С общей победой русского народа над иноземными захватчиками.

Про «Александрову падь» придумалось как-то само, в тот вечер, когда долго искали правду, каждый свою, Хаген Рыжий, отец Василий и князь Глеб Переяславский. Мы со Всеславом решили переключить их на «оставить след в истории», дескать, кто придумает лучшее название — того и запомнят вслед за князем первее прочих. Победил, неожиданно, митрополит. Он в конкурсе, кажется, вовсе участия не принимал, ибо азарт греховен, только морщился от вариантов, что предлагал Рыжебородый, потому что в них непредсказуемо сочетались наша и северная грязная ругань во всевозможных комбинациях. Глеб тоже вариантов не накидывал, чем настораживал ещё сильнее. Утомившись, видимо, слушать лай викинга, отец Василий предложил:

— Александрова падь.

— Ловко. Но «падь» — это же низина, вроде, а там горы с одной стороны, да и напротив тоже не самое низкое место? — заинтересовался Всеслав.

— «Падёж» — звучит плохо для места. «Падь» — ловчее, понятнее. А смысл тот же. Пришли — пали, — пояснил митрополит. Решили так в народ и запустить. Гнат обещал устроить. И устроил.

Пройдя воротами, где крики горожан едва не скидывали с сёдел, вышли на площадь перед собором. И отлегло наконец-то — семья стояла на тех же самых местах, где и оставалась, провожая отца и мужа на бой. Только лица сегодня были совершенно иными — буквально полыхавшими искренним счастьем.

Начал речь, предсказуемо и ожидаемо, патриарх Всея Руси.

— Люд Киевский! Смотри, внемли, сам запомни и потомкам передай! Ворог, что пришёл захватить наши земли и насадить свою веру, хоть и одна она у нас с ними, во Христа и Богоматерь, встретил отпор, достойный, крепкий, неодолимый! Не вышло в этот раз у недруга ни князей наших друг с другом рассорить подло, из-за спины да под руку говоря. Не вышло на одного кого-то поставить, чтобы он, от алчности и злобы ослепнув, начал изводить родичей своих. Все их козни да задумки мерзкие распознал, Божьей волею, великий князь русский Всеслав Брячиславич! Нашёл и покарал врагов внутренних, самых страшных, тайных злодеев, что с чужих рук кормились, а сами только и думали, как землю родную да народ свой продать подороже. И тех, кто открыто, великой, небывалой силой пришёл к нам, тоже покарал, да как!

Над прощадью висела тишина, в которой слышалась далёкая перекличка петухов по дворам, неблизкий лай собак и галчиный грай по крышам.

— Получил я весть от отца Василия, милостью Божией митрополита Переяславского, что было ему видение!

В толпе начали ахать и всплёскивать руками. Да, народ по-прежнему был на медийные и эзотерические штуки падким. Хотя, когда он был иным?

— Архангел Михаил, защитник, архистратиг воинства Христова, с небес спустился в самый разгар лютой сечи, когда вовсе уж было одолели супостаты дружину. Да дважды всего крылами махнул. С первого раза сброд вражий по всей округе разметав, а со второго — всех раненых да побитых русских воинов к жизни и здравию вернув! Равно как и самого князя-батюшку, которого посекли негодяи подлые стрелами, издали!

Возле ступеней Софии поднялся негодующий гул, распространяясь всё дальше, как круги от брошенного в озеро камня. Всеслав резко перевёл взгляд на жену. Но та только чуть заметно ладонью качнула, мол, не бери в голову, я правду знаю, а тут для народа сказ другой ведётся, с другой целью. Отлегло.

— В который раз уж отмечает Господь великого князя, владетеля и защитника земли русской! И каждый раз ни единого врага в живых не оставляет Он, чтоб неповадно впредь другим было лезть к нам. А они, падлы, опять прут!

Патриарх разошёлся не на шутку, и это чувствовало людское море, что начинало бурлить у подножия главного храма Руси. Отца Ивана можно было понять — он в своё время повоевал с избытком, службу помнил и знал, и землю родную любить и беречь приучен был сызмальства. И от того, что какая-то тварь хотела её продать, от того, что кому-то так остро хотелось отнять её, как мать у детей, силой, вскипел разом.

— Но мы уж учёные! В том, что сила и Правда за нами, сомнений нет и быть не может! Как и в том, что пока ведёт нас за собой батюшка-князь Всеслав Брячиславич, всем находникам, что с полудня, что с восхода, что с полуночи, что с заката — смерть!

Патриарх дланью означил указанные по-старому стороны света, последнее слово рявкнув так, что Буран аж с ноги на ногу переступил и ушами прянул.

А когда наказ-клятву-завет отца Ивана хором грянул весь город — некоторые дружинные кони и на дыбы поднялись. И это было вполне понятно. Негодование и разгоревшаяся от него ярость кипели в людях, глядевших на святого старца, за которым ровно с таким же лицом, согласно кивая, стоял вестник старых Богов, великий волхв Буривой. Мне подумалось, что будь Польша или Чехия поближе, хотя бы в паре дневных переходов, настолько заряженная толпа взяла бы обе страны просто так, без оружия, на одной кипучей белой ярости.

— Благодарю тебя за слова честные и проповедь, владыка! — повысил голос Всеслав, дав народу чуть проораться. Но оставлять так было нельзя — того и гляди нашлись бы те, кто долго, на два-три шага вперёд, думать не привык и сроду не умел. Такие пошли бы громить лавки торговцев с окрестных стран, а потом ещё уверяли бы, что это сам патриарх им так велел.

— Послушай же и меня, люд киевский! Всё верно возвестил патриарх. Разбили мы врага!

И, будто по волшебству, ярость стала стихать, превращаясь в ликование и восторг. Да, управление народными массами, что с коня, что с броневика — дело нешуточное. Поэтому я и не лез, не имея ни знаний, ни навыков. Князь блестяще справлялся и сам, а его талант к гипнозу только играл на руку.

— И поклялся я перед той лютой сечей в Александровой пади, что любому, кто ступит на нашу землю со злом, тайным или явным, тому, кто поднимет оружную руку на русского, тому, кто станет хаять нашу и насаждать свою веру, кто грабить и жечь соберётся, всем супостатам есть одна награда — смерть!

Вой толпы, где мешались слова «Да!», «Любо!» и «Смерть!», снова всполошил было всех ворон и галок над городом, но князь умудрился перекрыть и его:

— Пусть так и будет, волею Богов Старых и Нового, моим словом и верой в то каждого из вас, люди русские! Да будет так!

На это раз слова не смешивались. «Да будет так!» прозвучало слитно, мощно и безальтернативно.