Я – Товарищ Сталин 3

Глава 10

Эрвин фон Вицлебен шагал по заснеженному лесу, где февральский холод 1936 года пробирал до костей, а высокие сосны и дубы, возвышались над землёй, словно стражи. Их ветви, отягощённые снегом, изгибались под ветром, а серое небо, затянутое низкими облаками, отбрасывало тусклый свет. Его шинель, тяжёлая от сырости, колыхалась при каждом шаге, а руки, сжимавшие охотничье ружьё с холодным стволом, коченели, несмотря на шерстяные перчатки. Пальцы, онемевшие от мороза, едва чувствовали спусковой крючок, и Вицлебен, стиснув зубы, пытался сохранить тепло, переминаясь с ноги на ногу. Снег хрустел под его сапогами, каждый шаг отдавал эхом в тишине леса, где карканье ворон, сидящих на голых ветвях, смешивалось с щебетанием синиц, мелькавших в кустах, и далёким уханьем совы, скрытой в глубине чащи. Рядом шёл Гюнтер фон Клюге, его дыхание вырывалось густым паром, а глаза, внимательные и цепкие, шарили по земле, выискивая следы оленя или кабана, чьи отпечатки, глубокие и чёткие, виднелись на белом покрывале снега. Лес, окутанный серой мглой, был тих, лишь ветер шелестел в ветвях, сбрасывая снег с сосновых игл, которые падали с мягким шорохом. Вицлебен, остановившись у глубокого следа оленя, провёл пальцем по краю отпечатка, снег был рыхлым, свежим, ещё не схваченным морозом. Он сказал:

— Гюнтер, след свежий. Олень близко, был тут не позже получаса.

Клюге, поправив ружьё на плече, кивнул, его глаза пробежались по горизонту, где сосны смыкались в плотную стену. Его голос был ровным, но с ноткой тревоги, едва уловимой, как шорох снега:

— Вижу. След глубокий, зверь тяжёлый, взрослый. Но ты не о зверье хотел поговорить, верно? Я вижу, ты стал задумчивый. Что у тебя на уме?

Вицлебен, прищурившись, смотрел в чащу, где тени сосен сгущались, а снег падал медленно, покрывая их следы тонким слоем.

— Этот ефрейтор, Гюнтер. Выскочка, который играет Германией, как своей игрушкой. Он не тот, кто нам нужен. Его речи, его планы — это путь к пропасти.

Клюге, замерев, огляделся, его взгляд пробежал по голым ветвям, где ворона, каркнув, сорвалась и улетела, хлопая крыльями. Его голос был тихим, словно он боялся, что его слова унесёт ветер:

— Осторожно, Эрвин. Даже сосны могут слушать в эти времена. Но я согласен — он ведёт нас к хаосу, а не к величию.

Снег падал гуще, покрывая их шинели белым налётом, а холод пробирал сквозь одежду, заставляя тело дрожать. Вицлебен, чувствуя, как пальцы немеют, достал серебряную фляжку со шнапсом, её поверхность была холодной, но содержимое обещало скорое тепло. Он отхлебнул, и горло обожгло резким теплом, которое растеклось по груди. Передав фляжку Клюге, он сказал с лёгкой хрипотцой:

— Выпей, Гюнтер. Холод кусается, а нам ещё идти. Этот разговор… он давно назрел, и лес — это сейчас единственное место, где мы можем говорить.

Клюге, приняв фляжку, сделал глоток, шнапс согрел его, и он вытер губы тыльной стороной перчатки, оставив на ней снежинки:

— Назрел. Но говорить такое — это всё равно что стрелять в темноте, промахнешься и только навредишь себе. Его шпионы повсюду — в Берлине, в штабе, даже здесь. Что ты задумал?

Вицлебен, вытерев снег с приклада ружья, ответил:

— Задумал? Ничего. Это просто мои мысли. Этот выскочка рвётся к войне, но армия — не его игрушка. Мы служим Германии, а не его прихотям.

Клюге, заметив новый след оленя, указал на него пальцем, он говорил осторожно, словно он взвешивал каждое слово:

— Германии, да. Но как служить, если он толкает нас к развалу страны⁈ След впереди, идём тихо, Эрвин.

Они двинулись глубже в лес, где сосны смыкались плотнее, а снег, хрустя под сапогами, заглушал их шаги. Вороны, сидя на высоких ветвях, каркали, словно предостерегая, а синицы, мелькая в заснеженных кустах, щебетали, добавляя жизни в мёртвую тишину леса. Совы, скрытые в глубине, изредка подавали голос, их уханье отдавалось эхом, усиливая ощущение уединения. Вицлебен, выслеживая оленя, шепнул:

— Ефрейтор не видит дальше своего носа. Его планы — авантюра, а не стратегия. Что говорят в штабе? Есть ли там те, кто разделяет наши мысли?

Клюге, прицелившись в чащу, где мелькнул тёмный силуэт оленя, ответил, чуть напряжённо и сдержанно:

— В штабе шепчутся, Эрвин. Генералы недовольны, но боятся. Его глаза и уши везде — в казармах, в кабинетах. Стреляй, олень близко.

Вицлебен, подняв ружьё, прицелился, его глаза сузились, следя за тенью в чаще. Палец замер на спусковом крючке, дыхание затаилось, но в последний момент олень, почуяв опасность, метнулся в сторону. Выстрел гулко разнёсся по лесу, вороны вспорхнули с ветвей, их крики разнеслись над заснеженной землёй, но олень исчез в тени сосен. Вицлебен, опустив ружьё, сказал спокойно, но с лёгкой досадой:

— Промах. Как и этот ефрейтор — промах для Германии. Гюнтер, есть ли у нас союзники в армии, кто готов не просто шептаться, а действовать?

Клюге, перезаряжая ружьё, вставил новый патрон с лёгким щелчком, его голос был тихим, почти шёпотом:

— Союзники? Есть те, кто думает, как мы, но молчат. Действовать опасно, Эрвин. Один неверный шаг — и мы окажемся в подвалах Гестапо. След впереди, идём дальше.

Холод усиливался, пальцы Вицлебена, сжимавшие ружьё, онемели, кожа на костяшках покраснела, и он снова отхлебнул шнапса, передавая фляжку Клюге. Жидкость обожгла горло, но тепло растеклось по телу, ненадолго отгоняя мороз. Моральная дилемма сжимала его: долг перед Германией требовал верности, но Гитлер, с его безумными планами, казался угрозой, которую нельзя игнорировать. Внезапно хруст ветки неподалёку заставил их замереть. Звук был резким, не похожим на шорох снега под лапами зверя. Клюге, подняв ружьё, шепнул, голос был напряжённый, с едва уловимым страхом:

— Слышал? Это не зверь. Кто-то следит за нами?

Вицлебен, оглядевшись, всмотрелся в тени между соснами, где снег лежал нетронутым, но лёгкое движение воздуха подсказывало, что лес не так пуст, как кажется. Он сказал:

— Может, кабан. Но в эти времена, Гюнтер, даже лес не безопасен. Идем дальше?

Клюге, сжав ружьё, кивнул:

— Идем, Эрвин.

Горы Абиссинии, окутанные ночной мглой февраля 1936 года, дышали холодом, а звёзды, бесчисленные и яркие, мерцали над вершинами, отбрасывая призрачный свет на каменистые тропы, где деревья дрожали под резкими порывами ветра. Река в долине текла медленно, её воды, чёрные, как ночь, отражали звёзды, а вой шакалов, эхом разносившийся по ущельям, вплетался в шорох листвы, создавая зловещую симфонию.

Абиссинский воин Алем, высокий, с кожей, тёмной, как обсидиан, и глазами, горящими решимостью, притаился за скалой, его босые ноги мёрзли на ледяных камнях, но сердце билось ровно, готовое к бою. Его винтовка, старая, с потёртым прикладом, лежала в руках, её холодный ствол обжигал пальцы. Рядом, укрывшись за валуном, стоял советский командир Иван. Его лицо, покрытое щетиной, было напряжённым.

Двести советских солдат, рассредоточившихся в лесу, ждали сигнала, их шаги заглушались хрустом веток и шорохом листвы. Итальянский лагерь внизу, окружённый частоколом из брёвен, освещался кострами, чьи языки пламени бросали тени на палатки, ящики и склад, полный снарядов, укрытый брезентовым навесом, окружённый пулемётными гнёздами.

Алем, всматриваясь в лагерь, шепнул Ивану:

— Иван, часовые у склада. Три пулемёта на вышках, патрули проходят каждые восемь минут. Взрыв склада разнесёт весь лагерь в щепки.

Иван, прищурившись, изучал лагерь, где силуэты итальянцев двигались у костров.

— Алем, похоже, что на это складе весь арсенал и снаряды целого полка. Охрана у них крепкая. Твои бомбы надёжны? Один промах, и мы все погибнем.

Алем, сжав винтовку, кивнул, его глаза сверкнули решимостью, но голос дрогнул от моральной дилеммы:

— Бомбы готовы, Иван. Но эта война… мы проливаем кровь ради свободы, но какой ценой? Можем ли мы доверять твоим людям до конца? Что вы не оставите нас один на один с Муссолини?

— Мои люди здесь, чтобы помочь, Алем. Но в этом бою основная роль у вас. А мы прикроем фланги. Повтори план ещё раз.

Алем, указал на тропу, ведущую к лагерю:

— Разведчики отвлекут южный фланг — зажгут факелы, выстрелят в воздух, закричат. Итальянцы побегут туда. Мы с севера проберёмся к складу. У нас сорок бомб, их хватит, чтобы всё разнести. Твои пулемёты должны держать фланги, и не дать нас окружить.

Иван, развернув карту, указал на позиции своих солдат:

— Мои пулемётчики на холмах, готовы бить по контратакам. Но, Алем, если часовые заметят вас до взрыва, мы не выберемся. Ты уверен в своих воинах?

Алем, посмотрев на звёзды, ответил быстро, но с тенью сомнения:

— Уверен, Иван. Но кровь… сколько её прольётся ради страны? Стоит ли свобода такой цены?

Иван, сжав револьвер, ответил с лёгкой горечью:

— Свобода всегда требует жертв, Алем. Мы здесь, чтобы их минимизировать. Начинаем.

Ночь сгущалась, ветер завывал, срывая листья с кедров, а шакалы, воющие в ущельях, добавляли зловещую ноту. Абиссинцы, в тёмных плащах, двигались бесшумно, их ноги тихо скользили по камням, едва касаясь земли. Разведчики на южном склоне зажгли факелы, их крики и выстрелы разорвали тишину, как гром. Итальянские часовые, встревоженные, бросились к югу, их крики смешались с грохотом пулемётов, чьи вспышки осветили ночь, окрашивая скалы в багровый свет. Алем, ведя группу из пятидесяти воинов, прокрался с севера, где склад, полный ящиков со снарядами, стоял под брезентовым навесом, окружённый пулемётными гнёздами и часовыми, чьи тени мелькали в свете костров. Его сердце колотилось, каждый шаг был пропитан риском, а тени часовых заставляли держать винтовку наготове. Иван, с пулемётчиками на холмах, следил за лагерем, их стволы были направлены вниз, готовые открыть огонь. Алем, подползая к складу, шепнул Тесфайе, молодому воину с горящими глазами:

— Тесфайе, бомбы готовы? Если промахнёмся, мы не уйдём.

Тесфайе, сжимая мешок с самодельными взрывчатками, кивнул:

— Готовы, Алем. Но итальянцы… они будут драться до конца. Что будем делать, если нас окружат?

Алем, положив руку на плечо Тесфайе, ответил:

— Мы сражаемся за свою страну, Тесфайе. Бросай, когда я дам сигнал.

Крики с юга усилились, итальянцы метались, их пулемёты били по теням, а лагерь ожил, как потревоженный улей. Алем махнул рукой, и Тесфайе, метнувшись к складу, бросил первую бомбу. Взрыв разорвал ночь, как молния, склад вспыхнул, и огненный столб взметнулся к небу, сотрясая горы. Снаряды начали рваться, их грохот раскатился по ущельям, разрывая брезент, деревянные ящики, металлические укрепления. Огонь, жадный и неумолимый, пожирал склад, палатки, повозки, превращая лагерь в пылающий ад. Осколки снарядов, раскалённые и острые, летели во все стороны, врезались в частокол, сбивая деревья, оставляя дымящиеся воронки, глубокие, как кратеры. Пули итальянцев свистели, врезаясь в камни, сбивая ветки кедров, а крики раненых тонули в грохоте взрывов. Дым, густой и чёрный, поднимался к звёздам, застилая небо, а палатки, охваченные пламенем, рушились, их обугленные обломки падали на землю, разбрасывая искры. Итальянцы, в панике, бежали, их шинели горели, оружие падало из рук, а пулемёты, перегревшись, замолкали, их стволы дымились в ночи. Новые взрывы сотрясали лагерь, когда бочки с топливом вспыхивали, разбрасывая пламя и обломки, которые ломали укрепления, сносили вышки, превращали частокол в груду щепок.

Советские пулемёты загрохотали с холмов, их пули косили итальянцев, пытавшихся организовать оборону. Пули свистели, врезались в землю, разрывали остатки палаток, пробивали ящики, а крики раненых смешивались с треском огня. Осколки снарядов, раскалённые, как метеоры, разлетались, пробивая укрепления, сбивая часовых с вышек, оставляя за собой дымящиеся борозды. Огонь распространялся, пожирая всё — склады, повозки, ящики с боеприпасами, бочки с топливом, превращая лагерь в море пламени. Итальянские солдаты, крича, бежали, их шинели вспыхивали, как факелы, а оружие, брошенное в спешке, валялось среди обломков. Алем, пробираясь через дым, заметил итальянского полковника, высокого, с седыми висками, чья шинель была изорвана, но голос, отдающий приказы, был полон ярости. Полковник, сжимая пистолет, стрелял в темноту, его глаза горели страхом и гордостью, а вокруг него солдаты пытались построить оборону, но огонь и взрывы ломали их ряды. Алем, указав на него, крикнул Тесфайе:

— Полковник! Взять его живым!

Тесфайе, метнувшись вперёд, получил пулю в плечо, его кровь брызнула на камни, окрашивая снег алым, но он, стиснув зубы, бросился к полковнику. Алем, прикрывая его, стрелял по часовым, чьи тени мелькали в огне. Пули свистели мимо, одна задела его плащ, другая разбила камень у ног, разбрасывая осколки. Полковник, окружённый абиссинцами, выронил пистолет, его руки дрожали, но голос был твёрдым, полным вызова:

— Вы не сломите Италию! Убейте меня, но мы вернёмся с большей силой!

Алем, наставив винтовку на полковника, ответил ему по-итальянски:

— Мы сражаемся за нашу землю, а вас никто сюда не звал. Ты пойдёшь с нами, полковник.

Буря, начавшаяся в горах, усиливалась, ветер завывал, срывая ветви с кедров, а огонь продолжал пожирать всё — палатки, укрепления, повозки, оставляя лишь дымящиеся обломки, воронки, искры, взлетавшие к небу. Итальянцы, в панике, отступали, их крики тонули в грохоте новых взрывов, когда остатки склада рвались, разбрасывая металл, дерево, раскалённые осколки, которые врезались в землю, сносили деревья, оставляли дымящиеся ямы.

Утро в горах Абиссинии, ясное и холодное, наступило с первыми лучами солнца, что пробивались сквозь зазубренные вершины, окрашивая скалы в золотистый свет, словно пламя, готовое поглотить мир. Леса кедров и акаций, влажные от росы, шелестели под лёгким ветром, их ветви качались, будто оплакивая грядущий день. Река в долине, отражая небо, текла спокойно, её воды поблёскивали, как жидкое серебро, а птицы, щебетавшие в ветвях, замолкали, заслышав далёкий гул шагов и лязг металла. Итальянские войска, собравшиеся в низине, двигались колонной, их шинели, пропылённые и тяжёлые, колыхались в такт маршу, а стволы винтовок, пулемётов и артиллерийских орудий, установленных на повозках, сверкали в утреннем свете. Командир Данте, высокий, с жёстким лицом, покрытым шрамами, и глазами, полными холодной решимости, ехал впереди на лошади, его голос, отдающий приказы, разносился над колонной, как раскат грома. Тысячи солдат шли, их шаги сотрясали землю, артиллерия, скрипя колёсами, и повозки с боеприпасами двигались к деревням, лежащим в долине, где дома из глины и соломы, окружённые полями проса, ещё дремали под солнцем. Данте, повернувшись к своему адъютанту, молодому офицеру Николо, чьё лицо было бледным от бессонной ночи, сказал с яростью:

— Николо, эти деревни укрывали бунтовщиков. Они заплатят за их дерзость. Сожжём всё, никого не щадить.

Николо, сжимая поводья, кивнул, но его голос дрогнул, выдавая сомнение:

— Командир, жители… они не все воины. Стоит ли жечь их дома? Что скажет начальство в Риме?

Данте, сжав кулак, ответил:

— Рим требует контроля, Николо. Абиссинцы ударили ночью и нанесли нам большой урон. Мы покажем, что бывает с теми, кто против нас.

Колонна вошла в первую деревню, где дома, сложенные из глины, с соломенными крышами, стояли вдоль узких троп, окружённые полями, где колосья проса качались под ветром. Жители, заслышав топот тысяч ног, выбегали из хижин, их лица, полные ужаса, бледнели при виде солдат, чьи винтовки были наготове. Старейшина деревни, Гебре, седой, с морщинистым лицом, вышел вперёд, его руки, поднятые в мольбе, дрожали, он сказал:

— Мы мирные люди! У нас нет оружия! Пощадите нашу деревню!

Данте, не глядя на него, махнул рукой, и солдаты, с винтовками наперевес, открыли огонь. Пули, со свистом разрывая воздух, врезались в глиняные стены, пробивали соломенные крыши, разбрасывали осколки. Крики жителей, пронзительные и отчаянные, разорвали утреннюю тишину, смешавшись с треском выстрелов. Мужчины падали, их тела, пробитые пулями, оседали в пыль, кровь текла по земле, впитываясь в сухую почву. Женщины, крича, бежали, хватая скудные пожитки — глиняные горшки, тканые одеяла, — но пули настигали их, и они падали, их крики обрывались. Старики, пытаясь укрыться за деревьями, ковыляли, но пулемёты, установленные на холмах, косили их без разбора, их очереди разрывали ветки, врезались в стволы, оставляя дымные следы. Итальянцы поджигали дома факелами, солома вспыхивала мгновенно, и пламя, жадное и яростное, пожирало крыши, стены, превращая деревню в пылающий хаос. Глиняные стены рушились, обломки падали с грохотом, дым, густой и чёрный, поднимался к небу, застилая солнце. Крики жителей, смешанные с треском огня, эхом разносились по долине, а ветер нёс пепел, оседавший на полях. Молодая женщина, с растрёпанными волосами, бежала, прижимая к груди узел с одеждой, но пуля ударила её в спину, и она рухнула, её крик оборвался, а узел покатился по земле. Гебре, стоя на коленях перед горящим домом, смотрел на разрушение, его голос, полный отчаяния, кричал:

— За что? Это наша земля! Почему вы несёте смерть?

Итальянский солдат, молодой, с дрожащими руками, наставил на него винтовку, но заколебался, его глаза выдавали страх. Данте, заметив это, крикнул:

— Стреляй, или сам станешь врагом Италии!

Солдат выстрелил, и Гебре упал, его кровь смешалась с пылью, а тело замерло среди обломков.

Деревня горела, дома рушились, поля проса, подожжённые, пылали, их колосья, охваченные пламенем, превращались в пепел. Жители, те, кто успел, бежали в леса, их фигуры мелькали среди кедров, преследуемые пулями, которые свистели, впиваясь в стволы.

Вторую деревню, в километре от первой, постигла та же участь: пулемёты били по хижинам, их очереди разрывали глиняные стены, артиллерия, установленная на холмах, обстреливала дома, снаряды рвались, оставляя воронки, дым и обломки. Жители, крича, бежали к реке, их фигуры, освещённые солнцем, мелькали среди камышей, но пули настигали их, вода окрашивалась кровью, а тела падали на берег. Один мужчина, раненый, пытался ползти к реке, но штык итальянского солдата вонзился в его спину, и он замер, его взгляд угас.

Данте, наблюдая за разрушением, сказал Николо:

— Это урок, Николо. Абиссинцы узнают, что с нами не шутят.

Николо, глядя на горящую деревню, где дым поднимался к небу, ответил дрожащим голосом:

— Но, командир… сколько ещё погибнет? Это же люди, как мы.

Данте, сжав кулак, ответил ему с яростью:

— Они враги, Николо. Если не мы их, то они нас. Вперед.

Итальянцы двинулись дальше, оставляя за собой дымящиеся руины, где огонь пожирал дома, поля, деревья, а крики уцелевших тонули в гуле марша. Пепел, поднятый ветром, оседал на их шинелях, а солнце, скрытое дымом, казалось кроваво-красным.

Впереди, в узком ущелье, их ждало войско абиссинцев под командованием Кефале, чьи воины, укрывшись за скалами и деревьями, готовились к бою. Кефале, стоя на холме, смотрел на приближающуюся колонну, его лицо, покрытое пылью, было напряжённым, но глаза горели решимостью. Он повернулся к Йонасу, молодому воину, чьё плечо, раненное в ночном бою, было перевязано грубой тканью:

— Йонас, они идут. Их тысячи, с пушками. Мы не можем бежать, но можем драться.

Йонас, сжимая винтовку, ответил:

— Кефале, они сожгли деревни. Если мы падём, кто защитит нашу землю?

Кефале, глядя на дым, поднимающийся из долины, сказал:

— Мы защитим нашу землю, Йонас. Или умрём за неё. Другого выхода нам все равно не оставляют.

Абиссинцы, числом около полутора тысяч, заняли позиции в ущелье, их винтовки и самодельные гранаты были готовы. Они знали местность — каждый камень, каждое дерево, каждый изгиб тропы, — но итальянцы, с артиллерией, пулемётами и численным превосходством, были подобны лавине. Бой начался с артиллерийского залпа: снаряды рвались среди скал, разбрасывая осколки, сбивая деревья, оставляя воронки, глубокие, как могилы. Земля дрожала, пыль поднималась, смешиваясь с дымом, а крики абиссинцев, задетых осколками, разрывали воздух. Кефале, укрывшись за скалой, стрелял, его пули били по итальянским шеренгам, но пулемёты врага, установленные на холмах, косили его воинов, их очереди врезались в камни, разрывали тела. Йонас, бросив гранату, попал в пулемётное гнездо, взрыв разнёс укрепление, но новая очередь ударила рядом, ранив его в ногу. Он упал, закричав:

— Кефале, их слишком много! Они давят нас!

Кефале, стреляя из-за скалы, крикнул в ответ:

— Бей по пулемётам, Йонас!

Итальянцы, наступая, стреляли без остановки, их пули свистели, впиваясь в землю, пробивая деревья, а артиллерия била по позициям абиссинцев, разрывая скалы. Рукопашный бой начался, когда итальянцы ворвались в ущелье: штыки сверкали в утреннем свете, лязг металла смешался с криками, а кровь лилась на камни, окрашивая их алым. Абиссинцы дрались отчаянно, их кулаки, штыки и сабли били по врагу, но итальянцы, превосходя числом, ломали их ряды. Один воин, раненый в плечо, вонзил острый клинок в итальянского солдата, но штык другого ударил его в грудь, и он упал. Кефале, сражаясь в гуще боя, крикнул своим воинам, голосом полного отчаяния:

— За Абиссинию! Не отступать!

Но итальянцы, под командованием Данте, давили, их штыки и пули косили абиссинцев, чьи тела падали среди скал, их винтовки выскальзывали из рук. Йонас, раненый, пытался подняться, но пуля ударила его в грудь, и он замер, его глаза, полные решимости, угасли, а рука всё ещё сжимала винтовку. Кефале, увидев это, закричал, но пуля задела его плечо, кровь хлынула, и он упал за камень, стиснув зубы. Итальянцы, наступая, добивали раненых, их штыки вонзались в тела, а крики абиссинцев тонули в грохоте артиллерии. Один абиссинец, раненый, попытался бросить гранату, но пуля сбила его, и граната, взорвавшись у его ног, разнесла землю, оставив воронку.

Данте, стоя на холме, смотрел на разгром:

— Николо, это конец их сопротивления. Абиссинцы сломлены.

Николо, глядя на поле боя, где тела абиссинцев лежали среди камней, ответил, голосом полным сомнения:

— Но какой ценой, командир?

Данте, не отвечая, махнул рукой, и войска двинулись дальше, оставляя за собой дымящееся ущелье, где кровь смешивалась с землёй, а крики уцелевших абиссинцев, бегущих в леса, тонули в гуле артиллерии. Буря, начавшаяся в горах, усиливалась, ветер нёс запах гари и дым, а солнце, скрытое облаками, казалось, оплакивало разгром. Пепел оседал на камнях, река в долине несла кровь, а птицы, замолкшие, больше не пели.