Я – Товарищ Сталин 3

Глава 2

Оливковая роща в 15 километрах от Мадрида, где располагался лагерь республиканцев, просыпалась под холодным ветром с Сьерра-де-Гвадаррама. Температура держалась на отметке 10°C, и утренний туман, смешанный с запахом оливкового масла, жареного хамона и едкого пороха, пропитывал воздух. Брезентовые палатки, потрёпанные вчерашней атакой фалангистов, дрожали под порывами ветра, а земля была усеяна следами гусениц от 50 танков Т-26, которые выстроились в ряд, их 45-мм пушки поблёскивали в слабом свете солнца, пробивающегося через облака. Ящики с пулемётами Дегтярёва, винтовками Мосина и гранатами были сложены под навесами, окружёнными республиканцами и советскими добровольцами, чьи лица были покрыты пылью и усталостью. Запах смазки от оружия смешивался с ароматом кофе, который варили на кострах, а звуки — лязг затворов, рёв танковых двигателей, крики инструкторов — создавали атмосферу напряжённой подготовки к войне. Вчерашняя атака фалангистов, унёсшая жизни семерых республиканцев и одного добровольца, оставила лагерь в состоянии тревоги: палатки дымились, земля была пропитана кровью, а тела, павших всё ещё лежали под брезентом, ожидая погребения.

Сергей Иванов, инструктор с короткой стрижкой и шрамом на руке от старой раны, стоял перед группой из 50 республиканцев и 20 советских добровольцев:

— Товарищи, фалангисты вчера ударили по нам, но мы смогли отбить их атаку. Сегодня они вернутся, и мы должны быть готовы. Танк Т-26 — это ваше главное оружие, но пока мало кто из вас умеет им управлять. Учитесь управлять им, стрелять, маневрировать. Время не ждёт! Противник тоже готовится.

Республиканец Пабло Гарсия, с худым лицом, покрытым сажей шагнул вперёд, его голос был полон решимости:

— Сергей, я вчера пробовал стрелять из Т-26. Ваша машина — это настоящая мощь! Научи нас управлять ею лучше, я хочу раздавить фалангистов за брата, которого они убили в Сарагосе.

Иванов, указывая на танк, ответил:

— Пабло, забирайся в танк. Заряжаешь 45-мм снаряд — вот так, целишься через прицел и жми спуск. Попробуй ещё раз, цель — в 600 метрах.

Пабло, забравшись в Т-26, выстрелил по деревянной мишени, установленной в поле. Снаряд с рёвом разнёс цель в щепки, подняв облако пыли, и Пабло, высунувшись из люка, крикнул:

— ¡Madre de Dios, Сергей! Это мощь! С такими танками мы раздавим Франко и его псов!

Иванов кивнул:

— Молодец, Пабло. Но экономь снаряды — их не так много. Фалангисты знают, где мы, и их атака вчера была лишь пробой. Готовьтесь к худшему.

Рядом Хуан Родригес, республиканский офицер в потрёпанном пальто, с винтовкой Enfield на плече, осматривал лагерь, его лицо было измождённым, а глаза горели яростью:

— Сергей, вчера мы потеряли Мигеля, Хосе и пятерых других. Фалангисты резали нас, как свиней. Твои танки спасли нас, но они вернутся. Как ты думаешь, сколько у нас времени?

Иванов ответил:

— Хуан, они ударят сегодня или завтра. Укрепляйте фланги, ставьте пулемёты на востоке и юге.

Педро Альварес, помощник Хуана, с перевязанной ногой, хромая, подошёл к ним, его револьвер болтался на поясе, а зубах дымилась сигарета:

— Сергей, патронов мало, гранат тоже. Как нам держать оборону?

Иванов, проверяя ящик с гранатами, ответил:

— Педро, гранаты кидай только наверняка. С пулеметов стреляйте короткими очередями. Мы привезли в Испанию 200 тысяч патронов, но это не бесконечность. Держись, товарищ.

Тренировки продолжались: танки Т-26 маневрировали по роще, их гусеницы ломали сухие ветки, а двигатели ревели, заглушая команды. Республиканцы стреляли из пулемётов Дегтярёва, их очереди разрывали мишени, а гранаты взрывались, поднимая столбы земли.

Вдруг тишину разорвали выстрелы — фалангисты, около 50 человек, с винтовками Carcano и гранатами, напали с южного фланга. Их тени мелькали среди оливковых деревьев, а гранаты рвались, разбрасывая осколки и поджигая палатки. Республиканец Карлос Мендес, получил пулю в грудь, его кровь хлынула на землю, а крик боли заглушил рёв танка. Он рухнул, сжимая винтовку, его глаза остекленели. Иванов, подбежав к пулемёту, крикнул:

— К бою! Держите южный фланг! Пабло, в танк!

Пабло, забравшись в Т-26, выстрелил по группе фалангистов, укрывшихся за валуном. Снаряд разнёс камень, и трое врагов упали, их тела были разорваны снарядом, а оторванная рука одного из них повисла на ветке. Педро, хромая, бросил гранату, которая взорвалась среди фалангистов, разорвав двоих. Фалангист, молодой парень с безумными глазами, бросился с ножом на республиканца Антонио, но Пабло, стреляя из винтовки, попал ему в голову, и тот рухнул. Хуан, стреляя из винтовки Enfield, кричал:

— ¡Por la República! ¡No pasarán!

Иванов, ведя огонь из пулемёта, разорвал пятерых фалангистов, их тела рухнули, изуродованные пулями, кровь текла, смешиваясь с грязью. Фалангисты, потеряв 18 человек, отступили в рощу. Лагерь потерял шестерых, включая Карлоса Мендеса, а палатки дымились, пропитанные кровью и порохом. Иванов, перевязывая раненого Педро, который получил осколок в плечо, сказал:

— Держись, Педро. Ты еще послужишь республике.

Педро, стиснув зубы от боли, ответил:

— За Республику, я умру, но не сдамся.

Хуан осматривал разрушенный лагерь, где дымились палатки и лежали тела убитых:

— Сергей, эти perros fascistas заплатят за каждого нашего брата.

В Барселоне таверна «Эль Торо» гудела от голосов, пропитанных вином. Запах красного вина, табака и жареного мяса заполнял воздух, а тусклые лампы отбрасывали тени на деревянные столы, за которыми сидели фалангисты. Рябинин, под видом Антонио Переса, сидел с Мануэлем Кортесом, Раулем Гарсия, и Карлосом Мендесом. Мануэль, отпивая бренди, сказал:

— Антонио, наши ударили по лагерю под Мадридом, но у них были танки, эти дьявольские машины. Мы потеряли 18 человек. Это все из-за русских. Если бы не они, то мы бы перестреляли там всех республиканцев. Нам надо бить сильнее, сжечь всю их технику.

Рябинин сказал:

— Мануэль, откуда сведения, что там советские солдаты и техника? Я слышал, что свои лагеря республиканцы очень хорошо охраняют, они не дураки и готовятся к возможному нападению. Если мы ошибёмся снова, то потеряем ещё больше.

Рауль, стукнув кулаком по столу, заявил:

— От наших людей в Картахене, Антонио! Они видели советские танки, ящики с оружием и людей, явно непохожих на испанцев. Ты вообще с нами или сомневаешься?

Рябинин ответил:

— Я с вами, Рауль. Но нужен план. Сколько людей у нас есть? Где будем бить?

Карлос, затянувшись сигаретой, сказал:

— Антонио, лагерь под Мадридом — это наша главная цель. Их танки и добровольцы в основном там. Наши ударят ночью, через несколько дней. Надо сжечь их технику, перерезать там всех. У нас есть около 100 человек, есть гранаты, винтовки.

Рябинин кивнул:

— Хорошо, Карлос. А с Барселоны кто-нибудь едет?

Мануэль ответил:

— Едут, Антонио. Сбор завтра ночью у старого моста.

Рябинин, выйдя из таверны, вдохнул холодный воздух Барселоны, пропитанный запахом моря, вина и табака. Его мысли были тяжёлыми: «Фалангисты готовят большой удар. Надо предупредить наших, но если они догадаются, кто передает информацию, то я буду мёртв». Он отправил зашифрованное сообщение о планах фалангистов.

Берлин в начале января 1936 года был скован морозом, температура держалась на отметке −5°C, а снег падал мягкими хлопьями, укрывая брусчатку Унтер-ден-Линден белым покрывалом, которое хрустело под ногами прохожих. Алые флаги с чёрной свастикой, развешанные на строгих фасадах зданий, колыхались на ледяном ветру, их яркий цвет контрастировал с серостью камня и снега. Улицы гудели от скрипа трамваев, чьи рельсы блестели под тонким слоем льда, шагов прохожих, кутающихся в тяжёлые пальто и шарфы, и ритмичного топота патрулей СА, чьи коричневые мундиры мелькали в тусклом свете газовых фонарей.

Кафе «Кранцлер», расположенное на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе, было тёплым убежищем от ледяного ветра, который нес циклон с Балтики. Его запотевшие окна светились мягким, янтарным светом, отражая силуэты посетителей, чьи тени дрожали на стекле, словно призраки старого Берлина. Внутри воздух был густым от запаха свежесваренного кофе, дорогих сигар, чей дым поднимался к потолку, и тонких духов элегантных дам, чьи меховые воротники поблёскивали в свете люстр. Звуки фортепиано, мягко исполняющего ноктюрн Шопена, смешивались с приглушёнными разговорами офицеров вермахта в штатском, дипломатов в строгих костюмах и светских дам в шёлковых платьях, сидящих за столиками, покрытыми белоснежными скатертями. Официанты в чёрных жилетах и белых рубашках скользили бесшумно, словно тени, разнося серебряные подносы с пирожными, ликёрами и кофейниками, чей аромат наполнял зал. Камин в углу потрескивал, отбрасывая танцующие тени на стены, украшенные гравюрами старого Берлина — города, который, казалось, исчез под тяжестью новых флагов и новых страхов. Атмосфера кафе была обманчиво уютной: каждый взгляд, каждая пауза в разговоре могли скрывать шпионскую игру, а за столиками прятались уши гестапо, готовые уловить малейший намёк на нелояльность. Посетители говорили тихо, их смех был сдержанным, а глаза скользили по залу, выискивая чужаков или слишком любопытных соседей.

Мария, сидела за угловым столиком, укрытым в тени, где свет от люстры падал мягко, не выдавая её лица. Её светлые волосы были уложены в аккуратный пучок, а тёмно-зелёное платье, строгое, но с тонким намёком на элегантность, подчёркивало её изящную фигуру. Её глаза скрывали холодный расчёт, а улыбка, тёплая и отточенная, казалась искренней, но была частью тщательно выстроенной маски советской шпионки.

Хельга знала генерала Эриха фон Манштейна не так долго, но за их участившиеся встречи она достаточно изучила его манеры: лёгкое постукивание пальцами, когда он нервничал, длинные паузы перед ответом на сложные вопросы, едва заметное напряжение в уголках рта, когда разговор касался политики. Эти детали были её картой, по которой она надеялась найти трещины в его лояльности нынешнему режиму.

Напротив, сидел Манштейн, в тёмно-сером штатском костюме, но с военной выправкой, выдающей его профессию даже без мундира. Его лицо с резкими чертами и внимательными глазами было спокойным, но пальцы, постукивающие по фарфоровой чашке кофе, выдавали едва уловимое напряжение. Его волосы, тронутые сединой, были аккуратно зачёсаны, а голос, был тёплым, но с оттенком настороженности, как будто он привык взвешивать каждое слово:

— Хельга, ты выбрала «Кранцлер» для встречи. Соскучилась по нашим беседам или работа у Круппа стала слишком утомительной?

Хельга улыбнулась, её улыбка была мягкой, с лёгкой игривостью, а глаза внимательно следили за его реакцией, подмечая каждую паузу, каждый жест:

— Эрих, ты знаешь, как я ценю наши разговоры. Работа у Круппа — это бесконечные контракты, цифры, отчёты. А твои рассказы — это как глоток воздуха. Но, признаюсь, Берлин волнует меня больше. Столько энергии на улицах, столько… надежд. Ты видишь это, сидя в своих штабах?

Манштейн подумал, его брови слегка поднялись, но он сохранил улыбку, отпивая кофе, его пальцы ненадолго замерли на чашке:

— Надежды? Германия восстаёт из небытия, Хельга. Ты видишь это в каждом флаге на Унтер-ден-Линден, в каждом марше. Рейх полон силы, и Берлин дышит ею.

— О, флаги и марши впечатляют, Эрих. Я вижу их каждый день, когда иду на работу. Но в кулуарах Круппа, за кофе, коллеги иногда говорят, что не все в армии… так уж уверены в этом новом ритме. Ты ведь бываешь на приёмах, слышишь такие разговоры?

Манштейн напрягся, его пальцы снова начали постукивать по чашке, взгляд стал острее, но голос остался ровным, почти небрежным, как будто он отмахивался от пустяка:

— Комментировать кто, о чем шепчется — это не моё, Хельга. Армия служит Германии, а Германия — это фюрер. Ты же знаешь, я не люблю сплетен. Лучше расскажи, как там у Круппа? Сталь всё ещё лучшая в Европе?

Хельга улыбнулась:

— Сталь у Круппа безупречна, Эрих, ты это знаешь лучше меня. Но я не могу не замечать, как Берлин изменился. Мы знакомы с тобой достаточно, и я знаю, что ты тоже думаешь о будущем. Неужели в штабах никто не говорит о том, куда ведёт эта… энергия? Не о сплетнях, а о Германии через пять, десять лет?

Манштейн, сделав долгую паузу, посмотрел на неё, его глаза сузились, а голос стал тише, с лёгкой насмешкой, но в нём чувствовалась напряжённость:

— Хельга, ты всегда была любопытной. Я стратег, а не философ. Будущее Германии — в её силе, а сила — в действиях, а не в разговорах за кофе.

Мария, чувствуя, что он уводит разговор, но уловив его паузу, улыбнулась, её голос стал лёгким, почти кокетливым, чтобы смягчить напряжение:

— Ты прав, Эрих, я слишком любопытна. Но твои идеи о танках, о манёврах — они ведь тоже о будущем? Расскажи, я всегда любила слушать тебя.

Манштейн кивнул, его плечи слегка расслабились, но взгляд остался насторожённым, словно он взвешивал её слова:

— Танки — это война, Хельга. Для этого их и производят. Но это разговор не для кофеен. Ты слишком умна для секретарши, я всегда это говорил. Почему бы тебе не заняться чем-то большим, чем перебирать бумаги у Круппа?

Их разговор прервал Ганс Келлер, 40-летний бармен, с густыми усами, который принёс новый кофейник:

— Фрау Шварц, генерал, ещё кофе?

Она кивнула:

— Спасибо, Ганс. Кофе прекрасен.

Разговор возобновился, Мария сменила тактику, её голос стал мягче, словно она вспоминала прошлое, чтобы вернуть доверие:

— Эрих, помнишь приём у Круппа полгода назад? Ты рассказывал о своих учителях, о старой Пруссии, о чести и долге. Тогда ты говорил, что долг — это не только приказы, но и совесть. Берлин так изменился с тех пор. Неужели все в армии верят, что этот новый путь… единственный?

Манштейн откинулся на спинку стула, его пальцы постукивали по столу, а голос был задумчивым, но осторожным:

— Пруссия научила меня дисциплине, Хельга. Она в моем сердце навечно. Но рейх задаёт новый ритм, и мы следуем ему.

— Может, ты прав, Эрих. Но я вижу, как ты думаешь о Германии. Расскажи лучше о своих манёврах. Я слышала, ты готовишь что-то грандиозное.

Манштейн внутренне напрягся:

— Манёвры — это подготовка, Хельга. Германия должна быть готова. Но детали… об этом пока не могу рассказать.

Мария решила, что она сегодня чересчур настойчива, и надо сбавить обороты, она сказала:

— Эрих, в кафе уютно, но снег за окном так манит. Прогуляемся? Берлин в январе — это ведь чудо, правда?

Майнштейн кивнул:

— Хельга, ты права. Надо пройтись.

Они вышли из кафе, и холодный воздух ударил в лицо, заставляя Марию плотнее запахнуть шерстяное пальто. Она взяла Манштейна под руку, создавая видимость светской прогулки, её голос был мягким:

— Эрих, этот снег… он как из детства. Помнишь свои снежные крепости? Каким ты был мальчишкой?

Майнштейн вдохнул воздух, его взгляд скользнул по заснеженной улице, голос стал тише, с лёгкой ностальгией:

— Мальчишкой? Бегал по полям, когда был у деда в имении, строил крепости, воображал себя Фридрихом Великим. Пруссия была… другой. Тишина, леса, порядок.

Мария сказала:

— А я помню реку. Зимой она замерзала и была как плоское зеркало. Мы с подружками катались на льду до темноты, пока матери не звали нас домой. Иногда я скучаю по той простоте, что была в детстве. А ты, Эрих? Скучаешь по тому времени?

Манштейн задумался, он остановился, его пальцы сжали трость:

— То время… Оно навсегда в сердце, Хельга. Но мир меняется. Берлин в то время был другим, Германия тоже. Но мы должны идти вперед.

Их прервала пожилая женщина, лет 70, в тёмном пальто и шляпке, украшенной потрёпанной брошью. Её голос был хрипловатым и добродушным:

— Простите, фрау, герр, не подскажете, где тут Фридрихштрассе? Я совсем заблудилась.

Мария улыбнулась:

— Прямо по Унтер-ден-Линден, фрау, потом направо. Будьте осторожны, там скользко.

Женщина кивнула:

— Спасибо, милая. А вы… хорошая пара. Берегите друг друга, Берлин нынче неспокойный.

Манштейн ответил:

— Спасибо, фрау. Мы просто гуляем.

Они тоже свернули на Фридрихштрассе, где огни магазинов тонули в начинающейся метели.

— Эрих, она права. Берлин неспокойный. Но с тобой я чувствую себя… защищённой.

Манштейн коротко засмеялся:

— Защищённой? Хельга, ты умеешь говорить комплименты.

Мария улыбнулась:

— Нам надо почаще встречаться и гулять. Кофе, снег, неспешная прогулка. Такие дни всегда запоминаются.