Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1

Глава 7

Лачуга лекаря Либо была маленькой, тёмной и душной. Воздух в ней был густым и сложным — пах сушёными травами, свисавшими пучками с потолочных балок, резкими целебными мазями и старой, въевшейся в стены бедностью. В полумраке, на грубой деревянной лежанке, застеленной потертой циновкой, лежал Ван Широнг. Его лицо, обычно полное силы и здоровья, было серым и осунувшимся, будто вся жизнь ушла из него вместе с болью. Глаза были закрыты, дыхание — поверхностным и прерывистым.

Когда дверь с жалобным скрипом отворилась, и внутрь, пропуская за собой полосу тусклого вечернего света, вошла знакомая фигура в сером платье с глубоким капюшоном, он слабо повернул голову на подушке, ожидая увидеть доброе, круглое лицо служанки Сяо Вэй, которая уже приходила к нему ранее.

Но капюшон откинулся.

Широнг замер. Его глаза, тусклые от лихорадки, расширились от чистого, животного неверия. Он моргнул, потом снова, медленно и тяжело, словно пытаясь стереть болезненное наваждение. И тогда он увидел за её спиной мрачную, неподвижную, как скала, фигуру Лу Синя в полных доспехах. И понял — это не галлюцинация. Это сама её высочество. В его лачуге.

— Госпожа… — его голос был хриплым, срывающимся на шепот, полным ужаса и почтения. Инстинктивно, повинуясь годам отработанного протокола, он попытался приподняться на локте, чтобы броситься ниц, отдать требуемые почести, но тело пронзила острая, разрывающая боль в спине и рёбрах. Он с тихим, сдавленным стоном рухнул обратно на лежанку, лицо его исказилось гримасой муки.

— Лежи! — голос Тан Лань прозвучал резко, почти испуганно, но без привычной для неё злобы или раздражения. В нём слышалась искренняя озабоченность, что он себе навредит. — Не двигайся. Это приказ.

Он замер, не в силах пошевелиться, но его взгляд, устремлённый на неё, выражал такую панику, такое полнейшее недоумение и страх, что Снеже стало его бесконечно жаль. Этот человек был сломан, и она чувствовала свою вину, даже если это была вина её предшественницы.

— Как ты? — спросила она, осторожно подходя ближе к его ложу. Её взгляд скользнул по его перебинтованной спине, где сквозь грубую ткань проступали багровые пятна, и она содрогнулась, представив себе боль.

— Живу, ваше высочество, — пробормотал он, всё ещё не веря происходящему, глаза его бегали от её лица к неподвижной фигуре Лу Синя и обратно. — Спасибо за… за лекаря. Я думал, это служанка Сяо Вэй… по своей воле проявила милосердие…

— Это была моя воля, — мягко, но твёрдо прервала его Снежа. Она опустилась на низкий табурет у его постели, не обращая внимания на пыль и грязь, покрывавшую его сиденье. Лу Синь, стоя на посту у двери, в тени, наблюдал за этой немыслимой сценой с каменным, непроницаемым лицом, но его глаза, острые и внимательные, казалось, впитывали каждую деталь, каждую микроскопическую эмоцию на её лице. — Ван Широнг, мне нужно знать. Что случилось у озера в ту ночь? — она сделала паузу, давая ему собраться с мыслями. — Почему ты… почему ты меня оставил? Что ты видел?

Страх, ясный и отчётливый, мелькнул в глазах раненого стража. Вопросы принцессы могли быть ловушкой. Любой неверный ответ мог стоить ему жизни. Но он видел её взгляд — не холодный и оценивающий, а полный искреннего, неподдельного ожидания. И он кивнул, слабо, готовый подчиниться. Его губы дрогнули, пытаясь сформулировать слова.

Слова стражника повисли в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. Снежа слушала, не двигаясь, но внутри неё всё приходило в стремительное движение. Каждое его слово было кусочком пазла, который она бессознательно собирала с самого своего пробуждения. И теперь картина обретала чёткие, пугающие очертания.

— Вы… вы разговаривали с её высочеством второй принцессой Тан Сяофэн. Это была она… она попросила всех отойти. Сказала, что сестринский разговор, не для чужих ушей. Мы отошли. А потом… ко мне подошёл начальник охраны бюро расследований, отвлёк вопросами. Когда поднялась паника… вас уже не было в воде. Лу Синь бросился в озеро первым. А принцесса Сяофэн вышла из-за деревьев позже и сказала, что вы поссорились, вы остались у воды одна, ждали… меня, наверное. Чтобы выговорить за то, что отошёл. Всё это я говорил на допросе, но… — он горько усмехнулся, — меня всё равно наказали. За недосмотр.

«Её высочество принцесса Тан Сяофэн…» — это имя отозвалось в её памяти глухим ударом грома. Оно было не просто титулом сестры, а ключом, который она бессознательно искала. Оно было связано со смутными, обрывочными видениями: вспышками гнева, шёпотом в тенистых садах, холодным блеском зависти в глазах, скрытым под малой сестринской нежности.

«Сестринский разговор, не для чужих ушей…» — какая идеальная, железобетонная отмазка. Кто посмеет ослушаться принцессы? Кто усомнится в её праве на уединённую беседу с сестрой? Это была не просьба, это был приказ, искусно завуалированный под доверительную близость.

«Начальник охраны бюро расследований, отвлёк вопросами…» — здесь Снежа почувствовала холодок вдоль позвоночника. Это уже не совпадение, это спланированная операция. Отвлечь главного телохранителя, изолировать жертву. Чья-то воля, чей-то умный и коварный план привёл её к ледяной воде.

«Вышла из-за деревьев позже… сказала, что вы поссорились…» — и идеальное алиби. Спокойная, владеющая собой, она вышла уже с готовой легендой, которую никто не мог проверить, кроме одной-единственной свидетельницы, лежащей без памяти на дне озера. И самое ужасное — в этой легенде была доля правды. Они наверняка ссорились. Сяофэн спровоцировала ссору… или я?

Она видела картину целиком: себя, взволнованную, расстроенную после разговора, стоящую у воды. Возможно, плачущую. И тихий шаг сзади. Лёгкий толчок в спину. Или просто исчезновение той, кто должен был быть рядом, пока она, не справившись с эмоциями, сама не оступилась… на глазах у «случайного» свидетеля, которого подослали и тут же увели.

И последняя горькая усмешка стражника, его слова о наказании за недосмотр, были финальным штрихом к этой картине цинизма и подлости. Наказали пешку. Виновный же остался в тени, чист и неприкосновенен.

В её груди бушевала буря — ярость, холодный ужас и жгучее разочарование. Но ни одна из этих эмоций не проступила на её лице. Её черты оставались спокойными, почти отрешёнными, лишь глубокая тень в глазах выдавала интенсивную внутреннюю работу. Она не могла позволить себе выдать свои догадки. Ещё не время.

И чтобы перевести дух, чтобы отвлечь и себя, и его от этой страшной истины, она задала следующий, практичный и в данных обстоятельствах пронзительно-жестокий вопрос: «У тебя есть родные? Кто о тебе позаботится?»

Её голос, когда она задавала этот вопрос, был тихим, почти шёпотом, но в нём слышалась неподдельная, усталая грусть. Она уже знала, что услышит в ответ. В этом мире люди вроде него всегда были одни. Винтики в огромной машине, которые легко сломать и выбросить, и никто не придёт их искать.

И его ответ: «Никого, госпожа. Я один» — прозвучал не как жалоба, а как констатация давно известного, неотвратимого факта. В этих трёх словах заключалась вся его жизнь — одиночество, беззащитность и полная зависимость от милости сильных мира сего, которые только что продемонстрировали, насколько эта «милость» жестока и беспощадна.

В этот момент между ними повисло молчание, полное взаимного понимания. Они оба были жертвами в этой игре, только её пытались убить, а его — просто сломали и выбросли за ненадобностью. И в этой тишине родилось её следующее решение. Тихое, твёрдое, неизбежное.

Снежа вздохнула. Боль в её голосе была неподдельной.

— Ты… ты вряд ли сможешь снова быть стражником. Носить доспехи, держать меч…

Её вздох был не просто звуком, а целой историей — историй сожаления, усталости и неподдельной боли. Каждое слово о том, что он не сможет быть стражником, падало, как молоток: «носить доспехи» — удар, «держать меч» — удар. Это был приговор не просто профессии, а всей его прежней жизни, всей его идентичности. Ван Широнг принял его с пугающей покорностью. Его «Я знаю» было выдохом человека, который уже пережил свое поражение и теперь лежал на его дне. Он смотрел в потолок, но видел там лишь пустоту, отражавшую пустоту внутри него самого. Он потерял не просто работу — он потерял своё место в мире, своё предназначение, своё «я».

— Но ты сможешь держать поднос, — неожиданно сказала Снежа. — Или присматривать за садом. Как только поправишься… если захочешь… вернись ко мне. Не стражником. Слугой.

Его глаза, до этого потухшие и безучастные, расширились до предела. Челюсть действительно отвисла, обнажив бледные дёсны — классическая реакция организма на абсолютный, всепоглощающий шок. Он не просто услышал слова — он не смог их осмыслить. Его мозг, смирившийся с участью нищего калеки, отказывался обрабатывать информацию о спасении. Попытка подняться была инстинктивной, движимой адреналином потрясения и первой, ошеломляющей волной благодарности. Слёзы, выступившие на его глазах, были горькими от ощущения собственного недостоинства и сладкими от внезапно брезжившей надежды.

— Госпожа! — Широнг снова попытался подняться, на этот раз движимый шоком и благодарностью. Слёзы выступили у него на глазах. — Я… я не достоин! Я…

Его протест — «Я не достоин!» — был криком всей его жизни, всей системы ценностей, в которой он был воспитан. Он был сломанным инструментом, а сломанные инструменты выбрасывают. Такова была правда его мира.

За спиной Снежи Лу Синь, всегда бывший воплощением бесстрастной стены, дрогнул. Его спина выпрямилась на миллиметр, чего было достаточно, чтобы это заметили. Его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Его узкие глаза сузились ещё больше, став двумя буравящими щелочками. В его голове молниеносно заработал аналитический аппарат, сканируя ситуацию на предмет скрытых угроз, политических манёвров или слабости. И ондал сбой. Этот поступок не поддавался никакому расчёту. Это было экономически нецелесообразно, социально неприемлемо и политически бессмысленно. Его картина мира — стройная, жёсткая иерархическая система, где у каждого свое место и цена, — треснула по швам. Он видел перед собой не принцессу, действующую по логике власти, а загадку, которую не мог разгадать, и это пугало его куда больше, чем явная опасность.

— Ах, Боже, да что ж такое! — вдруг воскликнула Тан Лань, закатывая глаза с самым искренним раздражением. Это была не злоба аристократки, а досада обычной девушки, уставшей от вечных церемоний. — Хватит уже ползать! Лежи себе спокойно! Просто поправляйся и возвращайся. Всё.

В её закатывании глаз читалась не злоба, а искренняя, почти бытовая досада человека, который видит, как всё осложняется ненужными условностями. Она устала играть роль принцессы в этой душной лачуге.

Её движения, когда она встала, были резкими, почти нервными. Она отряхнула платье, смахивая с него не только пыль лачуги, но и тяжёлую атмосферу этой сцены. Накинутый капюшон — это щит, маска, возвращение в привычную роль служанки Снежи, где всё проще и понятнее. Но её последний взгляд, брошенный на Широнга, был взглядомТан Лань. В нём не было мягкой, сентиментальной жалости. Это была твёрдая, решительная доброта. Доброта как сила. Доброта как выбор. Доброта, которая не спрашивает «достоин ли ты?», а просто действует, потому что так правильно.

— Пойдём, Лу Синь, — сказала она, выходя на улицу, оставив за собой двух мужчин.

Её уход был стремительным. Дверь захлопнулась, отсекая мир лачуги от внешнего мира. Внутри остались двое.

Ван Широнг застыл, прижавшись лбом к жесткому ложу. Его плечи ещё вздрагивали от сдерживаемых рыданий, но в его сжатых кулаках была уже не безнадёжность, а ярость желания жить. Внутри, сквозь трещины сломанного тела, пробивался хрупкий, но упрямый росток надежды.

Лу Синь остался стоять посреди комнаты на мгновение дольше необходимого. Его обычная уверенность испарилась. Он медленно повернулся и вышел, его твёрдые шаги по скрипящим половицам звучали неуверенно. Он уходил, унося с собой осколки своей прежней картины мира, в которой для такого поступка не осталось ни одной прочной опоры. Ему предстояло теперь собирать её заново.