Мстислав Дерзкий часть 1

Глава 24

Глава 24

День выдался таким, каким и должен быть день похорон — серым, промозглым, с низким небом, словно вымоченным в слезах. Воздух был влажным и тяжелым, пахнущим прелой листвой и грядущим холодом. Сама природа скорбела вместе с нами, или, что более вероятно, была ко всему равнодушна.

К поместью Темирязьевых съезжались выглядевшие архаичными кареты и дорогие машины. Чёрные, лакированные, они подкатывали к парадному входу, словно жуки-мертвоеды на пир. Из них выходили аристократы Изборска. Не так уж их и много было в нашей глуши, но сегодня явились почти все.

Мужчины в строгих, дорогих костюмах с траурными повязками на рукавах, женщины в чёрных платьях, лица их были скрыты вуалями, сквозь которые проглядывали лишь холодные, оценивающие глаза. Они приехали не из сочувствия. Они приехали засвидетельствовать почтение. А точнее — убедиться, что могущественный род еще на плаву, и посмотреть, кто еще остался в игре. Любое событие, будь то свадьба или похороны — это возможность. Показать себя, посмотреть на других. Завести нужные знакомства, решить какие-то вопросы. Поэтому настоящая причина, по которой тут сегодня все собирались, была отнюдь не на первом плане.

Их взгляды, быстрые и цепкие, скользили по фасаду поместья, по охране, по нам с Натальей, встречавшим гостей. Они ловили каждый нюанс, каждый намек на слабость или силу. И одна немаловажная деталь не укрылась ни от кого.

Градоначальника, барона Устинова, не было.

Его отсутствие висело в воздухе гуще траурного дыма. Это был не просто промах. Это был намеренный, циничный плевок в лицо всему роду Темирязьевых. Публичное заявление: ваше горе меня не касается, ваше влияние кончилось, вы — никто.

Я видел, как каменеют лица Игоря и Марины, как белеют их пальцы, сжимаясь в кулаки. Видел, как Наталья, стоящая рядом со мной, выпрямляется еще больше, и в ее глазах, полных подобающей моменту скорби, вспыхивает молчаливый, яростный огонь.

Кто-то из гостей, кто поглупей, возможно, решил, что род Темирязьевых ослаб, раз его может безнаказанно унижать какой-то выскочка-градоначальник. Но те, кто был поумней, смотрели на эту пьесу с ледяным интересом. Они понимали — объявлена война. И теперь ждали, чем же ответят Темирязьевы.

Церемония прощания была грустной и торжественной. Тела погибших при прорыве мертвяков Нави — а их было немало — лежали на белоснежных простынях рядом с родовым склепом. Они были облачены в парадную форму, раны скрыты гримом, но от них всё равно веяло ледяным холодом небытия и той страшной битвы.

Горе семьи было настоящим, невыдуманным. Марина, вся в черном, не плакала. Она стояла недвижимо, словно сама превратилась в памятник своему горю, и лишь мелкая дрожь в ее руке, лежащей на руке Игоря, выдавала бурю внутри. Игорь же был красен, его могучая грудь тяжело вздымалась, и он глядел на гробы с таким немым, животным гневом, что, казалось, одним взглядом он мог бы разжечь погребальный костер.

Были и слезы. Тихие, сдержанные — от горничных, от старых слуг, от тех, кто знал павших лично. Воздух был густым от дымящихся трав отгоняющих злых духов, дорогих духов и невысказанной боли.

Потом были речи. Длинные, напыщенные, полные высокопарных фраз о «долге», «чести» и «верности Империи». Аристократы говорили красиво, отдавая дань усопшим, но их слова звенели фальшью. Они говорили не о конкретных людях, а об абстракциях. Для них это были не погибшие воины, а символы. Символы силы Темирязьевых, которая теперь, возможно, дала трещину.

Я стоял в стороне, в тени у колонны, отыгрывая роль незначительного человека. Просто слуга, не цепляющая глаз часть обстановки. Мое место было не среди этих напыщенных павлинов, чьё единственное достоинство измерялось длиной родословной, а не реальными заслугами. Они разглагольствовали о подвигах, сами ни разу не испачкав руки ничем, кроме чернил на документах о наследстве.

После церемонии всех пригласили к накрытым столам. Поминали усопших. Дубовые столы ломились от яств, серебряные кубки наполнялись дорогим вином. Говор стал громче, лица раскраснелись. Скорбь быстро, по заведенному порядку, сменилась на необходимость «поддержать силы» и обсудить последние новости. Шёпот, сплетни, оценивающие взгляды. Этот пир лицемерия вызывал у меня тошноту.

Я постоял немного на своем посту, наблюдая, как Наталья, бледная, как полотно, поддерживает беседу с каким-то древним графом. Она делала то, что должна была делать хозяйка. Но я видел напряжение в ее плечах, замеченное только мною.

Дождавшись, когда обязательная часть действа закончится и все погрузятся в свои лицемерные беседы, я тихо, не привлекая внимания, отступил вглубь сада, а оттуда прошел через потайную дверь, ведущую в служебные помещения.

Я не пошел в свои покои. Мне нужно было другое. Я спустился в заброшенную, запыленную часть тренировочного комплекса, туда, куда не доносились ни голоса, ни музыка. Здесь пахло старым камнем, пылью и потом, впитавшимся в деревянные снаряды за десятилетия.

Я скинул видавшую виды куртку, остался в простых штанах и майке. Тело раздражающе ныло от вынужденной неподвижности, от сковывающей его скорби и ярости, которую приходилось сдерживать. Кровь гудела в висках, требуя действия, разрядки.

Я подошел к стойке с блинами, нагрузил штангу до предела, который мог осилить сейчас, в своем, не до конца восстановившемся, состоянии. Металл заскрипел, приняв вес.

И тогда я начал. Я решительно выжимал штангу, чувствуя, как горят мышцы, как по спине растекается знакомое, целительное жжение. Каждое движение было резким, яростным, лишенным всякой грации. Это не было просто тренировкой. Это был ритуал. Изгнание. Изгнание фальши этого дня, собственного бессилия, немой ярости на Устинова, на этих пустых щеголей, на всю эту прогнившую систему.

Потом пришел черед мешка. Я остервенело колотил по нему кулаками, ногами, локтями, пока кожа не содралась в кровь, а руки не онемели до боли. В голове стоял гул, заглушающий всё. Не было мыслей. Было только тело, доведенное до предела, и свинцовая тяжесть в мышцах, которая была единственным честным чувством за весь этот день.

Я выжимал из себя всё. Каплю за каплей. Пот заливал глаза, солёный и горький, как слезы, которые я не мог и не хотел проливать. Здесь, в подземелье, под стоны металла и свое хриплое дыхание, я был самим собой. Воином. А не маской в придворном спектакле.

И когда силы окончательно покинули меня, и я рухнул на колени, обливаясь потом, с дрожащими от перенапряжения руками, я наконец почувствовал внутри себя пустоту. Благословенную, чистую пустоту, в которой не было места ни лицемерию, ни горю, ни гневу.

Отдышавшись, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, медленно и тяжело, я поднялся с холодного каменного пола. Мысли, отточенные болью и физическим истощением, прояснились. Суета, ложь, напускное горе аристократов — все это осталось там, наверху, в мире света и притворства. Здесь, в подземелье, царили иные законы. Простые и честные, как удар стали.

Я подошел к стойке, куда положил свой меч. Не те бутафорские побрякушки, что висели на поясах прибывших аристократов, а настоящий, боевой. Длинный, обоюдоострый клинок, матово поблескивающий в тусклом свете одинокой лампы. Рукоять, оплетенная темной кожей, хранила отпечаток моей ладони.

Я взял его. И мир сузился до ширины клинка.

Сначала движения были медленными, почти медитативными. Я не рубил, не колол. Я чувствовал вес. Чувствовал, как он становится продолжением руки, как мышцы запоминают каждую траекторию. Плавные, невесомые взмахи, разрезающие воздух с тихим шепотом. Разминка. Знакомство. Восстановление связи между мной и оружием, что была ослаблена днями вынужденного бездействия.

А потом тень передо мной обрела форму. Не конкретного противника. Нет. Это была сама Тьма. Тот, кто стоял за кругом. Тот, кто послал умертвия. Тот, кто угрожал Наталье. Призрак с лицом, закрытым тенью, и руками из праха Нави.

И я атаковал.

Мягкость сменилась яростью. Резкий выпад вперед, клинок, описывающий смертоносную дугу. Блок, от которого в костяшках пальцев отзывается глухой удар. Шаг в сторону, уклон, молниеносный ответный удар снизу. Я не просто махал мечом. Я вел бой. С тенью. С самим собой. С тем пределом, что установило мое же тело.

Каждый мускул горел огнем. Спина, едва зажившая после когтей нежити, посылала острые, пронзительные сигналы протеста. Ноги подкашивались от усталости. Легкие, словно раскаленные мехи, с хрипом втягивали воздух, которого вечно не хватало.

Но я не останавливался. Я шел через это. Через стонущие от нагрузки мышцы. Через вопящее от боли тело. Через самого себя.

Я заставлял себя двигаться быстрее. Сильнее. Точнее. Каждый удар должен был быть идеальным. Каждый блок — непреодолимым. Я падал на одно колено, отскакивал, делал кувырок через плечо, вскакивал и снова атаковал. Пот заливал глаза, соленый и едкий. В ушах стоял звон — биение собственной крови.

Вот он — истинный путь. Не в молитвах проклятым богам, не в интригах при дворе. Он здесь. В этом месте. Где стирается грань между болью и силой, между истощением и ясностью. Воля, закаленная в горне собственного предела, — вот единственная магия, которой я доверял. Волхв? Возможно. Но не тот, что шепчет заклинания у алтаря. А тот, что кует свою мощь в молчании и боли, ударами сердца и клинка.

Я кружился, рубил, отступал и снова шел вперед. Дыхание рвалось из груди хриплым рыком. Мир расплывался, оставляя лишь цель и оружие. Я выходил за пределы. За те самые пределы, что казались непреодолимыми минуту назад. И за ними открывалась новая пустота, готовая быть заполненной свежей силой.

И когда тень, наконец, казалось, была повержена, когда последний, отчаянный удар рассек воздух с таким свистом, что даже лампа на стене задрожала, я замер. Меч застыл в финальном положении.

Тишина. Только бешеный стук сердца в ушах и свист в легких.

Пальцы разжались. Меч с глухим, усталым звоном упал на положенные заранее мягкие маты. Я не удержал его. Не было сил.

И сам рухнул рядом. Навзничь. На холодный, влажный камень. Смотрел в тусклый потолок, не видя его. Тело было чужим, тяжелым, разбитым. Каждая клетка кричала от перенапряжения. Но внутри… внутри царила тишина. Та самая, чистая, безразличная ко всему тишина пустоты после бури.

Я лежал и просто дышал. Чувствуя, как жар в мышцах медленно сменяется приятной, тяжелой истомой. Боль была, но это была добрая боль. Боль созидания, а не разрушения.

Цель стала еще на немного ближе. Не потому, что я узнал что-то новое. А потому, что стал на крошечную, но важную крупицу сильнее. Сильнее того, кто был вчера.

День прожит не зря.

Медленные хлопки выдернули меня из погружения в самого себя. Чуть скосив глаза, я увидел стоящую в дверях Веру. На этот раз она изменила себе, своему привычному виду, став почти похожей на приличную девушку, без агрессивно накрашенных губ и ресниц. Все портил максимально длинный, лишь на сотую долю не нарушающий приличия разрез на черном платье и, как по мне, совсем не приличествующее случаю декольте.

— Решила увеличить плату за ночь, сменив гардероб? — чуть усмехнулся я.

— А ты хочешь прицениться? — не жалея явно дорогой вещи, она плюхнулась рядом, совсем не скромно вытянув ноги. Край платья по разрезу скользнул вниз, открывая вид до самой задницы. Роскошной, как по мне, но недоступной сейчас. Все, что я мог, это только смотреть — восстанавливать мужские функции было рано. И отвлекают, и вообще… Не время для баловства.

— Меня гулящие девки не интересуют, — я чуть напрягся, готовясь быстро откатиться в сторону, если она решит меня ударить.

— Да не гулящая я, — спокойно и без возмущения ответила она. — Образ у меня такой — защитный, понимаешь? Ну, и люблю ярко выглядеть. Чтоб мужики слюни пускали, чтобы, глядя на меня, забывали о своих женах. Чтоб их вялые стручки вновь оживали. А еще чтобы понимали, какая недоступная для них красота ходит рядом с ними.

— Ты, наверное, хорошо маскируешься, потому как красоты я и не увидел.

— Плохо смотрел, значит. И вообще, меня еще никогда в жизни не касался мужчина, чтоб ты знал. Ну, в смысле секса, у меня ни с кем не было. Так что я чиста и невинна.

— Свежо предание, да верится с трудом.

— Хочешь проверить? — как-то странно посмотрела она на меня.

— Нет. Я ж старик, — моя усмешка вышла горькой. — Куда мне проверять юных и, главное, невинных дев?

— Но внутри же ты молодой?

— Посмотри на меня и скажи это еще раз. В настоящий момент я себя чувствую ровно так же, как и выгляжу. И вообще, не понимаю я тебя — вокруг столько симпатичных молодых людей, а ты сидишь тут, на пыльных матах, со стариком…

— Так мне с тобой интересней. Ты и говоришь иначе, и смотришь по-другому. Расскажи, как вы раньше жили? Куда ходили, как развлекались? О тех временах в истории почти ничего нет. А что есть, больше похоже на вымысел.

— Да не было у нас особых развлечений. И не до них, если честно, было. Мы ж воевали всегда и со всеми. То печенеги или хазары налетят, да сожгут пару деревень. Или вон рыцари нажрутся своих грибов, да к нам лезут. Баб перепортят, скотину угонят, село спалят. Ну, мы мстили, конечно. И, главное, Навь лезла из всех щелей. Это сейчас у вас потише стало, а раньше мы каждый день разрывы закрывали.

На месте сидеть нельзя было. Дружина князя не безразмерная, а успевать надо было везде. Вот и крутились как могли. Вон, до Новгорода за пару часов сейчас доехать можно, а раньше дня три грязь на конях месили. А если пешком, то и всю неделю шли — дорог-то таких, как у вас, не было. Поэтому осенью, пока холода не ударят, редко воевали — не пройти, не проехать было.

— И что делали, когда отдыхали?

— Да много чего — на ярмарки ездили, к соседям в соседние города, посиделки устраивали. Ты пойми — в мое время люди торопились жить и до глубокой старости редко кто доживал. Поэтому у нас все было иначе. Ты можешь себе позволить сладко спать в кровати, не переживая за завтрашний день и планируя свою жизнь на месяцы или на годы вперед. А у нас день прошел — ну и хорошо. А проснешься ли завтра, то никому и не ведомо.

— У тебя там остался кто-то? Ну любимая или жена?

— Нет. Не остался. Дурак был. Погулять еще хотелось.

— Ты ж говоришь, что вы торопились жить. Неужели не заставили жениться?

— Пытались, — усмехнулся я вспомнив наши скандалы с отцом. — Вот после битвы где я умер, обещал женить, не смотря ни на что. Да не срослось как видишь. А теперь вот жалею, что не слушал его. Хотя с другой стороны может оно и к лучшему — не так больно вспоминать, что никого из них уже давно нет в живых.

— Ты прямо жуткие вещи рассказываешь.

— Ну, если смотреть, как сейчас, то наверное, так и видится. Но тогда мы иного и не знали.

— А теперь? Как ты видишь свою жизнь теперь?

— Ты не первая, кто задает за сегодня мне этот вопрос, — чуть улыбнулся я. — Есть у меня планы…

— Уйдешь…

— Уйду. Но не сразу. Пока тут со всем не разберемся, я останусь.

— А потом?

— Суп из одной чрезмерно любопытной Веры. К чему тебе эта информация? Ты меня знаешь всего пару дней, и сразу такой интерес?

— Ты сильный, — повернувшись на бок, она посмотрела на меня, — есть в тебе какой-то внутренний огонь, какого я ни у кого не встречала. На него хочется лететь, к нему хочется прикоснуться. Ты говоришь — старик. Но когда был бой… Ну, когда пришли эти уроды к поместью, я увидела юного воина. Всего на миг, но мне показалось, что твои черты поплыли, и я поняла, какой ты внутри. Это все оболочка, — дотронулась она до моей старческой руки. — Но там, глубоко, живет тот, за кем бы я пошла дальше.

— А как же графиня?

— Я, в отличии от Тихомира, скажем так, наемный работник и могу уйти в любой момент. Впрочем, уверена, что Наталья думает так же. Так что гордись — даже в таком виде ты способен покорять девушек. И да… Сегодня я сплю у тебя…

— Чего? — обалдел я, но она уже, быстро встав, скрылась за дверью, оставив меня лежать с открытым ртом…