Найдёныш

Глава 3

— … Пусть папа меня моет! Я хочу!

— А меня, значит, не хочешь? Не доверяешь, а, Бяша? — Варвара Кузьминишна, как никогда похожая сейчас на сказочную русалку — совершенно голая же и волосы распущены до ягодиц — разводила кипяток в массивном деревянном ушате, подливая дымящуюся жидкость из ковша и то и дело пробуя воду пальцем.

— Даа… ты всегда меня моешь, а папа не всегда! Я хочу сейчас!

— Ладно-ладно, папа так папа… Отец, слышал?

— Польщён доверием! — Иван Иваныч вовсю размахивал веником на полке. — Сейчас, Бяшенька, сейчас мы тебя сделаем чистой-чистой… как линзу в подзорной трубе!

Девочка засмеялась странным горловым смехом — человеку такой звук и не воспроизвести, пожалуй. Полежаев принялся энергично, но осторожно охаживать небесного приёмыша веником, девчонка пищала и клекотала от удовольствия. Закончив пропарку, купец принялся тереть Бяшку намыленной мочалкой, та изгибалась так и сяк, подставляя себя папиным рукам. Подросла… надо же, как быстро она растёт…

Действительно, для шестилетней девочки Бяша была очень, просто невероятно высокой. Обычно человеческие малыши к шести годам имеют рост аршина[2] полтора, ну чуть побольше. Рост же небесной пришелицы уже уверенно подбирался к двум, и не было сомнения, что этим летом рубеж в два аршина будет преодолён. Правда, причиной тому служили прежде всего её ноги. Балерина вообще-то тоже может встать на цыпочки и тем заметно прибавить в росте. Однако человечья стопа не приспособлена к долгому стоянию на кончиках пальцев. У Бяши с эти проблем не было вовсе — вместо полуобезьяньей стопы с рудиментарными пальцами имелась длинная сплошная кость, заканчивающаяся копытцем, примерно как у жеребёнка. Голени тоже никак нельзя было счесть коротковатыми, прекрасные были голени — всем балеринам на зависть. Вот бёдра и ягодицы, пожалуй, были совсем уже человечьими, если рассматривать только их, то и не отличить от обычной крепенькой девочки. Только под тонкой, нежной кожей перекатывались отнюдь не детские мягкие и хлипкие мускулы — тугие, как литая резина, могучие мышцы. Уже не раз Иван Иваныч ловил себя на мысли — наверное, где-нибудь в бескрайней степи носилась бы девчонка как ветер, играючи догоняя табуны коней и стада джейранов. Но здесь, среди тайги и бесконечных болот… плохо ей тут.

— Вовсе нет, — возразила девочка, закинув руки за голову, чтобы папе было удобнее мыть дочуру. — Мне хорошо с вами. Потому что вы же меня любите. И я вас тоже!

Полежаев, точно наткнувшись на столб, опустил руку.

— Постой… погоди… я же ничего не сказал…

— Но ты же подумал? Ты подумал, что мне здесь плохо. А в степи было бы хорошо бегать. Папа, а что такое «степь»?

Иван Иваныч поймал взгляд супруги. Вот это даааа…

— Бяша… Бяша, скажи — как ты слышишь непроизнесённые слова?

— Нууу… как-как, откуда я знаю? Просто слышу и всё. Как будто сухие листья шелестят в голове.

— Гхм… и давно?

— Неа… Сперва просто было понятно, когда ты огорчаешься. Или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Или сердишься, или радуешься. Потом… потом в голове стало шуршать, когда ты думаешь, или мама, или дядя Охчен, или Илюшка. Потом шуршание стало складываться в слова, и всё стало понятно. Пап, а ты разве ничего такого не слышишь?

Только не врать, внезапно понял Полежаев. И раньше-то не врал Бяшеньке, но сейчас, коли так всё обернулось — отвечать, как самому Господу Богу на исповеди. Всегда и беспременно. Тем более бесполезно пытаться соврать.

— Нет, доча. Ни я, ни мама, ни Охчен с Илюшкой ничего такого не слышим. Глухие мы к течению мыслей. Как все люди.

— Все-все? — изумилась девочка. Изумление в глазищах сменил испуг, затем острая жалость. — Ой… я ведь сама должна была догадаться… Бедные вы! — и она принялась гладить папу-маму по головам.

— Ну-ну… — Иван Иваныч прижал к себе гибкое тельце, ощущая, как затопляет его по самую макушку щемящее, горячее счастье. — Чего уж так-то бедные… Вон лошадь, к примеру, никакого иного цвета не видит, кроме зелёного — разве от того бедная она?

— А нет разве? На лошадь всякий может сесть, и поехать, не спрашивая, хочет она куда-то идти или нет!

Первой прыснула смехом Варвара. Секунда — и все трое расхохотались.

— Ладно, балаболы, вы домываться-то будете или как? — женщина окатила тесную парочку жбаном тёплой воды. — Вот вам!

…

— … Ммм… вкусно… Ма, а ещё сметана есть?

— Есть, есть. Вон, возьми крайнюю крынку. Слева, да.

Семейство Полежаевых, а равно и сопутствующие лица отдыхали после бани в избе — на свежем воздухе мошкара донимала. Бяшка, сияющая чистотой, гладко причёсанная, уплетала морковку за морковкой, макая в сметану, и блюдо, заполненное корнеплодами, уверенно пустело. Небесная девочка совершенно не ела мяса, а также и рыбы, зато овощи — только давай. Лопала всё, и капусту, и лук, и свеклу и картошку — причём последнюю предпочитала кушать сырой, прямо со шкуркой, едва отмыв от земли. Где-нибудь в средней полосе России эта особенность, пожалуй, и привела бы к немалой экономии — огород есть, кушай на здоровье сколько влезет. Но вот здесь, на Тунгуске… Выручала морковь, высеваемая на южном склоне чувала. Морковка была любимейшим лакомством грозной огненной богини Огды, и есть её она могла с утра до ночи. Больше, чем морковку, девочка любила разве что привозные яблоки. Да ещё ревень, пожалуй, росший вдоль южной завалинки. Ну и молочко-сметанку грозная богиня вполне себе уважала, а как же… И, разумеется, с аппетитом кушала хлеб. Если присовокупить к сему таёжные ягоды, коих вокруг было немеряно-несчитано, то в принципе проблема пропитания небесного найдёныша остро не стояла. Правда, поначалу Варвара Кузьминишна здорово опасалась, не съела бы девочка чего-нибудь этакого… мухомор, скажем. Однако всё обошлось, и даже завидев Бяшу, спокойно жующую берёзовые листья или папоротник, жена уже не впадала в панику, как спервоначалу.

— Хорошо, однако, — Илюшка, раскрасневшийся после бани (оба тунгуса мылись после семейства) шумно прихлёбывал чай, аппетитно хрустя кусками рафинада. — Хорошо, да.

— Жалко, что скоро опять зима, — вздохнула Бяшка. — Вот бы всегда было лето, да? Дядя Илюшка?

— Не знай, не знай… — усомнился тунгус. — Совсем зимы нету, зимняя дорога нету. Болото станет кругом, однако, гнус зажрёт совсем-совсем.

— Ну тут ты не прав, положим, — хмыкнул Полежаев. — Есть на Земле много таких мест, где круглый год тепло. И даже жарко. И ничего, болот там меньше нашего, да и намного меньше. Болота, Илюшка, это как раз от вечной мерзлоты. Она талую воду вглубь земли не пускает. Кстати, и гнуса в жарких краях много меньше, а то и вовсе нету.

— Ну, Вана Ваныч, твоя учёный человек, однако, — Илюшка налил себе ещё чаю. — Твоя книжки читай, сё знай!

— Моя жениться надумал, Вана Ваныч, — внезапно сообщил Охчен, по обыкновению, отмалчивавшийся в своём уютном углу.

— Гхм… — от неожиданности Полежаев поперхнулся чаем. — Ну… ну что ж… Уходишь от нас, стало быть?

— Вопрос, однако, — тунгус вздохнул. — Охчен уходи если — совсем никто тута остался. Огород копай, скот паси, сено коси — кто? На фактория за товар ходи, надо два человек. Вана Ваныч с Илюшка ходи, Вара с Огды совсем одни оставайся. Опасно.

— Тогда как же? Сюда молодую жену приведёшь?

Охчен помедлил с ответом.

— Опять вопрос, однако. Вара слова нет, мамка Огды. Не выдаст, хоть режь. Асикай, невеста мой, другой дело. Хороший баба, слова худого нету, шибко хороший, однако баба. Отца-мама навещай, много болтай, сестра гости сюда приезжай, шило мешок вылезай, однако.

— Ну, Охчен… — Полежаев покрутил головой. — Задачка…

— Дядя Охчен, — вдруг тихо сказала Бяша, — ты меня любишь?

Тунгус вскинул на небесную гостью глаза.

— Ты богиня Огды, однако.

— Нет, не так сказал… Я же спросила — ты меня любишь? Меня, Бяшку. А не только богиню Огды.

Тунгус помолчал, и несмелая улыбка озарила его плоское, всегда почти невозмутимое лицо.

— Люблю, однако.

— Ну вот… и её, Асикан, тоже?

Тунгус вновь помолчал.

— Не так, как Бяшка. Другой тут любов совсем. Но да.

— И она тебя, верно?

— Ну… да, однако.

— Ну вот… А кто любит, не предаст.

Пауза.

— Ты приведи её сюда. Не бойся. И никто не бойтесь. Я с ней поговорю, тихонько-тихонько, и всё объясню.

— Прости, доча, — не выдержал Иван Иваныч, — но тут дело очень серьёзное. А ты мала ещё.

— Так ведь другой нет, — несмело улыбнулась Бяша. Недетской мудростью лучились сейчас странные, нечеловеческие глаза. — Я смогу, папа. Не бойтесь никто. Я смогу.

…

— Это чего такое будет, Ваня?

Варвара Кузьминишна озадаченно разглядывала предметы, разложенные по всему двору, и выглядевшие для затерянной в дремучей таёжной глухомани заимки весьма странно, где-то даже неуместно — как, скажем, пианино на скотном дворе.

— Это, Варя, такая штука… — Иван Иваныч покачал на руке массивную бронзовую штуковину. — Называется водяной насос. Немецкое изделие.

— А это? — женщина указала на три оцинкованных железных листа, согнутые черепицей. Длиной каждый лист был добрых два аршина.

— А это лопасти ветряка, — муж раскладывал рядком бронзовые трубки примерно той же длины, снабжённые фланцами. Рядом валялся свёрнутый в рулон резиновый шланг.

— Да ты никак мельницу надумал строить?! — изумилась супруга.

Полежаев задумался.

— А что… это идея… неплохо было бы.

Он встряхнулся.

— Впрочем, пока что это будет только водяной насос.

— Да чего такое ты удумал-то, Ваня?! — забеспокоилась Варвара.

— Слушай, мать, ты мне не мешай! — рассердился Иван Иваныч. — Кто хозяин в доме?! Вот когда сделаем, тогда и увидишь. Иди-ка покамест на кухню!

Поджав губы, Варвара Кузьминишна удалилась в дом.

— Охчен! Илюшка! — донеслось со двора. — Начинаем!

Возня снаружи продолжалась весь день. Трое мужчин громыхали железом на крыше, стучали и пилили. Бяшка, вернувшаяся с прогулки, вихрем влетела в дом.

— Ой, ма! Папа там такое на крыше учудил! — она растопырила пальцы, стараясь изобразить, чего именно учудил папа.

— Когда мужику под хвост шлея попадёт, его лучше не трогать, — Варвара месила тесто. — Надеюсь, это ненадолго. Ты садись-ка покушай. Вон ватрушки, молоко свежее…

— Не! Я пойду лучше смотреть, чего они делают!

В кухню между тем ввалились перемазанные солидолом Илюшка и сам хозяин. Илюшка тащил коловорот, посредством коего сверлят дыры в досках и брёвнах.

— Так… этот шкаф в сторонку пока… Мать, ты извини, мы тут маленько пошумим.

— Шкаф-то тебе чем не угодил? — Варвара вновь поджала губы, покуда благовоспитанно сдерживаясь.

— Потом, потом… — отмахнулся Полежаев, примериваясь к полу буром-коловоротом. — Так… Сверли, Илюшка!

— Ну, Ваня! — рассердилась наконец Варвара.

— Пошуми, пошуми, полегчает! Пару-тройку деньков поворчишь, зато потом тридцать лет будешь спасибо мне говорить!

…

— Ой, папа! Как здорово! — Бяшка, похоже, была вне себя от восторга.

Полежаев довольно ухмылялся в бороду, наблюдая за вращением странного вида ветряка, смонтированного на крыше. Железные корыта ловили ветер и крутили бронзовый вал, проходящий сквозь все перекрытия аж в подпол — за шкафом в кухне, где и сверлили дыры в полу да потолке. Шкаф, правда, задвинули на место, прикрыв безобразие — ну где это видано, чтобы в домашней кухне вращался себе приводной вал, ровно на фабрике какой!

— Ну а колодец-то на кой ляд в подполе было рыть? — в отличие от Бяшки, Варвара Кузьминишна покуда особых поводов для восторга не видела. — На дворе ж колодезь имеется!

— Уй, не понимашь ты, Варя! — отмахнулся супруг. — Под домом-то земля тёплая, аж на десяток аршин оттаяла уже. Ну и колодец соответственно… А во дворе у нас колодезь каждую зиму к Рождеству перемерзает, само позднее ко Крещению.

— Так на ключ можно сходить, в бочаг, эка — всего две сотни шагов! Зимой много ли воды-то надо? Это летом огород…

— Во! Все вы, бабы, так и рассуждаете! А мне, может, жалко, чтобы ты вёдра по морозу на коромысле таскала!

Полежаев махнул рукой.

— Илюшка! Давай!

Илюшка, пребывавший в доме, очевидно, услышал команду — вал ветряка, доселе вертевшийся легко и свободно, начал вращаться с явной натугой, лопасти-корыта замедлили свой бег по кругу. В шланге, тянущемуся из подпола к водогрейной огородной бочке, установленной на солнцепёке — здоровенная самодельная кадушка, вёдер на шестьдесят — забулькало, и спустя недолгое время в бочку полилась вода. Тут Варвара приметила, что и бочка претерпела некоторые изменения — сбоку был вбит кран, навроде как в пивной бочонок, и шланг, на тот кран насаженный, тянулся куда-то за забор, в сторону огорода.

— Вот так, Варя, — Полежаев сиял, будто в кадушку полилось чистое золото. — А то что такое, воду из колодца в бочку таскай, да потом лейками на огород…

— А скажи-ка, Ванечка, — Варвара говорила сейчас задушевно-тихим голосом, ковыряя пальчиком толстую стальную проволоку, стягивающую планки самодельной бочки-водогрейки за отсутствием кованых обручей, — во сколько нам стало немецкое чудо техники сие? В рублях, м-м?

Полежаев помрачнел.

— Слушай, мать! А для нас? А для души?

…

Шарок и Шлейка, охотничьи лайки, ввиду временного безделья исполнявшие обязанности сторожей, коротко пролаяли и затихли, из чего можно было уверенно заключить — едет свой, но везёт чужого. На обитателей заимки умные собаки не лаяли вовсе, тогда как на незваных чужаков — а таковые время от времени всё же сюда забредали — лаяли безостановочно, для пущей безопасности укрывшись за углом строения.

— Никак Охчен возвращается, — Иван Иваныч, отложив починяемую упряжь, встал. — С невестой, должно. Пойдём, встретим.

Кони настороженно прядали ушами, вступая на двор, словно чуяли — непросто тут, ой, как непросто… Охчен ехал впереди, на гнедом мохнатом жеребце якутской породы, за ним следовала совсем ещё молодая женщина, тунгуска, одетая по-походному — капор, сапожки-торбасы, распашной кафтан без лишних украшений и замшевый кожаный нагрудник. На лице молодайки, по-тунгусски невозмутимом, трудно было прочесть гамму эмоций, по всему, таки обуревавших девушку. Вертевшийся на крыше ветряк также, похоже, впечатлил гостью.

— Привет, Вана Ваныч! От, знакомься — Асикай, дочь Гугдауля. Моя жена теперь, однако.

— Привет тебе, дочь Гугдауля, — приветливо улыбнулся в бороду Полежаев, давно усвоивший, что по тунгусским обычаям называть малознакомого человека прямо по имени неприлично, всё равно как у русских «тыкать» — Проходите оба, будьте как дома.

Возникла небольшая суета — подошедший Илюшка переговаривался с сородичами, обменивались таёжными новостями, то-сё… Иван Иваныч с удовлетворением отметил, что понимает в разговоре если не всё, то суть. Всё-таки здорово продвинулся с того времени в изучении тунгусской речи. К беседе ненавязчиво подключилась подошедшая Варвара Кузьминишна, да и сам Полежаев удачно ввернул словцо-другое. Молодайка, по всему видать, оттаяла, заулыбалась, настороженность из глаз испарилась… почти.

Всё шло нормально, покуда гостью не препроводили в хозяйскую избу. Бяшка, срочно одетая Варварой в нарядную кофточку и короткие вельветовые штанишки — штаны, это огромная жертва и подвиг, между прочим — сидела на нетопленой печке и непринуждённо болтала длиннейшими ногами, увенчанными копытцами.

— Огды! — молодая тунгуска рухнула носом в пол… ну то есть пала ниц, как и положено при виде божества. — Оооо!

— Да, я такая, — без тени стеснения заявила девочка, соскакивая на пол — только копытца стукнули. — Это я ещё маленькая, а как вырасту — огого себе Огдища вам всем будет!

— Бяшка! — Варвара, не сдержавшись, всплеснула руками и захохотала.

И словно прорвало какую-то невидимую плотину. Смеялись все. Хохотал Иван Иваныч, вытирая слёзы, хохотала Варвара, сгибаясь от смеха, и лица тунгусов утратили всегдашнюю невозмутимость.

«Я смогу, папа. Не бойтесь никто. Я смогу»

…

— Вот… В ней меня и нашли…

Бяшка осторожно провела пальчиком по гладкому боку колыбели, в закрытом виде, как и обычно, имевшей вид огромной овальной жемчужины. При касании в глубине капсулы вспыхнули огоньки, заплясали, побежали огненные строчки неведомых символов. Молодая тунгуска с благоговением и восторгом рассматривала небесное чудо.

— Мама Варя говорит, меня моя мама… та мама… выбросила меня вот в этой колыбели, когда их небесная лодка загорелась. — девочка говорила сейчас по-тунгусски, размеренно и ровно, пусть и не слишком чисто. — Чтобы я не погибла. И я не погибла.

Бяша смотрела пристально, пронзительно, и Асикай казалось — под черепом бегают мурашки.

— И никто-никто не должен знать, что я здесь. Злые люди узнают, приедут… с оружием приедут сюда. Меня отберут у мамы Вари и папы Вани. Может, даже убьют… потому что ведь мама-папа меня не отдадут без бою. И Охчена тоже убьют. И Илюшку. Или посадят их в каменную тюрьму, холодную, где на окнах решётки. За сопротивление властям, вот.

Молодая женщина нервно сглотнула.

— А меня увезут, как пойманного зверька. И чужие, холодные люди будут меня изучать, как интересного редкого зверька. Разденут голую, будут иголками колоть… Мама Варя так говорит. И папа тоже. И я им верю.

Неземная девочка смотрела земной женщине прямо в глаза.

— А тебе верить можно?

Асикай вновь сглотнула.

— Не выдам. Никому и ни за что. Скорей умру.

— А как наедет в гости твоя родня?

Молодая женщина подумала.

— Брат умер прошлы год. От водка умер, замёрз. Маленьки Булбичок-сестра тоже умирай, от оспа. Отец… отец не поедет, нет. Далеко… А коли сестра Амардак…

Пауза.

— А старши сестра моя будет поссорись. Нарочно, да. Так надо.

…

— Ма, смотри у меня уже сколько! У тебя и Асикай и то столько нету!

Бяшка горделиво демонстрировала кузовок, до половины наполненный ягодами черники. Рожица огненной богини Огды была перемазана черничным соком и выглядела преуморительно.

— Ну молодец, молодец! — рассмеялась Варвара. — Продолжаем!

Август подходил к концу, однако погода держалась исключительно ясная и тёплая — нечастое явление для Тунгуски на излёте лета. Черника в этом году уродилась на славу, так что женское население крохотной деревушки торопилось сделать запасы на зиму, предоставив все прочие хозяйственные дела, за исключением разве что дойки коров, населению мужскому.

— Моя сё никак не пойми, — молодая тунгуска обирала спелую ягоду споро и умело, не раздавливая ни ягодки, — почему твоя гнус совсем-совсем не кусай?

— Я невкусная, — пояснила грозная богиня, между делом поедая букетики черники прямо с листьями. — Я ещё когда совсем-совсем маленькая была, меня уже всякий гнус боялся. Потому что богиня, ага.

Женщины дружно рассмеялись.

Действительно, водилась за Бяшкой такая удивительная особенность — надоедливый гнус, способный иной раз даже привычных ко всему тунгусских лошадок, заросших густейшей шерстью по глаза довести до исступления, нежную голую кожу звёздной пришелицы будто не замечал вовсе. И только раз Варвара увидала, как отчаянный комар решился на дерзкий проступок против богини Огды. Сел, примерился было укусить… и отвалился, будто паром ошпаренный. Видимо, кожа девочки таила в себе какой-то секрет, смертоносный для насекомых.

— Ай! Как сыро тут… — Бяша вызволила копытце, увязшее во влажном грунте.

— Трудно тебе ягоды бери, — посочувствовала Асикай, работая неустанно, словно машина.

— Это правда, — вздохнула Бяшка. Действительно, трудиться на корточках девочке было явно неловко, длиннейшие ноги сложились в три погибели, да и копытца здорово уступали по площади опоры человечьим сапогам. Однако отставать от старших она явно не намеревалась. Кузовок должен быть наполнен доверху! Точка.

Утробное ворчание и треск валежника раздались слева. Варвара обернулась — из урёмы неспешно выбирался здоровенный медведище. Пришлый, новое место ищет, мелькнула лихорадочная мысль… прежнего хозяина здешних мест ещё о прошлом годе Охчен застрелил…

Завидев трёх женщин, медведь замер на пару секунд, оценивая расклад сил — вдруг у этих противных и вездесущих двуногих при себе ружьё? Ружья, однако, косолапый не увидел, и враз осмелел — встал на задние лапы, во весь рост, и оглушительно заревел, разевая для пущего устрашения огромную пасть. Варвара судорожно нащупала за поясом рукоять тяжёлого «кольта» калибра сорок пять, не так давно купленного по случаю, без которого супруг строго наказал не отлучаться от заимки даже на сто шагов, дрожащими пальцами взвела курок… да что против такого зверюги несчастный «кольт»?! Тут из трёхлинейки не вдруг…

— Эй! Эйе! — Бяша, встав во весь рост, бесстрашно шагнула навстречу зверю. — Чего разорался, ну?! Ягод жалко?! Вся тайга в ягодах, и не стыдно тебе?!

Медведь заревел пуще прежнего, размахивая лапами с растопыренными когтями.

— Ну ты меня доведёшь, гляди, — возмущённо продолжила Бяшка, — Вон как возьму у мамки пистолет… видал, какой пистолетище? Да как пальну тебе в лоб, чтобы для ума! А ну уходи! Уходи сейчас же, кому сказала?!

Рявкнув ещё разок, топтыгин осел на все четыре лапы, повернулся и с достоинством удалился, неспешно виляя толстым задом. И только тут Варвара, трясущейся рукой державшая зверюгу на прицеле, обрела дар речи.

— Б…Бяша… ды… оченька…

— Вы чего? — Бяшка оглянулась. — Сильно испугались, да? Он же не хотел вас есть, он просто прогнать хотел!

Асикай, сидевшая доселе на корточках тише мыши, вдруг бухнулась ниц и забормотала по-тунгусски.

— Во… заморгала Бяша, — опять на меня молится… Ма, ну скажи же!

Вместо ответа Варвара судорожно прижала девочку к себе.

— Ма… — Бяшка виновато улыбнулась, — а я, если честно, сама напугалась…

…

— … И что теперь делать?

Иван Иваныч лежал на спине, заложив руки за голову. Варвара Кузьминишна притулилась к мужниному боку, положив голову ему на плечо.

— Косолапого этого мы стрелим, — заверил Полежаев. — Завтра же с Охченом займёмся. Не надобно нам тут таких соседей.

— Этого стрелите — другой придёт. Медведь зверь вольный, куда хочет, туда и шастает.

— Ну и другого стрелим. Пусть приходят, нам мясо и шкуры медвежьи сгодятся.

Иван Иваныч уже чувствовал, что несёт ерунду. «Пусть приходят», ага… ладно, этот был сытый, перекормленный. Не стал связываться, не тронул отчаянную Бяшку. А другие?

— Чушь ты городишь, Ваня, — Варвара вздохнула. — И охрану нам выделить не получится. Ежели за каждым грибом да ягодкой со стражей ходить — работать кому когда?

Её глаза в темноте блеснули.

— Ты вот что, Ваня… ты добудь-ка нам оружье подходящее. И мне, и Асикай, и Бяшеньке.

— Я ж тебе выдал «кольта». Чем не оружье? Пули здоровенные, да с надрезами — шарашит не хуже тульского ружья…

— Ты придуриваешься, что ли, Ваня, я не пойму? — рассердилась наконец Варвара Кузьминишна, отстраняясь. — Я тебе о деле, а ты… Как по-твоему, можно с пистолем на медведя идти? Винтовки нужны. Настоящие.

— Гхм… — кашлянул Полежаев. — И что, вы с ними по грибы да по ягоды ходить начнёте? Огород на склоне копать, сено ворошить? Трёхлинейка вещь тяжёлая, для любой работы сильно несподручная. Ну ладно, вы бабы взрослые, а Бяша?

— А ты добудь не шибко тяжёлые. Карабины казацкие.

— Гхм… — вновь кашлянул купец. — А что… а ведь дело говоришь. Только те карабины из России надобно нарочно выписывать. На факториях я их и не видал ни разу. Тунгусам да чалдонам трёхлинейки-драгунки привычны уже, ничего другого они не просят, ну вот и не возят другого-то… Специальный заказ по нашим-то местам — в здоровые деньги влетит. Похлеще немецкого насоса, пожалуй.

— Думай. Ты муж мне. Глава семейства, или не права я?

— Глава, глава, — негромко засмеялся Иван Иваныч, обнимая супругу. — Ладно, дай подумать. Решим вопрос, обещаю.

Он ухмыльнулся в бороду.

— А охальника вашего мы таки стрелим с Охченом. Завтра ж займёмся. Ишь чего удумал — на нашу Бяшу лапами махать!

…

— А-а, Иван Иваныч, дорогой! Какими судьбами!

Дормидонт Панкратьич Заварзин, хозяин фактории, расположенной на реке Чуне и ближайшей, если брать к северу, от укрытой в тайге полежаевской заимки, всем своим обликом излучал радушие и гостеприимство — в особенности обширнейшим животом.

— Привет, привет, Дормидонт Панкратьич, — Полежаев улыбался соответственно. То есть столь же широко и радостно. Вежливость, как известно, первейшая подмога в торговых делах. — Всё толстеешь, как погляжу?

— Ой, и не говори, — купец сокрушённо поглядел в зеркало, прибитое на стене. — Надо, надо останавливать это дело, нутром чую. Так разве ж с моей Манефой получится? С утра пышки, в обед пирожки, на ужин ватрушки…

— Вон англичане, бают, верное средство от излишней толстоты изобрели. Бегают по утрам, понимаешь ли. Вот прямо перед завтраком, по три мили. Оттого все худые, как палка.

— Бегать?! — весело изумился Дормидонт. — Ну ты даёшь, Иван Иваныч! Где ж это видано, чтобы честный российский купец пешком бегал? Нет уж, я лучше от грудной жабы смерть приму, нежели такой-то позор!

Посмеялись.

— Вот, глянь-ка, Дормидонт Панкратьич, чего я привёз, — сочтя прелюдию состоявшейся, Полежаев перешёл непосредственно к делам. — Илюшка!

Подскочивший тунгус принялся раскладывать на прилавке добытые шкурки. Меха, прямо скажем, не впечатляли — одна чернобурая лиса, несколько обыкновенных, рыжих, пара-тройка соболей, куницы… Отдельно легла обширная медвежья шкура.

— Ну чего тебе сказать, Иван Иваныч, — сокрушённо произнёс Заварзин, закончив осмотр товара. — Нечем мне тебя утешить, ей-ей. Меха-то летние все.

— Само собой, летние, — хмыкнул Полежаев. — Откуда ж в августе месяце зимнему меху-то взяться?

— Ну и вот…

— Да не тяни. Сколько?

Заварзин назвал цену. Полежаев вполне натурально икнул, выпучив глаза, с негодованием отмёл предложение. Торг пошёл, как положено. Отжать, впрочем, удалось в итоге немного — Заварзин был сильно прижимист и цену любым мехам знал назубок.

— Погубит тебя жадоба, Дормидонт Панкратьич, ей-ей, — посетовал Иван Иваныч, сдаваясь на последнюю сумму. — Отец мой на том погорел, а мог бы миллионщиком быть. Ну и я чуть было не того…

— Ну-ну, — Дормидонт многозначительно и ехидно хмыкнул. — Того-не того… Ладно, Иван Иваныч. Чего из мово товара брать будешь?

Порывшись за пазухой, Полежаев извлёк помятый листок, вырванный из записной книжки.

— Вот, чтобы языком долго не трепать, да не забыть чего — тут всё изложено.

Хозяин фактории углубился в изучение списка.

— Так… мука есть, хорошая мука, пшеничная… сахар, чай, это само собой… патроны к трёхлинейке есть и к тулке имеются всякие, хорошие гильзы, латунные…. дробь развесная, порох… это тоже есть… это есть… это… смотрю, водки совсем не берёшь, Иван Иваныч? Не в староверы ль подался, а не то в магометане?

— Как был православный, так им и помру, — ухмыльнулся Полежаев. — Некогда нам водку пьянствовать. Дела, понимаешь.

— Ну-ну… вновь хмыкнул Заварзин. — Ну пойдём набирать товару. Петька! Петька!

Тишина.

— Кечиткан!

— Чего, хозяин? — в дверях возник взлохмаченный молодой тунгус.

— Во, видал, не отзывается на крещёное-то имя… Давай грузи, однако!

— Илюшка, помогай!

Некоторое время четверо мужчин сосредоточенно работали. Упаковывая, перетаскивая товары, увязывая вьюки… И только тут Полежаев заприметил стоявшие в самом углу, в самодельной оружейной пирамиде винтовки необычного вида.

— А что это у тебя за винтовочки такие, Дормидонт Панкратьич? Вроде как не русские. И на «винчестер» не похожи, и на «маузер»…

— А, это? — купчина извлёк одну из винтовок из пирамиды. — Это, брат, понимаешь, такая штука… Самозарядная винтовка системы Мондрагона. Сама стреляет, сама перезаряжает — только на спуск дави.

— Позволь глянуть? — приняв оружие, Полежаев повертел его, рассматривая со всех сторон. Оттянул затвор, заглянул в казённик. — Магазин какой чудной…

— Магазин, вишь, отъёмный. Десять штук патронов входит. Как кончились, вдругорядь пихать никуда не обязательно — отцепил пустой магазин и новый вставил.

— А это что тут присобачено?

— А это, понимаешь, такая штука — газовый кран называется. Затвор-то, вишь, назад пороховые газы толкают, вон там под стволом специальная трубка упрятана, и поршень в ей. Ежели кран вот так повернуть, будет самозарядка. А ежели вот так, то как бы обычная винтовка получается. Рукой затвор можно двигать.

— Чего только люди не придумают… Не, шибко сложно для охотников, для тунгусов и вовсе непосильно разобраться, я чаю. Разберут ружьецо для прочистки да назад собрать и не смогут… Чьё изделие-то?

— Мексиканская это винтовочка, бают.

— Да ну? Из самой Мексики? Далековато забралась…

— Вот купи, Иван Иваныч. Отличная машинка.

— Да на кой ляд охотнику самозарядка-то? Ты б ещё пулемёт предложил, Дормидонт Панкратьич. Это ж для войны, небось, там дело другое… Да и патроны к ней наши, я чаю, не подойдут.

— Патроны к ним имеются, положим. Тыща штук.

— К каждой?

— Нууу… нет. Всего тыща.

— Это на три-то винтовки? — Полежаев засмеялся. — Сроду не возьмут тунгусы. Патроны скоро кончайся, дубина руках оставайся, — подражая тунгусскому акценту, прогнусавил он.

— Да знаю! — Заварзин в досаде сплюнул на пол лабаза. — С патронами, верно, пролетел я… А ежели дёшево отдам?

Во хитрый жук, подумал Полежаев. Ведь углядел, зараза, что в посетителе некоторый интерес к лежалому товару пробудился.

— С чего ты взял, Дормидонт Панкратьич, что я и дёшево возьму?

— Дык по глазам, — ухмыльнулся купчина. — Три по цене двух.

— Двух «драгунок»? — уточнил Полежаев.

— Ну.

Иван Иваныч подумал.

— Не. Всё равно не возьму. Деньгами-то сорить…

— И сто патронов к «маузеру» твоему сверху.

— Да я ж ещё те не расстрелял. Последний раз Варвара лису со двора пужала, три патрона сожгла, а так-то и вовсе никакого расхода боезапасу. Не дробовик, чай.

— И сотня патронов к «кольту» твоему. И дроби, пороху добавлю сверху. Хорошо добавлю. Ну же!

— А, пёс с тобой! — засмеялся Полежаев. — Ты и мёртвого уговоришь. Умеешь торговать, Дормидонт Панкратьич, что да то да!

Посмеялись.

— Однако, давай подобьём балансы-то, — отсмеявшись, произнёс Полежаев.

— Как скажешь, Иван Иваныч.

Привезённых мехов для баланса, как обычно, не хватило, и в ход пошли заветные червонцы. Хозяин фактории рассматривал каждый, словно антиквар древнеримские денарии, а некоторые даже кусал.

— Да не грызи ты их, Дормидонт Панкратьич, только зубы зря переломаешь, — рассмеялся Полежаев, следя за манипуляциями. — Что написано в своде законов Российской Империи? Всяк гражданин имеет право чеканить золотую монету установленного образца, ежели в состоянии обеспечить оной требуемое качество, то есть чистоту металла.

— Так, стало быть, правда это… — пробормотал Заварзин, разглядывая очередной червонец.

— Что правда?

— Что небо голубое, а тайга зелёная.

— А… Ну это-то да.

Полежаев ухмыльнулся. Версия насчёт «всяк гражданин имеет право», подкреплённая полновесными червонцами, сняла все вопросы насчёт того, какого лешего вроде бы достаточно успешный купчина вдруг бросил своё торговое дело и забился куда-то в невообразимую глухомань. Догадаться нетрудно. Одно дело водку по тайге тунгусишкам таскать, совсем другое — щедрая золотая жила. И что хоронится ото всех с домочадцами, нелюдимом живёт, тоже понятно. Какой дурак такое-то сокровище не схоронит от посторонних? А что сдаёт где-то по-тихому в чеканку добытое золотишко, а не валит дуром приёмщикам-выжигам, как то делают неграмотные старатели — так особо решпект человеку. Приёмщики-то немалую долю берут себе…

— Да… — вспомнил Полежаев. — Я ж ещё книжки через тебя выписывал, ещё по весне. Нету до сих пор?

— Ну как же нету! — порывшись в шкафу, купчина извлёк изрядную стопку книг, обёрнутую пергаментной бумагой и плотно перевязанную шпагатом. — Забирай, покуда мыши не изъели. Страсть они это дело любят, всякие книжки грызть… А насчёт винтовочек ты неправ, ой, неправ. Скоро вспомнишь мою доброту. Скоро винтовочки-то в цене подрастут, и ещё как!

— С чего бы?

— Вот те на! — изумился Заварзин. — Совсем одичал в тайге-то. Война ведь началась, с германцами да австрияками. Неуж не слыхал?

— Да ой… — недоверчиво усомнился Полежаев, просто потому, что не нашёлся с ответом.

— Вот те газета, сам читай!

…

— Ма, а мы когда пойдём по ягоды? Может, я одна схожу, а?

Варвара, мывшая полы, подвернув юбку, распрямилась, поправила выбившиеся из-под платка волосы тыльной стороной ладони.

— Нельзя, Бяша. Опасно это.

— Охчен же застрелил того медведя! Другого нету, и следов нету! Охчен сам сказал!

— Да не в медведях дело. Тут надысь чужие какие-то шастали. Соболя искали, видать. Вдруг тебя увидит кто?

Бяшка в огорчении насупилась. Варвара с затаённой улыбкой наблюдала за дочурой. Девочка была одета в одну короткую рубашонку, лишь подчёркивающую её необычайную длинноногость. Все попытки приучить Бяшу к ношению приличных длинных нарядов полностью провалились. Человеческие девичьи одежды, правду говоря, и так-то не слишком удобны, подолом по земле мести, но на длинноногую пришелицу со звёзд были не рассчитаны совершенно. Девочка путалась в них и страдала. Когда была ещё совсем малышка, просто поднимала рёв, и приходилось срочно избавлять её от нарядного платьица. Чуть постарше, правда, реветь перестала… зато перешла к решительным действиям. Супруги Полежаевы капитулировали окончательно, когда в один прекрасный день обнаружили, что все подолы Бяшкиных нарядов при помощи ножниц приведены в соответствие с понятиями владелицы — ну то есть обрезаны до самой промежности. Более того, упрямица спалила отрезки в печи, дабы исключить всякую возможность вернуть ненавистным балахонам прежний облик. Ругать Бяшу было абсолютно бессмысленно. Единственно, чего удалось достичь в ходе долгих уговоров, это опустить край подола хотя бы до середины бедра. К счастью, к штанам Бяшка относилась хотя и с неприкрытым отвращением, но по крайней мере с пониманием — иначе бы пришлось сидеть в избе почти безвылазно. Климат Тунгуски вообще-то не способствует прогулкам в неглиже.

— Ма… вот ты говоришь, «опасно», и папа говорит «опасно», и дядя Охчен, и даже Илюшка. Что, все люди такие злые?

— Нет, Бяша, конечно, нет. Только ведь для того, чтобы поломать нам жизнь, много злых людей и не надо. Достаточно нескольких. Порой даже одного хватает.

— Ма… но как же так? Если добрых людей много, а злых мало, отчего добрые люди разрешают злым делать зло?

Варвара помолчала, ожесточённо шуруя тряпкой в углу. Нет, в самом деле… попробуйте-ка внятно и убедительно ответить на такой вот детский вопросик…

— Ты не знаешь, — подвела резюме девочка, очевидно, узрев смятение в маминой голове. — И папа тоже. Ладно… раз мы сегодня за ягодами не пойдём, можно, я буду читать «Первые люди на Луне»?

— Ну конечно можно, — улыбнулась Варвара, с облегчением переведя дух. Да, как-то вот так быстро и легко выучилась Бяша читать… всего ничего посидел с ней за азбукой Иван, и вот уже, пожалуйста — какие книжки взрослые читает…

В стойле заржала лошадь, и из тайги ей пришёл ответ.

— Папа! Папа приехал! — Бяшка, как была в рубашонке, кинулась на крыльцо.

Караван мохнатых якутских лошадок уже втягивался во двор, впереди ехал сам хозяин заимки, Илюшка замыкал колонну. Такие походы бывший владелец фактории Ванавара предпринимал регулярно, пополняя запасы провизии и прочего. Закупался он, кстати, обычно не на своей бывшей фактории, а на других — на Чуню ходили караваны. Добываемых по случаю соболей и лисиц, правда, вряд ли хватило бы даже на хлеб-сахар-чай, однако золотые червонцы отцовского наследства, да и собственной нехудой кубышки исправляли положение, и отшельники, забившиеся в глухую тайгу, никаких стеснений покуда не испытывали. По расчётам Полежаева, золотишка должно было хватить ещё лет на двадцать пять… если не случится какого-нибудь катаклизма.

А если случится?

— Папа! Папочка!

— Здравствуй, Бяша! — Иван Иваныч соскочил с коня, обнял тоненькое тельце дочуры. — Ух ты моя хорошая… соскучилась?

— Да!

Девочка вдруг посерьёзнела, отстранилась.

— Что ты сейчас подумал, папа? Вот что ты сейчас подумал?

И соврать невозможно, подумал Полежаев.

— Война началась, девоньки, — он перевёл взгляд на Варвару Кузьминишну, также вышедшую встречать караван. — С германцами и австрияками война. Во так-то…

Пауза. Она читает у меня в голове, что всё это означает, сообразил Иван Иваныч.

— А ты говоришь… а ты говоришь, мама, добрых людей много, а злых совсем мало.

В тёмных зрачках небесной пришелицы полоскался страх, какого ещё не было.

— Всё наоборот, мама. Злых людей в мире большинство. А добрых мало. И потому они ничего не могут сделать против торжества зла.

…