Найдёныш

Глава 4

— … А тяжеленная-то! Ну спасибо, Ваня! Ну учудил!

Варвара Кузьминишна держала в руках мексиканскую самозарядку, то и дело переводя взгляд с покупки на мужа.

— Ну чего ты, Варя… — Иван Иваныч и в самом деле чувствовал некоторое смущение. — Уговорил меня чёрт пузатый… Три по цене двух, да сверх того прибавил…

— А ежели б ещё прибавил, ты бы, верно артиллерию какую приобрёл? — уже теряя сердитость, Варвара рассмеялась. — Ладно, садись ужинать. Асикай, Илюшку покличь!

Как-то так повелось на крохотной заимке, что обедать и ужинать обитатели крохотной заимки садились вместе. Вот повелось и всё. И чем дальше, тем больше походили на одну большую семью. Готовили обычно Варвара и Асикай, как то и приличествует бабам. Бяшка вертелась около, покуда больше мешая, нежели помогая в готовке. Однако потихоньку втягивалась в хозяйственную жизнь.

Ужинали прилично, почти совсем молча. Мужчины хлебали наваристый борщ с саморощенной свёклой и мороженой олениной, хранившейся на леднике. На большущей, как скамья деревянной разделочной доске красовались ломти свежеиспечённого хлеба, шаньги и тонко нарезанная копчёная медвежатина — бери, кому сколько влезет. Зелень и овощи были горкой навалены на широком блюде и подвинуты поближе к Бяшке, как основному потребителю.

— Вкусно… — Бяша аппетитно хрупала сырой картофелиной. — А мы когда уже пойдём картошку копать?

— Да, пожалуй, вот завтра и пойдём, — Иван Иваныч жевал медвежатину. — Осень на носу, дожди вот-вот зарядят, а там и мокрый снег.

— Опять снег… — с тоской произнесла Бяша, даже перестав жевать картофелину. — Как я уже не хочу этот противный снег!

— Ну-ну… — улыбнулся Полежаев. — Снег приходит и уходит, а жизнь продолжается!

— Твоя верно говори, Вана Ваныч, — Охчен дочищал тарелку куском хлебного мякиша. — Нельзя картошка копать медлить. Морковка-капуста подожди, однако, картошка нет.

Действительно, огородничество, вполне немудрёное где-нибудь в средней полосе России, здесь, на тунгуске, было сродни высокому искусству. Картофель удавалось сносно выращивать лишь на южном склоне сопки-чувала, где жаркое солнышко загоняло мерзлоту на безопасную глубину, притом высаживали его уже пророщенной под стеклом рассадой — просто набросать картофелины в борозду означало впустую загубить семена. Заморозки злостно прибивали зелень вплоть до конца мая [счёт идёт по «старому стилю» — [Прим. авт.]], так что сажать овощи приходилось чуть ли не в начале июня, и надеяться, что до сентября урожай успеет вызреть. Капусте и моркови приходилось легче — во-первых, не так боялись заморозков, и во-вторых, ввиду невеликой посевной площади росли они в длинных грядках-коробах, ежегодно наполняемых свежей землёй. Уже который раз ловил себя Полежаев на мысли — если бы не Бяша, так, пожалуй, забросил бы напрочь всю эту возню. Мясо-молоко есть, рыба в речке, а чтоб не было цинги, достаточно и брусники с клюквою. Однако Бяшка без овощей не могла совершенно.

— Ночи длинные стали… — Варвара вздохнула, глядя в окошко, за которым догорал закат.

— Зато ночью теперь звёзды видно! — встряла Бяшка, доедая морковку. — Папа, а ты мне сегодня покажешь Марс?

— Завтра, — улыбнулся в бороду Иван Иваныч. — Его нынче должно быть неплохо видать. Если погода не испортится, конечно. Сегодня, вишь, облачка…

Астрономия — это была их общая с Бяшкой страсть, помалу захватившая краем и прочих обитателей заимки. Точнее, не вся астрономия, а конкретно планета Марс. Роль телескопа выполняла сильная подзорная труба, наследство от дедушки Варвары Кузьминишны. По семейному преданию, сей инструмент стоял на бастионе осаждённого врагами Севастополя. Сейчас, правда, благородный ветеран стоял на самодельной треноге, ввиду отсутствия фирменного штатива, однако роли это не играло — пять дюймов объектив, сто крат увеличение, право, грех жаловаться. Тем более что местный климат довольно редко позволял использовать возможности даже такого, по учёным меркам, скромного инструмента.

— Спасибо, мама, спасибо, Асикай! — девочка выбралась из-за стола, подумав, осенила себя троеперстным крестом. — Богу и всем спасибо! Пойду тогда книжку читать…

…

— … А реши-ка задачку, Бяша. Вот мы выкопали четверть огорода, и накопали двадцать два ведра картохи. Сколь всего накопаем, ежели так и далее пойдёт?

За разговором Полежаев не прерывал работы — равномерно и мощно копал лопатой-заступом, выворачивая кустики картофеля.

— Тоже мне, задачка! — Бяша поправила выбившиеся из-под платка курчавые тёмные волосы, так и норовившие завиться крупными кольцами. — Восемьдесят восемь ведер!

— Ага… а в пудах?

— Шестьдесят шесть! — ответ почти без раздумий.

— Как узнала?

— Нуу… мы же с горкой вёдра[3] считаем? Значит, в каждом три четверти пуда!

— Верно сосчитала. Экая умница ты у нас!

Бяша, таскавшая по малолетству картошку ведёрками-четвертинками — поднимать полновесные ведра было не особо-то под силу и крепким взрослым бабам — даже засопела от похвалы.

— А тогда давай решим другую задачку, — Иван Иваныч улыбался в бороду. — Некто Бяша съедает по два фунта картохи в день. Да по столь же морковки. Сколько всего картохи и моркови съест некто Бяша за целый год?

— Морковку всю съест! — безапелляционно заявила Бяшка. — Сколько есть, ни одной не оставит!

Погодка выдалась ясная и тёплая, и потому уборка урожая шла споро. Мужчины копали, женщины собирали клубни в вёдра. Грозная богиня Огды, одетая в длинные брезентовые штаны — только копытца торчали — и вязаную шерстяную кофту, повязанная к тому же головным платком, выглядела сейчас такой простой, родной и свойской… У Варвары даже защемило сердце.

— Не тяжело тебе, Бяша?

— Ну что ты, мама! — возмутилась девочка. — Тут до мешка-то донести семь шагов!

Действительно, мешки с урожаем были расставлены по срединной меже картофельной полоски, что сильно облегчало труд и позволяло потом собрать мешки на телегу с одного прохода.

— А копыта-то вязнут, однако, — подметил Илюшка.

— Ну… немного вязнут, — не стала отрицать очевидного Бяшка. — А как тогда? Вы тут будете все работать, а я смотреть?

…

Изображение в окуляре подзорной трубы было неспокойным, дрожало и рябило. Отсюда, за миллионы вёрст, даже при стократном увеличении Марс выглядел рыжей ягодой, схваченной сверху и снизу белым инеем.

— Правда на ягоду похоже, да, па?

— Правда, — Иван Иваныч улыбнулся. — Ты ж который раз уже это говоришь, Бяша.

— Так а если всё равно похоже!

Поправив в очередной раз трубу (никакого астрогида на самодельной треноге, естественно, не было, отчего наблюдаемые объекты уходили из поля зрения очень быстро), Полежаев уступил место Бяше. Девочка вновь припала к окуляру.

— Не убежал?

— Не… погоди, па, я сама поправлю…

Полежаев вздохнул. Марс, это было свято. Что-что, а Марс девочка могла разглядывать хоть ночь напролёт.

Оторвавшись наконец от окуляра, Бяша произнесла задумчиво.

— А вдруг они живы?

От неожиданности Иван Иваныч не нашёлся, чего ответить.

— Ведь у меня же должны быть бабушки и дедушки, — глаза Бяшки сухо блестели в темноте. — Две бабушки и два дедушки. Разве нет?

— Разве да.

Пауза.

— И ещё могут быть братья и сёстры. И дяди, и тёти ещё. Правда же?

— Да, Бяша, — ответил без улыбки купец.

Долгая пауза.

— Может быть, они сейчас смотрят на нас оттуда, — тычок рукой в сторону Марса, — и не знают, что я жива.

Она вскинула глаза на отца.

— А может… может они не верят, что я умерла. Ищут меня, ищут. И не могут найти.

Иван Иваныч помолчал.

— Если б я мог, Бяша, сделать так, чтобы ты вернулась к своей родне… Всё бы отдал. Но я не знаю, как…

— Спасибо тебе, папа, — девочка теперь говорила странным, вибрирующим и клекочущим голосом, не подделываясь, как обычно, под человечью речь. — Не отдали вы меня тогда злым учёным, и вот я с вами. И счастлива. А так бы сидела в клетке. И меня бы изучали. Голую бы смотрели и щупали злые люди. Иголками кололи.

Полежаев судорожно прижал к себе тоненькое тельце девочки.

— Бяша…

— Пойдём домой, па… Поздно уже совсем.

…

— Ты чего не спишь?

Варвара, кутаясь в шаль, с тревогой смотрела на мужа. Иван Иваныч сидел на лавке, накинув на плечи тужурку, и невидящим, потусторонним взглядом смотрел в окошко.

— Слышь, мать… где у нас водка была?

— Да что с тобой, Ваня?!

Полежаев помолчал.

— Вот думаю я, Варя… Так ли правы мы были тогда, не отдав Бяшу?

Варвара Кузьминишна опустилась на лавку.

— Вот как…

— Да, да, да! Ну что ты так смотришь?! Ну вот схоронили мы её ото всех тут, в глухомани… ладно. Пока маленькая — ладно. А как вырастет?

Он чуть подался к жене.

— Ведь ей же к СВОИМ надо, Варя. Может, учёные-то люди и нашли бы выход? Сигнал там подали по радио… ну, я не знаю… А мы? Чем мы ей в таком деле сможем помочь?

Иван Иваныч судорожно вздохнул.

— Ну хорошо, золотишка ещё на четверть века всяко хватит… ну пусть на тридцать годков. Не знаю, сколь там они у себя живут, однако будет ей через тридцать лет чуть поболее, нежели тебе вот сейчас. Вполне ещё молодая будет наша Бяша. А мы с тобой уже старые будем, Варя. И Охчен с Илюшкой. И что дальше? Кто её сохранит?

Долгая пауза.

— Ты ж у меня не неграмотная баба деревенская, Варя. «Мцыри» Лермонтова читала? Ну вот… тут то же самое выходит, как ни крути. И бежать ей некуда… И выхода я не вижу.

Варвара Кузьминишна тихо, беззвучно заплакала.

— Значит, всё…

— Что «всё»?

— Сдаться готов ты, Ваня. Готов, готов, не отрицай. Ключевое слово тобой произнесено: «может, зря мы Бяшу не отдали»…

Полежаев помолчал.

— Нет, мать… Не сдамся. До самого конца пойду. Вырастет Бяшка, пусть дальше сама решает — выйти ей к опчеству или продолжать в тайге хорониться. Решит хорониться, ждать своих прилёта или что там — буду кормить, покуда последний грош не выйдет.

Он чуть улыбнулся в бороду, слабо и виновато.

— А за минуту слабости прости меня. Тяжко мне, Варя. От мыслей тяжко.

Она улыбнулась ответно.

— Так не дам же я тебе водки, Ванечка. При таких мыслях тебе водки нужно сторониться, как огня. Ещё хуже будет.

— Ну и не давай, подумаешь!

— Ну и не дам!

И они разом рассмеялись. Клин клином вышибают. Смех — лучшее лекарство от тоски и тревоги.

Сзади раздался шорох. Оба супруга обернулись на звук, как по команде. В дверном проёме стояла Бяшка, в своей непременной коротенькой рубашонке.

— Бяша?! Ты-то чего не спишь?!

— Па… ма… вы забыли, что я всё слышу. Всё-всё, что думаете.

Девочка вдруг улыбнулась, светло и чисто.

— Вы меня любите. Остальное образуется. Правда-правда! Или вы не верите богине Огды?!

На сей раз рассмеялись все трое.

…

Мокрый снег летел так густо, что не видно было строений на другой стороне двора. Ранние октябрьские сумерки копились исподволь, кусочек за кусочком съедая и без того серый, ненастный день.

— Ххы! — ввалившийся в избу Илюшка отряхнулся, как мокрый пёс, — Шибко плохая погода, однако.

«Плохая», а не «плохой», подметил про себя Полежаев, починявший хомут, сидя на лавке. Помалу всё правильней говорить стали, и Илюшка, и Охчен, и Асикай даже. Небось обитали бы в стойбище где-нибудь, так до старости толком говорить и не выучились… А тут само собой выходит. Потому как богиня Огды, хоть и научилась тунгусскому языку, всё ж пользуется в обиходе русской речью…

— Да, разыгралась погодка… Илюша, ты скотину накормил?

— Дак, Вана Ваныч! Сено коровам дал, лошадям дал, однако, — тунгус присел у печки, протянул руки к огню.

— Молодец, — Полежаев отложил готовый хомут. — Бяша, ты что читаешь в такой темноте? Иди сюда, к свету.

— Да ай, папа! Мне тут лучше.

— Да где же лучше, там и букв-то не видно…

— Ещё как видно! А там у печки мне огонь глаза слепит.

Уже в который раз Полежаев удивился. Нет… что-то тут не так… ну-ка, погоди…

Встав с лавки, он прикрыл зев русской печи стоявшей на полу железной заслонкой. В доме враз воцарился сумрак, нарушаемый лишь керосиновой лампой-семилинейкой да огоньком негасимой лампады в углу.

— А так? Так тебе буквы видно?

— Ну а чего? Видно, конечно…

Помедлив, Иван Иваныч дунул в лампу, огонь на фитиле погас. Теперь, на человечий взгляд, света в доме было только-только достаточно, чтобы не натыкаться на мебель и стены.

— А так?

— Нууу… так хуже, конечно. Но всё равно видно. Па, ты чего, меня испытывать решил, что ли?

— Погоди, доча… — купец подошёл к иконостасу, перекрестившись, задул и лампаду. В доме воцарилась ночная тьма.

— А так?

— Да всё равно же видно, папа! Вон заслонка у печи светится, на всю избу сияет. И у тебя глаза горят, и у Илюшки.

Полежаев потряс головой. Воистину — век живи, век учись…

— Я и утюг мамин вижу, когда горячий, и сковородку, и чугунок с кипятком, — Бяша шумно захлопнула книгу, которую читала. — И даже печка светится, если сильно-сильно натопить.

Дверь распахнулась, и из сеней, держа в обоих руках по ведру молока, а в зубах маленькую шахтёрскую масляную лампадку — чтобы освещать себе путь из хлева, через сени до избы — вошла Варвара. Поставила удой на лавку у стола, вынула изо рта дужку светильника.

— Вы чего это в темноте-то сидите?

— Слышь, мать, — обернулся к ней Полежаев, — наша Бяша, оказывается, в темноте свободно видит. Тепло даже видит, вот так вот.

— Здра-асьте! — всплеснула руками Варвара Кузьминишна. — А ты только узнал?!

— Моя тоже знал, — встрял тунгус, — да думал, хозяин знай ещё раньше. Потому молчал, однако.

Первой засмеялась Бяшка, своим горловым переливчатым смехом. Ещё секунда, и хохотали все.

…

— Му-умка, му-умка… ну чего ты, не бойся, не будет тебе плохо… хорошо будет…

Бурая лохматая корова якутской породы, лохматая похлеще любой лайки, нетерпеливо переступила ногами — мол, давай уже, взялась доить, так дои, а не разговоры разговаривай. Бяша, повязанная платком на манер деревенской бабы, старательно дёргала соски, тугие струйки молока со звоном ударялись о железо ведра-подойника.

— Так, ма?

— Хорошо, хорошо, Бяша. Только чуть сильнее под конец-то надо, а то останется в вымени молоко.

— А что тогда будет?

— Нуу… корова меньше доиться начнёт, коли молоко всё не выбрано.

Сегодня Бяша впервые испробовала себя в роли доярки. Вообще-то особых проблем с доением в хозяйстве Полежаевых не возникало — коров было всего четыре, да и Асикай всегда приходила помогать. Однако надо же девочке приучаться к домашнему труду?

— Ну вот, молодец, — улыбнулась Варвара Кузьминишна. — Экая помощница наросла у меня, гляди-ка. Даром что богиня Огды!

Бяшка засмеялась, вставая со скамеечки — длиннющие ноги, сложенные в три погибели, распрямились словно пружины.

— Сапожки тебе надо изладить специальные, вот что. Бегать в холода чтобы. Небось копытца-то мёрзнут.

Бяша вздохнула.

— Копыта ладно… Дышать в мороз очень трудно мне, ма. Не могу я…

Варвара, жалостливо вздохнув, погладила дочу по спине.

— Трудно тебе здесь зимой-то.

— Трудно, — грустно призналась девочка. — С ноября до самого марта морозы… а потом ещё снег тает… Хорошо, папа книжки привёз.

Она улыбнулась.

— Я ведь нарочно стараюсь читать помедленней, чтобы на дольше хватило. Читаю и думаю, читаю и думаю… Я иногда даже почти новую историю придумываю, пока читаю.

— А что ты сейчас читаешь? — Варвара уже энергично выдаивала крайнюю в стойле корову.

Бяша помолчала.

— «Тарзана».

— О… а я ещё не читала… Про что хоть?

Пауза.

— Про меня.

— То есть?! — изумилась Варвара.

Пауза.

— Там маленький мальчик попал к диким-диким людям, живущим в джунглях… это такая тайга, где всё время лето. Они ещё все шерстью были покрыты, и даже говорили криками. И у него была приёмная мама, которая его очень любила. Только её злые люди убили.

Пауза.

— А потом… потом он вернулся к своим, к голокожим людям. И там стал жить. Только его там никто не любил. Там, в том мире, вообще никто никого не любит. Притворяются только.

Варвара даже доить перестала.

— Скажи… как назывались те мохнатые люди? Не обезьяны часом?

— Ну да. Обезьяны.

Женщина вскинула глаза.

— Бяша… но ведь обезьяны животные. Животные они. Не люди.

Девочка помолчала.

— А те люди… голокожие люди, они часто объявляют животными всех, кто на них не похож. Если кожа чёрная — животное. Если в лесу живёт — животное. Разумными они считают только тех, кто имеет много денег… и говорит на их языке.

Бяшка сверкнула глазами.

— Меня бы они тоже сочли за животное, мама. Можешь не сомневаться.

…

— Погляди, только тихонько…

Иван Иваныч, неслышно ступая босыми ногами по нахолодавшим, зябким половицам, заглянул в соседнюю комнату, отведённую Бяшке. Непременная лампадка в углу давала достаточно света, чтобы сориентироваться. Грозная богиня, укрытая одеялом до шеи, тихонько сопела в две дырки, время от времени шевеля во сне остреньким ушком. Копытца торчали из-под одеяла трогательно и нелепо.

— Спит… — сообщил Полежаев, возвращаясь в постель к супруге.

Да, любой острый разговор теперь приходилось откладывать на время сна небесной пришелицы. Поскольку даже тихий шёпот не служит защитой от чтения мыслей непосредственно в голове.

— …Вот такие дела, Ваня, — закончила недолгое повествование Варвара.

Иван Иваныч молчал, разглядывая в темноте высоченный потолок. Как знал, срубил такую избу, пронеслась в голове шалая мысль… четыре аршина с гаком… неуж не хватит Бяше, когда вырастет во взрослую?

— Знаешь, мать, — внезапно признался он, — нам вот скотину резать пора пришла… а я боюсь. Мне давеча Бяша заявила — как вы можете зарезать и съесть того, кто поил вас молоком, кого вы кормили, берегли и холили? Ну ладно, говорит, дикий зверь… я, грит, понимаю, что человек существо хищное, и убивает, чтобы жить… но разве можно убивать и есть тех, кого приручил, кто тебе доверился?

Пауза.

— А потом смотрит мне в глаза и говорит — скажи, папа, а вот если бы пришлось и никак иначе не выжить, смогли бы вы меня зарезать и съесть? Я как стоял, так и рухнул. Аж слеза прошибла, до того скрутило… Бяшка почуяла, давай прощенья просить за сказанную глупость…

Иван Иваныч вздохнул, как кашалот.

— Растёт она… — Варвара говорила совсем тихо, почти шёпотом. — Как же быстро она растёт… Ой, как понимаю теперь я ту минутную слабость твою… как понимаю…

Пауза.

— Не погубить бы нам её, Ваня. Не искалечить бы душевно.

Теперь Полежаев вздохнул, как кашалот, выброшенный на берег.

— Ладно… чуть подрастёт ещё, поймёт. А пока вот что я удумал. Забой скотины мы произведён на зимовье, что на Верхнем ручье.

— Пять вёрст дотуда!

— А что делать? Лучше на лошадях мясо то перевозить, нежели боль причинять нашей Бяше.

…

Пурга, который день лютовавшая в тайге, к утру наконец-то улеглась, сменившись ясным солнечным деньком. К вечеру же ветер стих совершенно. Светило, низко стоявшее над горизонтом, окуталось призрачным гало, что означало — ночью мороз завернёт не на шутку.

— У-ух! — из сеней в избу ввалился сам хозяин, таща за собой ёлку. — Видать, сегодня в ночь и ртуть в градуснике нашем замёрзнет… Бяша, глянь! Хороша? То-то!

Вообще-то обычай ставить рождественскую ёлку, перенятый от немцев, заметно укоренился лишь в обеих столицах империи, да и то всё больше в домах аристократов да творческих интеллигентов — писателей-поэтов, художников-певцов там разных… В Сибири сей обычай почти не затронул даже слой богатых купцов и промышленников. Однако Полежаев, как человек вполне образованный (чему сильно способствовало в последние годы зимнее сидение в тайге, в отличие от торговых дел фактории оставлявшее обитателям заимки массу свободного времени) счёл целесообразным столичный обычай перенять и внедрить. Ну в самом-то деле — отчего не порадовать лишний разок Бяшу? Тем более что в отличие от покупки книжек невинная забава сия абсолютно ничего не стоила — ёлок в округе росло более чем достаточно.

Стол уже был накрыт цветастой полотняной скатертью, готовясь принять праздничное угощение. Женщины хлопотали на кухне, откуда доносились соблазнительные запахи. Бяшка, стуча копытцами, носилась туда-сюда — из кухни к отцу, устанавливающему принесённую лесную красавицу в деревянную крестовину, и обратно — помогала всем, естественно, а вы что подумали?

— Бяша, а ты снежинки сделала?

— Да, папа! — девочка уже держала наготове блескучие снежинки, вырезанные из шоколадной фольги. — Надо вот сюда, сюда и ещё сюда и сюда!

— Верно говоришь!

В сенях раздались голоса, бухнула дверь, впустив в жилое тепло облачко пара, и в избу ввалились Охчен с Илюшкой.

— Ой, шибко сильный мороз будет, однако! — Илюшка, скидывая на ходу медвежий тулупчик, прошествовал на кухню. — Сех с праздником, однако!

— Да погоди ты, леший, рано ж ещё!

— Где же рано? Солнце садись совсем, однако. Первая звезда скоро! Все за столом должны сидеть, да!

Приготовления к празднику подходили к концу. Закончив копошение на кухне, Варвара и Асикай уже выставляли на стол блюда с яствами, Илюшка, по обыкновению, принялся помогать, к процессу немедленно подключилась Бяшка. Охчен у печи щепал лучину, подкидывал в огонь смолистые поленья, Иван Иваныч расставлял по углам и мебели толстые восковые свечи, специально сберегаемые ради подобных случаев — в общем, дела хватало всем.

— Ну, вроде ничего не забыли… — Варвара Кузьминишна хозяйским глазом окинула стол. — Помолиться надо…

— Погоди, погоди, мать! — вмешался Полежаев. — Подарки сперва!

— О! И верно! Совсем старая стала, запамятовала, — Варвара рассмеялась, блестя крепкими белыми зубами.

Подарки, между делом в предпраздничной суматохе подкинутые под свежеустановленную ёлку, были заботливо завёрнуты — который в холстину, а который и в полотенце-рушник. На каждом лежала сверху картонка с надписью: «Варвара» «Бяша» и так далее, сообразно будущему владельцу.

— Ва! — Охчен рассматривал новые торбасы, вышитые бисером. — О! И шапка ишо! И ножик здоровый какой! Спасибо!

— Хе! — глаза Илюшки, вертевшего в руках новенькую тульскую двустволку, блестели, как у пацанёнка. — От спасибо! А то сё время: «Охчен, дай дробовика! Вана Ваныч, дай ружжо!» А Вана Ваныч кто знай, может давай, может не давай…

Все рассмеялись.

— Илюшка, так есть же у тебя свой дробовик, — Асикай рассматривала свой подарок — нарядную рубашку и юбку.

— Какой то ружжо, баловство, однако! Пока порох сыпай, пока пыжи толкай, пока пистоны ставляй — самая ленивая глухарь улетит, однако!

Все опять рассмеялись.

— Мой дед вот совсем старый ружжо имел, который с кремень вместо пистон ишо, — продолжил тунгус, располагаясь на лавке поближе к угощению, — как-то пошёл на медведя, да. Один пошёл — жадный был, шкура-мясо дели ни с кем не хотел. Нашёл берлога, однако, собаки лаяй, медведь вылезай, сё как надо… Дед целься-целься! Ба! Нету стреляй. А ствол-то один, однако, другой нету. Ну, дед и говори медведю — полезай назад берлога, поспи ишо, пошутил я…

Все снова расхохотались.

— А дальше?

— Дальше… — тунгус вздохнул и закончил бесхитростно. — Медведь реши, раз такой случай, сперва покушай маленько. И покушал. Ружжо потом мой отец находи, да, и торбасы ишо.

— Мда… — Полежаев потеребил бороду. — Умеешь ты, Илюша, весёлые истории рассказывать. Аккурат к рождественскому столу.

— Па… ма… это мне?

Бяша держала в руках свой подарок, развернув. Вязаный свитер плотной двойной вязки, и такие же штаны, узкие и длинные, с расчётом чтобы плотно облегать ноги. К костюмчику прилагались оригинального вида меховые сапожки, заботливо истачанные Охченом — голенища не переходили в ступню, а заканчивались толстыми круглыми подошвами, вдобавок снабжёнными подковками для пущей износостойкости. Иван Иваныч улыбнулся, вспомнив, как он тайно от всех точил напильником прочную стальную пластину и потом сверлил ручной дрелью дырочки под ухнали[4] — ибо подковок козьего размера ни один кузнец, естественно, сроду не делал.

— А это что?

Последняя вещь в комплекте являла собой меховую шапочку, скорее даже мешочек с тремя дырками — пара для глаз и третье отверстие для рта.

— А это уже Асикай постаралась, — улыбнулась Варвара. — Чтобы тебе не холодно было зимой на двор выходить.

— Воротник делай вот так, — тунгуска изобразила руками, как запахивают меховой воротник, — и совсем легко дыши будет. Тепло, да.

— Спасибо…

Девочка вдруг повернулась и ринулась в другую комнату.

— Бяша! Бяшенька! — переполошилась Варвара, кидаясь следом.

Раздался громкий, вибрирующий рёв, охватывающий все три октавы.

— Ну что случилось, доча!

Грозная богиня Огды рыдала в три ручья.

— Все… все могут ходить зимой по тайге… а я… а я нет! Все… могут дышать на морозе, а я нет! Как урод какой-то! Пя… пять месяцев в году в избе сижу! Приседаю, приседаю, чтобы ноги не отсохли! Я… я бегать хочу! Всегда! Везде! Бегать, а не… про… пробираться по болотине!

— Ну Бяша… ну доченька… — теперь по щекам Варвары тоже текли слёзы. — Ну что же я могу поделать… что мы все можем поделать…

Плач уже стихал, переходя во всхлипывания.

— Я скверная, ма… прости… — девочка подняла голову, оглядев собравшихся вокруг обитателей заимки. — Спасибо вам всем. Вы сделали всё, что могли.

…

— … Вот так петли поднимай, видишь? Во-от… правильно…

Бяша, то и дело коротко облизываясь от усердия (что, как успел уже уяснить Полежаев, было у небесной пришелицы примерным аналогом человечьему закусыванию нижней губы), старательно овладевала секретами ручной вязки. В самом деле, на дворе стоял февраль, то и дело бушевали вьюги, снегу намело местами по пояс — чего ещё делать?

— Бяша, а ты чего книжки в последние дни бросила читать? Неужто все прочла?

Девочка, орудуя спицами, помедлила с ответом.

— Которые хотела, все прочла.

— А прочие?

— А они плохие.

— Да ой! — засмеялся Иван Иваныч. — Как знаешь, ежели не читала?

Пауза.

— Знаю… Мне не нужно до конца читать. Если вижу, что книжка плохая — я бросаю её читать.

Она вскинула глаза.

— Па… ты привези в следующий раз другие книжки. А то всё романы да романы…

— Какие же?

— Ну… как люди в старину жили. Историю, да. И по астрономии. И ещё мама говорит, есть такая энциклопедия…

— Брокгауз и Эфрон, — подсказала Варвара.

— Ого! — Полежаев почесал в бороде. — Заказать-то можно… вот только осилишь ли?

— А разве они куда-то убегут? — Бяша старательно вывязывала петли. — Как смогу, так и осилю.

— Резонно, — хмыкнул Иван Иваныч. — Ладно, быть по сему. Вот как поедем к толстопузому с пушниной, закажу ему. С вешней водой и придёт, должно.

— А чего всё к Заварзину? — спицы в руках Варвары так и мелькали. — Дорого всё у него. Он же, чай, на бурлаках-каторжниках товары возит!

Да, это была правда. Если до Ванавары весной, в половодье ещё вполне могли проходить юркие буксиры, то по Чуне не рисковали плавать даже самые отчаянные судовладельцы. Оставалось использовать способ, исстари испробованный на волжских притоках — бурлацкую живую тягу. В мае, по высокой воде, Заварзин доставлял товары до Байкита, а чуть погодя, когда вода уже спадала, в ход шли большие лодки-«струйки», влекомые бурлаками. А поскольку среди таёжных охотников желающих тягать посудины найти было нереально, Дормидонт Панкратьич сговорился с одним начальником острога, и тот за мзду поставлял ему двуногий тягловый скот, отбывающий наказание в казённом доме. Только корми, а платить и вовсе не надо. Кормил, правда, расконвоированных каторжан Заварзин хорошо, кашу давал вволю и даже с мясом — бурлак должен тянуть что бык, толку-то с доходяг, ветром шатаемых… К тому же в работу начальник острога мудро определял только тех, у кого в сем году выходил срок содержания, дабы не возникало у расконвоированных желания сбежать.

— До толстопуза тут всего ничего идти-то, — резонно возразил Иван Иваныч. — За день с лошадьми оборачиваемся.

— До Ванавары немногим поболее, — супруга щёлкнула ножницами, обрезая нить.

— Положим, намного поболее. Ночёвка в тайге туда, да обратно. Да на фактории ещё. Четыре дня улетает, вместо одного.

— Ну, а хоть и поболее. Зато дешевле, чай. Червонцы-то, чай, на огороде не растут.

Полежаев вздохнул и неожиданно признался.

— Не манит меня, Варя, туда ходить. Бывший дом, считай, двенадцать годков жизни отдали нашей фактории…

Громкий лай во дворе прервал мирную супружескую беседу. Собаки лаяли непрерывно и настойчиво, и это означало, что на заимку пожаловал кто-то незнакомый. Обитатели заимки, бросив дела, припали к окошку.

— Эйе! Эйе! Дома кто еси, нету?

Нарты, запряжённые восьмериком, стояли у самых ворот заимки. В них, слегка развалясь, сидел пожилой тунгус, невозмутимо рассматривая крепкие, сбитые из лиственничных хлыстов ворота и высокий островерхий забор. Вот разве только ветряк, неспешно вращающийся вхолостую под слабым ветерком, произвёл на дикого человека некоторое впечатление.

— Ва! Этки[5]! — на шум уже вышел Охчен, не торопясь принялся отворять ворота.

— Да никак это отец нашей Асикай в гости припожаловал, — Иван Иваныч рассматривал нежданного гостя. — Пойду привечу, однако. Иначе невежливо.

— Эйе! Амийн[6]! — Асикай, наспех накинув кафтан-расстегай, тоже вышла на крыльцо, завидев отца. Родственники заговорили по-тунгусски, через окно было не разобрать, о чём.

— Ладно… вздохнула Варвара. — Бяша, ты к окошку-то не суйся. Ежели в гости сюда напросится, я чаю, ещё и прятаться тебе придётся.

— Легко! — Бяшка, как обычно при возбуждении и волнении, шевелила острыми ушками.

…

— Хорошо! — старик, почмокав, с шумом потянул из блюдца горячий чай. — Хорошо живёте.

— Не жалуемся, — Охчен, как и положено справному хозяину дома, отвечал неторопливо, солидно. Разговор шёл по-тунгусски. — Скотина есть, лошади, коровы. Зимой зверя бьём, соболя, белку, то-сё… Летом с Вана Ванычем золото моем.

— Тц-тц-тц… — поцокал старый тунгус. — Хорошо намываете?

— Неплохо. Вана Ваныч отвозит в казну, червонцы привозит. Хватает на всё. Мука, сахар, порох, патроны — всё-всё. Вон, гляди, как дочь твоя одета. Получше иных русских!

Охчен подвинул тестю гранёную стопку, почти до краёв наполненную водкой. Себе налил до половины, Асикай на треть.

— Твоё здоровье, этки!

— Ва!

Закусив, старик оглянулся на окошко.

— А чего это такое у хозяина твоего на крыше вертится?

— А, это… — Охчен вновь наполнил стопки. — Это такая штука, «насос» называется, — слово «насос» тунгус произнёс по-русски. — Воду сама наливает. Хочешь, в дом, в кадушку, а летом вон в большую бочку на дворе.

— Зачем такая большая?

— Ну как зачем? Огород поливать. Капуста, морковка много воды пьют. Вёдрами таскать тяжело шибко.

— Совсем как русские живёте… — выпив, старик оглядел стол, на котором помимо прочего красовались квашеная капуста и отварная картошка. — Оленей пошто не держите?

— Э… — Охчен махнул рукой. — Не держим и не собираемся. Хлопот много, толку мало. Лошадь-корова есть, мяса вдоволь — зачем олени? А летом с оленями возиться — когда огород копать, сено косить? Золото мыть когда?

Старик засопел.

— Неправильно это. Эвен должен с оленя жить, и зверя в тайге бить. Огороды копать, сено косить — удел екэ и люча.[7] Золото мыть тоже не наше дело.

— Ты мне будешь говорить, чего мне делать и как жить? — насмешливо прищурился Охчен. — Асикай вон в ситцах красивых ходит, шёлковых лент ворох. Спим не в чуме дымном — в тёплой избе, печь белая! На простынях спим, не на шкуре грязной. В баню ходим каждую субботу! С мылом! А ты говоришь — оленей пасти… Пей лучше! — и Охчен налил тестю ещё. Себе опять полстопки, Асикай на донышко.

— И водку не пьёте, как лючи, что двумя пальцами крестятся вместо трёх… — вздохнул старый тунгус. — И с роднёй не знаетесь. Асикай, ты чего с сестрой не знаешься?

— Поссорились мы, — поджала губы молодая тунгуска.

— А чего поссорились?

— А то наше дело!

— И отцу грубишь, — констатировал старый тунгус. — Охчен — ладно, он хозяин семьи. А тебе не к лицу.

Выпив, гость потянулся к жареному мясу.

— А чего твой Вана Ваныч брезгует гостем?

— Чего это брезгует? — Охчен удивился вполне натурально. — Вышел гостя встретить, как положено. А что за столом тут не сидит — так Варвара, жена его, заболела шибко. Видно, простыла после бани. Переживает он, сильно жалеет её.

— А где друг твой?

— Илюшка? Нету его сейчас на заимке. Тут лоси повадились из нашего дальнего стога сено тягать, так он на сохатых решил засаду устроить. Меня звал, да я не пошёл — холодно, и говорить нельзя в засаде. Скучно. Водку ещё будешь?

— Наливай — увидишь! — старый тунгус уже здорово окосел. — А чего это у вас во дворе следы какие странные?

— Какие следы?

— Как будто оленя в торбасы с отрубленными носками обули, и он на задних ногах ходил.

— Хе! — рассмеялся Охчен. — Вот она, водка, чего делает. Олень в торбасах, ну надо же такое придумать… Это Илюшка со скуки баловался. У Вары, хозяйки нашей, старые сапожки были, изношенные, носки сверху крепкие ещё, вот их и отрезали на починку новых. А остаток так лежал. Так Илюшка вздумал на ходулях ходить, да и одел ради смеха эти обрезки на ходули.

— Да, смешно… — старик одним махом осушил стопку. — И совсем на правду похоже, однако.

…

— Слыш, отец… Беда, похоже, у нас. Чернуша-то не разродится никак.

Варвара расстроенно вытирала руки чистой ветошью.

— Ты б посмотрел сам, слышь?

— Там уже Илюшка с Охченом, да ты, — Иван Иваныч теребил бороду. — Чем я-то помогу ещё? Ну, пошли, коль зовёшь…

В хлеву было сумрачно и прохладно — дыхание животных не могло как следует перебороть довольно крепкий ещё мартовский морозец. Корова, лежавшая на чистой соломе, при виде подошедших подняла голову и жалобно замычала.

— Чего ж такое-то с тобой, Чернуша… — начал было Полежаев, присев на корточки, однако в этот момент встряла Бяшка.

— Уходите все, — девочка говорила вибрирующим, клекочущим голосом, не похожим на обычную поддельную человечью речь. — Неужели не видите, вы ей мешаете! Уходите все, быстро!

Сказано это было настолько убедительно, что присутствующие поспешили очистить стойло.

— Му-умка, му-умка… — присев рядом с роженицей так, что ноги сложились втрое. Бяша принялась оглаживать раздутый живот коровы. — Всё будет хорошо, Чернуша… давай, старайся. Надо стараться, Чернуша… знаю, больно, а всё равно надо…

Взрослые обитатели заимки, послушно стоявшие в ограде, переглядывались.

— Ну же, Чернуша… ты можешь… давай!

Секунда, другая, и в стойле заревел телёнок.

— Мууу!

— Ну вот, видишь, а ты боялась… Всё хорошо, Чернушка, всё уже кончилось!

Звёздная девочка вышла из стойла, разглядывая свои ладошки, и на миг показалось Ивану Иванычу — светятся они мерцающим, призрачным лунным светом.

Асикай вдруг бухнулась на колени, следом за ней Охчен и Илюшка.

— Оооо! Огды!

— Ну а что теперь делать… — Бяша светло улыбнулась. — Ну Огды я. И ничего уже с этим не поделаешь…

…