Найдёныш

Глава 5

— … Да ты опух вконец, Дормидонт Панкратьич! Где ты такие цены-то видал?! На Луне, может?!

Заварзин, колыхая пузом, улыбался смущённой улыбкой ангела, застигнутого врасплох над крынкой сметаны.

— А ты не горячись, Иван Иваныч, не горячись. Ты-то в тайге себе сидишь, так и не знаешь, чего там в России деется. Война ведь идёт, Иван Иваныч. Боеприпас весь под себя казна взяла, всё на фронт идёт. А из казны взять, сам понимаешь, дополнительные расходы, да и немаленькие. Всяк чиновник, семя крапивное, ныне аппетит нагулял немеряный. Ты думаешь, это всё мне идёт? Одному на лапу, другому на лапу…

— Ну гляди, Дормидонт Панкратьич, — Полежаев понизил тон, беря себя в руки. — Сейчас хапнешь, а потом к тебе никто и не явится. Распугать клиентов дело недолгое. Мне вот, к примеру, ловчей всего к тебе ходить, нежели ещё куда, потому как двадцати вёрст нету, за день можно туда-обратно обернуться. Ну, коль так драть намерен, поневоле придётся в Ванавару ходить…

— Да хоть в Байкит иди, — хохотнул купчина, — а не то в саму Кежму. Думаешь, там тебе боеприпас даром дадут? Как бы не так. С порохом и патронами, Иван Иваныч, нынче везде морока!

Полежаев мял бороду.

— Ладно… Значит, так. Керосин вычёркиваем.

— Совсем?

— Совсем. На два года запас есть, там, если совсем никак будет, на лучины перейдём. Муку мешок скинь… два мешка, пожалуй.

— Как скажешь, Иван Иваныч, — хозяин фактории черкал в бумаге.

— Ячмень не пересушен у тебя?

— Да ну, кто б его пересушивал-то? Прошлого года урожай, как есть, откель-то с-под Красноярска.

— Тогда ячмень оставляем. Гороху полкуля вычеркни…

— Галоши возьмёшь свои, аль сэкономишь? — тон купчины стал насмешливым.

— Галоши заберу, галоши сапогам в сырость защита, — Полежаев не придал значения подколке. — А вот сотню патронов к трёхлинейке вычеркнуть придётся.

— Ой-ой!

— А как ты думал, Дормидонт Панкратьич? Ты, может, не в курсе, что ныне бумажные деньги на золото уж не меняют? А я же тебе полновесными червонцами да соболями…

Заварзин крутнул носом.

— Откуда узнал про деньги-то? Сидишь в тайге безвылазно…

— Сидеть-то сижу, да далеко гляжу, — ухмыльнулся в бороду Полежаев. — Чтобы знать, не обязательно всюду своими ножками топать. Так… что там осталось… Книги. Привёз то, что я по зимнику-то заказывал?

— А на книжках, стало быть, экономить не намерен, — хмыкнул Заварзин. — Дорогонько, однако.

— На книжках экономить нам никак невозможно, — вновь улыбнулся Иван Иваныч. — Оглянуться не успеешь, как рычать начнёшь, а там и в берлогу!

Посмеялись.

— Эх, а с винтовочками-то теми, о прошлом годе, продешевил я, — колыхнул животом Заварзин. — Ну да ладно… Все, все кругом пользуются моей немеряной добротой, так отчего и не ты?

…

— … Вот такие дела, ребятушки. Под ячмень, пока не поздно, Косую делянку отведём. Посеем, посмотрим, чего по осени пожнём…

— Тама десятины нету, Вана Ваныч, — Илюшка, как обычно, счёл необходимым предупредить хозяина о грядущих трудностях. — Много ли будет?

— Ну, на щи да кашу хватит, и ладно. Пойдёт дело, расширим посевы.

— Чем пахать будем, однако? — подал голос невозмутимый Охчен. — Лопата копать если, нога отпади совсем.

— Сошник у меня имеется, среди прочей рухляди, — парировал Полежаев. — Соху изладим завтра же.

— Твоя видней, Вана Ваныч, — не унимался Илюшка. — Наши лошадь верховой, маленький, соху тягать большой лошадь надо.

— Да никуда не денутся, потянут, — отмахнулся Иван Иваныч. — Одной тяжко будет, парой запряжём!

— Непривычны лошадь, пахать не будет, лягать только будет.

— Ох, Илюшка, да отстал бы ты! — не выдержал Полежаев. — Тоже мне, оппонент…

— Как хитро-то ругаисся, Вана Ваныч, — засмеялся тунгус. — Чиво такое «попонет»?

— Оппонент, это которому чего ни скажи, он всегда против.

— Аааа…

— Илюшка верно говори, Вана Ваныч, — вновь заговорил Охчен. — Твоя справный хозяин, да, однако шибко опасно. Не надо на свой каша надейся. Надо вот чего… на Ванавара ходи, там закупай ишо сахар-соль, мука-крупа, рожь-пшениса. Чай ладно, однако, без чай жить можно. Трава тайга собирай, суши-вари — вот и чай. Без хлеб если совсем — трудно будет. Наша ладно, мясо есть, рыба речка, Огды же мяса-рыбы не ест совсем. Она расти надо, однако, потому хлеб каждый день кушай. Червонес кушай нельзя, однако.

Полежаев крепко задумался. С одной стороны, купеческое нутро восставало против бездумной траты денег. Кто же закупается на пике цен? Ежели золото у тебя, имей терпенье, дождись — цена обязательно упадёт. Это золото упасть в цене не может. Буквально вопияло купеческое нутро — золото всему голова. Есть золото — есть всё, ты царь и бог. А с другой…

— Ладно, Охчен, уговорил, — Иван Иваныч тряхнул головой. — Наведаемся на Ванавару.

Впереди раздался собачий лай, ещё миг, и на тропе показались Шарок и Шлейка, несущиеся во всю прыть. За ними же, топоча копытцами, гналась стремительная, как вихрь грозная богиня Огды, одетая в вязаную безрукавку и коротенькие донельзя вельветовые штанишки, не прикрывавшие грозной богине и четверть бедра — по случаю грядущего наступления мая месяца Бяшка решительно перешла на летнюю форму одежды, и теперь до самого сентября надеть презренные длинные штаны её могли заставить лишь достаточно крепкие заморозки.

— Папа, папа вернулся!

— Привет, моя хорошая, — Полежаев чувствовал, как от улыбки уши слегка съезжают на затылок. — Ты чего тут делаешь, одна-то?

— Ну как чего? Бегаю вон наперегонки, — Бяшка засмеялась своим горловым вибрирующим смехом. — Только ленятся они, и Шарок, и Шлейка. Сдаются на полпути, язык вывесив.

— Опасно делаешь…

— Да ай, папа! Чужих людей тут нет. Я бы их мысли почуяла, а раньше того просто присутствие. Вон вас я ещё где почувствовала!

— А ну как медведь?

— Медведь? — в голосе девочки прозвучало великолепное презрение. — А что мне медведь? Я ж не мама, и не Асикай. Медведь и собак-то догнать не в силах! Уйду, как от лежачего.

— Ох, Бяшка, и хвастаешь же ты…

— Я?! Хвастаю?!

— А давай-ка мы с тобой наперегонки поскачем, — подначил Иван Иваныч. — Как?

— Это на Чургиме-то? — Бяша рассмеялась пуще прежнего. — Ну давай, коли хочешь!

Полежаев отвязал от седла дорожные мешки, передал подъехавшему Илюшке — чтобы не мешали лихой скачке.

— Вот отсюдова и до заимки. Идёт?

— Легко!

— По счёту «три». Раз! Два! Три!

Мохнатый якутский конь Чургим с места двинул в тяжеловесный галоп, понукаемый пятками хозяина и его же хлыстом. Соревнования, однако, не получилось — Бяшка немедленно вырвалась вперёд и ушла по тропе, по меткому выражению, «как от лежачего». Однако уговор есть уговор, и оставшиеся до заимки три версты Иван Иваныч гнал коня во весь опор.

Ворота оказались уже раскрыты, приветливо ожидая дорогих гостей. Во дворе Варвара развешивала бельё на верёвках.

— Иван? Ты чего гонишь как оглашенный? Волки, что ль? А где караван?

— Караван там, — Полежаев махнул рукой, соскакивая с коня, — приотстал малость. Это мы с Бяшкой поспорили, кто скорей до заимки доскачет.

— Ну-ну, — засмеялась супруга. — Ладно, Чургима оставь, я приберу. Иди-ка в избу, там самовар горячий и пирогов я напекла. Голодные все небось с дороги!

В горнице за столом, украшенным самоваром и большим деревянным блюдом с пирогами сидела Бяшка, старательно дуя в блюдце с чаем.

— Папа? Хорошо, что ты приехал. Я уж думала, ночевать в тайге остался…

— Ах ты моя охальница! — засмеялся Полежаев. — Над отцом издеваться-то…

— И не издеваюсь я вовсе, а подшучиваю. Почувствуй разницу, папа!

…

— Эйе! Пошли! Ва! Пошли, однако, ну?!

Илюшка изо всех сил тянул пару лошадок под уздцы, однако никакого «пошли, однако» покуда не выходило. Лошади, непривычные к тягловой работе, храпели, упирались и то и дело протестующе ржали, но тянуть соху упорно не желали — хотя вообще-то для пары справных, упитанных и крепких коников работёнка была не столь уж тяжела.

— Охчен помощь надо звать, Вана Ваныч, — Илюшка отёр лоб тыльной стороной ладони. — Иначе никак, однако.

— Угу… — Полежаев, державший соху за рукояти в ожидании «однако пошли», смачно сплюнул. — Давай ещё Варвару позовём, и Асикай. Ну и я за коренника встану. А Бяшу вон на соху определим. Тогда лошадок-то, пожалуй, можно и выпрячь. Пусть отдыхают.

Бяша, наблюдавшая за бестолковой вознёй, засмеялась.

— Может, Огды мало-мало помогай? — хитро прищурился тугнус.

— Неа, — смеялась Бяшка. — Чтобы я вам помогала лошадок мучить?

Девочка оборвала смех, принялась облизываться часто-часто. Соображает чего-то, значит, понял Иван Иваныч — ибо такое вот облизывание заменяло небесной пришелице привычное для человека закусывание нижней губы.

— Папа… скажи, я же у тебя умница? Ты сам говорил много раз.

— Ну… — осторожно подтвердил Полежаев.

— Значит, у умной девочки Бяши могут быть умные мысли?

— Да не тяни ты кота за хвост, — рассердился Иван Иваныч. — Излагай.

— Не надо тут ничего пахать. Надо просто намочить зёрна хорошенько, да и разбросать. Посеять поровнее.

— Да ой! — насмешливо усомнился Полежаев. — Без пахоты и посеять?

— Ну вот… — огорчённо произнесла девочка. — Не веришь ты никому, па… Наверное, все люди такие. И даже самые лучшие из людей… Всех вам надо силой заставить. Лошадок землю рвать заставить, землю силой плодоносить заставить… Зёрна силой закопать, заборонить, силой расти заставить. А они же сами жить хотят, зёрнышки! Их же не надо заставлять!

— Трава же задавит… — Иван Иваныч вдруг осознал, что воспринял идею дочуры вполне серьёзно, и спорит уже по инерции.

— Да не задавит. Она же ещё и не взошла, папа. Ну вот порвёте вы ей корни, ладно… трава обозлится, пуще прежнего жить захочет. И покуда зёрнышки к свету пробиваются, трава уже своё наверстает.

Полежаев поймал взгляд Илюшки.

— Богиня Огды сказала, однако, — тунгус улыбнулся. — Не собака лаяй.

— Ох, Бяша… загубим ведь семена…

— А ты поверь, папа, — девочка теперь была как никогда серьёзна. — Возьми и поверь. И мне, и зёрнышкам.

— Ладно! — Полежаев решительно тряхнул головой. — В конце-то концов, ежели что, с голоду всяко не помрём!

…

Вода в корыте была горячей, еле терпели руки. Попробовав ещё раз воду пальцами, Варвара набросала в корыто тряпьё и принялась ожесточённо тереть, то и дело смахивая с лица клочья мыльной пены. Всё-таки как тяжела бабья доля… Одного тряпья на мужиков сколько надо перестирать, а постельное бельё… Неужто ничего нельзя придумать? Вот Бяша подрастает — неужто и ей, пришелице с небес, придётся тряпки в корыте тереть?

— Можно придумать, мама, — девочка подошла сзади, постукивая копытцами. — Вот я придумала.

Бяшка держала в руках рыбацкий садок, сплетённый из проволоки, с приделанной сверху палкой.

— Услышала мою мысль, значит… — улыбнулась женщина. — Чего хоть придумала-то?

— Вот сюда надо всё бельё сложить, и делать вот так, — девочка изобразила толчение в ступе. — Прямо в бочке с водой. И не надо руки варить. И быстрее.

— Значит, толочь воду в ступе предлагаешь, — засмеялась Варвара.

— Вот почему так, мама? — расстроенно произнесла Бяшка. — Папа вон не верит, и ты не веришь… Смеётесь только. Да тут же видно-очевидно всё, как с одного раза не понять?! Вот ты возьми и попробуй, а потом будешь смеяться!

— Ну а что? — улыбнулась Варвара Кузьминишна. — Попробовать недолго. Где-то у нас кадушка глубокая… ага, вот. Сейчас у нас с тобой, Бяша, будет… как это говорят учёные-то люди… эксперимент!

Вылив воду из корыта в ушат, Варвара добавила ведро кипятка и мыльной стружки, сложила мокрое тряпьё в проволочный садок и взялась за палку.

— Начнём! Время засекай!

Толочь воду в ступе оказалось не столь уж легко — садок с тряпками здорово тормозил, оказывал сопротивление. Спустя недолгое время Варвара Кузьминишна вконец упарилась.

— Уф… Ну, давай посмотрим, чего у нас вышло-то. Сейчас прополощем, и поглядим… Айда на ручей! — она принялась складывать постиранное в корзину. — Пустую корзину возьми.

— Да, мама.

Полоскать бельё в летнем ручье с прозрачной текучей водою — не в проруби, одно сплошное удовольствие. Опустившись на колени, Варвара принимала мокрые тряпки от Бяши, полоскала, выкручивала и бросала в корзинку для готового. Закончив, женщина извлекла одну из вещей, бывшую наиболее заношенной, растянула.

— Гляди-ка… ведь и вправду не хуже чем руками простиралась. Ну молодец, Бяша! Ну голова!

Вопреки обыкновению, девочка не расцвела от похвалы.

— Бяша… что случилось? — встревожилась Варвара. — Говори, не таи. Я ж не могу твои мысли читать!

Девочка протянула руку. На ладони красовался крупный белый зуб.

— Ма… он выпал. Это цинга?

В нечеловеческих глазах стояли слёзы, самые обычные слёзы.

— Я же морковку ем всё время… ма, я теперь умру, да?

Варвара улыбнулась.

— Никакая это не цинга. Зубы у тебя меняются, Бяшенька. У человеческих детишек это пораньше происходит, правда. А у тебя вот сейчас, в семь годков, так выходит. Скоро новые-здоровые зубки будут у тебя!

— Не, правда?! — грусть-тоска в прекрасных газельих очах стремительно вытеснялась лучезарной радостью. — Ой, мама!

— Ах ты моя дочура ненаглядная! — Варвара изо всех сил прижала к себе приёмыша.

Она вдруг отстранилась, пристально взглянула девочке в лицо.

— Погоди-ка… Бяша… это ты помирать собралась, а матери для облегчения эту вот штуку выдумывала?!

Пауза.

— А я думала вообще ничего вам с папой не говорить. Чтобы вы ещё маленько порадовались… ну… пока я не умерла.

— Ох, Бяшка, Бяшка… До чего ж ты умнющая, а местами ну такая дурочка!

…

— … Мука есть, хоть ржаная, хоть пшеничная. А вот цельной ржи и пшенички нету, не завезли. Не пользуется она спросом у тунгусов. Ячменя вот четыре куля осталось, могу предложить.

Молодой щеголеватый приказчик, с напомаженными волосами, несмотря на молодость, уже приобретавших рискованную прозрачность в районе темени, всем своим видом изображал огорчение, поскольку не сумел удовлетворить запросы солидного клиента. Самого хозяина фактории на месте не оказалось, в точности так, как некогда сам Полежаев, новый владелец без передыху возил спирт и прочее из Кежмы. Тем не менее парень, похоже, знал толк в местных обычаях, поскольку не стал заговаривать о деле вчера — вежливо предложил ночлег, самовар и баньку, дабы путники отошли от дороги. Всё-таки ночёвки у костра, среди туч гнуса, как ни крути, отдыхом можно назвать с большой оговоркой.

— Ладно… — вздохнул Полежаев, исподволь оглядывая своё бывшее владение. — Пшеничной муки беру шесть мешков, ржаной четыре. Ячмень тоже возьму, весь.

— Сахар, соль?

— Естественно.

— Патроны, порох, дробь?

— Это по такой-то цене? — усмехнулся Иван Иваныч.

— А что делать? — огорчение приказчика удвоилось. — Война же…

— Вот я и подожду, покуда война окончится.

Парень хмыкнул.

— Да что-то не похоже, чтобы к окончанию дело-то шло. Все бают, вторую зиму солдатикам в окопах зимовать придётся.

— Да ой, — недоверчиво усомнился Полежаев.

— Ну. Всё к тому идёт. Да вот… — приказчик, пошуровав под прилавком, извлёк пачку разномастных мятых газет. — Можете полюбопытствовать, ежели не верите. Нет-нет, ничего не стоит, мы ж их на обёртку используем!

— Хреново, коли так… — вздохнул Полежаев. — Ладно, спасибо. Илюшка, Охчен, давайте грузиться.

— Водки-то сколь будете брать?

— Нисколько не будем, — улыбнулся Иван Иваныч.

— Как? Прошу прощения, не понял я…

— Водку не берём.

— Совсем?! — теперь на лице приказчика читалась сложная гамма чувств: недоумение, искренняя обида и где-то даже презрение.

Полежаев усмехнулся в бороду.

— Чтоб не было неясности, парень… Эта вот фактория допрежь моей была. Сколько я той водки тунгусам перевозил, тебе и во сне не снилось. Так что доподлинно знаю, каков зверь эта самая водка.

…

— Ты прямо провидица у нас, Бяша. Ведь взошёл ячмень-то на непаханом поле. Чуть земля подсыхать стала — хоп! — дождик кстати…

За разговором Варвара Кузьминишна энергично вертела рукоять американской машинки-сепаратора — сбивала сливки на сметану. Сметана помимо прочего была наилучшим гарниром к столь любимой Бяшей моркови. Если просто так грозная богиня Огды могла слопать морковки преизрядно, то вкупе со сметаной — совершенно изумительное количество.

— Ага, а папа не верил… — девочка критически оглядывала себя в большое, уже слегка потемневшее зеркало, прилаженное на стену. — Ма, ну скажи, красивые же штанишки я связала?

— Где штанишки? — округлила глаза Варвара. — Покажь, я что-то не вижу.

— Ну вот же, на мне!

— Ах, это… Я думала, это поясок.

Асикай, в отсутствие супруга подтянувшаяся из своего флигеля на огонёк, помочь туда-сюда, засмеялась. Действительно, изделие гораздо более походило на стилизованный пояс для крепления чулков, нежели на штаны любого рода. Во всяком случае краешки крепких бяшкиных ягодиц высовывались из них вполне откровенно.

— Издеваетесь вы все над богиней Огды… — с деланным огорчением вздохнула Бяшка. — Попробовали бы сами побегать в этих противных длинных штанах!

— Да бегай как тебе угодно, раз богиня. Хоть голышом, коли гнус не донимает. Вон у греков, я чай, все боги в старину голышом рассекали!

На сей раз рассмеялись все трое.

— Аська, пойдём на минутку, я чего-то спрошу, — вдруг посерьёзнела девочка.

— О как… — Варвара вылила готовую сметану в крынку. — От меня что ли таитесь?

— Да ай, мама!

— Ну-ну, идите, секретничайте, — улыбнулась женщина.

Выйдя на крыльцо, молодая тунгуска вопросительно глянула на богиню Огды.

— Терзает и терзает тебя этот вопрос, Аська, — девочка смотрела прямо, и во взгляде её сейчас светилась неземная проницательность. — Жить скоро не даст.

Асикай села на крыльцо.

— Твоя правда. Вот уж сколько мы с Охчен живи. Пошто сё никак не понесу я?

Помедлив, Бяшка присела рядом. Осторожно коснулась плеча тунгуски.

— Почему, я не знаю. Однако попробую помочь тебе.

— Как знаешь, чего надо делай? — осторожно удивилась тунгуска.

Звёздная девочка улыбнулась, мудро и смущённо.

— Я не знаю. Я просто чувствую… ну… как зверь, что ли.

Асикай бухнулась ниц.

— Помогай… помогай, Огды!

— Ну вот, опять… — вздохнула Бяша. — Как чуть что, так сразу «Оооо! Огды!» и бац носом в землю…

Она вдруг напряглась, вытянув длинную шею.

— Чего там? — Асикай оглянулась. — Медведь, однако?

— Да нет, Ась… не медведь… — голос Бяши вновь вибрировал и клекотал, не подделываясь под обычный человеческий. — Злые люди… сюда идут… Злые люди!

Она сорвалась со ступенек, вихрем ворвалась в дом.

— Мама! Нас убивать идут! Злые люди! Уже близко!

Расспрашивать, что да как, Варвара Кузьминишна не стала. Достаточно уже спозналась с Бяшей, чтобы усвоить — зря девочка болтать не станет.

Винтовки-самозарядки, купленные Иваном, стояли в шкафу начищенные, без пятнышка. На полке повыше аккуратно лежали снаряженные магазины — аж по четыре на каждую.

— Асикай, — теперь хозяйка говорила отрывисто, жёстко, — из трёхлинейки ты палишь здорово, я видала. С этой справишься ли? — она протянула винтовку и магазин.

Тунгуска, взяв оружие, повертела секунды три. Безошибочно вставила магазин, защёлкнув стопор. Передёрнула затвор.

— Справлюсь, отчего нет.

— Тогда давай в свой флигель. Из окна стреляй, с какого угла подойдут. У меня отсюдова обзора на ту сторону нету. Говорить буду я, ежели что, ты молчи и на прицеле держи. Первый выстрел от них или от меня — бей стекло и пали варнаков насмерть, не пугай зря. Всё ли поняла?

— Отчего не понять, — сейчас лицо молодой тунгуски являло собой образец азиатской непроницаемости и бесстрастности.

— А я, мама? А как же я?

— А ты брысь на печку! — Варвара оскалилась как рысь. — Всё ли поняла? Быстро, быстро! Времени нет рассусоливать!

Залаяли собаки, громко и безостановочно.

— По местам!

…

— … Лошадь загонишь совсем, Вана Ваныч.

— Илюша, мне порой кажется, ты об лошадях заботишься больше чем даже об нашей Бяше. Они там одни сидят! А мы тут в тайге опять ночевать будем?

— Твоя неправда, Вана Ваныч, — счёл уместным слегка обидеться Илюшка. — Моя сё понимай, однако. Ночевать тута тоже зачем — уже почитай пришли, да. А сё равно лошадь когда-нибудь твоя загонишь…

Иван Иваныч вдруг остановил коня, резко поднял руку.

— Тихо!

Где-то впереди, приглушённые расстоянием, бахали выстрелы.

— Что это?

— Руски винтовка так не стреляй, однако, — Охчен вслушивался в пальбу. — Так твоя хитрый винтовка стреляй, Вана Ваныч.

Трое мужчин переглянулись и без разговоров послали коней в галоп, оставляя вьючный караван на произвол тайги.

…

— Иш, собаки базлают, едрить их в дышло…

— На то они и собаки, штоб базлать. Нам-то что? Чалдоны мы, мирные люди, заплутали тут малость, — Сенька Коготь ухмыльнулся. — Дорогу спросим, водички напьёмся… в воде-то, чай, не по-христиански отказывать.

Подельники тоже заухмылялись. Да, главное, чтоб на двор впустили. А там уже легко…

— А ну как не пустят? — усомнился корявый мужичонка, едущий на бочкообразном мерине враскоряку. — Народец нынче недоверчивый пошёл…

— А Жбан и Чалый на что?

Заимка стояла как на ладони. Ничего, крепенькое строение, подумал Коготь. Вон, гляди ты, изба крестовая, да высоченная какая. Да флигель с другого боку двора, а позади хлевов да кладовок немеряно… и ежели пузан не соврал, где-то тут среди кладовочек червонцев сундук. Не положить бы ненароком хозяйку с хозяином, вот что. Тунгусов дворовых сразу можно в расход, а хозяйку — упаси Бог… замкнётся чего доброго хозяин, один-то оставшись. И хоть огнём его жги… С живой бабой другое дело. Тут и кремень золотишко отдаст, как егойную бабу при нём же раздеть…

Сенька ухмыльнулся. Напрасно, ой, напрасно думает Дормидонт Панкратьич, что ухватил Сеньку Когтя за яйца. Три мокрых дела, пять трупов — это всё страшно, коли денег мало. А когда полный сундук червонцев — да тьфу и растереть. Так что сам-то Дормидонт Панкратьич, по всему, и должен череду Сенькиных покойников достойно завершить. Поверх его сегодняшних подельников, ага. После, как будет Сенька в России — да не Сенькой уж, а почтенным Семёном Михалычем — то, пожалуй, поставит за упокой души раба божьего Заварзина толстую свечку. Заслужил. За такую-то наводку…

До заимки оставалось шагов полтораста, когда в окошке хозяйского дома зазвенело битое стекло. И тут же другое, во флигеле.

Бах! Бах! Бах! Бах!

Двое товарищей вывалились из сёдел, как тряпичные куклы, молча, один успел соскочить с подстреленной лошади, ещё один с воплем схватился за простреленное бедро. Сам Коготь, корявый мужичонка и ещё один варнак, долговязый тип с горящим взором, успели соскочить с коней невредимыми, и споро укрылись за грядой валунов, навороченных с краю приусадебного огорода — верно, хозяева чистили поле. Раненый в ногу, правда, укрыться не успел — из флигеля бахнул выстрел, бандюк скорчился и затих.

— Эй, вы! — раздался из окна женский голос. — А ну встали! Руки кверху!

— Да вот хрен те! — отозвался Коготь, сжимая враз вспотевшей ладонью рукоять «маузера». — Нашла дураков, бля!

Бахнул выстрел, от гранитного валуна полетели колкие крошки.

— Влипли… — корявый сжимал свою винтовку с такой силой, словно пытался раздавить. — Ой, влипли…

— Тихо! — зашипел, как змея, Коготь. — Не чуешь, что ль? Баба говорит! И баба стреляет! Мужиков на заимке нету, значится…

— Хороша баба… — сплюнул широкоплечий коренастый головорез, тот, под которым убили лошадь. — Чего это такая пальба, спасу нет? Как будто там их дюжина.

— Пузатый баял, винтовки у них особые, самозарядки. Стреляют что тебе пистоль. Он же их хозяину-то здешнему и продал, блядина!

— Ну, и долго вы там лежать намерены? — насмешливо подначил женский голос.

— Недолго! — приложив ладони рупором ко рту, громко отозвался Коготь. — Солнце садится ужо! Так что гореть вам в вашем осином гнезде, живьём!

Не дождавшись ответа, главарь продолжил, по-прежнему используя ладони в качестве рупора.

— Слышь, хозяйка! Такой деловой разговор! Выставь-ка нам золотишко! Коли к воротам идти опасаешься, под окошко скинь! Наш человек подойдёт, без оружья, подберёт, и отвалим мы! Как предложение?

— И много надо? — женский голос по-прежнему спокоен и чуть насмешлив.

— Пяти тыщ червонцев хватит! Мы люди не жадные!

Отняв руки ото рта, Сенька оглянулся на подельников, прижавшихся к камням.

— Всё рыло расшибу, и Жбану, и Чалому. За смертью их только посылать…

Словно в ответ, во дворе усадьбы захлопали, словно пастуший кнут, наганы, яростный собачий лай перешёл на визг и затих. И тут же дважды гулко бахнула винтовка, снова резко хлопнул наган, и снова гулко — бах-бах-бах! И опять тихо…

— Похоже, всё… — корявый смотрел на Когтя затравленно. — Нету ни Жбана, ни Чалого…

— Заткнись, гнида! — зашипел Сенька, не в силах сдержать наползающий на сердце холодок. — Сам пристрелю, коли ещё вякнешь, падаль!

И чтобы отогнать ужас близкой смерти — а любой, кто близ смерти ходил, приближенье её уж ни с чем не спутает — главарь выставил ствол «маузера» поверх завала и не глядя выпустил несколько пуль. В ответ от валуна вновь полетели острые крошки.

— Ладно… — достав из кармана патроны, Коготь торопливо загонял их в магазин пистолета. — Двое баб на заимке, если верить пузатому, а нас четверо ишо… Как стемнеет…

Дружный залп со стороны тайги прервал атаманскую речь. Долговязому пуля вошла в затылок, так что ничего почувствовать он не успел. Коренастому повезло меньше — выстрел угодил лежачему промеж ног, и бандюк сейчас мычал и царапал землю. Больше всего шуму производил корявый — пуля разворотила ему ягодицу и ушла вверх. Мужичонка орал благим матом, катался по земле, вроде пытаясь зажать рану и не смея трогать, очевидно, дико болящее место. Не в силах выносить далее ужас происходящего, Коготь поднял «маузер» и нажал на спуск. Корявый враз обмяк и оборвал вопль на полутоне. Затих и коренастый — похоже, отмучился.

— Не стреляйте! Не надо! Всё, сдаюсь я!

Отшвырнув бесполезный «маузер» — чего уж тут придуриваться-то, одному да под перекрёстным прицелом кучи винтовок! — Сенька тяжело поднялся, неуклюже воздел вверх руки. Спиной к заимке, лицом к таёжной опушке, откуда уже выдвигались трое мужчин.

— Бах-бах-бах!

Три пули, выпущенные из флигеля, легли в спину бандита кучно, бросив того наземь ничком.

— Эй! Эйе! Асикай! В нас-то не стреляй, однако!

…

— Мммыыы! Мммыыыы!

Варвара, прижав к себе рыдающую Бяшку, гладила и гладила её по голове. Редкая мексиканская винтовка валялась в пыли, прикладом на неотчищенной коровьей лепёшке. В двух шагах от брошенного оружия лежал окровавленный Шарок, оскалив пасть, почти вплотную к нему мёртвая Шлейка. Двое варнаков валялись чуть поодаль. Один, которому пуля угодила точно в сердце — случайно, конечно — лежал у самой стены, бессмысленно выпучив остекленевшие глаза. Второй, зверски изорванный пулями, легшими как попало, валялся в обширной тёмной луже, сжимая в оцепеневшей руке наган-самовзвод. Из этого нагана он, получив от Бяшки первый заряд, таки успел сделать в неё один выстрел… но не попал.

А мог.

Картинка, в целом, складывалась более-менее ясная. Классический обход с тыла. Очевидно, главарь загодя отправил двух своих головорезов, дабы они подобрались к заимке со стороны хозяйственных построек. На тот случай, ежели хозяева окажутся недоверчивыми и неприветливыми, совершенно верно. Заслышав выстрелы, эта парочка преспокойно перелезла через забор, несколькими выстрелами прикончила собак, дабы не мешались… В этот момент в бой и вступила Бяшка, вытащившая из ружейного шкафа третью винтовку-самозарядку. Иван Иваныч почувствовал, как у него шевелятся волосы на голове — а вот если бы не купил тогда, пожалел червонцев… или её не было бы в шкафу… или была бы простая трёхлинейка… Господи, есть же ты на свете!

— Мммыыы!

— Ну-ну, Бяша… ну всё уже, доченька…

Перестав наконец рыдать, девочка только всхлипывала.

— Ну вот…

Она оторвала голову от материнской груди.

— Я убила. Мама, я их убила. Теперь я совсем как люди. Совсем-совсем.

— Зря ты того последнего повалила, Асикай, — Полежаев мрачно разглядывал картину побоища. — Допросили бы, узнали…

Молодая тунгуска, обернувшись к мужу, заговорила по-своему, резким, отрывистым голосом.

— Русски говори, однако, — мотнул головой Охчен. — Всем говори, да.

— Варнак-убивец говори не надо ничего! Сё так хорошо понимай! Их хотел убить наша Огды! Только смерть им! Как бешеный волк!

— Так-то да, конечно… — Полежаев поднял брошенную Бяшкой винтовку. — Однако ведь теперь не спросишь, кто их сюда подослал. И не доказать теперь ничего.

— Зачем спроси? Зачем доказай? Не надо сё это! Наша Огды у них голова сё читай!

Тунгуска перевела дух.

— Тот человек, который винтовка эта продавай, их сюда посылай. Догадайся, что нету золотая жила тут. Значит, золото сундук лежи. Много. Купес про этот варнак много плохого знай, думай, он ему служи за то, золото принеси. Варнак думай — золото забери, купес кончай совсем, далеко-далеко уходи.

— Бяша… это правда? — тихо спросил Полежаев.

Девочка судорожно сглотнула.

— Да, папа.

— Сё так, Вана Ваныч, — подал голос Илюшка. — Конь убитый Заварзина, однако. Мой его на фактория видал.

— Это я виноват, — Полежав уже теребил бороду так, что летели клочья. — Подставился. Верно рассудил, змей… золотые монеты нынче на бумажные купюры не меняют, война. Ну и чекана нет соответственно. Можно только в казну сдавать песок намытый. И ассигнации получать взамен. А я с ним червонцами расплатился…

— Нет, Вана Ваныч, — заговорил Охчен, — не расплатился. Моя расплатись, однако.

Пауза.

— Сейчас Додон Паратыч жди, когда варнак его золотой червонес куча принеси. Скоро се его лошадь домой пустой приходи, Додон Паратыч шибко пугайся. Со страху бежи полисыя до сама Кежма, того-этого про твоя говори, как попало голова приходи. Поклёп совсем. Полисыя хороши деньги плати. Шибко много. Чтоб забрали твоя-моя каторга, чтоб его не бойся. Такой его человек, однако, коли страх есть — голова нету совсем. Полисыя сюда приходи, разбирайся надо. И сё — конес…

Глаза Охчена льдисто блеснули.

— Моя прямо сейчас ехать надо. Вперёд его лошадь пустой успевай. Пока он золото от варнак жди.

Тунгус слегка подкинул в руке трёхлинейку.

— Один выстрел — совсем нет никакой вопрос, однако.

…

— … Сколь раз я тебе говорил, Манефа, чтобы не лезла ты в мужские дела! Варнаки, варнаки… твоё какое дело поросячье? Здесь, в тайге, дворяне как-то не водятся, да и тилигенция тоже. Так что приходится дело иметь с теми людьми, которые есть, а не ждать ангелов небесных!

Со стуком бросив ложку на стол, Дормидонт Панкратьич в досаде вышел вон. На крыльце остановился, стукнул пухлым кулаком по бревенчатой стене. Права ведь Манефа, язва такая… И не на кого злиться, кроме себя. А что делать? Кто на подобное дело пойдёт — сам губернатор, или полицмейстера подговорить?

Итак, господин Полежаев, Иван Иваныч, сам себя разоблачил. Ну в прошлом году ещё ладно, сошли за правду его байки… хотя умные люди уже тогда монету-то прижимали. Но нынче версия насчёт золотоносной жилы уж не проходит никак. Нет, золото в казну принимают по-прежнему, только давай. Но вот расплачиваются исключительно бумагой. А червонцы-то без подвоха. Не кустарная самочеканка по-чёрному — государственный стандарт, аффинажное золото.

Клад? Во-первых, откуда в дикой тайге кладу взяться? И во-вторых — ну хорошо, допустим, клад… Что должен сделать молодой ещё, энергичный человек, женатый к тому же, заполучив кругленькую сумму золотом? Продать своё дело, факторию на корню, забиться в самую глухомань и возить на лошадках муку-сахар исключительно для собственного потребления? Бросьте! Таких сумасшедших в природе не бывает. Всякие бывают, а таких нет.

Разумеется, жирная золотая жила могла помутить рассудок… хотя, по уму-то, с капиталом самому мыть золото тоже чушь несусветная. Босяки для того есть, голодранцы. Открыл прииск, уплатил в казну за регистрацию и живи-шикуй…

Но раз не золото, то что? Что могло так прельстить господина Полежаева, что он всё бросил и занялся исключительно ЭТИМ?

Карты легли ровно, когда Дормидонт Панкратьич прочёл в газете дискуссию, в коей учёные люди спорили, сколько тысяч тонн никеля должно было быть в знаменитом Тунгусском метеорите 1908 года. Покопав ещё через ряд нужных людей, Заварзин обнаружил связь — аккурат в тысяча девятьсот восьмом году от Рождества Христова, сразу после того катаклизма, снял Полежаев папенькин счёт в банке, наследство — восемьдесят с гаком тысяч рублей, кстати, немалая сумма! — и собственное кровно заработанное… за продажу торговой фактории тоже вышло чего-то… и всё это перевёл в золото. После чего и растворился в тайге.

Итак, никель… Не золото, да, и даже не серебро. Но ежели там сто тысяч тонн, к примеру… Никакой мелкий прииск, хотя бы и на крепкой жиле, и близко не стоит.

Дормидонт Панкратьич ухмыльнулся. Ладно… Всё это сейчас уже, как говорят учёные люди, представляет чисто теоретический интерес. Сегодня Коготь должен принести заветный сундучок. Принесёт, принесёт, куда денется! Ну, подельников своих, конечно, он того… под коготь и пустит. Самое то для таких дел «маузер»… А вот с ним, Дормидонтом Панкратьичем, поделиться таки придётся. И по справедливости — такая наводка! — и пуще того, чтобы молчал как рыба.

Ну скоро ли уже?!..

Не в силах далее недвижно терпеть нервное напряжение, Заварзин вышел за ворота фактории, приложив руку козырьком, принялся рассматривать тайгу против солнца. Неужто не воротится, варначья душа?

Пуля ударила в живую плоть с характерным мокрым звуком, и лишь потом гулко жахнул неподалёку винтовочный выстрел. Боль обожгла и почему-то вдруг стихла. Какая нелепость, пронеслась в голове последняя мысль… и как же теперь прикажете Сеньке Когтю отдавать мне мою долю?…

…