Невеста из Холмов

Глава 12 Ночь Осеннего Равноденствия

Праздник был похож на те, дома, в семье Муин. Пестрее, менее стройный, но не менее веселый. Звучала музыка, пахло пряностями, ветер играл лентами. Эшлин пила из деревянного кубка яблочный сидр и ела с одного блюда с Эпоной ломти сыра с тмином и пышный горячий хлеб, макая его в масло с травами. Знаменитый Длинный Пирог, весь во взбитых сливках, внесли двенадцать слуг, когда стало темнеть, – пирог был окружен свечами, и его встречали стоя, торжественно, и магистр Бирн серьезно сказал: «Приветствуем дар урожая, пирог пирогов и поднимаем кубки за то, чтобы и через год он вернулся к нам». На этом дела слуг окончились, и они тоже сели за стол – Университет праздновал, как празднует семья. Потому стол и был огромен, состоял из множества составленных вместе столов, извивался длинной ломаной линией. А в воздухе, высоко над головами, висели горящие свечи на серебряных блюдах – желтые, оранжевые, красные, цвета наступающей осени.

Профессор Тао в пышном венке из розовых гортензий сидел между профессором Аль-Хорезми, на голове которого был ровно такой же венок, и маленькой, совершенно седой черноглазой женщиной в алом платке, настолько обильно украшенном бархатцами, что платок казался золотой короной. Это была профессор мантики – матушка Джи, это уже нашептала подругам Кхира. В праздник матушка Джи обещала погадать желающим. Кажется, этого хотели все, кроме Эшлин. Феруза Аль-Хорезми, сидевшая с другой стороны от мужа, кормила белую Сахаб, поставив ей тарелку на табурет. Шея кошки украсилась ленточкой, к которой чьи-то руки бережно прикрепили еще одну гортензию, тоже розовую. Хороший цветок для венка, Эшлин мысленно одобрила – ласковое пожелание благополучия и мира. Скорее всего, Феруза Аль-Хорезми тоже чувствовала цветы, пусть и не знала их язык. На ее волосах поверх неизменного покрывала тонким ободком лежал венок из незабудок. Верность.

Эдварда привел Аодан, усадил бережно, как фарфорового, и Эшлин выдохнула. Полведра был весел и точно узнавал окружающих, а после кубка сидра вежливо поклонился Матушке Осени, схватил сноп в юбке и кинулся с ним – или, вернее сказать, с ней – танцевать в первой паре джиги. Во вторую Нелли Ворона утащила Аодана, пары звонко отбивали ритм на деревянном настиле, нарочно положенном для танцев, неслись по кругу, и вот уже профессор Тао пригласил раскрасневшуюся Кхиру, а сидевший подле Брендона Риан Доэрти хлопнул ладонью по столу – и над танцующими взлетел золотистый вихрь пыльцы, тут же превратившийся в бабочек и вьюном закрутившийся под свечными блюдами. А когда бабочки вновь рассыпались в пыльцу, вышла Феруза Аль-Хорезми, улыбнулась, подбросила в воздух семь шелковых платков, и они танцевали в воздухе, словно удивительной красоты птицы, и от этого становилось тепло внутри, как бывает перед очагом или на закате.

– У нас дома было не так весело, – сказала Эпона. – Хотя, конечно, богато и пышно. У нас даже королевская семья бывала, но это, знаешь… как на экзамене. Тут лучше.

Она говорила и следила взглядом за Фарлеем и Энией, вышедшими танцевать свечной бранль и особо нежно передававшими друг другу зажженную свечу, глядя в глаза.

– Ты скучаешь по дому? Я очень, – призналась Эшлин. – У нас весело было. Как тут. Даже если важные гости, все равно весело.

– Я не очень. Вот видишь моего брата? Он отцовский любимец и матушкин тоже. У них долго не получались дети. Потом я, а я, как видишь, не мальчик. Они уже перестали надеяться, и вдруг сын.

Эшлин уже поняла, что в человеческом мире мальчик почему-то важнее девочки.

– А если ты выйдешь замуж за Эдварда, ты же уйдешь в его семью? Так у вас принято?

Последняя фраза была не очень удачной, но Эпона не заметила.

– Ты думаешь, мне там будет лучше? Немного да. У него очень любящий отец, действительно очень, и если с Эдвардом что-то случится – мне будет жаль в первую очередь его. Сестра тоже очень милая. И если о семье говорить, Эдвард немного даже похож на меня – как бы его ни любили, он в тени брата. Только брат там старший и очень такой… ну, можно понять, за что его большинство любит. Красавец, герой, умен, образован, стихи пишет. Магией только не одарен.

Эпона говорила безразлично, ей красавец и герой явно не особо нравился.

– Тогда, может, вы бы с Эдвардом и сошлись? У тебя брат родительский любимец, у него тоже…

– Эшлин, ну ты видела его? Как ему жениться? Он себя ведет так, словно ему двенадцати не исполнилось. Ему бы котом родиться, а не человеком: все любят, хорошенький и играть можно целыми днями. Я не замуж и детей хочу, понимаешь? Уж тем более детей от него, представь себе, два-три таких кудрявеньких и безмозглых! Я хочу что-то делать, настоящее, большое и интересное. Даже если не инквизиция, даже если меня туда не пустят – все равно. А ты? Ты чего хочешь? Ты почти не говоришь о семье, а я спрашивать боюсь.

Эшлин задумалась. Она не задумывалась, чего хочет сама. Ши чаще создавали пары, обмениваясь Кристаллами, реже оставались одиночками, точнее, не совсем одиночками – всегда окружала семья, а семью – род. Ну разве что ши сам хотел жить в отдалении и приходить в семейный дом от случая к случаю. Детей обычно любила вся семья, весь род, но в ранние времена случались и страшные вещи вроде войны сына с отцом, обычно в этом винили затесавшуюся фоморскую кровь или чье-то проклятие.

– Я хотела быть вместе с одним человеком. И что будет дальше – не думала. Он был чужой, пришлый. Родители не знали, только брат немного. Если бы узнали – был бы тяжелый разговор. Потом он исчез. Я не знаю, где он.

Эпона накрыла ладонью ее руку.

– Эш, а хочешь, поговорим с матушкой Джи? Она искала пропавших с помощью своего дара, я точно знаю. Если даже самое плохое – лучше знать, разве нет?

«Самое плохое. Ты даже не представляешь, Эпона, насколько плохо это самое плохое», – подумала Эшлин, но руку не отняла, а вслух сказала:

– Нельзя мне к ней. Не могу рассказать, просто поверь.

Эпона кивнула:

– Я знаю, что у тебя есть тайны. Ты и не деревенская – держишься иначе, речь другая. Ты словно принцесса, скрывающая имя и титул. Но это твое право. Поделишься, если захочешь, – я тебе помогу. Я твой друг.

Неожиданное желание поделиться всем случившимся среди праздничного шума, в котором все равно растают любые слова, и их не подслушать, было сильным и острым. Но неугомонный Полведра со снопом наперевес возглавил фарандолу, и та неслась причудливой змейкой вокруг столов, доскакала до Эпоны и Эшлин, и Кхира втянула Эшлин между собой и Мавис – да, неслыханно, Мавис тоже танцевала и улыбалась, – и разговор смялся сам собой. Музыку порой заглушал только Эдвард: «Да вы знаете, что мне в гробу снилось? Меня в пещере убили! Серьезно, и такой сон, прямо все как на самом деле!»

Потом танцоры расселись, раскрасневшиеся, растрепанные, всем хотелось пить, в кубки щедро лили сидр и оранжад. Брендона не было видно, и пустое место во главе стола, быстро, впрочем, занятое снопом в юбке, опечалило Эшлин. А на помост вышла матушка Джи, ее вели под руки Нелли и Монгвин. Нелли что-то пошептала музыкантам, и мелодия из плясовой стала долгой, нежной, печальной, а матушка Джи запела, и с ней запели обе старшие девушки. Эшлин не знала этого языка, но в песне была долгая вечерняя дорога навстречу солнцу, летящие к звездам искры огня, ночная роса на траве, когда идешь по ней босиком, рука в руке, и тоска по ушедшему. Она поняла, что подпевает без слов, и что подпевают и другие – все, кто рядом. Магия пэйви, магия дороги и надежды почти зримо обнимала Дин Эйрин. И когда песня кончилась, эта магия никуда не исчезла. От нее было тепло, и что-то тонко и нежно пело в сердце.

– А кто хочет погадать у самой матушки Джи – сейчас то время, когда это можно сделать, – прокричала Нелли Ворона. И тут же вокруг седой пэйви собрались студенты и студентки.

Эшлин тихонько отошла от остальных. Ей не хотелось показываться на глаза мантике. Ей хотелось сохранить то нежное чувство, которое оставила песня пэйви.

Стоило выйти из огромного освещенного круга, она оказалась в осенней темноте, только окна университетских домов мягко светились – свечи можно было оставлять безбоязненно, магическая защита от огня накладывалась на каждый дом раз в год. Эшлин шла мимо этих островков света, пахло цветами и первым холодом – издалека зима приглядывалась к Дин Эйрин, напоминала, что придет в свой срок. После сидра и сытной еды зябко не было. Хотелось идти, просто идти, мерить ногами в мягких башмачках вымощенную камнями улицу, а потом и утоптанную землю. Ей давно не приходилось долго бывать наедине с собой – всегда рядом кто-то был, болтал, смеялся, спрашивал. Даже сны не снились.

Ши считали, что каждому необходимо хотя бы час в день быть в тишине, под небом и при этом одному. Слушать деревья и ветер, смотреть на огонь и воду, раскладывать угощение зверям и птицам, подниматься на холм, чтобы увидеть с него долину, подвязывать кусты в саду. Можно было делать дело, можно – просто идти, сидеть или лежать. В этот час уходили обиды и злость, смягчалась боль, появлялись словно ниоткуда мысли и идеи, картины в голове – и эти картины потом становились клумбами в цветнике, светильниками на стене, витражами, резьбой, вышивкой, стихами.

Ворота Университета остались позади, вокруг были улицы городка. Эшлин шла туда, куда звала песня в ее сердце. Матушка Джи сказала бы – туда, куда ведет судьба.

Городской праздник, где с удовольствием пустили на ветер те самые огненные артефакты, что мэр выпрашивал у Брендона Бирна, был в самом разгаре. Некоторые студенты и преподаватели каждый год с удовольствием вырывались из стен Университета, чтобы позволить себе больше. Здесь не надо было держать лицо и вспоминать, что с этим самым человеком, которому ты надел на голову пивную кружку, тебе завтра сидеть на собрании за одним столом.

Впрочем, и сам Брендон Бирн был здесь. Это был еще один долг ректора – благословить праздник в городе. Одна короткая речь, кусок пирога, кружка вина, танец – и можно будет уходить, дав студентам полную волю. Он бы и ушел, но только здесь почувствовал, как устал за этот долгий и суматошный день. Речь была позади. Праздник в Дин Эйрин начался вовремя и шел хорошо. Скоро вернется ректор Галлахер. Скоро рыжая ши получит обратно свой Кристалл и возможность вернуться домой. Жизнь второго магистра потихоньку успокоится, станет привычной, рутинной, устроенной, приятной. Даже боль от потери Финна не сразу, но утихнет, потому что таков уж человек – его раны заживают раз за разом, раны тела и раны души.

Значит, когда-то он забудет Эшлин. Точнее, не совсем – будет помнить ее лицо, озорную улыбку, волосы всех оттенков рыжего, тепло рук и неожиданные вопросы. Но это превратится из острой боли потери в воспоминание, окрашенное нежностью и легкой грустью.

Так? Или не так?

Ваши знания так велики, магистр Брендон Бирн. Но кто в этом мире сможет разъять на составляющие, зарисовать схемой, объяснить студентам любовь? Нет, не вы. Точно не вы.

Кубок с горячим вином грел руки. Музыка сменилась и стала похожа на скачущий по камням ручей после ливня. Одна из местных девиц, смутно знакомая, как большая часть горожан, подскочила со своего места и, воскликнув: «Турдион!», отчаянно заозиралась, ища пару. Брендон вздохнул. Надо было потанцевать. Даже ректор Галлахер был на редкость хорошим танцором.

Брендон вел девицу в танце, та краснела от гордости, оглядывалась – все ли видят, кто ее пригласил? После такого у нее отбоя не будет от женихов, это как потанцевать с королевским сыном. А когда он отвел ее к лопающимся от гордости родителям, начало турдиона под радостные крики молодежи зазвучало снова, и напротив почти ушедшего к своему месту Брендона оказалась юная баронесса Сэвидж. Она улыбнулась и свойски протянула ему руку.

– Монгвин, – Брендон подхватил ее, возвращаясь в танцующий круг. – Рад тебе. Уложила малыша?

– Конечно, он и набегался, и наелся.

Эшлин вышла к городскому празднику, когда танцы были в разгаре. Ее тут же усадили к столу, принесли кружку, отрезали пирога – гость в Осеннее Равноденствие должен быть приглашен, накормлен и обихожен. Есть она уже почти не могла, а потом ей стало и не до еды. Потому что она увидела танцующих Брендона с Монгвин. Ритм завлекал водоворотом, пары кружились и затейливо прыгали. Она видела их улыбки – смущенную и счастливую у Монгвин, теплую и, пожалуй, тоже счастливую у Брендона. Видела, как их легкие шаги сплетали единый рисунок мелодии, как колыхалось и закручивалось вокруг ног лиловое платье баронессы, как после каждого стремительного поворота они ловили взгляды друг друга, будто боясь потеряться в толпе, как крепко он держал ее руку, а второй она, смеясь, тщетно пыталась убрать с лица выбившиеся из‑под покрывала волосы.

Эшлин встала со ставшей вдруг очень жесткой скамьи и смотрела, смотрела, не в силах противиться настойчивой силе этой музыки. Или танца? Что заставляло все внутри у нее дрожать от непонятного тоскливого волнения? Струна звенит, отзываясь на вибрацию других струн. Сердце делает то же самое.

Эшлин смотрела на незнакомые движения, на то, как люди прямо перед ней выражали чувства без слов. Сам воздух вокруг танцующих потрескивал от них, будто небо во время грозы. Ей казалось, что она вот-вот увидит искры, она сама не заметила, как стала покачиваться на месте в такт мелодии, отбивая башмачком ритм. Наконец, музыка, обрушившись водопадом, растаяла. Брендон, слегка запыхавшись, все еще не отпускал руки Монгвин, а она что-то говорила, смеясь. Потом быстро поцеловала его в щеку и почти убежала в толпу.

Музыканты, вытирая пот со лба, затянули какую-то задумчивую балладу. И только сейчас Брендон наконец-то увидел Эшлин.

Эшлин понимала, что ее грызет непривычное и острое чувство. Она не менялась Кристаллами с этим человеком, но почувствовала жгучее желание оттолкнуть баронессу подальше вместе с ее улыбкой, блестящими волосами, расшитым платьем и легким покрывалом. Потому что нельзя так смотреть на того, кто… но ведь это не он. Сколько еще раз повторить, что это не Брадан! Или сейчас это уже не важно? Ведь именно ему хочется, не отрываясь, смотреть в глаза.

Брендон подошел к ней, и выражение его лица мгновенно стало серьезнее, как будто остыв под ее взглядом. Он увлек Эшлин за собой и снова сел, приготовившись слушать певца.

– Я рад, что ты пришла, – все же сказал он вполголоса.

– Рад? Мне или Монгвин? О чем вы, люди, так разговариваете в танце? О любви? – Ши смотрела перед собой, крепко вцепившись руками в жесткую кору бревна. – Я давно не видела твоего лица таким…

Она не подобрала слово, сжав губы в прямую линию. Брендон посмотрел на нее несколько растерянно:

– Мы не разговаривали. Почти. Я не обязан отвечать тебе, но если хочешь – о ее доме.

– Кхм. Но вы улыбались друг другу! – Эшлин произнесла это так, словно разоблачала нечто крайне непристойное.

Брендон опустил голову, будто раздавленный тяжестью этого обвинения, упорно смотря в землю. Но через пару мгновений она вдруг поняла, что он неудержимо улыбается и пытается скрыть от нее эту улыбку.

– Магия танца все еще кружит твою голову или образ баронессы Сэвидж оказался настолько ярким, что врос в твою память, как корни в торф, до мельчайших подробностей? Я ее опекун, Эшлин. У нее непростая история. А остальное – не моя и не твоя тайна.

Магистр решительно встал и молча потянул Эшлин за собой. Все вокруг завороженно слушали певца, и только ближайшие соседи с неудовольствием поглядывали на неугомонную пару. Нашли время уходить!

Они вышли из ярко освещенного огнями круга, и их окутала теплая сумеречная мгла. Вокруг, едва они ступили прочь с площади, проглядывали силуэты домов с выпяченными балконами, с которых свисали тряпки и виноградные плети. Эшлин крепко сжимала руку Брендона, будто боялась, что он в этой тьме растворится.

– Куда ты меня ведешь?

– Туда, где мы можем спокойно поговорить.

– Поговорить – это всегда интересно. И даже не о Монгвин Сэвидж!

По голосу было слышно, что она снова поджала губы и надулась.

– А о чем ты хочешь поговорить? – голос магистра был теплым, как вечерняя тьма.

– О людях. Почему с вами всегда так сложно? Почему вы уверены, что все понимаете, хотя на самом-то деле не понимаете ничего?

Его рука спокойно и надежно охватывала ее пальцы. Они не спеша шли в сторону Университета по хорошо утоптанной, но практически невидимой дороге, спускавшейся по холму к реке. Здесь не было домиков, а днем обычно располагались лотки уличных торговцев.

– О, так люди делают далеко не всегда! А ши все понимают? – в его голосе звучал откровенный смех.

Эшлин шумно фыркнула:

– Все. Кроме людей. Вот зачем вам наука о том, как превращать все в золото? Оно же непрочное. Ножа из него не сделаешь.

– Люди считают золото самым ценным металлом. Превращение свинца в золото – путь к несметному богатству и власти, так скажет тебе любой профан. И так думают все наши ученики, когда только начинают изучать алхимию.

– Власть – это сила, уважение, мудрость. При чем здесь золото?

– В мире ши – возможно, все так. А в человеческом мире золотом легко подменить собственную мудрость, если можешь купить сотню мудрецов или тысячу могучих воинов. Потому и соблазнительна мысль получить это золото буквально из воздуха. Но только в первый год обучения наши ученики увлеченно пытаются превратить все подряд в драгоценные крупицы, стараются, мучаются, отчаиваются и вновь обретают надежду стать величайшим и богатейшим магом. А заодно ненароком тщательно изучают свойства всевозможных веществ, их сочетания, реакции друг на друга и превращения. И только много позже они узнают, что эта легенда о превращении свинца и прочих низменных веществ в прекрасное и совершенное золото рассказывает вовсе не о богатстве, по крайней мере, материальном. В ней на самом деле идет речь о превращении человеческой души, о переплавке гнева, жадности, зависти, похоти, гордыни – всех этих низменных пороков – в нечто совершенное и безупречное. Чистый разум, чистую волю и чистую силу, без примесей, без каверн. Получается сияющий слиток души, который некоторые зовут Философским камнем. Именно такая душа должна быть у по-настоящему великого мага – свободная от страстей и вожделений человеческого мира. Ведь золото – самый совершенный металл, который практически не вступает ни в какие реакции с другими веществами.

Эшлин невольно заслушалась и пыталась сейчас представить себе такого человека.

– А у тебя есть этот камень внутри? Ты же великий маг и почти самый главный здесь.

– Нет. Я вовсе не великий маг. Я всего лишь стою у дверей знания.

– И смотришь, кого в них впускать? – Она уже почти позабыла о красоте Монгвин Сэвидж и теплых улыбках в танце. Ее редко захватывали надолго сильные чувства, кроме одного. – Знаешь, говорят, у нас был старейшина рода Дуба, чья мудрость оказалась столь велика, что он каждый вопрос, обращенный к нему, считал глупым. И он так устал от глупых вопросов, что ушел далеко-далеко в лес, чтобы говорить с соснами о том, что действительно важно. А я вот думаю – зачем оно соснам?

– Могу его понять. Наверное, он просто хотел спокойно подумать в одиночестве и найти ответы на свои собственные вопросы. – Темнота надежно скрывала выражение лица, но голос Брендона улыбался, и теперь он шел совсем близко, не отпуская руки и слегка касаясь Эшлин плечом. – Но для учителя не существует глупых вопросов. Его задача – ответить или помочь ученику найти ответ самому. А если ученик много раз задает один и тот же вопрос – значит, он просто хочет услышать разные ответы.

Эшлин прижималась к его плечу, чтобы чувствовать тепло. Так отступало смутное чувство одиночества, как будто она болтается в пустоте на тонкой паутинке. Никого рядом. Никого, кроме этого невозможного человека. Не друида. Не Хранителя Кристалла. Брендона Бирна из этого мира и этого времени, у которого очень теплые руки.

– Мне иногда хочется, чтобы вслед за мной пришел брат, родители, старейшина, – и я боюсь этого. Ведь кто знает, во что превратился ферн и попаду ли я когда-нибудь домой. Интересно, звезды, которые падают, чувствуют то же самое? Им хочется, чтобы кто-то летел за край небес вместе с ними?

Брендон остановился перед ней, невольно преграждая дорогу. Его пальцы поймали ее вторую руку, и Эшлин почувствовала, какая же она холодная по сравнению с той, что уже полчаса грелась в его ладони. Они стояли совсем близко, практически вплотную.

Тихо и серьезно, без малейшего следа привычной незлой насмешки, Брендон сказал:

– Я не знаю, во что превратится моя жизнь, если ты попадешь домой. Наверное, в упавшую звезду.

Она видела его лицо, но в сумерках было сложно различить что-то большее, чем очертания. Как выточенный на дереве портрет.

– Я не знаю, как сказать, можно ли сказать второй раз то, что говорят единственный раз в жизни. – Ей было легко, тяжело, радостно и стыдно одновременно. Вихрь внутри подхватил все возможные чувства и крутил их воронкой, сводя с ума, под мелодию пэйви. Эшлин почувствовала, как тяжелеет голова и сжимает горло, потом просто молча ткнулась Брендону в плечо и всхлипнула.

Теперь он крепко прижимал ее к себе. Какое-то мгновение она ощущала его дыхание на волосах, а затем его губы скользнули к виску, осторожно целуя, ниже, к щеке. Его пальцы осторожно перебирали ее спутавшиеся на спине пряди, поднимались по спине к затылку. Когда их губы встретились, он на мгновение замер, будто боясь дышать, сделать какую-то ошибку. Эшлин помнила это ощущение, там, во сне, было так же… когда чувствуешь всем телом прикосновение. И помнила, что, если губы разомкнуть, будет… ярче.

Прошло несколько дурманящих мгновений, прежде чем они осознали, что стоят посреди дороги.

– Когда ты так близко, я забываю думать. И становлюсь как пустой стебель тростинки на ветру. Даже стоять трудно.

– Пойдем, – Брендон решительно направился в сторону уже виднеющихся неподалеку стен Университета.

Она шла с ним, наблюдая, как проступают темные очертания ворот. В голове снова и снова звучала мелодия. Мелодия пэйви? Или та, древняя из древних? Пока горит огонь, течет вода и сияют звезды, будешь ли ты со мной?

Чем ближе Брендон подходил к воротам, тем больше его осанка и походка напоминали о том, что он магистр, заместитель ректора. Молча и степенно кивнув привратнику, он шел вперед, к своему дому, не сомневаясь, что его ученица следует за ним.

Ученица следовала. Она немного дрожала, хоть праздничная ночь и выдалась довольно теплой. И понимала, что больше всего боится отправиться в женскую коллегию. Провести остаток ночи в пустой комнате.

Брендон открыл дверь своего дома и посторонился, пропуская ее внутрь. В комнате было тепло, угли в камине еще горели, и пламя мгновенно вспыхнуло, когда магистр, закрыв дверь на ключ, бросил туда несколько сухих поленьев в лохмотьях коры. Он будто старался не смотреть на девушку, обходя комнату, зажигая свечу, перекладывая что-то на стуле.

Эшлин подошла к камину и протянула руки к огню. Она чувствовала неловкое напряжение. Если она нежеланная гостья, зачем он ее пригласил? Если хотел говорить дальше, почему замолчал?

Его движения становились все более медленными и напряженными. Он будто еле сдерживал себя в приступе гнева. Или чего-то еще? Наконец Брендон подошел к камину и совершенно бесцельно поворошил поленья, пристально глядя в огонь, словно пытаясь вобрать в себя его силу.

Когда он выпрямился и наконец-то посмотрел Эшлин в глаза, в этих глазах истинным и чистым золотом плясали саламандры.

– Эшлин из рода Ежевики. Я, магистр Брендон Бирн, хочу сразиться с твоим друидом!

Эшлин смотрела на него, чуть склонив голову.

– Это невозможно. Он умер. Люди не живут столько.

– Он умер. Но он уже четыреста лет владеет твоим сердцем и душой. Я хочу одержать над ним победу, чтобы дева Эшлин стала моей женой.

На лице Брендона отражалась какая-то обреченная решимость. Он смотрел прямо ей в глаза. Эшлин открыла рот, но слова замерли, так и не появившись. Она не знала, что говорить. Знала только, что сейчас все решится. Шаг вперед. Или шаг назад. Но не стоять на месте.

И просто шагнула ему навстречу, заглушая в голове шепот о том, почему это невозможно.

– Ты светишься так ярко, Брендон, что за мной больше нет тени.

Какое-то мгновение он выглядел растерянным, пытаясь осознать смысл этих слов. А потом, прижавшись губами к ее губам, вдруг неожиданно для Эшлин подхватил ее на руки. Его руки надежно сжимали ее спину и колени.

Она задержала дыхание, испугавшись на мгновение, что падает, но поняла, что скорее летит. Не касаясь пола. Прочь от лишних мыслей и слов.

Где-то под ее щекой подрагивала от напора крови крупная жила. Его сердце билось, как безумный барабанщик.

Брендон сделал несколько шагов в глубь комнаты, где за неприметной открытой настежь дверью была его кровать. Осторожно опустив девушку на простое серое покрывало, он зажег новую свечу и обернулся к ней.

Глаза Брендона сияли, когда он пропустил сквозь пальцы медный шелк волос, касаясь ладонями ее шеи. Его поцелуй теперь был лишен всяких сомнений и колебаний. Эшлин зажмурилась, ей все это казалось невероятным. Но разве не за этим она гналась, пытаясь перегнать время? Разве она уже не была женой без мужа и ши без Кристалла? Настало время понять: для того, чтобы любить, не нужны ритуалы. Если даже магистр ритуалистики это признает.

Он упоенно целовал ее закрытые глаза, осторожно распуская шнуровку на платье, наслаждаясь мягкостью ткани и гладкостью кожи, освобождая ее от всего, что мешало чувствовать прикосновения. Теперь Эшлин ощущала его горячие губы на шее и груди, и от этого будто ручейки горячего песка бежали по венам. Его руки, кажется, были везде, не выпуская ее ни на мгновение. Не хотелось смотреть, чтобы глаза не мешали чувствовать, она снова искала во тьме того, кто касался ее души, и теперь находила. Касалась губами, чувствовала, как наполняется жаром тело, будто она осталась обнаженной под солнечными лучами. Раньше она сама всегда думала, делала, бежала вперед, а сейчас остановилась, позволяя другому показать ей дорогу. Она провела Брендона Бирна по дороге ольхи. Теперь же он вел, приглашал ее в путешествие по дороге любви. И она знала, что хочет ему довериться.

Когда Эшлин проснулась, Брендон сидел на кровати. Его рубашка была небрежно накинута на плечи. Он явно уже какое-то время молча и неподвижно смотрел на спящую ши, но лицо у него было такое, будто он размышлял, что скоро ее похоронит.

Эшлин села, и рыжие волосы рассыпались по плечам, скрывая ее тело по пояс. Все это великолепие без прически превращалось в гнездо, обычно она не рисковала ложиться спать, не заплетая косу. Что так расстроило Брендона? Неужели она снова нарушила какое-то важное человеческое правило и с этим человеком ей тоже придется расстаться? Сердце противно сжалось. Он смотрел на нее.

– Эшлин. Я очень хотел бы не говорить тебе этого. Но обманывать еще хуже. Ты ведь хотела вернуться домой, верно?

– Что ты хочешь сказать?

– Все должны быть в своем мире. Люди здесь, а ши – по ту сторону холмов. Там, где они появились на свет, там, где чувствуют себя среди своих.

– Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Нет! – резко ответил Брендон и встал на одно колено рядом с кроватью и сжал внезапно похолодевшую руку ши в своей. Тонкие пальцы полностью скрылись в его ладони.

– Тогда к чему ты ведешь меня такой извилистой тропой? – спросила она шепотом, горло стиснуло предчувствие.

– Ты пришла сюда найти свой Кристалл, верно?

– Да.

Брендон отпустил ее руку, достал из сундука рядом с кроватью обсидиановую шкатулку и открыл.

Эшлин громко вскрикнула и приложила ладонь ко рту. На дне поблескивал Кристалл в оправе из ежевичных ветвей.