Невеста из Холмов

Глава 18 Бродяги

Огонь доедал последние стебли тростника у самой воды. Дым щекотал ноздри горькой приправой к поражению. От маленькой ежевичной ветки, проклятой колючки, вот так пропадает весь выращенный куст.

Вернувшись и обнаружив обрушенный грот, Горт выместил свою ярость на тростнике и жалел, что камни не могут гореть. Он говорил с Рианом Доэрти о происшествиях за время его отсутствия, кивал и считал про себя до ста и обратно, сглаживая поднимавшийся внутри жар. Благослови небо тех, кто придумал эти шерстяные темные мантии. Броня воина Дин Ши, готовая принять удар каменного кулака, не была готова к ударам изнутри. К столь огненной ярости. Когда Горт Галлахер подходил к дому, он будто поймал в правый рукав болотный огонек – так пылала броня под одеждой.

Сейчас Горт сидел в пустой комнате, заперев дверь на ключ и не зажигая ни единой свечи. В темноте. Только Кристалл на шее и узоры на теле вспыхивали синеватым светом в такт биению сердца. А колотилось оно быстро.

Потом он резко вытянул руку вперед, и сорвавшийся с пальцев огненный шар подпалил в камине дрова, вспыхнувшие разом. Достал обсидиановую шкатулку, вынул оттуда Кристалл с тростником и сжал его в ладони так, что острые края оправы врезались в кожу, оставляя капли крови. Он сидел, смотрел на огонь и криво улыбался. В совсем темных сейчас глазах плясали блики пламени. Губы едва шевелились, но можно было расслышать, как он повторяет нараспев:

Кровь быстро впитывалась в поверхность Кристалла, а зеленые всполохи внутри обрели красноватый отсвет. Горт закрыл глаза, и голос его стал жестче. Ректор точно знал, что где бы ни был сейчас Гьетал, он его слышит. В этом мире так самонадеянно бежать туда, где каждое дерево или ручей может стать слугой неприятеля.

Горт не сомневался: Гьетал помнит, что ши не тратят время на пустые угрозы. Что слова никогда не остаются словами. Когда беглеца преследует тот единственный страх, что есть у подобных ему бесстрашных – страх за других, – его надо подкормить, как мелкое пламя.

Облезлые, зато яркие вардо пэйви подъезжали к очередному городку. Пришло время ярмарок – от Осеннего Равноденствия до Самайна их множество, и пэйви со своими песнями, плясками, гаданиями и вещицами на продажу были нарасхват. Самое время заработать на зимовку.

Осень была еще солнечна и многоцветна, как юбка танцовщицы. Но по утрам тянуло стылыми предзимками, а вечером темнело рано, с темнотой приходил холодный ветер и неясная тревога. Предчувствие Самайна.

Вардо встали, пэйви принялись распрягать коней и ставить полотняные шатры – до зимы они спали «под небом», как говорил этот кочевой народ, а вот зимой, если не удавалось найти деревню, куда их пустили бы, вардо служили домами. Женщины разводили костры, ставили воду греться, несли в шатры подушки с одеялами. Дети крутились под ногами. Девчонки-подростки и с ними несколько повязанных платками молодух отпросились у стариков сходить в город, поглядеть, что как, и, получив разрешение, кинулись по дороге пестрой галдящей стайкой.

Среди них шли рядом Нелли Ворона и Эшлин – точнее, Линди Певунья, как называли ее в таборе.

– Мужняя ты, милая? – сразу спросили ее женщины из семьи, принявшей их с Гьеталом в вардо. Они кинулись переодевать Эшлин, чтобы сошла за пэйви для чужого взгляда. Эшлин, помедлив, кивнула.

– Так что же простоволосая ходишь, разве можно? На-ка, повяжись вот.

Теперь Эшлин была похожа на Нелли. Такая же рубаха с прорехой на плече, синяя юбка с цветными оборками – это разными лоскутами раз за разом надставляли обтрепанный подол, – браслеты с бубенцами и пестрая низка бус на шее. Платок она уже научилась сдвигать на затылок, чтобы пряди волос виднелись спереди, как у других пэйви – «а то подумают, что лысая под платком», смеялись девчонки. Ходить босиком она умела еще дома и не отставала от других.

Она и вообще не отставала. То, что Эшлин умела дома, пригодилось сейчас – как она благодарна была строгому материнскому: «Девочка, применять магию там, где можно сделать руками, попросту неприлично». Поэтому она подвязывала шатры, плела корзинки из лозы, чистила овощи для котла. Лесное чутье ши помогало ей тоже – искать воду, ароматные травы, орехи. И плясать вместе с девчонками для пэйви у костра и в городе напоказ выходило хорошо. Только вот петь она отказалась сразу.

– Скажи им, Нелли, – шепотом попросила Эшлин в первый же вечер, когда старики спросили, как поет чужачка. – Это нельзя. Моя песня особая. Сразу станет заметно, кто я. И может что-нибудь случиться. Скажи так, чтобы поняли.

Нелли кивнула и громко пояснила во всеуслышание:

– Нельзя новенькой петь, хоть и голосок хорош. Сами знаете – мужняя она, а муж в тюрьме. Она обет дала – не петь, пока с него вину не снимут. Запоет – беда будет.

Пэйви покивали. Седой степенный Белый Грэг, таборный вожак, приговорил:

– Умница певунья. Мужа ждать надо, это хорошо.

Так она и стала – Линди Певунья.

Белый Грэг приходился внуком Матушке Джи. А Нелли – праправнучкой.

– Да не знаю я, сколько прапрабабке лет, – смеялась Нелли. – Она, наверно, всегда была. Как земля. Как эта дорога.

Ожоги Гьетала шли на убыль медленно – но если бы не мазь, ему пришлось бы еще хуже. Мазь взялась варить жена Белого Грэга, лучшая в таборе лекарка, Алекса Тихоня, говорливая и шумная, как горная речка. Все равно заживление ожога от холодного железа брало столько сил, что Гьетал вынужден был ходить, опираясь на тяжелую палку и недалеко. Это не помешало и ему найти себе в таборе место. Дети носились за ним стайкой – он рассказывал им сказки и учил делать из глины посуду. Молодые мужчины подходили, почтительно именовали «дядька Гьетал» и просили показать, как так ловко у него выходит вырезать из дерева свистульку-лошадку, куклу, пляшущую на ленточках, или миску в виде чудной рыбы, спрашивали, как в родном доме Гьетала лечили коней. Девчонки на него откровенно заглядывались – Алекса ругалась и гоняла:

– Пялятся еще, негодницы! Замуж за него решили, все сразу? Тьфу, бесстыжие! А ну за водой да за хворостом бегом, ежели дела себе найти не можете.

Больше всего пэйви напоминали Эшлин ши семьи Ур, Вереска. С ними ей было неожиданно легче, чем поначалу в Дин Эйрин. Да ведь и семья Ур, рассказывали, когда-то была кочевой. Быстрый смех, вечный звон бубенцов и браслетов, готовность петь и плясать – они были похожи. Гьетал на ее расспросы только покачал головой:

– Я сам удивлен, Эшлин. Я говорил тогда, и это правда, что ты не первая ши, покинувшая дом по доброй воле, как и Горт не первый изгнанник. Уходил ли так кто-то из семьи Ур – сказать не могу, не знаю, они ведь даже не нашего рода – они из Вяза, Альм.

– А из наших уходили так?

– Нет. Вряд ли это была бы тайна даже от меня, дитя. Из рода Березы, Бьех – помнишь, там есть семья Ивы? Так вот, оттуда как-то ушли двое, близнецы. Бран и Гэлеш.

«Ворон и лебедь», – мысленно перевела Эшлин. Звучало красиво.

– Я их не помню?

– Нет, это ровесники твоей матери, Гэлеш была ее подругой. С ними вышла плохая история, я помню ее. У Гэлеш была тайная любовь. Вот как у тебя. Она встречалась с человеком, и Бран покрывал их. Ничего дурного в этом нет, но у Гэлеш был жених, и она не отказывала ему в лицо. Когда жених понял, что Гэлеш любит не его и ходит к кому-то втайне ночами, он в злой обиде сказал наихудшее – будто Гэлеш любовница собственного брата. И проклял их обоих.

– Что было дальше? – вздрогнула Эшлин.

– Гэлеш сказала правду на Совете, и филиды сочли ее слова и клятву правдивыми. Но Бран пришел на тот Совет с окровавленными руками. Он убил ее жениха за оскорбление сестры. Совет взял три дня на решение их дела, но за эти три дня Бран и Гэлеш покинули наш мир. Ушли к людям, а следы затерялись. Их историю так стремились забыть, будто зло и несправедливость исчезнут, если запретить о них говорить.

– Ты о чем задумалась так? – засмеялась Нелли. – В город входим. Приглядим место, спляшешь, денег накидают. Поесть нашим принесем – плохо ли?

Эшлин потрясла головой. Последние дни казались ей годом. И не самым худшим годом. Если бы еще Брендон был рядом…

Она невольно схватила подругу за руку, поняв, что их беззастенчиво разглядывает стража на входе в городок – конный и двое пеших. Нелли удивилась:

– Ты что это?

– Я подумала, что меня могут искать. Горт наверняка всем рассказал, что я беглая убийца.

– Ну могут – делов-то. Я тебя сейчас научу. Ищут кого? Того, кто прячется-боится. А мы с тобой вот так.

Не отпуская руку Эшлин, Нелли подбежала к стражникам так, что юбка взметнулась ярким вихрем. Стайка остальных пэйви тут же подскочила ближе.

– Дай, красавец бородатый, погадаю, – почти пропела Нелли, широко улыбаясь. – Я лучше всех в таборе гадаю, вон и сестра подтвердит. Всю судьбу твою вижу до донышка!

– Иди отсюда, не галди! – отмахнулся конный. – Иди подале и сестер своих забирай, сколь ни есть. Судьбу она видит, тоже мне…

Один из пеших стражников уже подозрительно прикрыл рукой кошелек, второй – совсем молодой – восхищенно воззрился на Эшлин. Та улыбнулась так же широко, как Нелли.

– А к вам в табор прийти можно? Песен послушать? Песни-то очень люблю, – спросил стражник немного смущенно.

– Послушать ему… ты гляди, эти последнюю рубаху снимут, – проворчал второй, а Эшлин легко и весело ответила:

– Приходи, красавец! Будь гостем!

И быстро пошла с другими пэйви прочь.

– Так-то, – одобрительно кивнула Нелли. – Держись меня, научу и не тому. А то найдешь мужа своего – и оставайтесь оба. И старший твой пусть остается. Чем не жизнь? Голодно бывает, это да, особенно зимой. А вот затосковать не дадут наши тебе.

– Нелли, а у тебя не будет ничего плохого за то, что ты из Дин Эйрин ушла? – спросила Эшлин.

– Бабка велела – я и ушла. Потом вернусь, перезимую, как беду твою разрешим. Я ж не учусь. Живу просто.

Эшлин не стала спрашивать, почему пэйви так уверена, что все разрешится к зиме. Да и вообще, может, Нелли говорила о будущей, через год. Вместо этого спросила то, что давно хотела:

– А как так вышло, что ты не учишься? Тебя же взяли, значит, есть дар?

– Был да сплыл, – охотно ответила Нелли. – Я его сестре названой отдала. Думала поделиться, а отдала все. Ой, бабка ругалась! Ты, говорит, ладно, магию отдала, но ты и помереть могла! А я что – не померла вроде!

– А разве так можно?

– Ай, Линди, с даром этим путано все. Бывает, что с ним рождаются, бывает, что он приходит сам, когда девчонка в пору входит. Бывает, что пропадает, если беда большая случилась. Можно разделить, если сильно хочешь помочь кому. Можно вот отдать. И никто это тебе до конца не объяснит. Даже матушка Джи. Даже твой муж.

– Твоя сестра – Монгвин?

– Она самая. Брата моего вдова.

– А что с братом случилось? – изумленно и испуганно спросила Эшлин, тема братьев касалась ее острее некуда.

– Да что, старый барон Сэвидж случился, погань такая. Он Монгвин стерег, никуда не пускал, не дом, а тюрьма. А она с братом моим сбежала. Хороший брат-то у меня был, Рэем звали. Мы ее приняли, потому что ну что уж теперь, она платок уже надела. Дед, правда, сразу сказал, что быть беде, и уезжать надо быстрее. Я ее всему учила, как тебя, только ей труднее было – не умела она, но старалась. Год они прожили. Хорошо прожили. Сын у нее родился.

– А потом?

Эшлин понимала ответ. Но все равно спросила.

– А потом нас нашли люди барона, ну и ничего хорошего. Рэй сам вышел, чтобы остальных не трогали. Ну как не тронули … вардо нам сожгли и коней увели. Рэя во дворе замка Сэвидж повесили. Так вот было.

Она помолчала, потом усмехнулась:

– Ну я в Дин Эйрин, к бабке, кинулась. Год там не была, с табором ездила. Бабка к Брендону Бирну твоему. Не одной же ей замок штурмовать идти – хотя бабка-то могла бы, наверно. А он взял и сам поехал – с ней, меня взял еще и королевских солдат вытребовал. Барон Сэвидж его… ну сама понимаешь, куда послал, сказал, что над дочкой волен, а магистр спокойно так нам с бабкой говорит: «Отойдите от ворот, чтобы вас не задело». И чем-то кинул таким – огонек вроде малый, неяркий, а пробежался по воротам, они и в труху. После этого никто из слуг баронских не пикнул даже. Закланялись только.

– А Монгвин?

– А Монгвин с маленьким в башне сидела. Барон-то не решил еще, что с ними делать. Но кормили их точно через раз, мелкий не очень уже пищал. И окно заложили – ни солнца, ничего. Магистр твой ее оттуда вывел, бабка мелкого вынесла – тут барон несется, по какому, дескать, праву, да я ваш Университет по камню раскатаю. Бабка ему сказала… переводить долго, но с женщиной он бы точно после этого не лег. А магистр Бирн только: «Вы похитили студентку и ее ребенка, убили ее мужа, а ваши земли король после казни хозяина мог бы пожаловать Университету. И пока я эту мысль додумываю, вам бы ползти на коленях прямо отсюда до столицы, королевского помилования просить. Отойдите с дороги, пока есть чем идти». Так вот было…

– И что потом?

– Потом Монгвин уже в Дин Эйрин стала… ну гаснуть, что ли, иначе не скажешь. Знаешь, так бывает, когда человек жить не хочет. Просто ложится и умирает потихоньку. Даже на мелкого почти не смотрела – ему уж кормилицу нашли. Она сильно брата моего любила. Я как-то к ней зашла – а она петлю из пояса сделала, к балке привязала… я плохо помню, что дальше было. Дыхание ей вроде вернула, а вроде и нет. Ну и говорю – да провалиться тебе, не смей уходить, ты мне сестра, мелкому мать, ты не смеешь, да я тебе, дура, самое дорогое отдам, что у меня есть. А дальше все само вышло. Она глаза открыла и заплакала – это хорошо, слезы – они горе уносят. А я не тогда поняла, наутро только. Что магии во мне ни капли.

– У нее до этого магии не было?

– Слабый был дар. Отец ей учиться недолго позволил. Так что не узнать – может, и посильнее бы она стала. А теперь вот мантика стала из лучших на все королевство. У матушки Джи перенимает.

– Ты… жалеешь? – не сразу спросила Эшлин.

Нелли снова рассмеялась:

– Веришь, Линди, не жалею. Поначалу только. Потому что самого дорогого-то у меня разве только дар был? Я вон пэйви кровная, мне это дорого. Семья мне дорога, и Монгвин мне семья тоже. Друзья. Ну и Коннор. Он уже тогда за мной ходил. А после сватать пришел к бабке. У нас не принято за чужих, да он упрямый оказался. Вот – пошла я замуж. Он хороший, честный. Ты его прости, что он тебя магистру Эремону сдал – не со зла, а долга перед старшим ради. Он тогда видел, как ты стул деревом прорастила. Шел спросить что-то у магистра твоего, а вы там как раз…

– Эй, пэйви! – позвал добродушный толстяк, по виду торговец. – Никак болтать друг с дружкой сюда пришли? Сплясали бы хоть!

Нелли вскинула руку с потрепанным бубном, и Эшлин вышла плясать на готовый для ярмарки деревянный помост.

Брендон открыл глаза. Его что-то пихало в бок, не давая провалиться обратно в черноту. «Что-то» нависло над ним жизнерадостной чумазой мордашкой лет шести и довольно произнесло:

– О! Я ходил смотреть, что сегодня море принесет. Тебя вот принесло. Ты, дядька, беглый или топиться ходил?

Не дождавшись ответа магистра Бирна, новый знакомый продолжал говорить. Слушатель ему был нужен гораздо больше, чем собеседник.

– Если топиться, точно из-за бабы. У нас один вешаться ходил. Мы ему советы всякие давали, а потом ветка сломалась. Ну дураки мы, что ли, – правильные давать? Потом еле отпоили. Я, когда вырасту, паб куплю. Чтобы только виски и похлебка. И никаких женщин.

– А кто твой виски разносить будет… – хрипло ответил Брендон и закашлялся. Горло драло от соленой воды.

Мальчишка почесал в затылке и переступил с ноги на ногу.

– Да… я вот и понял, почему бабы всегда разносят. Какой мужик, если ему виски дали, до других его донесет? Ну ничего, придумаю. Меня Финн зовут. А тебя?

Магистр попробовал сесть, и новый знакомый помог ему в этом нелегком, как оказалось, деле.

– Брендон. Если уж у вас не принято обращаться к незнакомцам вежливо.

– Ну дак я, – засопел обиженно Финн, – ждал, пока ты очнешься. А мог бы просто сапоги снять!

Брендон смотрел, как море облизывает пенистой волной гальку, и привыкал к тому, что жив.

Прошло еще время, прежде чем Брендон смог встать на ноги и, пошатываясь, отправиться вслед за новым знакомым. К счастью, похоже было, что его посчитали мертвым и потому не бросились искать. По крайней мере, поблизости не было ни одной лодки или бетлемского брата. Только тоскливо и нагло орущие чайки.

Прибрежный городишко вырос из рыбачьей деревни, не имел наружных стен, заборов и мостовых, а дома в нем рассыпались по холмам, как стадо баранов. Финн уверенно шагал по дороге к окраине, продолжая монолог. Молчание было для него сродни пытке. Так что Брендон быстро успел узнать, что живет Финн здесь, с нищими, которые скоро собираются на ярмарку в Альбу, там университет магии, а он никогда не видел ученого мага, прямо дух захватывает, как подумает, что увидит. Что родителей у Финна нет, его нашли на грядке. Что главный среди них Огастус Бенн, который был за морем, видел слона и черных людей, а потом потерял ногу и теперь учит просить, чтобы подавали, разбирает ссоры и вообще так хорош, что из их бродяжьей общины уже год никого не вешали. Они бродили из города в город, оседая в каком-то из них на зиму. Огастус умел договариваться.

Дом располагался среди таких же покосившихся домишек самой последней улицы. Здесь, неподалеку от рыбного рынка, жили самые бедные или самые тайные жители городка. Финн помахал неясной тени у стены драной шляпой. Ему ответили.

Брендон не привык привлекать столько внимания. Нищих вокруг пугающе косого домика с полинявшим деревянным бочонком на вывеске – видно, когда-то это был постоялый двор – собралось около десятка, и все уставились на него. Некоторые сморщили нос, будто были аристократами, а он пришел попросить корку хлеба. Возможно, присохшие к одежде рыбьи головы не прибавляли магистру обаяния.

Брендон оценил компанию, в которую ему предстояло смиренно попроситься, чтобы добраться незаметно до Университета. Одноногий что-то объяснял двум горбатым, так рьяно размахивая костылем, что норовил попасть кому-то из собеседников по голове. Два кудрявых паренька мастерили с помощью веревки и куска свинины язвы, сверяясь, насколько правдоподобно выходит. Всклокоченная старуха варила что-то в котле, мешая палкой. У колодца, прислонившись к нему спиной, голосил слепой. В его ослином реве едва угадывалась лирическая баллада о рыцаре, который подарил любимой платье с зелеными рукавами.

Финн уверенно прошагал через двор, Брендон ковылял за ним. Его все еще шатало. В дверях мальчишка налетел на сморщенного старичка с лопатой в руках, который крякнул и поймал его за плечо:

– Пошто так несешься?

– Утопленника нашел! – заявил Финн, улыбаясь, будто сообщил о сундуке золотых.

– И что нам с того дохляка?

– Так вот он! – гордо указал Финн на Брендона. Старик внимательнее присмотрелся к магистру, прикидывая, не огреть ли бродячего утопленника лопатой.

– Здравствуйте. Я живой, – на всякий случай уточнил Брендон. – И как в некотором смысле магистр ритуалистики, могу вас уверить, что лопата – плохое средство от умертвий.

– Что ж ты натворил такое, что ни земля, ни море тебя не приняли?

– Полюбил женщину из холмов, – вздохнул Брендон, грустно усмехнувшись.

– Ага, и в кандалы тебя ши заковали? – кивнул старик на его искалеченную руку. – Ладно, у нас здесь о прошлом не спрашивают. Старшего слушай, к ремеслу пристройся, у своих не крысь – вот и весь твой теперича закон.

Они прошли сквозь то, что когда-то было залом паба. За длинным столом старательно уписывали похлебку несколько убогих на полголовы повыше Брендона. Они обсуждали, как загнали в угол какого-то слюнтяя с корабля и настойчиво выпросили у него двадцать монет и хороший нож с костяной ручкой.

В просторной комнате с неожиданно удобным деревянным креслом у печи они наконец встретились с Огастусом Бенном. Это был широкоплечий, абсолютно лысый, краснолицый человек с густой рыжеватой бородой, серьгой в ухе и деревяшкой вместо левой ноги. Просторная рубаха, широкие штаны и вид такой, будто он только что сошел на берег, привезя груз специй, подсказывали, что о прошлом старейшины нищих Финн не врал.

– Добро пожаловать, если с добром, – сказал Огастус.

– Приветствую старейшину. С добром. Судьба моя сейчас такова, что прошу у вас приюта. Мне надо дойти до Альбы незамеченным.

– Откуда бежал, друг? – Огастус улыбался, но взгляд его оставался внимательным и холодным.

Брендон на мгновение замер, но решил не лгать. Чутье подсказывало, что перед ним маг, причем не слабый.

– С острова Безнадеги.

Огастус присвистнул и закинул в рот горсть сушеных виноградин.

– Если смог уйти от Братьев, то разум твой точно в порядке. Но я должен знать, кто твоя тень. Кому нужна твоя голова?

– Ректору Дин Эйрин, – ответил Брендон. Слова эти даже произносить было горько.

– Хорошо, что не королю. Ученые дела от нас далеко. Что ж, беглец. У нас законы простые. Ты приносишь деньги общине и слышишь мои слова. Среди нас нет господ и слуг. Если идешь с нами, то учишься нашему ремеслу.

Брендон потратил пару мгновений, уговаривая себя, что это единственный выход.

– Я согласен.

Огастус окинул его внимательным взглядом с головы до ног.

– Финн, раз уж ты нашел себе друга, к чему вам расставаться? Решите, чем будете зарабатывать хлеб насущный. И своди его в баню. Этим рыбным духом можно демонов распугивать. Вам так ничего не подадут.

– Это мы завсегда! Я расскажу! – выпалил Финн. Он так долго молчал, что едва не лопнул. Возможно, в прошлом не обошлось без тяжелых внушений.

Когда вышли от Огастуса, Финн вприпрыжку понесся обратно в зал, изредка останавливаясь подождать Брендона.

– Набьем брюхо и поговорим. Сегодня похлебка из петуха. Ты не думай, там петуха положили, а не только кости.

Брендон был так рад сесть на скамью и получить хоть что-то горячее, что съел бы даже суп из сапога. Когда Финн поставил перед ним глубокую миску с весьма ароматным, хоть и пустоватым варевом, значимой частью которого была подножная зелень, он взялся за еду, изредка выхватывая из монолога Финна полезные моменты.

Он узнал, что можно поучиться у Ру и Тома подвязывать ноги и руки, но тут с непривычки можно перетянуть так, что они на самом деле отсохнут. А рубить дураков нет. Можно присоединиться к Бобби, загонять на улицах выпивох в угол и требовать подать на счастье. Счастье заключалось в том, что выпивоху отпускали домой с целой рожей и в сапогах. Можно было показывать фокусы, но этому долго учиться, не у всех выходит.

Эти способы Брендону абсолютно не нравились. Грабить людей и нагло просить монеточку он не смог бы, даже погибая от голода. С улицы все еще доносились отголоски «Зеленых рукавов», слепой мучил балладу и уши окружающих.