Невеста из Холмов

Глава 17 Цена свободы

Первое, что ощутила Эшлин, – ей неудобно и колко лежать, под боком острое, и очень болит плечо. Открывать глаза не было сил, потому что очень не хотелось что-то вспомнить. Что-то важное. Что-то плохое.

Но когда над ней со вкусом чихнули, и голос Эпоны сказал: «Нашел время, давай уже быстрее!» – а голос Эдварда: «Что я, виноват, что чихаю от пыли?» – а голос Аодана: «Кхира, ну тогда ты помогай, Мавис, опусти фонарь, гляди, Эш вроде не мертвая» – а Кхира: «Ух ты, какой красавец, а почему в цепях?» – открыть глаза уже попросту пришлось.

Над ней склонились в разной мере чумазые, насколько можно было понять при свете фонаря, лица… друзей, да, а как еще назвать? Ее человеческих друзей. Лицо беспрестанно чихающего Эдварда было замотано тряпкой по самые глаза.

– Ура! – сказали они одинаковым громким шепотом. – Живая.

– Мы услали ректора, – сказал Эдвард.

– Мы ничему о тебе не поверили. Сама расскажешь, – сказала Эпона.

– Если это твой друг, то вынимать из цепей я умею, опыт есть, – сказал Аодан.

– И познакомь с ним, – сказала Кхира.

– Быстрее давайте, – сказала Мавис. – Увидят.

Эшлин приподнялась навстречу протянутым рукам и огляделась. Рука двигалась, это было уже хорошо, значит, камень просто ушиб ей плечо. За спиной был грот, точнее, развалины грота. И вполне себе живой Гьетал, над которым наклонился Аодан, изучавший его цепи.

– Да сбить просто, и все дела, ерунда, – вынес он вердикт.

– Буду признателен, – заметил Гьетал. – Эшлин, дитя, будь добра подтвердить друзьям, что я безопасен для всех вас и хотел бы уже распрощаться с железом. Желательно навсегда.

Эшлин закивала так отчаянно, что встрепанные волосы запрыгали, а с плеча съехало разорвавшееся платье. Мавис молча накинула на нее шаль. Эшлин попыталась наконец-то объясниться, но вместо этого расплакалась. Слишком многое случилось. Слишком многое узналось.

– Так, – решительно сказала Эпона и обняла ее, – в коллегии поговорим. Я доведу Эшлин. Аодан поможет ее другу. У нас там есть еда и горячее питье.

– В мужской коллегии, в нашей с Аоданом комнате, – поправил Эдвард. – У вас там Эния. А у нас все равно все, кому знать не надо, пошли в «Лосось».

Эпона – немыслимое дело – не стала спорить с Эдвардом. Она помогла Эшлин встать и подхватила ее под руку. Равномерный стук камня рядом возвещал гибель – наконец-то – железных оков Гьетала.

Рыжий молчаливый слуга – молодой, совсем мальчишка, с бледным безразличным лицом – прогуливал шагом ректорского коня во дворе королевского замка. Конь, вороной красавец с дивно яркими глазами, пригибал голову по-бычьи. Почему-то от него – то ли от коня, то ли от слуги – шарахнулась пробегавшая собачка в попонке, любимица принцессы, и Лизелотта посмотрела удивленно, подхватила собачку на руки. Рыжий парень не нравился ей – ладно немой, это бывает, но он и вовсе выглядел так, словно, кроме хозяйских слов, ничем не интересовался и никого не видел. Даже на кухню не пошел посидеть послушать чужие разговоры. Странный.

Уходя, она принюхалась. Надо же, как пахнет речной водой. Коня купали? Вроде не мокрый…

А в королевской библиотеке было светло и просторно. Золотые украшения колонн отражали каждую каплю солнца и огня, наполняя зал теплым светом даже в пасмурные дни. Принцесса любила читать, устроившись в кресле с высокой спинкой. Перед ней на столе лежала огромная книга. На листе, обрамленном виньеткой из цветов и листьев, был изображен маг с фонарем. Ветер трепал его плащ, а к скалам из серой пустоты приближалась лодка, которой он указывал путь. «Сказание о Мирдине» Маргарет знала почти наизусть. И жалела, что нельзя попасть в книгу и оказаться рядом с тем, о ком пело сердце. Впрочем, иногда герои книг приходят к нам сами.

– Ваше высочество, разрешите отвлечь?

Ректор Галлахер говорил тихо, но отчетливо и вместе с тем мягко. Девушка встрепенулась, встретилась с ним взглядом. Он умел смотреть, касаясь взглядом души, так, что скрыть бьющиеся под плотной тканью приличий чувства не представлялось возможным. Сколько они виделись? Раз пять, не больше. И каждый Маргарет могла вспомнить до мельчайшей детали.

Он не мог бы жить в те времена, когда меч из камня после войны с Рогатым подарил королевству Далриат нового короля. И все же Мерлин в ее представлениях был таким же, как этот человек. Мудрым. Красивым. Сильным. Знакомым со всеми тайнами мира. Готовым этими тайнами поделиться.

– Ректор Галлахер! Рада видеть вас. Я слышала, что отец беспокоится о происшествиях в Университете, но это покрыто завесой государственной тайны. Возможно, вы расскажете, что за опасность так его всполошила?

– Тайны на то и тайны, чтобы ими оставаться, ваше высочество. Но мой визит к вам иного рода.

Он склонил голову и улыбнулся. Как столь резкие черты лица могут лучиться таким теплом?

Щеки Маргарет покрылись румянцем. Отец говорил ей. Но услышать это из уст самого Горта Галлахера было так волнующе, что она задержала дыхание.

– Ваше высочество, прежде чем его величество объявит о задуманном, я хотел бы услышать, как вы скажете, что говорит обо мне ваше сердце. И если оно молчит, то клянусь, что даже гнев короля не остановит меня от того, чтобы сегодня же убраться прочь, в свою университетскую башню. Лишь дракон из сказки будет рад пленить принцессу против ее воли. Быть рядом с вами – счастье. Но лишь зная, что вы можете сказать то же.

Он смотрел ей в глаза, и Маргарет понимала, что хочет ответить и не может. Хочет, чтобы он больше не сомневался. Что она готова уйти вслед за ним в башню, на корабль, к ши в ближайшие холмы. Как трудно говорить о чувствах словами, когда тебе семнадцать!

– Сердце говорит… о вас.

Снова улыбка, от которой горят щеки.

– Вы любите цветы, ваше высочество, но они ранят сердце своей недолговечностью. Я хочу подарить вам букет, который не завянет годы.

Он протянул Маргарет белую лакированную шкатулку с затейливым вензелем на крышке. Распахнув ее, принцесса увидела на шелковой подушке подвеску с изумрудом в обрамлении живых цветов. Нежные лепестки вьюнка и незабудок были на ощупь чуть теплыми, а когда она поднесла украшение ближе к лицу, то почувствовала легкий аромат.

– Как же…

– В тех краях, откуда я родом, есть традиция дарить тому, кто предназначен судьбой, всего себя, без остатка. И знаком того служит камень, в котором, по поверьям, хранится искра души. Не бойтесь, ваше высочество, – Горт осторожно, кончиками пальцев коснулся ее руки, замершей над подарком, – это всего лишь поверье. Я не останусь бездушным. Просто магия, заключенная в изумруде, дарит этим цветам свежесть.

Горт Галлахер не соврал ни словом. Сделать так, чтобы эта оправа сохранялась десяток лет, не было для него трудным. И надежно сохраняла тот душевный трепет, что эта девочка сейчас испытывает. Не забывай обо мне. Никогда. Твоя верность украсит мою жизнь, и чуть-чуть под этим второе значение вьюнка – «я приказываю».

Люди так легко поддаются любви, что их сердце – само по себе приворотное зелье. Надо добавить лишь чуть-чуть.

В комнате Эдварда и Аодана творилось нечто, больше всего похожее то ли на будни палатки военного хирурга, то ли на сборы в дорогу большой суматошной семьи. Эшлин переодели в теплое шерстяное платье Кхиры и вязаные чулки Мавис, сунули в руки большую кружку, из которой пахло медом и травами. Только сейчас она поняла, как сильно замерзла в каменном мешке. Эпона сидела с ней рядом и хранила на лице выражение «Все. Будет. Хорошо. Я так сказала». Где-то Эшлин видела такое выражение – кажется, у матери.

Самым спокойным выглядел Гьетал – будто он не провел много дней в плену собственного бывшего друга среди камня и железа и без надежды на освобождение. Рядом с ним сидела Кхира, поспешно расставлявшая рубашку Аодана – Гьетал оказался шире его даже в плечах. Аодан посматривал на них тревожно и пытался ненавязчиво сесть между, что при его габаритах выходило так себе. Мавис возилась с жаровенкой и отгоняла Эдварда, пытавшегося помогать и уже влезшего обвисшими кружевами в самые угли.

– Нет, конечно, его можно победить, – объяснял Гьетал спокойно. – Кого угодно можно. Но я без Кристалла не справлюсь. Нет, дети, не стоит прорываться туда, где Эшлин видела мой Кристалл в последний раз, – я хорошо знаю Горта, Кристалл уже вновь у него. Вы только обратите на себя лишнее внимание ваших старших.

– Бросай сливы. Режь пополам и бросай, – Мавис потеряла надежду отвязаться от Эдварда. – Теперь мешай и, когда они совсем размякнут, клади мед.

Эдвард порезал палец, уронил сливу и затряс рукой. Кхира страдальчески вздохнула и сменила его, что-то шепнув. Аодан выдохнул. Мавис уступила Кхире доску с пучком полыни и чашечкой меда и села возле Гьетала. На ее лице боролись упрямство и смущение.

– Если твои друзья знают, дитя, я сам начну, – ответил Гьетал невысказанным словам. Дождался кивка Мавис и продолжил: – Ты полукровка, я вижу, и нет повода смущаться этим. Тебе подвластна магия слова?

– Когда злюсь. Или пугаюсь.

– Верный признак. Ши есть в вашем мире, дети. Немного, но есть. Изгнанники. Заблудившиеся. Ушедшие за любовью или бегущие от любви. Среди них можно встретить как преступников, так и несущих добро. Беда в том, что первых больше.

Он поймал удивленный взгляд Эшлин и улыбнулся:

– Это не то, что рассказывают юным, не желая подавать им дурной и опасный пример. Но если мне суждено вернуться домой, я изменю этот обычай. Ограждая дитя от знания, мы не ограждаем его от опасности, напротив.

Он снова перевел взгляд на Мавис и чуть улыбнулся ей:

– Для нашего мира полукровки, как ни жаль, слабы. Вам не овладеть всей нашей магией, а значит, в мире ши вы будете вечными последними. Прости, но это так.

– Я и здесь последняя, – ответила Мавис резко.

– Нет. Ты пока не нащупала свой дар, не овладела им полностью. Тебя никто не обучил, к тебе были несправедливы, тебя лишили имени и положенной ребенку любви – это я вижу, не расспрашивая. Но твои руки могут создавать. Тесто для хлеба. Мазь от ожога. А твои слова могут бить. Если эти две силы, творение и разрушение, соединить воедино, ты станешь настоящей собой. Я бы взялся тебя учить.

Мавис наклонилась ниже, и дальше разговор пошел шепотом. Кхира выложила в котелок мед и взялась резать полынь. Эшлин принюхалась и вдруг дернулась вперед:

– Перезрелая слива, сосновая смола, мед, полынь… Старейшина, это же…

– Мазь от ожогов железом, – чуть удивился Гьетал. – Я же при тебе просил детей сварить ее. Иначе я буду лечиться дольше, чем стоило бы.

– Этим пахло у Горта тем утром, когда все случилось, – вспомнила Эшлин. – А потом, под холмом, он смог взять в руку железо.

– Так делают ши, скрывающиеся среди людей, – кивнул Гьетал. – Щедро намажь руки – и бери хоть подкову, хоть нож за лезвие.

– От кого-то еще так пахло, – задумалась вслух Эпона. – Нет… не помню.

Эшлин почувствовала себя еще большей дурой, чем до того. Она же могла понять тогда. И даже сварить мазь себе. И даже…

– Дитя, – мягко сказал Гьетал. – Вершащий зло оказывается на шаг впереди. Это закон жизни. Как ни жаль.

– И что? Он всегда будет впереди? – возмущенно спросила Эпона.

Гьетал покачал головой:

– Шаг за вами. Это ваш мир. Вы на его страже, дети.

Стук в дверь был коротким и повелительным, хотя шагов никто не слышал. И такой же повелительный голос произнес:

– Открывайте. Я знаю, что вы здесь, и держать меня на пороге – дурная примета.

Кхира кинулась открывать прежде, чем ее успели изловить. В комнату торжественно прошествовала матушка Джи в своих тяжелых юбках и ярком платке, лихо сдвинутом назад. Взглянула на Кхиру, и та сбросила на пол пару подушек. Матушка Джи уселась, скрестив ноги, вытащила из-за пояса трубку и неторопливо принялась набивать ее, оглядывая замолчавшую компанию.

Гьетал первым поднялся и вежливо склонил голову. Матушка Джи ответила довольным кивком и продолжала набивать трубку. Вскочили, приветствуя, и остальные.

– С уважением к хозяевам, – поздоровалась старая пэйви без большого, правда, уважения в голосе. – Сядьте. Почтили старуху, и довольно. Дела ваши знаю – девочка ваша, – она указала на Кхиру, – сказала нашей Монгвин, Монгвин – нашей Нелли, та уже мне.

Черные глаза прямо смотрели на Эшлин.

– Натворили вы, молодые. Ты чужачка, стало быть? Из детей холма? Верно болтают?

– Да, – ответила Эшлин, – но я не…

Жест пэйви заставил ее замолчать. Было в старухе что-то от филида – те умели прервать даже вой ветра.

– Скажи главное. Жизнь отнимала?

Эшлин замотала головой.

– Вот и ладно. Остальное по пути. Теперь ты, чужак, – взгляд матушки Джи остановился на Гьетале. – Уважение знаешь, вижу, и сам уважаем. Жизнь отнимал? Человеческую?

– Нет, матушка, – ответил Гьетал спокойно. – Только таких же, как я. И рожденных камнем. Тех и тех – в бою.

Эшлин вздрогнула от «таких же, как я». Старуха кивнула.

– Убивший человека нечист. Убивший вне боя дважды нечист. Мой народ дал зарок укрывать бегущих от правосудия, кроме убийц и совершивших дурное с детьми. Вардо моего внука стоит у ворот. Собирайтесь.

Снова оглядела всех, взяла пальцами уголек с жаровни, разожгла трубку и закурила. Рассмеялась:

– Что смотрите? Тайны развели. Стенку порушили. Чуть сами не убились. Нет чтоб сразу к умной-то бабке прийти…

Бетлемский день начинался до рассвета. От звона колоколов дрожала каменная стена, и эта дрожь пробирала замерзшего под тонким одеялом Брендона до костей. Он вздохнул и подумал, что лучше бы солнце не всходило. Интересно, какая часть этого оцепенения – его усталость, а какая – ядовитое действие белого кварца. Но не время было ставить эксперименты. Лишь на третью ночь Брендон окончательно поверил, что сосед не собирается его убивать, так что смог поспать около пяти часов. Ему снился зал для совещаний, куда входит брат Игнациус и с ректорской кафедры нудно тянет «все, не сдавшие экзамен, будут отправлены на кварцевые рудники».

На завтрак давали овсянку, серую и слипшуюся, как раствор для крепления камней. Она прилипала к мискам, ложкам, зубам и, кажется, даже горлу изнутри. Брендон долго запивал это варево водой, но ощущение кома в горле так и не прошло. По расчетам Гая Невилла, ему надо было выдержать несколько дней. Столько, сколько потребуется, чтобы похитить нож и хорошо изучить работу канатной дороги. Чтобы нырнуть в мешок с рыбными отходами, надо знать, где их вяжут и как отправляют на материк. Мысль о том, что инквизиция и эта двуличная тварь в ректорской мантии могут сделать с Эшлин, приводила в такую ярость, что она пробивалась к сознанию даже сквозь кварц. Брендон был обязан выжить и вернуться.

После завтрака два брата отвели Брендона в единственную светлую комнату во всей лечебнице. Здесь оказались и большие окна, и полный набор светильников, включая большие кованые рядом с каждым столом переписчика. Жесткая скамья и деревянный наклонный стол – вот и все богатство. Есть чернильница, перо и вожделенный перочинный нож. Но его просто так в сапог не засунешь. В этой серой одежде не было карманов – ничего потайного.

Перед столами за кафедрой стоял дежурный – он представился как брат Жоан. Медленно ведя толстым пальцем по раскрытой книге, он читал книгу старшего смотрителя Бетлемской лечебницы брата Игнациуса «Светоч, разумом скорбных к выздоровлению направляющий». Кажется, брат Жоан был бы неплохим сказителем, судя по тому, как скользил взглядом по залу, помня книгу наизусть.

Написана она была коряво и витиевато. И жутко мешала сосредоточиться. Текст книги, которую надо было переписывать, перемешивался в голове со словами брата Жоана. Бесцветный голос укачивал. Брендон не с первого раза понял, что раскатистое «Не спать!» относится к нему.

Книга, которую он переписывал, была столь же уныла, как сочинение брата Игнациуса. Магистр не удивился бы, узнав, что и она принадлежат бессменному главе лечебницы. Все повествования в ней сводились к одному. Жил-был человек. У него град побил урожай, сосед увел жену, разбойники украли осла, а потом на голову ему упал камень. Все это случилось оттого, что человек был дурным. Следуйте добродетельным путем, и с вами ничего не случится.

Перед ужином – а обед, чтобы не мешать сытостью работе, в Бетлеме не подавали – была прогулка во внутреннем дворе. Моросил дождь, наставляемые втягивали головы в плечи и шагали гуськом вперед, сначала вправо, потом, по воплю брата в сером, разворачивались и шли влево. Перед Брендоном ковылял, припадая на левую ногу, юноша с безумным взглядом и густыми кудрявыми волосами. Лицом он напоминал мечту художника, а остальное будто нелепо приставили ему от тощего бродяги. Иногда он оборачивался и многозначительно грозил Брендону тонким пальцем музыканта, певуче растягивая «доооо Самаааааайнааааа умреооооошь». Это действо, вероятно, должно было способствовать укреплению духа.

Брендон сжал зубы, выпрямил спину и шел в строю безумных так, как шел бы по улицам города в университетской мантии. Не опускай взгляд. Не опускай голову. Упадешь – не будет сил подняться.

Едой начало пахнуть задолго до ужина. В огромном чане серое варево с кусками рыбешки напоминало помои. Запах рыбы витал на острове постоянно, но в некоторые часы становился невыносимым. Одним из занятий наставляемых была чистка рыбы, которую потом отправляли вялить. Рыбачили только братья, доверять лодку безумным было бы сумасшествием. Брендон понимал, что его любовь к рыбным блюдам почти уничтожена.

Необходимость изучить окрестности и рыбный промысел отвлекала от безнадежных мыслей. Следующим утром, прежде чем пройти к своей комнате переписчика, он долго поправлял сапоги напротив площадки, где грузили мешки с рыбьей требухой. С кухни привозили тележки, содержимое вываливали в мешки, мешки завязывали и оставляли на деревянном помосте. Туда же привозили кварц в сундуках из металла. Он был слишком опасен, чтобы ссыпать его в мешки.

За грузами подходили дюжие братья, которые цепляли их к крюкам по два, и они начинали свое путешествие на материк. Четыре ослика шли по кругу и крутили кабестан. Говорили, будто лучший овес идет осликам, худший – наставляемым. Там, за пеленой тумана, в который уползали мешки с рыбой и с камнем, – свобода. Надо лишь незаметно нырнуть в мешок с рыбой и не задохнуться на полпути. Иначе тоже станешь удобрением для королевских полей. Какой бесславный конец! Хоть в чем-то и идиллический.

На четвертый день одинаково серой бетлемской жизни Брендон испугался, что стоит закрыть глаза, поддаться отупляющему жужжанию слов брата Жоана – можно вправду очнуться через четыреста лет. План казался все более невыполнимым, голова – тяжелой, а внимание – рассеянным. Если наконец не сделать то, что собирался, силы покинут окончательно, кварц разъест душу до неясной тени. Останутся только руки, чтобы каллиграфически выводить черные буквы унылых историй о правильных людях. Тот, кто идет путем добродетели, неуважаемый брат Игнациус, никогда бы не построил такое чудовищное…

Колокол за окном прервал мысленный диспут и заставил Брендона резко сесть на узкой койке. Сегодня за окном светило солнце. Кто знает, когда еще будет погожий день? Без солнца план не сработает. Брендон искренне жалел, что он не ши и не сможет, если что, разгонять тучи.

– Вы так взволнованы, друг мой. Видимо, решились? – участливо спросил сосед.

– Да, – ответил Брендон.

– Тогда принесите мне нож. Остальное будет в ваших руках. Хотя, учитывая нашу маленькую хитрость, правильнее сказать, руке.

Брендона передернуло от мысли о том, на что он согласился. Но будь такое возможно, он бежал бы отсюда даже без головы. Если некоторые без нее учатся, опытный магистр мог бы научиться и преподавать.

На завтраке магистр Бирн задумался о том, как будет отвлекать брата Жоана, и не заметил, как доел кашу. «Привыкаю», – ужаснулся он, глядя на аккуратно пустую тарелку.

В скриптории мерно скрипели перья и неслись слова о добродетели. Брендон придумал свой план, когда увидел, как слева от него трудится бородатый, но абсолютно лысый человек. На носу у него блестели две круглые линзы, они потихоньку сползали, если он слишком сильно склонялся к пергаменту. Переписчикам не позволялось бездельничать и болтать попусту, но обмениваться инструментами и советоваться брат Жоан не запрещал. Если делать это тихо, не заглушая чтение «Светоча разума».

В большие окна солнце заглядывало до полудня. Брендон переписывал историю некоего Уго, который, имея одну жену, завел в соседней деревне вторую и был задавлен конем пьяного барона. Барон же упал в реку и утонул. Выжил в этой истории только конь, наверное, потому что был трезвым и неженатым.

Лысый коллега рассматривал то, что у него получилось, и щурился от слишком яркого света. «Самое время», – подумал Брендон и нарочно поставил кляксу на пергамент. Теперь он был обязан взять один из перочинных ножей и счистить это безобразие.

На обратном пути с этим самым ножом он остановился у стола лысого и вежливо спросил, можно ли позаимствовать очки, чтобы написать пару-тройку строк. Буквы стали расплываться перед глазами, а он и не думал, что можно так ловко это исправить. Вдруг поможет, а братья не поскупятся отправить весть родственникам, чтобы прислали похожие.

Лысый согласно кивнул. Он оживлялся, только разглядывая картинки в книге. Видимо, кварц хорошенько избавил его от эмоций, но страсть художника осталась неубиваемой. Даже полуслепой, он все еще потрясающе рисовал, оживляя скупые рисунки первоисточника затейливым орнаментом.

Дальше надо было лишь изобразить случайность. Оставить на странице ветошь, которой вытирал перо, рассматривать строки в линзах со всех сторон, потом снять очки и смотреть в них, отстранившись от стекол. Разыскивая то самое расстояние, на котором солнечный круг становится огненным. Брендон задержал дыхание, наблюдая, как пятно становится все ярче. Где же ты, саламандра…

Ветошь вспыхнула быстро. На дымок обернулся сосед, брат Жоан не сразу осознал, что произошло, а потом с криком кинулся не к Брендону, а к бадье с водой и половником, из которого пили во время работы. Брендон мастерски изобразил отупевшего от кварца наставляемого, который с изумлением наблюдает, как огонь впивается в лист. А потом его окатили водой вместе с книгой. Впрочем, о ноже, который холодил левую ногу, обозвавший его слепым полудурком брат Жоан не вспомнил.

Зато можно было не дожидаться окончания работ. Дабы наставляемый Брендон не получил скоротечной чахотки, его отправили переодеваться в комнату. Со строгим указанием попросить у брата Руперта сменную рубашку на три дня раньше положенного. Сердце колотилось в ушах, хотелось закрыть глаза и очнуться где-нибудь там, на скалистом берегу, когда операция Гая и рыбная дорога будут уже позади. Но мы обязаны проживать каждое мгновение нашей жизни.

– Вы все-таки пробовали уйти отсюда вплавь, друг мой? – осведомился Гай Невилл, увидев, как за Брендоном тянется от порога мокрый след.

– Нет. Доставал нож.

– Любопытно, но эту историю вы расскажете мне, когда вернетесь выполнить мою просьбу. А теперь переоденьтесь и сделайте из мокрой рубахи жгут. Вам понадобится что-то закусить, чтобы весь Бетлем не услышал, как отчаянно вы хотите на волю.

Брендон понял, что не может унять дрожь. Он мог тысячу раз сказать, что ничего не боится, но обмануть тело не получалось. Холод добавлял свою лепту в это нелепое и позорное для мужчины состояние. Гай чудовище. Но старше. И в двух кварцевых браслетах. Так просто не убьет.

– Все еще не доверяете мне. Правильно. Но я с вами кристально честен. Магическая клятва, знаете ли, действует в обе стороны.

Брендон молча достал нож и протянул его Гаю Невиллу. Потом закрыл глаза и закусил мокрую, пахнущую рыбой рубашку. Оглушительную боль не смог сгладить даже белый кварц. Брендон выгнулся и глухо взвыл сквозь зубы. Крепкие пальцы Гая Невилла сжимали его кисть надежнее тиска для пыток.

Несколько мгновений выпали из жизни Брендона Бирна, а когда он наконец очнулся, боль стала ровнее, мерзее и терпимее. Гай Невилл держал в руке белое каменное кольцо с кровавыми пятнами.

– Вот и все. Половина свободы есть. Не цепляйтесь за рубашку. Я сделаю вам повязку из того почти сухого рукава. Окажетесь на свободе совсем, не забудьте промыть рану морской водой или отваром зверобоя. Вы слишком умны для того, чтобы умирать глупо.

За эти дни Брендон проявил себя как понятливый и не буйный, поэтому братья не сопровождали его в каждый момент, лишь когда надо было пройти в какое-то новое место, где он еще не бывал. Теперь можно было отправляться к мешкам. Только унять тошноту, что подкатывала от боли и волнения.

– Я должен сказать вам спасибо, – сипло прошептал он, рассматривая искалеченную, стянутую повязкой кисть, ставшую внешне вдвое уже.

Гай Невилл улыбнулся широко и открыто, но от выражения его глаз веяло жутью.

– Впервые слышу благодарность вместо проклятия. Чтоб вас, магистр Бирн! Еще немного – и мне это понравится.

До места, где разгружали тележки с рыбьей требухой, было не так далеко идти. Брендону казалось, что путь занял полдня. Он шел не крадучись, а будто подчиняясь указанию кого-то из братьев. Когда его спросили, куда идет, Брендон ответил, что работал в скриптории, но сильно испортил пергамент и был отправлен братом Жоаном к рыбакам, чтобы искупить скудоумие прилежностью. Попавшийся по дороге брат не мог не узнать манеру Жоана выражать мысли. Он хмыкнул и махнул в направлении платформы с мешками.

– Вон там рыбных дел мастера. Иди на вонь, не ошибешься.

Мгновения тянулись. Скрипел кабестан. Стучали копытами по деревянному настилу ослики. Брендон присоединился к тем, кто рассовывал по мешкам рыбные остатки из кучи. Потом дождался, когда мохноногий серый трудяга втащил очередную телегу с этой пакостью. За ее высоким бортом, скрывшим несколько готовых мешков, можно было нырнуть в один, наполовину заполненный рыбой, и притаиться. Детина, который занимался погрузкой, мощный человечище с оловянными глазами, прицепил его к крюку и теперь цеплял остальные. А этот должен был протащиться по земле шесть футов, прежде чем, соскользнув с края скалы, повиснет на крюке над водой. Брендон выбросил из него часть рыбы, но не настолько еще похудел на овсянке, чтобы его почти сто восемьдесят фунтов стали незаметным довеском. Только бы мешок выдержал!

В темноте и тесноте Брендон почувствовал, как задыхается. Его окружала скользкая вонючая дрянь, полотно царапало, а правая рука на каждое покачивание мешка отзывалась болью. Сейчас ему отчаянно хотелось заорать, чтобы его вытащили. Чтобы не умереть, сорвавшись в морскую воду в этом мешке, как в ловушке. Как же человек на самом деле слаб, когда его коснутся настоящие испытания!

Он пытался выровнять дыхание, несмотря на рыбный дух, и думать об Эшлин. О том, что выбора нет. О том, что шанс на удачный побег у него один к семи, и это много. А потом дышать стало резко легче. Морской ветер холодил тело, но выдувал проклятую вонь. Мешок, покачиваясь, двинулся вперед, к берегу. Внизу отчетливо слышался плеск волн, Брендону даже показалось, что они соревнуются, какая допрыгнет до канатной дороги. Пусть даже и так. Остался последний рывок, там, когда мешок бросят на крестьянскую телегу. Чтобы выбраться. Без кварца мысли казались такими резкими, будто Брендон не спал три дня и наконец выспался. Покачивание в мешке было бы даже приятным, если бы не теснота, от которой свело все тело.

А потом раздался треск. Это произошло так быстро, что Брендон едва успел осознать. По боку пролегла светлая полоса, и в прореху хлынули рыбьи потроха. До берега было рукой подать, но мешок не выдержал. Брендон извернулся, отчаянно пытаясь схватиться за расползающееся полотно, он даже повис на мгновение, болтая ногами в пустоте, но на одной руке долго не удержишься, пальцы неумолимо соскальзывали.

С хриплым криком магистр Бирн сорвался с каната в воду.