Русский бунт. Шапка Мономаха. Часть I

Глава 3

Роскошный экипаж императрицы медленно и осторожно выруливал с территории Александро-Невского монастыря. Обочины неширокой дороги на версту были заставлены каретами, бричками, ландо. На похороны Василия Ивановича Суворова, главы тайной экспедиции при Сенате, съехалось неожиданно много аристократов столицы. Двигало ими не столько желание почтить память усопшего, сколько настоятельная потребность увидеть своими глазами императрицу.

Тревожные новости с востока страны сменились паническими. В то, что Москва в руках бунтовщиков и что наследник престола погиб, многие просто отказывались верить. И, ожидая откровения от императрицы, явились сегодня на похороны.

Увидели они ее спокойной и уверенной в себе. Она произнесла красивую речь над гробом о том, что — «лучшие сыны отечества покидают нас в трудный момент» и что она скорбит о покойном так же, как и своем сыне — «павшем от рук подлых бунтовщиков». Но, тем не менее, заверила она всех, «в минуту опасности все лучшие наши подданные сплотились вокруг трона и своим умом и мужеством позволят империи пережить тяжелые времена».

Слова императрицы подтверждало присутствие обоих Паниных в более высоком, чем до опалы, статусе. Старший Панин, Никита Иванович, получил наконец вожделенный чин Канцлера Российской империи. Его брат, Пётр Иванович, занял место покойного во главе Тайной экспедиции. И оба вошли в Военный Совет.

Высшее общество осталось на кладбище обсуждать услышанное и увиденное, а императрица, оба Панина и Александр Алексеевич Вяземский уединились в карете по пути в город.

— Что будем делать с трауром по невинно убиенному цесаревичу, Ваше Величество? — задал Канцлер тревожащих всех вопрос.

— Ты хотел сказать, Никита, «геройски павшему в бою»? Допрежь точных сведений не будет, не будет и поминальной службы. Ныне все мои мысли лишь о защищении столицы. Что сделано?

Слово взял Петр Панин:

— Петербургская губерния еще никогда не давала рекрут, с нее брать и набрать можно до семи сот. В столице находящихся беглых, к ружью способных, отдать в полки, чтоб служили, пока хозяев отыщут, либо с засчетом. Из сего родиться будет ропот, сие известно, и умножить может побеги, а люди надобны.

— Нам токмо бунтов не хватало! — напряглась императрица.

Панин-младший продолжил:

— От архиереев подано еще прежде сего, что излишних церковников есть до десяти тысяч; из оных годные в военной службе быть могут, иные сами требуют записаться в оную. Офицеров отставных тьма тьмущая — наберем командиров для новых полков. Магазины мы соберем и все приготовления прочие сделаем без огласки. Остзейские гарнизоны приводятся в комплектное состояние, артиллерию и тому принадлежащее, опосля половину сюда на транспортах перевезем.

— Сколько полков сможем выставить?

— До пяти новых. А еще карабинерный полк, ландмилиция, полк драгун из Риги и ластовые экипажи. Опять же дворянское ополчение…

— Всех прибрать, кого сможешь, на другой лад воровские шайки въедут в Петербурх, как к себе в избу, уверенные в своих силах. Меня одно только страшит, то есть гибель гвардии. Никита Иванович, есть какие-нибудь новости от европейских дворов?

Канцлер обтер вспотевшее лицо и лоб платком и кивнул утвердительно.

— Да, матушка. Я переговорил с нидерландским посланником. Он днесь голубиной почтой получил сообщение из Москвы. Вся армия Орлова заподлинно разгромлена. У Пугачева потери невеликие, и он их быстро восполнил из солдат наших же разбитых полков. В письме упоминается, что Преображенский полк изменнически взят в плен без боя. Москва готовится к встрече самозванца. К этому дню похороны вашего сына приурочены. К сожалению, более подробных сведений нет. Большая часть послания — дела торговые, как у голландцев заведено.

— Торгаши, — буркнул Петр Панин.

— Что с возможной помощью из-за рубежа?

— Остерману я отправил инструкции для разговора с королем Шведским. Разумение имею, что от вашего кузена мы помощь легко получим, но придется отказаться от территорий, перешедших к нам по договору сорок второго года. С посланником прусского короля я такожде переговорил. Вразумительного ответа не получил, но мои слова будут переданы королю Фридриху с намеком, что мы готовы к обсуждению вопроса о статусе Королевского Польского города Данцига. Придется подождать. Тот же итог и у австрийского посланника.

— Чепуха, — отмахнулась Екатерина. — Что шведы, что пруссаки — поддувальщики, станут на Вену и Париж оглядываться. А из дела Емельки, уверена, французские ушки торчат. И цесарские. Но и Фридрих, и Густав могут подмочь. Первый — за новые уступки в польском вопросе авось расщедрится на пару полков. Второй своего парламента не переломит без твёрдых гарантий и скорее рискнет на свой страх. Рыцарь, — Екатерина хмыкнула. — В любом случае, дадут полушку, попросят на червонец.

— А что ж, матушка, делать? Столица беззащитна, — Панин сочувственно покивал, раскачивая буклями парика. — Но был у меня ещё один весьма перспективный разговор, — Панин умолк, придавая фразе загадочности и значительности. — С Луиджи Фарнезе!

Вяземский отреагировал с открытой неприязнью:

— С этим иезуитишкой? А он-то нам на кой сдался?

Панин поморщился и продолжил, обращаясь к государыне:

— Иезуиты воочию осознают опасность пугачевской крамолы. Они уверены, что её первопричина — деятельность масонов. А масоны и иезуиты — враги непримиримые. Помочь же нам они могут тем, что организуют поддержку вашему величеству со стороны всех европейских монархий. Даже протестантских. Они могут посодействовать коалиции европейских держав.

Екатерина раздраженно обмахнулась веером:

— И что я буду должна? Окатоличить всю Россию? Это невозможно. Я не привыкла учреждать свои дела и поступки инако, как сходственно интереса моей Империи, — торжественно добавила она.

Панин поморщился: чай, не в ассамблеях участвуем, к чему все эти декларации?

— Они и не рассчитывают. Они предлагают династический брак и унию Польши с Россией. Вам же Понятовский небезразличен. Так почему бы и нет?

Все присутствующие уставились на канцлера. Первой вышла из ступора Екатерина и от волнения перешла на французский:

— Никита Иванович, ты в уме ли? Я и так прав на престол по сути не имею, а, став женой польского короля, и вовсе пустым местом окажусь?

— До Пугачева так оно и было бы, — возразил Панин на том же языке. — А теперь дворянство российское испугано не на шутку. Это воспримут как вынужденную жертву…

— Да меня православная церковь заживо сожрёт, если я в католичество перейду, — перебила Панина Екатерина.

— Ну, что касаемо церкви, то она все больше к Пугачу склоняется. Он им патриаршество обещал. А по поводу брака: иезуит полагает, что лучший вариант — это если вы при этом останетесь в православии. Это будет символизировать единение двух ветвей славянского народа. Возможно, что под это дело следует издать акт о веротерпимости. Это многих наших подданных порадует.

— Особенно жидов, — хмыкнул Петр Панин.

— Понятно, к чему они клонят, — опять проворчал Вяземский. — Иезуиты мастера играть вдолгую. Так, глядишь, лет через сто Россия униатской станет.

— Мы сто лет не проживем, — огрызнулся канцлер. — Мы можем и месяца не протянуть. У нас через пару недель казаки пугачевские в окрестностях гулять будут.

Пётр Иванович поддержал брата:

— В Польше большая часть простого народа православная. Такой брак можно подать как заботу о них. И вообще, при желании все что угодно обосновать можно. А взамен мы получим десятки тысяч клинков польской шляхты. Уж они-то на компромисс с Пугачевым не пойдут.

Сановники увлеклись спором, а Екатерина погрузилась в размышления. Карета проехала по Невскому проспекту, прогромыхала по деревянным мостам через каналы и выехала на Дворцовую площадь.

— Никита Иванович, твой легат — пустой прожектер и провокатор. Европейская система равновесия сил никогда не допустит появления на карте столь мощной державы, как Речь Посполитая с Россией во главе. Никогда! Скопом кинутся и задавят. Теряешь, канцлер, чутье. Но я тебя прощаю. Мы ныне в великой недужности пребываем, а от больной головы можно всего ожидать.

— Как прикажешь, Государыня!

Екатерина снова перешла на русский, здорово его коверкая, по-видимому, не оправившись до конца от волнения:

— Сколько во всех сих или предыдущих разговорах правды или коварства, оставляю тебе самому разбирать. Я почла за нужно, чтоб вы совершенно знали образ моих мысль, употребление из сего сделаете не инако, как вы сами залуче рассудите.

«Ты бы, матушка, „залуче“ продолжила бы изъясняться по-французски, — недовольно подумал раздраженный Панин. — Что будем делать, коли Пугач кинется на нас со всех ног?»

Вчерашние похороны Павла Петровича закономерно и традиционно закончились застольем, которое только притворялось поминальным. Настроение у всех, разделивших со мной трапезу, было далеко не скорбное. Кроме вдовы, разумеется. Но она только обозначила свое присутствие и вскоре ушла. А исторические палаты Кремлевского дворца до самой ночи созерцали, как торжествуют высоко взлетевшие казаки, временно присягнувшие поляки, переметнувшиеся дворяне и я, человек не этого времени, переписывающий «набело» свою собственную историю.

Сухой закон как бы отменился сам собой в день моего восшествия в Москву. Я закрыл на это глаза, молясь про себя, чтобы мое воинство не слишком бузило. Стоило бы, не откладывая, с новой силой закрутить гайки в вопросе алкоголя. А то моя армия быстро превратится в банду разбойников. Из которых она и так частично состоит.

Военный совет я назначил на вторую половину дня, милостиво давая своим полководцам опохмелиться и освежиться. Но уже с раннего утра моего пробуждения дожидался подозрительно свежий и энергичный Новиков. За завтраком он подсунул мне на подпись манифест о предоставлении ему права реквизировать любые запасы бумаги и мобилизовывать в его ведомство любые типографии, а также переплетные и гравировальные мастерские с временным зачислением служащих в штат.

Кроме того, он представил на мое одобрение стихотворный панегирик «о восшествии государя императора в стольный город Москву». Чтение этих вирш вызвало у меня чувство тошноты, и я категорически запретил их использовать. Хотел было и автору передать пожелание больше не писать, но передумал. Не стоило обижать немногочисленных приверженцев.

Вместо этого составили обычный информативный текст. В нем провозглашался разгром всех гвардейских полков Екатерины, пленение Орлова, случайная смерть Павла и его скорбные похороны в Москве в присутствии царственного отца и супруги покойного. Там же декларировался созыв Земского собора, не позднее середины июля, «для учинения нового порядка в государстве и прекращения всякой смуты».

— Николай Иванович, добавь в текст положения о всеобщем воинском призыве. Да только доходчивее там объясни, что это не рекрутчина, а что-то вроде ополчения. Так крестьянам понятнее будет.

— Может освободим купцов от этого ополчения? Пусть виру платят. Рублей триста. С деньгами в казне совсем плохо.

— Впиши.

Тут мне в голову пришла свежая идея, как повысить привлекательность воинской службы.

— И вот ещё. Пропиши там, что всякий отслуживший в армии получит привилегию писать свое отчество с «вичем». А всякий не служивший, в том числе и среди дворян, лишаются этого величания, — я подумал и добавил лазейку для торгашей. — Кроме как по именному императорскому указу.

Новиков прищелкнул пальцами от восторга:

— Гениально! Давайте, государь, тогда еще впишем, что и жены отслуживших солдат смогут также величаться. Тогда у отслуживших парней будет большое преимущество в глазах девок. Это могучий стимул! — расхохотался он.

Не согласиться с ним было нельзя. Я сам помню времена, когда на не служившего в советской армии парня смотрели как на больного. В деревнях это действительно влияло на девичьи симпатии.

Новиков побежал делать свою работу, а я вынужден был идти и исполнять публичный номер в виде первой поминальной службы по царевичу в Благовещенском соборе. К мероприятию подтянулись и большинство моих военачальников, кроме поляков. Все, из уважения ко мне и следуя моему примеру, повязали на левый рукав траурную ленту.

По традиции, заведенной еще отцом Ивана Грозного, настоятель Благовещенского собора был и официальным духовником государя. В данный момент им числился Иоанн Панфилов, духовник Екатерины и глава Священного Синода. Разумеется, он сейчас был в Петербурге и службы вести не мог. Да и не захотел бы наверно. Вместо него мог отслужить любой иерей, совершенно ничем не рискуя. Но службу повел архиепископ Платон. Это была уже настоящая фронда и второй сигнал мне.

Платон оторвался по полной. Богослужение длилось почти три часа. Я, конечно, оценил высокий профессионализм иерарха, но право слово, это время можно было бы использовать с большей пользой. Надеюсь, что мне удастся в дальнейшем не допустить накала религиозной истерии.

Впрочем, с потерей времени меня примирило величественное исполнение гимна «Боже, Царя храни». Хор одного из главнейших храмов России на голову превосходил все остальные хоры, что я слышал до сих пор. Под сводами старинного Благовещенского собора гимн звучал просто гипнотически. Это было заметно даже по поведению окружающих.

После службы Платон подошел ко мне и произнес:

— Не мне вам указывать, Петр Федорович, но ваш красный кафтан в год траура — не самая подходящая одежда. Вы же были полковником Лейб-гвардии кирасирского полка, что соответствует званию генерал-поручика в армии. Отчего бы вам не носить повседневный черный полковой мундир? Обшивка, эполеты, металлический прибор — серебряные, все в рамках приличий. Вам бы издать Объявление по случаю кончины Его Императорского Высочества цесаревича Павла, в коем конфирмуете статьи о порядке ношения печальных одежд на все четыре квартала глубокого траура чинами военными, гражданскими и особливо дамскими персонами всех классов.

Я еле удержался, чтобы не крякнуть. Эко он меня поддел. Или подсказал? Все-таки государем он меня ещё ни разу не назвал. Ни на отпевании Павла, ни сейчас. Употреблял только мое «имя» или упоминал как «отца покойного». Даже исполнение моего гимна к делу не пришьешь. Там же не упоминалось, какого конкретно царя должен хранить Бог. Может, Екатерину… И прямым текстом намекнул, что полон сомнений в отношении моей личности. Но подсказка дорогого стоила. В этом мире сплошных условностей выплыть самостоятельно невозможно.

— Гвардия меня предала, — нашелся я с ответом.

— Понимаю. Так пропишите в Объявлении, что посчитаете нужным.

— Непременно воспользуюсь вашим советом.

— Не разделите ли вы со мной вечернюю трапезу, Петр Федорович?

Я усмехнулся.

— Охотно, ваше высокопреосвященство, — ответил я. — Но прошу заранее простить моих людей. Они проверят вашу кухню и блюда. Надеюсь, вы понимаете меня?

— Разумеется, — Платон обозначил поклон, — я разделяю ваши опасения и не буду препятствовать. Жду вас после вечерней службы.

Архиепископ удалился. Я тут же махнул Коробицину, моей тенью маячившего за спиной.

— Все слышал? — бодигард моргнул, подтверждая. — Передай Никитину, пущай раздобудет мне этот чертов кирасирский мундир, ну и все, что к нему положено. И чинушу какого найдите мне срочно, кто во всех этих Объявлениях разбирается.

До начала военного совета было ещё время, и со своим секретарем Иваном Почиталиным принялся сортировать ворох писем, челобитных и прошений о высочайшей аудиенции. Они накопились еще в период «диктатуры Мясникова» и удвоились за вчерашний вечер. Писали все. И дворяне, и мещане, и крестьяне, но больше всего было, конечно, купцов. Почуяли торгаши, что я их царь.

Екатерина не жаловала буржуазию, и много ее распоряжений и указов касались ограничений для развития экономики Москвы. По итогу город превратился в гигантский дворянский клуб и весь бизнес так или иначе был завязан на обслуживание досуга привилегированного сословия и их многочисленных холопов.

Я принес радикальные перемены. Дворянство, лишенное кормовой базы в виде крепостных крестьян, неизбежно нищало, и следом за ними нищала сфера услуг, завязанная на них. Самые умные из торгашей это уже поняли и теперь с тревогой в душе ломились ко мне на аудиенцию, дабы оценить свои перспективы.

Не имело смысла встречаться с каждым из них по отдельности. Все равно вопросы у них одни и те же. Потому я распорядился организовать «конференцию», то есть собрание купеческих выборных числом не больше ста.

С дворянами я решил поступить так же. Надо было расставить точки над «i». Новой Москве расслабленный образ жизни был не нужен. Останутся только те, что готовы служить и быть полезными. Остальных — нафиг с пляжа. И никакие заслуги предков для меня не аргумент.

Несколько прошений меня заинтересовали особо. Я призадумался, а потом дал задание Почиталину организовать ещё одну конференцию. На этот раз «научно-практическую»:

— Ваня, собери-ка ты всех архитекторов, художников и строительных начальников. Скажи Хлопуше, чтобы и среди задержанных таковых поискал. Помимо того, собери членов московского магистрата, комиссий городского строения и каменного приказа.

Я покрутил в руках листочки и добавил:

— Владельцев кирпичных заводов тоже пригласи. Я хочу, через пару дней, поговорить со всеми ними о Москве. О ее большом и счастливом будущем.

Почиталин, заинтригованно посмотрев на меня, записал в блокнотик поручение.

Я продолжил просматривать прошения мещан, и тут мне на глаза попалась знакомая фамилия. Кулибин! Захотелось даже подпрыгнуть и заорать от радости. Я, конечно, сдержался, но потребовал:

— Этого человека я желаю видеть немедленно. Хотя…

Я покосился на циферблат здоровенных напольных часов, прикинул планы на день и передумал.

— Пригласи его разделить со мной завтрак. И пару часов опосля нам под разговор выдели.

Почиталин взял листок прошения и сделал себе пометку. Я же оставил бумаги и подошел к окну, выходящему на Соборную площадь. Я задумался, глядя через мутные неровные стекла на суету монахов, солдат и извозчиков.

Кулибин — это не просто гениальный механик, имя которого в народной памяти стало нарицательным. Это еще и прекрасное прикрытие для моих собственных прогрессорских инноваций. Император-поэт — это ещё приемлемо для общества, даже для патриархального, а вот император изобретатель-самоучка — это «моветон».

В Казани и Нижнем мне приходилось выкручиваться и ссылаться на «подсмотренное в европах», но теперь у меня появится собственный Леонардо да-Винчи и Эдисон в одном флаконе.

«Надеюсь, он язык за зубами хранить умеет».

Персональные письма были посланы Эйлеру и Кулибину ещё из Нижнего Новгорода. Я, честно говоря, не ожидал, что мастер рискнет своим комфортным и прочным положением заведующего механических мастерских при Петербургской Академии наук и откликнется на мой призыв. Но, видимо, я недооценил его бунтарский дух. А ведь читал, что он до самой смерти оставался верен традиционной русской одежде, не курил и не употреблял алкоголя. Был язвителен и насмешлив с теми, кто пытался над ним насмехаться. Судя по всему, Кулибин уже успел хлебнуть петербургского снобизма, и мое предложение пришлось ему по сердцу.

— Государь, — отвлек меня от размышлений Почиталин. — Господа военачальники собрались. Вас ждут.

Я взглянул на часы и отправился к своим воеводам. То есть не воеводам, конечно, а генералам. Давят все-таки на психику эти арочные своды и аляповатая роспись Теремного Дворца русских царей. Так и мерещатся по углам долгобородые бояре, потеющие в своих шубах и огромных шапках.

«Надо отсюда съезжать. Жить и работать в этом музее решительно невозможно, только оборону держать».