Русский бунт. Шапка Мономаха. Часть I

Глава 6

В приемной я увидел Почиталина и какого-то бородатого купчину, держащего в руках тубус, в каких чертежи или холсты хранят.

— Государь, — поклонился мой секретарь и повел рукой в сторону незнакомца, — это Кулибин. Ты желал его с утра видеть.

Мастер в пояс поклонился, коснувшись пола рукой, и сказал:

— Долгих лет тебе, государь! По твоему зову явился.

Я, несмотря на спешку, шагнул навстречу и обнял мастера. Думаю, что такой встречи он не ожидал.

— И тебе здравствовать, Иван Петрович. Но придется тебе ещё подождать. Дела у меня, — и кивнул Почиталину. — Со всей лаской к этому человеку относиться.

Выйдя из теремного дворца по наружным лестницам, спустился во двор, где меня ждал конь и конвой из казаков во главе с Никитиным. Я, садясь на коня, скомандовал:

— В татарскую слободу!

Никитин кивнул и начал строить охранный ордер. С царского двора, через ворота в красивой, но обветшалой башне, мы выехали ещё шагом. А вот через кремлевскую Боровицкую башню уже шли рысью. Передние казачки звонким свистом разгоняли прохожих.

Проехали по Волхонке, повернули на Ленивку и добрались до одиноко стоящей Всехсвятской башни Белого города. Каменная стена уже была разобрана, но сама воротная башня, массивная и высокая, стояла, открывая сквозь себя проезд на Большой Каменный мост.

Сооружение внушало уважение. Его строительство во времена Софьи породило присказку «дороже каменного моста». И, глядя на него, понимаешь, что поговорка оправдана. Шириной он был метров двадцать, но проезд сильно сужали многочисленные лавки и заведения по краям. До середины обзор был перекрыт сплошной застройкой и только на самой середине моста открывался вид на Кремль.

Жиденький ряд каменных домов и лабазов правобережья обрывался перед большой и нисколько не благоустроенной Болотной площадью. Название свое она полностью заслужила, ибо низменная часть ее представляла собой старицу Москвы-реки, по весне заполняемую водой. Мне ещё придется самому организовывать здесь когда нибудь прокладку Обводного канала и строительство набережных.

Замоскворечье ничем не удивило, та же деревня с вкраплением каменных домов и церквей. Улицы вымощены деревянными плахами, освещения нет в принципе. Недолго попетляв по улочкам, мы добрались до Татарской слободы.

Цель нашей поездки определилась сразу — по настороженной толпе башкир и казаков около большого двухэтажного дома рядом с единственной в Москве мечетью. Завидев меня, башкиры зашумели, но, как мне показалось, не угрожающе. Все дружно сняли шапки и поклонились, когда я соскочил с коня перед крыльцом дома.

В доме я нашел покрасневших от ругани, взвинченных Салавата и Овчинникова. В уголке, хитро поблескивая узкими глазками, сидел татарский князь Уразов. Судя по всему, переговоры зашли в тупик. При виде меня спорщики несколько расслабились и вспомнили о приличиях. Оба поклонились.

— Ну? До чего договорились? — спросил я.

Овчинников ткнул рукой в Юлаева и выпалил:

— Государь, убирай с командования этого молокососа. Он за своими людьми догляда не имеет

Салават вскочил и ухватился за рукоять сабли. Никитин качнулся, намереваясь прыгнуть, а Овчинников положил руку на пистолет.

— Тихо! — заорал я и шарахнул кулаком по столу. — Сидеть!

Все замерли. А потом оставили в покое оружие и вернулись к исходному состоянию. Я жестом повелел им сесть и уселся сам.

— Андрей Афанасьевич, извинись перед Салаватом. Он воин добрый. Не хуже тебя. А что там с его людьми, это мы сейчас разберемся.

Овчинников зыркнул на меня, а потом выдохнул:

— Ладно. Звиняй, Юлаев. Моя оплошка.

Двадцатилетний башкир кивнул, но видно было, что обиделся.

— Рассказывай, Салават, что произошло.

— Ничего не произошло. И не произошло бы. Ну, некоторые говорят, что Москву взяли, значит, дело сладили (сделали). И домой пора. Но никто же не уехал. И не из моего клана это люди, — горячился молодой командир. — Мои меня слушают. А эти моего отца раньше слушали, а меня не очень хорошо слушают. Но я бы все равно их уговорил!

В углу хмыкнул Уразов, напомнив о себе. Салават сразу вспыхнул.

— А у князя язык больно длинный. Это он сам со своими татарами домой собирается. А на меня в рожок всем дудит.

Овчинников не удержался и подпустил шпильку.

— Насмешки над нами строишь! Да все они…Набили торбы да кошели добычей натуго, нерусь, теперь думают, как бы до юрты довезти.

Я хлопнул по столу ладонью.

— Тихо. Твои казаки не меньше барахла набрали. Так что помолчи.

Я подумал и решил:

— С башкирами я хочу сам поговорить. Собери всех, Салават.

Молодой командир ушел, а я повернулся к Уразову.

— Из своих татар десятую часть можешь отпустить домой. Пусть они добычу остальных развезут по домам, но с условием, что вместо каждого отъехавшего из войска ко мне под знамена придут десятеро. Думаю, добыча тому поспособствует. Сроку не больше месяца. Понял?

Уразов задумался, а потом кивнул.

— Понял, государь. Хороший план. Люди будут.

Через полчаса перед домом стояла толпа спешенных башкирских всадников. Я с крыльца оглядел это воинство и начал:

— Как-то не было до сих пор оказии сказать вам всем спасибо за то, что в самое тяжелое время поддержали меня. Шли в лютую стужу вместе со мной на Казань и разбили там конницу Бибикова. Храбро бились с гвардейцами Орлова и одолели их. Захватили для меня Москву. Я очень ценю это и буду помнить всю жизнь.

Я поклонился толпе, и она взревела воплями удовольствия и одобрения.

— А ещё я буду помнить, как Нур-Али ещё зимой ушел за подмогой и до сих пор не вернулся. Может, заблудился в степи?

Шутливо спросил я, и толпа захохотала.

— Может, и не заблудился, но я теперь точно знаю, что русский царь на башкир может положиться, а на киргиз-кайсаков — нет. И мне теперь так же, как и вам, обидно, что по вашим исконным землям от речки Ори и до самого Арала бродят не ваши стада.

Толпа угрюмо замолчала. Это было действительно больное место башкир, которые в противостоянии с русской властью растратили много сил и потеряли свои земли. Это была очень свежая рана.

— Я думаю, что надо восстановить справедливость. После моей окончательной победы. После замирения или уничтожения всех моих врагов я верну долг башкирскому народу. Мы вернем ваши земли, заберем их стада и их женщин.

Толпа взревела. Заблестели выдернутые из ножен сабли и даже раздалась пара выстрелов из пистолетов. Никитин дернулся ко мне, но я его остановил жестом. Толпа отбесновалась, и я продолжил:

— Но настоящая победа ещё далеко. Да, Москва наша, но на юге верные Екатерине войска разворачиваются в нашу сторону. На севере, в Петербурге, царица шлет депеши европейским государя, прося о помощи. А потому наша война продолжается. Мне нужно ещё больше воинов вашего народа. Я разрешаю каждому десятому из вас отправиться домой и отвезти добычу. Решите сами между собой, кто поедет. Но через два месяца мне нужно, чтобы вместо каждого уехавшего приехало десять человек.

Митинговал я ещё около часа. Нахваливал храбрость и командирские качества Салавата, осознанно подкрепляя его авторитет. Рассказал кусок плана по захвату городов центральной России, что без кавалерии невозможно. И в целом настроение башкир изменил в нужную мне сторону.

Выплеснув эмоции, разбираться с душегубами я уже передумал. Не царское это дело. Накрутил хвост Подурову с Овчинниковым и отправил их крепить дисциплину в войске. А сам поспешил обратно в Кремль, где меня ждала встреча с Кулибиным.

Разговор мы начали за накрытым столом в трапезной Теремного дворца. Обстановка располагала, и потому начали мы «за жизнь».

— В Москве я, царь-батюшка, уже с месяц как. Со всем своим семейством. Выправил в академии бессрочный отпуск для поправления здоровья и богомолья, да и поехал. По монастырям-то и правда проехались, но все больше тебя на Москве ждали.

Порасспрашивал я и о житье-бытье мастера в Петербурге. Действительно, его угнетала спесь придворных, с которыми приходилось общаться, и высокомерие ученой публики из академии. А ещё больше — страх власть имущих перед любыми новинками, не имеющими аналогов в «благословенной Европе». Что особо проявилось в истории с однопролетным мостом через Неву.

— На третий вариант модели моста мне денег не выделили. И велели до окончания войны с туркой и до подавления бунта, — тут Кулибин поперхнулся, смутился, виновато глянул на меня и развел руками. — Ну, так в Питере говорят.

Я жестом показал, что, мол, понимаю и не сержусь.

— В общем, не нужны им мосты, — закруглился мастер.

— А для меня построишь? Через Москву-реку.

— Отчего же не построю. Построю, конечно. Она и поуже Невы будет. Та-то у Адмиралтейства больше ста саженей, а Москва река меньше пятидесяти. Да и нет потребности парусники пропускать, так что все будет проще, быстрее и дешевле.

После завтрака мы перебрались в кабинет. Но перед тем, как начать серьезный разговор, я снял с киота увесистую икону с потемневшим от времени ликом Спасителя. Положил ее на стол и сказал:

— Иван, клянись на этой иконе, что будешь хранить в тайне все, что я скажу тебе. И ежели кто спросит, откуда знания твои, то на себя возьмешь, а про меня ни слова не скажешь и в бумагах не напишешь.

Кулибин удивился, но перекрестился, поцеловал оклад и решительно заявил:

— Клянусь перед ликом Иисуса нашего Христа. Не разглашу, государь. Не выдам.

Я так же перекрестился и убрал икону.

— Ну, показывай, что ты там ещё принес, — сказал я, кивнув на тубус.

— Это государь, я добыл в архивах Берг-коллегии и Академии. Всё, как ты в письме и просил.

На свет божий появились листы чертежей и записи. Я вытянул один из них, с узнаваемым рисунком.

— Для начала поговорим о токарном станке Нартова.

Любое большое дело надо начинать с подготовки инструментов и материалов. И если простые материалы сейчас более-менее доступны, то вот с инструментами в этом времени беда. Каждому винту соответствовала своя уникальная гайка, а в зазор между цилиндром и поршнем первых паровиков Уатта можно было засунуть палец. Поэтому я и начал со станка, который в реальной истории будет разработан и внедрен Генри Модсли через четверть века.

Я изложил Кулибину, каким на самом деле должен быть токарный станок. Знания у меня были что ни на есть практические, ибо в школе, где я много лет проработал, было несколько токарно-винторезных станков пятидесятых годов выпуска. И мне доводилось не только ими пользоваться, но и чинить. Особенно после перестройки. Когда у школ финансирования ни на что не хватало. Так что мне было что рассказать про автоматический суппорт, про коробку перемены передач, про стандартизацию резьбы.

Кулибин, разумеется, понял, какие перспективы открываются перед ним. Но самое волнительное ждало его впереди.

— А это, если не ошибаюсь, чертежи Ползунова?

— Да, государь. В Берг-коллегии с шестьдесят пятого года лежат без внимания. А ведь удивительная машина получилась.

Я кивнул и вгляделся в рисунок. Понять что-то с ходу в мешанине линий было сложно. То есть узнавались, конечно, цилиндры и поршень, но кинематика не читалась. Впрочем, мне нужен был только факт приоритета. По этим чертежам строить машину я не собирался. Эти чертежи не больше, чем алиби для Кулибина. Впрочем, как и станок Нартова.

— Да, Иван Петрович. Это удивительная машина. В Англии некто Джеймс Уатт на подобную машину привилегию получил и уже начал ее производить. Машина эта сделает заводы свободными от необходимости строиться возле рек и запружать их и даст в руки мастеров огромную силу. Поставленная на суда, машина эта будет двигать их с недостижимой ранее скоростью в любую погоду. Даже по земле эта машина может везти грузы! — я уловил недоверчивое изумление во взгляде Кулибина. — Но об этом мы попозже поговорим, а пока давайте обсудим ее части и способы работы.

Паровые машины я тоже знал хорошо. Несмотря на победное шествие электродвигателей и двигателей внутреннего сгорания, паровики ещё долго несли свою службу на предприятиях, транспорте и в колхозах. Так что рассказывал я Кулибину не про страшненький вариант Уатта с его знаменитым «параллелограммом», а про конструкции рациональные, прошедшие более чем сто лет эволюции.

Каюсь. Не удержался и сразу нарисовал, как должен выглядеть буксирный пароход для Волги и как должен выглядеть простенький паровоз для железной дороги. Такие блестящие перспективы этого механизма просто перевозбудили моего собеседника. Он временами даже о моем «царском величии» забывал, ругаясь от восхищения.

Но все эти разговоры были о перспективных вещах, реализацию которых не стоило ждать быстро. Насущная военная необходимость требовала совершенно других механизмов. И я заказал срочное изготовление оптического телеграфа. Причем не всемирно-известной модели братьев Шапп времен Наполеона, а более поздней, шведской версии. Которая была несравненно более надежной и эффективной.

Обсудили мы и денежные вопросы, причем Кулибин оказался на редкость некорыстолюбивым или, как он выразился, «не обжаднел на богатство».

— Государь, ты говорил, что на все это хочешь привелеи на меня оформлять. И я так понимаю, что деньжищи за это идти мне будут огромные. Я крест целовал, что тайну твою сохраню, и на том стоять буду. Но как-то мне совестно деньги зарабатывать твоим-то умом.

— Ты что, Иван, — нахмурился я. — От моих рисуночков до настоящего механизма путь неблизкий, и твоего ума потребуется немало, чтобы все эти идеи заработали. Мне самому этим заниматься невместно. Так что уж извини, но тебе делать, а мне тебя награждать.

Я усмехнулся.

— Но ежели в деньгах боишься утонуть, то создай для отроков школу механиков, и все деньги, что совесть тревожат, туда вкладывай. Вот и будем в расчете.

Уходил Кулибин, унося с собой не только мои эскизы, но и такой же мандат, как у Новикова, по которому он мог мобилизовывать любые кузни, слесарные и столярные мастерские, запасы железа и инструментов. Это давало ему не только возможность быстро выполнить мой заказ, но и начать формирование завода точной механики под собственные нужды. С местом же строительства ему предстояло определиться самому.

От дворянства московского ко мне пришли убеленные сединами старцы. Ну то есть трое сами пришли, а бывшего генерал-губернатора к ним за компанию привели люди Хлопуши. Встречал я их в более формальной обстановке, чем Кулибина. В тронной зале Теремного дворца и при короне. Двое телохранителей обозначали охрану, хотя, конечно, от таких пенсионеров покушения ожидать не стоило.

Почиталин по очереди мне их представил, хотя его записку с персональными данными визитеров я уже прочитал. Кроме шестидесятилетнего князя Михаила Никитича Волконского, возглавлявшего Москву с времен чумного бунта, были: генерал-аншеф князь Репнин Пётр Иванович возрастом шестьдесят шесть лет, бывший новгородский губернатор, шестидесятидвухлетний Нарышкин Василий Васильевич и бывший президент Юстиц-коллегии, семидесятишестилетний Щербачёв Борис Фёдорович. Так что генерал губернатор московский оказался в этой компании самым молодым.

Вошедшие сразу повели себя неправильно. Им бы полебезить, поунижаться, глядишь, я бы и проявил снисходительность по какому-нибудь вопросу. А эти вошли, не поклонились и принялись во мне дырки сверлить взглядами.

— Чего пожаловали, старинушки? Чего на печи не лежится? Чего старые кости бередите да по Москве ходите? — немного издеваясь спросил я.

Репнин усмехнулся и ответил мне в тон:

— Да вот, люди говорят, нечисть в палатах царских завелась. Людей православных губит. Простой люд подговаривает заповеди божьи нарушать. Царем Петром Третьим себя называет. Вот мы и решили посмотреть, вдруг и правда.

Я нахмурился. Князюшко дерзил с обреченностью камикадзе. Его спутники неодобрительно на него шикали.

— И что? Посмотрели?

— Посмотрели. Убедились, — кивнул князь, отмахиваясь от Нарышкина. — Я при Петре Федоровиче четырнадцать лет состоял. От камер-юнкера до камергера дошел. Знал его как облупленного. И труп его до погребения видел, так что увы, — князь развел руки, — ты не царь. А самозванец.

Я взглянул на Почиталина.

— Вань, тебя это сильно пужает?

Тот замотал головой.

— Что ты, батюшка-государь. Да пусть они, что хотят, толдычат. Ты наш истинный царь.

Я обратился к никитинским казачкам:

— А вы, ребята, как? Не хотите от меня уйти да покаяться перед Екатериной?

Они только рассмеялись.

Тут в разговор вступил самый старый из аксакалов, Щербачев.

— Ты, Петр, помолчи, — сказал он, обращаясь к Репнину. — Не о том говорить надо.

И повернулся ко мне.

— Не знаю, черт тебе ворожит или господь помогает. Но допускаю, что царем ты будешь. Может, Романовым, а может, и новую династию обоснуешь. Но без дворянства как ты собираешься страной править? Купцы да крестьяне тебе не помогут. У них свои заботы. Мещан мало. А дворян ты обижать вздумал. Разумно ли?

Его речь подхватил Нарышкин.

— Ведь веками же служили трону. Если победишь ты Екатерину, куда же нам деваться, и тебе послужим. Но зачем же лучших людей России по миру пускать, их пажить рушить? Зачем всей черни волю давать? Тех, кто тебя поддержал, само собой, наградить надо. Новое дворянство поднять из низов. Это мы понимаем. Видали уже. Но прочую чернь-то как ты обратно в хомут загонишь? Думал ли?

Слово решил взять молчавший доселе подследственный Волконский.

— А землю-то! Землю зачем отнимать да мужикам раздавать? Ладно, людей открепил от помещиков. Бог с ним. В иных странах так спокон живут и беды не знают. И мы бы привыкли. Но землю-то мог во владениях оставить? Ведь так и войну можно прекратить мигом. Не все, но многие тебе тут же присягнут.

А похоже, переговорщики считают меня дураком. Ишь как косятся по сторонам! Залетела в красные с золотом кремлевские палаты неведома зверушка. Кто я для них? Злодей, вор, тиран, изменник. Самозванец в мундире с чужого плеча. Исчадье ада, явившееся на землю лить человеческую кровушку. В первую очередь, их, господскую. Заявились ко мне все такие из себя расфуфыренные, в шелках и бархатах — не иначе как считают, честь великую оказали. И давай намекать: дескать, мы тебя готовы признать, если ты все по-старому оставишь. Такое предложение вполне могло подкупить настоящего Емельяна Пугачева, но не меня.

Эти лисы, зубы скрошившие на интригах, уверены, что меня смогут переиграть. Думают: попотчуем дурака пустяшными обещаниями и выгадаем месяц-другой для московских бояр, пока армия сюда не доберется. Не верят они в мою победу, оттого и пришли с такими речами.

Хотите поиграть? Извольте.

— А знаете ли вы, старинушки, что две трети земель и крепостных у трети дворянских семей России сосредоточены? И речи свои вы ведете именно от их лица. А остальные либо малоземельны, либо вовсе за жалование служат. Так что им мешает мне служить, коль скоро я больше платить буду? А вами они хоть и огорчением, но пожертвуют.

Я ухмыльнулся, глядя на насупившихся вельмож. Не ожидали они, что буду я бить их беспощадным языком цифр. А на этот язык эмоциями отвечать бессмысленно. Тут снова высунулся неугомонный Репнин.

— Может, с голодухи или по слабохарактерности к тебе и пойдут служить худородные да завалящие — тут ты прав. Принуждены будут хлеба своего искать службой. Но сокрушая родовую аристократию, ты для всех правителей Европы и для всех аристократов мира врагом становишься. Как ты сможешь трон удержать, перессорившись со всем миром? Ты же вечной войной Русь погубишь.

— О, как! О Руси вспомнил… — я опять усмехнулся на такое заявление. — А ты, князюшко, давно ли в зеркало смотрелся? Парики, банты да кружева. Не видать русского под этой шелухой-то. Ваш брат боярин давно уже нерусь. Паразиты вы, присосавшиеся к народному телу, трутни и облепившие трон пауки. Не о чем мне с вами договариваться. Желаете служить? Приму. Жалование положу и пенсион на старость, коли пользу Отечеству принесете. Не желаете служить? Пошли прочь. Напрасно возомнили себе незаменимыми. В русском народе такая сила живет, такой созидательный дух! Появятся самородки, ни умом, ни талантами не обделенные, но без вашей фанаберии господской.

— Одумайся, Емельян!

Его дружки закивали. Не смогли все же спеси своей преодолеть.

Я сделал знак, и казачки в одно движение оказались рядом с буйным аристократом. Вскоре он лежал на полу и вопил:

— Сатана ты! Вор! Холоп, до власти дорвавшийся!

— За оскорбление царского величества смертная казнь полагается, — спокойно объявил я напуганным старикам. — Вас уведомят, где и когда вы в последний раз дружком попрощаться сможете.

Переговорщики молчаливо обменялись взглядами и развернулись на выход. Я решил их добить.

— Городские домовладения дворянские тоже в казну отходят. Так что даю двое суток, чтобы собрать вещи и выехать из домов. На семью — одна телега.

Тут же развернулись, как на шарнирах.

— Пощади, государь! — наступил себе на горло Щербачев, титуловав при всех, как подобает обращаться к царю.

К нему присоединились остальные. Неожиданная корпоративная солидарность.

— Петр Федорович, — взмолился Нарышкин. — Прояви милосердие. Не гони нас из домов.

— Куда же люди-то пойдут, — присоединился к нему Волконский, — бабы, детишки. Тысячи же дворян в Москве.

Я даже разочаровался. Я-то думал, что они за своего сокорытника попросят. От плахи его попробуют отмазать. Думал, восхититься. Ан нет. Они просто перспективу бомжевания осознали.

— А зачем вы мне здесь? Зачем мне все ваши бабы и детишки? Вот ваши дворовые и лакеи мне ещё пригодятся, а вы сами мне не нужны. Разве что… — я изобразил глубокую задумчивость. — Тех, кто добровольно присягнет и предложит себя на службу отечеству, я бы пощадил. Так что думайте. Через два дня я начну выселять вашего брата вон из города.

Я кивнул казакам.

— Выведите их. А этого, — я показал на Репнина. — В железо и в подвал.