Русский бунт. Шапка Мономаха. Часть I

Глава 5

Вернулся я в свои покои в Теремном дворце уже за полночь. День выдался длинный, наполненный до краев делами, встречами, решениями. Голова гудела, как колокол Ивана Великого. Усталость навалилась свинцовая, не телесная даже, а душевная. Хотелось просто рухнуть и забыться, но сон не шел. Образ убитого мальчишки, Сергея Пушкина, снова встал перед глазами. Солнце русской поэзии… погасил. Тяжесть на душе росла, давила, мешала дышать.

Слуги давно разошлись. Никитин со своими людьми нес караул где-то снаружи, в переходах да на лестницах. Здесь, в моих комнатах, царила тишина, нарушаемая лишь треском свечей да гулким боем часов на Спасской башне. Я плеснул себе в серебряный кубок красного вина из початой бутылки, что принесли еще к ужину, и подошел к окну. Оконницы из цветного стекла были распахнуты настежь, впуская ночную прохладу и слабый свет луны. Москва спала внизу, раскинувшись темной, неровной массой, кое-где пронзенной огоньками сторожевых костров.

Может, выйти на верхнюю площадку Теремка? Там, под открытым небом, может, станет легче дышать. Немного померзну — быстрее засну. Идея показалась спасительной. Захватив бутылку и кубок, я поднялся по узкой внутренней лестнице на гульбище.

И замер на пороге. Она была здесь.

Августа. Моя нежданная «невестка». Великая княгиня Наталья Алексеевна. Стояла у резных каменных перил, глядя на ночной город. Тонкая фигурка в темном, но уже не строго траурном платье, окутанная легкой шалью. Лунный свет серебрил ее волосы, выбившиеся из-под скромного чепца, делал черты лица почти прозрачными, неземными.

Она услышала мои шаги и обернулась. В глазах — попеременно страх, потом удивление. Августа резко покраснела, запахнула шаль. Под которой была… только ночная рубашка. И ничего более.

— Ваше Величество? — голос тихий. — Вы тоже не спите?

— Душно в палатах, — ответил я, подходя ближе. — Мысли разные одолевают. А вы?

— Мне тоже не спится. Здесь… воздух. И кажется, будто я дальше от всего этого. От дворца, от… прошлого.

Она снова отвернулась к городу, к еле заметным в темноте контурам куполов кремлевских храмов. Я встал рядом, чувствуя ее легкое, едва уловимое дыхание, тонкий аромат каких-то духов или пудры. Молчание повисло между нами, но оно не было неловким. Скорее…это было какое-то ожидание.

— Вина? — предложил я, протягивая ей свой кубок. Она поколебалась секунду, потом взяла его тонкими пальцами. Отпила немного.

— Спасибо. Крепкое.

— Французское. Из погребов князя Юсупова, — усмехнулся я. — Казачки разграбили его дом.

Она слабо улыбнулась в ответ.

— Вы кажетесь очень уставшим, Ваше Величество.

— Просто Петр Федорович. И да, я устал. Бремя власти… оно тяжелее шапки Мономаха.

Несу какую-то банальность, а сам все ближе подвигаюсь к аппетитной женской фигуре. Как не запахивала Августа шаль, декольте просматривалось очень хорошо.

— Но вы сами сделали этот выбор!

— Разве? — я посмотрел на нее пристально. — Иногда мне кажется, что это бремя выбрало меня. Что я лишь щепка в потоке истории, которую несет неведомо куда.

Она посмотрела на меня с неожиданным пониманием.

— Я вас… понимаю. Иногда мне тоже так кажется. Будто моя жизнь — не моя. Сначала отец выдал замуж за наследника чужой страны. Потом… потом все это. А теперь вы предлагаете мне стать министром. Это так странно.

Я подлил в бокал вина, мы попеременно его выпили. Августа еще больше раскраснелась, оперлась руками о балюстраду. Шаль окончательно распахнулась, я увидел напрягшиеся темные соски под ночной рубашке. Кажется, я переменил свое мнение, что она не в моем вкусе. Стал сыпать комплиментами:

— Почему странно? Вы умны, амбициозны. У вас есть шанс сделать что-то настоящее. Оставить след. Вы же сами этого хотели!

— Хотела, — она вздохнула. — Но я боюсь. Боюсь вас. Боюсь того, что будет дальше. Вы ведь… вы очень опасный человек!

— Опасный? — я усмехнулся. — Возможно. Но я не причиню вам зла, Августа. Я же обещал.

Я сделал шаг последний шаг. Мы стояли вплотную, дыша ароматом друг друга. Теперь нас разделяло всего ничего. Ее глаза в полумраке казались огромными, темными озерами. Я чувствовал тепло ее тела, легкую дрожь, прошедшую по ее плечам. То ли от ночной прохлады, то ли от моего приближения.

— Вы говорили, что отпустите меня через девять месяцев, — прошептала она, не отводя взгляда. — Если… если не будет наследника.

— Говорил.

— А если… — она запнулась, щеки залил румянец, видимый даже при луне. — Если я не захочу уезжать?

Сердце у меня екнуло. Вот оно. То самое. Не игра ли это? Не попытка ли обезопасить себя, привязать меня? Или…К черту все!

Я протянул руку и коснулся ее щеки. Кожа нежная, бархатистая. Она вздрогнула, но не отстранилась. Закрыла глаза на мгновение.

— Августа… — выдохнул я.

И в следующую секунду все мысли о политике, о наследниках, о войне, о проклятом Пушкине — все улетело прочь. Я обнял ее за талию, притянул к себе. Она подалась навстречу, обвив руками мою шею. Ее губы, чуть приоткрытые, влажные от вина, нашли мои. Мы принялись целоваться. И по ее неопытности я все сразу понял. Она будет моей!

Поцелуй оказался внезапным, как удар молнии. Горячим, требовательным, отчаянным. Словно мы оба пытались найти в нем забвение, спасение от страхов и одиночества, что окружали нас в этом чужом, враждебном мире. Я целовал ее, чувствуя, как тает лед в моей душе, как просыпается давно забытое желание. Забыть все. Хотя бы на одну ночь.

Ее руки скользнули по моей спине, пальцы запутались в волосах на затылке. Я подхватил ее на руки — легкую, почти невесомую. Она прижалась ко мне всем телом, и я понес ее прочь с холодного гульбища, вниз по темной лестнице, в свои палаты, где горели свечи и ждала неубранная постель.

В голове стучало только одно: «Вдова моего „сына“… Моя пленница… Моя…».

Мир сузился до этой ночи, до этой женщины в моих руках. А что будет завтра — пусть решает завтра.

На утро Августы в моей постели не оказалось. Я встал, потянулся, ощущая ломоту во всем теле — позабавились мы ночью славно — позвал слуг одеваться. Мои красавцы уже все раздобыли — черный мундир, такого же цвета штаны и сапоги. Ужас, летящий на крыльях ночи! Я отодвинул из памяти Августу, начал вспоминать вчерашние встречи.

Финал совещания оставил в душе тягостный осадок. Я стал припоминать, как уже занимался такого рода шантажом в Оренбурге, добиваясь покорности у офицеров гарнизона. Тот же Крылов повиновался мне только из-за страха за жену и четырехлетнего сына. Это потом он уже втянулся и стал служить на совесть.

Но в то, первое время, я был сам не свой из-за попадания. Как-то очень остро и болезненно ощущал упущенные шансы своего великого предка. Я решил любой ценой их использовать — даже с помощью шантаж.

С тех пор история изменилась абсолютно. За моими плечами реальная сила и власть на части обширной территории России. Во мне нет и тени прежнего Пугачева. Растворился. В мое сердце исподволь вернулся тот самый человек, что прожил долгую жизнь в Советском Союзе и воспитан на других ценностях.

Я понимаю, что нравы сейчас очень суровые и сантиментам нет места. Что война ещё не выиграна и время для милосердия не наступило. Тем не менее было противно.

Чтобы развеяться, кликнул Никитина и отправился на прогулку по Москве. Ведь я ее толком-то ещё и не видел.

Выехал переодетый простым казаком в отряде, где явным командиром как раз выглядел Никитин. Народ на улицах не обращал особого внимания на нас. Москвичи уже привыкли к казачьим разъездам.

Я уже говорил, что Москву не узнавал совершенно. Даже в самом Кремле меня подстерегали удивительные открытия. Например, из внутреннего двора комплекса царских теремов мы выезжали через Гербовую башню. Несмотря на ветхость и плохое состояние, она была очень красива и напоминала Дмитриевскую башню современного мне Нижегородского кремля.

Через Боровицкие ворота мы выехали за стены цитадели на деревянный мост. Разумеется, никакого Александровского сада не было. Вместо него воды запруженной Неглинки омывали земляные бастионы, насыпанные по приказу Петра Первого. Из-за их возведения был нарушен дренаж с территории Кремля, и кирпичная кладка начала стремительно разрушаться.

«Надо будет срыть их нафиг».

Слева виднелся старинный каменный мост через Москву-реку. Его горбатый силуэт на шести быках смотрелся очень средневеково. Его в моей истории снесли в середине девятнадцатого века и заменили металлическим. Но сдается мне, что имеет смысл сохранить его для потомков. До того атмосферный!

Мы поехали по Знаменке. Улица была добротно замощена булыжником. Справа и слева стояли каменные дома и тянулись непременные заборы. Коробицын по-прежнему работал моим гидом и называл владельцев. Два самых больших дома на улице принадлежали графу Апраксину и вдове генерала Толстого и были не чем иным, как имениями посреди Москвы со всеми атрибутами дворянской усадьбы.

Я смотрел вокруг и понимал, что это не тот город, в котором я когда-то любил и был любим. Которому от наших юных, щедрых чувств доставалась радость узнавания и благодарность за уют аллей и скверов. Москва времен Екатерины не внушала уважения и не возбуждала гордости.

Да, сталинская Москва в поисках имперского величия потеряла много памятников своей истории. Искренне жаль. Но эта, дворянская, Москва их ещё даже не приобрела. Закладывать грандиозную столицу надо именно сейчас, пока это совершенно не больно.

«Хотя, конечно, памятники допетровской старины сохранить надо непременно. Жаль, что стены Белого города уже разрушены…»

Только подумал я, как на площади Арбатских ворот увидел совершенно целую воротную башню и одну примыкающую стену, уходящую от нее в сторону Воздвиженки. Когда я подъехал поближе, то увидел, что в самой башне была устроена часовня.

«Стало быть, сюда ещё не добрались добытчики кирпича и камня. Это же просто прекрасно!»

Я пожелал осмотреть остатки укреплений Белого города, и мы поехали по будущему Никитскому бульвару. К сожалению, уцелевший участок оказался невелик. Одна не проездная башня где-то в районе современного мне МХАТа и Никитские ворота. Дальше стены уже выглядели как груда кирпичей, исчезающая по мере приближения к Воспитательному дому, который эту стену и сожрал.

«Ну что же. Сохраним хотя бы оставшееся. Бульварное кольцо можно будет чуть сдвинуть, а уцелевшие стены спрятать в парковой зоне, — думал я. — Под стенами крепости гармонично будут смотреться подмостки летнего театра. А можно будет и стадион организовать. Трибуны прекрасно прислонятся к старинной стене».

Так вдоль остатков древней фортификации мы доехали до речки Неглинки. Точнее, до того места, где Неглинка была запружена и разливалась немалым озером. По словам Коробицина, такая же запруда была и перед остатками стены Земляного города.

К Кремлю Неглинка текла меж топких, заросших берегов, изрезанных сточными канавами. По мере приближения к Китай-городу вонь от речки становилась все сильнее и сильнее.

«Понятно, почему ее в трубу спрятали, — с грустью подумал я. — А ведь могло получиться очень красиво. Водные пространства в городе — это благо, если, конечно за ними ухаживать».

На город уже опустился сумрак. Фонари, где они и были, никто не зажигал, и я решил прекратить прогулку. У меня впереди была ещё беседа с архиепископом.

К счастью, ехать в Троице-Сергиевую Лавру, вотчину архиепископа, не пришлось. Видимо, ещё раз посылая мне сигнал, он устроился в патриарших покоях Кремля. С петровских времен эти палаты были без хозяина. В них устроили библиотеку и варили миро. Но трапезная была свободна, в ней-то меня и ждал Платон Левшин.

— Добрый вечер, Петр Федорович. Рад, что вы присоединились к моему скромному столу.

Стол был действительно скромным, а блюда вполне простонародные. Каша, рыбный пирог, кисель, квас. Ну что же. Не для набивания брюха меня пригласили, а для выноса мозга. Страшновато, однако. Не хотелось бы поссориться.

Разговор начался с моего чудесного исцеления от отравления и обета, с этим связанного. Владыко расспросил меня, как я себе представляю освобождение православного люда от ига католических и мусульманских владык.

— Владыко, это будет совершенно естественный процесс. Священная Римская империя и Польша, несомненно, ввяжутся в конфликт со мной. И по итогам я отберу у Польши все земли, населенные православными. Возможно, что и от Габсбургов оторву часть. Но больше рассчитываю на создание независимых государств под протекторатом России. Турцию же следует просто разорвать в клочья и отбросить назад в Азию.

Архиепископ удивленно вздернул бровь.

— Вы так уверены, что победите?

— Разумеется. На моей стороне народ. И не только мой, но и их собственный, — пафосно заявил я, и тут же поправился. — Ну, кроме мусульманского, конечно.

— Народ это дитя, — задумчиво произнес Платон. — Он никогда ничего не решает сам. Всегда решают за него.

Я нахмурился. Кажется, сейчас мне будут втирать насчет богоданности иерархий.

— Не согласен, владыко. У народа есть интересы, вокруг которых он всегда может объединиться без глубокомысленных рассуждений и выдвинуть своих лучших сынов.

Архиепископ при этих словах выразительно на меня посмотрел, но я не стал отвлекаться.

— Свобода от рабства и равенство перед законом — это базовые потребности. Пока монархи Европы не обеспечат их своим народам, у меня всегда будет поддержка. А бить в спину для меня совершенно не зазорно.

Платон задумался и сосредоточился на еде. Я не стал мешать ходу его мыслей.

— В ваших речениях я слышу отзвук французского вольтерьянства. Я знаком с некоторыми трудами. Quand Adam bêchait et Ève filait, où donc était le gentilhomme, — произнес он с задумчивой интонацией. Увидев мой непонимающий взгляд, он быстро исправился. — Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином? По крайней мере, в этой формуле не отрицается Господь, а значит, понять друг друга сможем, — налил себе и мне кваса и продолжил. — Как вы себе представляете церковь в обществе, лишенным сословий?

Ого! Архиепископ не только не дремуч, но и неплохо образован. Интересно, он сам читал просветителей в оригинале или ему кто перевел? Тогда можно поднять духовную планку нашего разговора на новую отметку.

— Если дойти до пределов революционности, то церковь отделяется от государства, лишается любой финансовой поддержки и осуществляет свою деятельность сугубо на пожертвования.

Архиепископа слегка перекосило от такой перспективы. Я же мысленно усмехнулся. Это я ещё про снесенные храмы не стал говорить и расстрелянных священников.

— Но я отнюдь не сторонник такого радикализма. Я считаю, что церковь это важный орган государства, и готов выделять ей потребные средства. А не как в известном выражении: они работают, а вы их хлеб едите. Церковь может приложить свои силы для истребления неграмотности. Может заботиться о немощных. Может выступать посредником в ссорах хозяев и работников. Может предлагать полезные новации от имени мирян. Церковь может быть авангардом государства в сопредельных странах. Она может очень много чего. Вопрос: хочет ли она?

Платон опять задумался. И это не выглядело как тормознутость. Я уверен, что он сейчас прокачивал в уме многочисленные варианты и рассматривал возможные проблемы. Я ведь предложил радикально изменить дух церкви. Из сытого и ленивого паразита превратить ее в агрессивного хищника. Я лично сомневался, что такая трансформация возможна. Но почему бы не попробовать?

— Я слышал, что вы сторонник восстановления патриаршества. Так ли это?

Ага. Мысли сделали оборот и вернулись к насущному.

— Да, это так. Ибо все, что я сказал о церкви, она сможет воплотить, только если во главе нее будет стоять настоящий сильный пастырь. То, что сейчас церковь является всего лишь одной из государственных коллегий, это печальное явление. От этого страшным образом страдает ее авторитет.

— Увы, это так, — согласился со мной владыко. — Петр Алексеевич опасался, что единый духовный вождь сможет если не помешать его реформаторской деятельности при жизни, то после его смерти вернуть Россию к прежним порядкам. Вы сами этого не опасаетесь?

— Ни в малейшей степени, — решительно сказал я. — Если Господь отпустит мне достаточно жизни, я ещё увижу поголовную грамотность в народе. Увижу, как он привыкнет сам распоряжаться своей жизнью. Грамотный народ не даст ничего отменить.

— Просвещение имеет и темную сторону, оно порождает гордыню, а следом атеизм и даже сатанизм, — архиепископ машинально перекрестился.

Я вздохнул.

— Это не совсем так. Наука, разумеется, способна дать ответы на множество вопросов, на которые бессильна ответить любая религия. Но на главный вопрос — «в чем смысл жизни», она ответить бессильна. И тут для церкви всегда будет место. Может, и не такое огромное, как во времена всеобщего невежества, но достаточно большое, потому что этот уголок есть в сердце каждого человека. Бороться против просвещения — это копать себе могилу. Науку все равно не остановить, а сопротивление ей в глазах людей подчеркнет слабость церкви. Ее отсталость и ненужность. В идеале церковь должна приветствовать познание. Ведь всю нашу вселенную можно рассматривать как загадку Господа, заданную нам. Разве плохо, если ребёнок начинает потихоньку понимать замысел отца? До конца он его все равно не поймет, но само движение по этому пути может быть очищающим и возвеличивающим. Не вы ли сами живое тому доказательство?

Кажется, мои разглагольствования произвели на архиепископа впечатление. Он опять сосредоточился на квасе и задумался. Наконец он вернулся из глубин разума.

— Думаю, что помазание на царствие лучше было бы проводить именно новому патриарху. Это укрепило бы авторитет нового государя.

Я покачал головой. Пошёл торг.

— Да, это было бы прекрасно, но увы, пока легитимным государем, — я подчеркнул это слово голосом, — не будет отменен петровский «Регламент Духовной Коллегии», избрание патриарха будет деянием противозаконным.

Архиепископ потер лоб.

«Правильно. А ты что думал, можно на халяву патриархом стать? Не-ет! Надо сначала поработать».

— И когда вы, Петр Федорович, планируете коронацию?

— Через полтора месяца будет собран Земской Собор. Вот перед началом его работы и состоится церемония. У вас будет достаточно времени, чтобы созвать Поместный собор в Москве.

— А всякого рода выборы царя на Земском Соборе разве не входят в ваши планы? — удивился владыко.

— Зачем? — не менее сильно удивился я.

— Да, — покачал головой владыко. — Воистину…

Я решил немного подтолкнуть ход мыслей очевидного претендента на патриарший сан в нужном мне направлении.

— Я думаю, что главой церкви станет тот иерарх, что сможет найти средство для преодоления раскола. На худой конец, согласится с идеей веротерпимости. Я даже готов такому иерарху помочь по мере сил.

Платон внимательно посмотрел на меня и медленно кивнул.

— Это будет очень непросто.

— Согласен. Но если двигаться навстречу друг другу, то объятия неизбежны, — улыбнулся я и отсалютовал бокалом с квасом. — А вот мне, например, скоро понадобится помощь Духовной Консистории в бракоразводном процессе с Екатериной. Для этого у меня два основания. Покушение на убийство и прелюбодеяние.

— Доказательства имеются?

— Разумеется.

— Тогда никаких забот и не будет.

Платон улыбнулся и повторил мой салютующий жест своим бокалом.

С архиепископом Платоном засиделись далеко за полночь. После того как мы обозначили свои позиции и заключили негласный союз, разговор пошел более откровенный. Архиепископ отодвинул квас, достал великолепный кагор, и беседа стала совершенно непринужденной.

Я узнал очень много важного о действующих иерархах Русской церкви, о перспективах каждого из них на избрание патриархом. Обсудили и функции будущего Священного Синода. Я мыслил его как совет по религии при императоре, в который входили бы высшие иерархи всех конфессий империи. Даже евреи. Бессменным председателем совета должен быть православный Патриарх. Главная задача совета — вовремя замечать межнациональные проблемы в империи и чутко реагировать на них, сохраняя мир и покой внутри державы.

Платон несколько раз поднимал вопрос о деньгах. Его понять можно. Секуляризация земель, проведенная Екатериной, лишила церковь традиционного источника доходов, и теперь она полностью зависела от воли светских властей. Я не собирался сажать церковь на голодный паек и кусок хлеба гарантировал, но вот масло или икру на этот хлеб церковь вполне может заработать сама.

Например, я предложил даровать приходским священникам право регистрировать акты купли-продажи недвижимости на территории своих приходов и подтверждать прочие сделки. Платону идея понравилась. Рынок нотариальных услуг — это большие деньги, а с развитием капиталистических отношений он станет ещё больше.

Поговорили мы и об архитектуре. Платон принялся убеждать меня, что православной церкви позарез нужен свой главный мега-храм. И чтобы он был выше собора Святого Петра в Риме, ибо негоже уступать католикам.

Я уже уловил этот грех в душе священника — тщеславие. Его решимость поддержать меня мотивировалась не заботой о народе, как у казанского митрополита Вениамина, а только возможностью стать самым главным в РПЦ. А мега-храм, построенный при его патриаршестве, должен ещё больше его возвысить.

В принципе, я ничего против не имел. Но обставил этот проект рядом условий. Во-первых, мне ещё надо победить екатерининскую армию, и желательно без крови. А во-вторых, затраты на этот храм будут столь велики, что без активного развития экономики империи приступать к нему было бы разорительно. А потому мне нужна полная поддержка всех моих реформ от лица церкви.

Под занавес Платон пристал с расспросами о воздушном шаре и прочих чудесах, сопровождавших меня. Пришлось прочитать небольшую лекцию и пообещать демонстрацию. На том и расстались.

А следующий день у меня начался нехорошо. Вместе с Почиталиным ко мне пришел и хмурый, невыспавшийся Подуров.

— Государь, плохие вести, — начал он. — Ночью поножовщина была. По пьяному делу, вместимо. Пять трупов. Один из них — наш солдат из полка Шванвича. По горячим следам нашли всех, кто участвовал. Сейчас в карцере сидят. Но, кроме того, ещё и несколько грабежей в городе было. В одном случае с покойником. Свидетели говорят, что это солдатики наши. Розыск веду, но пока без результата.

Я помрачнел и с излишней резкостью скомандовал:

— Иван, конвой и коня. Быстро!

А сам скинул кафтан и принялся надевать бронежилет.

— Но это не самое тревожное, государь, — продолжил Подуров, помогая мне одеваться. — Уразов говорит, что Салават людей мутит и многие башкиры домой собираются. Дескать, «бачку осударя» в Москву вернули, и, стало быть, служба окончена.

— Вот черт! Как не вовремя, — выругался я. — А что с прочими татарами?

— Пока ничего. Службу несут исправно. Они же в казачьи полки распределены, как ты и приказывал ещё в Оренбурге. Так сейчас от обычных казаков и не отличаются особо.

— А сами казачки ещё домой не собрались? — мрачно спросил я, заканчивая шнуровать жилет.

Коробицын принялся накручивать на мою талию трехметровый офицерский пояс, положенный к мундиру — сложную конструкцию из витых шнуров белого цвета с золотыми и серебряными прихватами. Такой кушак — дополнительная защита для живота. Застегивался он сзади на петли и костыльки.

— Разговоры такие ходят, но мы с Овчинниковым народ вразумляем. И на казаков, государь, можешь положиться. А вот с инородцами нехорошо выходит.

Я закончил одеваться, опоясался саблей и двинулся на выход.

(офицерский пояс, материал — шелк, золото, длина — 301 см, экспонат ГИМ)