Вам же нравятся истории помрачнее

ДВОЕ ТАЛАНТЛИВЫХ ЗАСРАНЦЕВ

1

Мой отец – мой знаменитый отец – умер в 2023 году, в возрасте девяноста лет. За два года до кончины, он получил электронное письмо от независимой журналистки по имени Рут Кроуфорд, которая просила его об интервью. Я прочитал отцу письмо – читал ему всю его личную и деловую переписку, – потому что к тому времени он отошёл от своих электронных устройств. Сначала забросил компьютер, потом ноутбук, и наконец свой любимый мобильник. Его зрение оставалось хорошим до самого конца, но, по его словам, от одного взгляда на экран «Айфона» у него начинала болеть голова. На поминках после похорон док Гудвин сказал мне, что папа, возможно, перенёс серию микроинсультов, которые в конечном счёте привели к одному обширному.

Примерно в то время, когда папа перестал пользоваться мобильником – за пять или шесть лет до кончины – я досрочно оставил должность директора школы округа Касл и полностью посвятил себя уходу за отцом. Дел было невпроворот. У папы имелась домработница, но по вечерам и выходным все обязанности ложились на меня. Я помогал отцу одеваться по утрам и раздеваться на ночь. Я взял на себя большую часть готовки, и иногда наводил порядок, когда папа не мог добраться до туалета посреди ночи.

У отца также работал мастер на все руки, но к тому времени Джимми Григгсу самому перевалило за восемьдесят, поэтому мне приходилось выполнять работу по дому, с которой не мог справиться Джимми, – от ухаживания за папиными драгоценными клумбами до прочистки канализационных труб, когда те засорялись. О доме престарелых речь никогда не заходила, хотя, видит Бог, папа мог себе это позволить; дюжина мега-бестселлеров более чем за сорок лет принесла ему приличное состояние.

Последний из его «увлекательных кирпичей» (Донна Тартт, «Нью-Йорк Таймс») был издан, когда папе стукнуло восемьдесят два. Он дал обязательное интервью, покрасовался для обязательных снимков, а затем объявил об уходе. Прессе он сообщил новость со всей любезностью и своим «фирменным юмором» (Рон Чарльз, «Вашингтон Пост»). Мне же он сказал: «Слава Богу, я покончил с этим дерьмом». Не считая неформального интервью у забора, данное отцом Рут Кроуфорд, он больше никогда не говорил под запись. Его много раз просили, и он всегда отказывался; утверждал, что сказал всё, что мог сказать, включая некоторые вещи, которые, вероятно, следовало держать при себе.

– Когда даёшь столько интервью, – сказал мне как-то раз отец, – немудрено пару раз брякнуть что-то лишнее. Такое запоминается надолго, и чем старше ты становишься, тем больше вероятность сплоховать.

Тем не менее, его книги продолжали продаваться, а значит продолжалось и его деловое предприятие. Я обсуждал с отцом продление контрактов, концепции обложек, а также возможности сотрудничества с кино и телевидением, и я неизменно читал все предложения об интервью, поскольку сам он не мог прочесть. Отец всегда отвечал «нет», включая предложение Рут Кроуфорд.

– Дай ей стандартный ответ, Марк, – мол, польщён вниманием, но нет, спасибо. – Однако отец колебался, поскольку её предложение немного отличалось от других.

Кроуфорд хотела написать статью о моём отце и его давнем друге Дэвиде «Еже» Лавердьере, который скончался в 2019 году. Мы с папой отправились на его похороны на Западное побережье в арендованном «Гольфстриме». Папа всегда был прижимистым – не скупым, но прижимистым, – и огромные расходы на полёт туда и обратно многое говорили о его чувстве к человеку, которого я в детстве называл дядей Ежом. И это чувство оставалось сильным, хотя они не видели друг друга лет десять, а то и больше.

Папу попросили произнести прощальное слово на похоронах. Я не думал, что он согласится – его нелюбовь быть в центре внимания касалось не только интервью, но и всего остального, – тем не менее он выступил. Он не стал подниматься на помост, оставшись стоять на своём месте и опираясь на трость. Папа всегда был хорошим оратором и с возрастом не утратил этот навык.

– Детьми, ещё до Второй мировой, мы с Ежом ходили в школу, где был лишь один класс. Мы выросли в городке с грунтовыми дорогами без светофоров, латали машины, занимались спортом, а затем и сами тренировали. Повзрослев, мы принимали участие в общественной жизни города и управляли местной свалкой – очень схожая работа, если подумать. Мы охотились, рыбачили, летом тушили травяные пожары, а зимой чистили городские дороги от снега. При этом сшибли немало почтовых ящиков. Я знал Ежа, когда за двадцать миль от нашего городка никто даже не слыхивал о нём или обо мне. Мне следовало навестить его в последние годы, но я был занят своими делами. Я считал, что время ещё есть. Думаю, нам всегда так кажется. А потом время выходит. Ёж был прекрасным художником, но он также был хорошим человеком. Я считаю это гораздо важнее. Возможно, кто-то из присутствующих не согласится, но это нормально, нормально. Скажу лишь, что я всегда прикрывал его спину, а он всегда прикрывал мою.

Отец умолк, опустив голову и размышляя.

– В моём родном маленьком городке в штате Мэн о таких друзьях говорят: «Мы были близки».

И они были близки в том, что касалось их секретов.

У Рут Кроуфорд имелось солидное портфолио – я проверял. Она опубликовала статьи, в основном биографические, в дюжине изданий, по большей части местных или региональных («Янки», «Даунист», «Нью Инглэнд Лайф»), но и в нескольких общенациональных, включая статью о погружённом во мрак городке Дерри в «Нью-Йоркере». Когда речь зашла о Лэйрде Кармоди и Дэйве Лавердьере, я подумал, что у неё есть все шансы раскрутить эту историю. В своих статьях она уже поверхностно касалась папы и дяди Ежа, но хотела углубиться в эту тему: двое мужчин из одного маленького городка в штате Мэн, которые прославились в двух разных областях культурной деятельности. Кроме того, и Кармоди, и Лавердьер достигли известности, когда им было за сорок, в то время как большинство мужчин и женщин в этом возрасте уже отказались от амбиций своей юности. Они, как однажды выразился папа, попали в свою колею и начали расширять её. Рут хотела выяснить, как произошло такое невероятное совпадение… если это было совпадением.

– А должна быть причина? – спросил папа, когда я закончил читать ему письмо мисс Кроуфорд. – Она так считает? Кажется, она никогда не слышала о братьях-близнецах, сорвавших куш в лотереях штата в один и тот же день.

– Ну, возможно, это не совсем совпадение, – ответил я. – Если только ты не выдумал эту историю под влиянием момента.

Я выждал паузу, давая отцу возможность высказаться, но он лишь улыбнулся, – это могло означать что угодно. Или ничего. Поэтому я продолжил.

– Вдруг близнецы выросли в доме, где азартные игры были в почёте. В таком случае, их выигрыш кажется не таким уж невероятным, я прав? К тому же, сколько они до этого купили проигрышных лотерейных билетов?

– Я что-то не понимаю, к чему ты клонишь, Марк, – сказал папа, всё ещё с лёгкой улыбкой на лице. – Что у тебя на уме?

– Только то, что я могу понять интерес этой женщины к тому факту, что вы с Дэйвом оба из какой-то дыры у чёрта на куличках и преуспели, прожив уже половину жизни. – Я поднял руки над головой, как бы обозначая заголовок. – Была ли это… судьба?

Папа задумался, поглаживая седую щетину на лице, покрытом глубокими морщинами. Я даже подумал, что он, возможно, вот-вот передумает и скажет «да». Затем он покачал головой. – Просто напиши ей одно из этих твоих вежливых писем, скажи, что я отказываюсь, и пожелай ей успехов в её будущих начинаниях.

Так я и сделал, хотя что-то в его взгляде в тот момент надолго мне запомнилось. Это был взгляд человека, который мог бы многое рассказать о том, как они с его другом Ежом достигли славы и богатства… но предпочёл промолчать. Который, по сути, оставил это при себе.

Рут Кроуфорд, возможно, и была разочарована отказом папы дать интервью, но не отказалась от своей затеи. Она не отступилась даже тогда, когда я тоже отказался от интервью, объяснив, что мой отец не одобрит наш разговор у него за спиной после того, как он сам сказал «нет». К тому же, всё что я знал – моему отцу всегда нравились истории. Он много читал, никуда не выходил без книжки в мягкой обложке, лежащей в его заднем кармане. Перед сном он рассказывал мне удивительные сказки и иногда записывал их в тетрадке на спирали. А дядя Еж? Он нарисовал фреску в моей спальне: мальчики играют в мяч, мальчики ловят светлячков, мальчики с удочками. Разумеется, Рут хотела её увидеть, но она давно закрашена, ведь я уже перерос все эти детские штучки. Когда сначала папа, а потом и дядя Ёж взлетели, как две ракеты, я учился в Университете штата Мэн, получая степень специалиста. Потому что, как гласит старая присказка: тот, кто ничего не умеет – учит других, кто не умеет учить – учит учителей. Как я уже сказал, успех моего отца и его лучшего друга стал для меня такой же неожиданностью, как и для всех остальных в городе. Есть ещё одна старая присказка о том, что ничего хорошего не может прийти из Назарета.

Я изложил это в письме мисс Кроуфорд, потому что мне было немного не по себе от того, что я не дал ей интервью. Я написал, что у них, конечно же, были свои мечты, как у большинства мужчин и, как большинство мужчин, они держали эти мечты в тайне. Я думал, что рассказы папы и весёлые рисунки дяди Ежа – просто хобби, вроде резьбы по дереву или бренчанья на гитаре, пока они не стали приносить деньги. Я напечатал письмо, а затем дописал от руки: «И я рад за них!»

В округе Касл насчитывается двадцать семь городов с самоуправлением. Касл-Рок – крупнейший из них; на втором месте – Гейтс-Фоллз. Харлоу, где вырос я, сын Лэйрда и Шейлы Кармоди, не входит даже в первую десятку. Однако со времён моего детства, он значительно разросся, и иногда мой папа, который тоже провёл всю свою жизнь в Харлоу, говорил, что с трудом узнаёт родной город. Он ходил в школу, размещавшуюся в одной комнате, я – в четырёхкомнатную (по два класса в каждом помещении); теперь здесь есть школа из восьми классов с геотермальным отоплением и кондиционерами.

Когда папа был ребёнком, все городские дороги были немощёными, за исключением шоссе № 9, Портленд-Роуд. В моём детстве грунтовыми оставались только Дип-Кат и Методист-Роуд. В наши дни все они заасфальтированы. В шестидесятые здесь был только один магазин, «Браунис», где старики собирались вокруг настоящей бочки с маринованными огурцами. Сейчас их два или три и есть некое подобие делового центра (если можно так сказать) на Квакер-Хилл-Роуд. У нас есть пиццерия, два салона красоты и – трудно поверить, но это правда – маникюрный салон, судя по всему, пользующийся успехом. Справедливости ради стоит сказать, что у нас по-прежнему нет старшей школы, в этом без изменений. У детей в Харлоу есть три варианта: старшая школа Касл-Рока, школа Гейтс-Фоллз или средняя школа Маунтин-Вью, более известная как Академия Крайстера. Все мы тут кучка деревенщин, гоняющих на пикапах, слушающих музыку кантри, пьющих кофе с бренди, придерживающихся республиканских взглядов – деревенщины в десятом поколении. Нам особо нечем похвастаться, за исключением двух мужчин родом отсюда: моего папы и его друга Ежа Лавердьера. Два талантливых засранца, как выразился папа во время своего короткого разговора с Рут Кроуфорд.

– Ваши родители провели там всю свою жизнь? – мог спросить житель мегаполиса. – А затем и ВЫ провели там всю свою жизнь? Вы что, ненормальные?

Нет.

Роберт Фрост сказал, что дом – это место, где тебя принимают, когда бы ты ни пришёл. Это также место, откуда ты начинаешь, и если ты один из счастливчиков, там ты и закончишь. Ёж умер в Сиэтле, чужак в чужом краю. Может, его это устраивало, но возникает вопрос, не предпочёл бы он в конце концов небольшую грунтовую дорогу и рощу на берегу озера, известную как Тридцатимильный лес.

Хотя большая часть исследования Рут Кроуфорд – её расследования – была сосредоточена в Харлоу, где выросли объекты её интереса, там нет ни мотелей, ни даже ночлежек по типу «постель и завтрак», поэтому своей штаб-квартирой она выбрала мотель «Гейтвэй» в Касл-Роке. Удивительно, но в Харлоу есть дом престарелых, где Рут расспросила человека по имени Олден Тусэйкер, ходившего в школу с моим отцом и его другом. Именно Олден поведал ей, как Дэйв получил своё прозвище. Он всегда носил в заднем кармане тюбик воска для волос «Счастливый тигр» и часто пользовался им, чтобы его «ёжик» всегда стоял торчком. Он всю жизнь мазал волосы (то, что от них осталось) этим воском. Это стало его визитной карточкой. Продолжал ли он пользоваться «Счастливым тигром», когда стал известным? Можете не сомневаться. Хотя не знаю, выпускают ли сейчас этот воск.

– Они подружились ещё в начальной школе, – сказал Олден Рут. – Просто пара мальчишек, которые любили вместе рыбачить или ходить на охоту со своими отцами. Они выросли среди тяжёлой работы и не ожидали ничего другого. Если порасспрашивать, то кто-нибудь моего возраста скажет вам, что из тех парней мог выйти толк, но я не из их числа. Они были обычными мальчишками до тех пор, пока всё не изменилось.

Лэйрд и Ёж учились в средней школе Гейтс-Фоллз. Их определили на курсы, которые тогда назывались «общеобразовательными» и предназначались для детей, не планировавших поступать в колледж. Никто не говорил, что они недостаточно сообразительны – просто так было принято. Они изучали что-то вроде «повседневной математики» и «делового английского», где на нескольких страницах учебника вперемешку с диаграммами объяснялось, как правильно составлять деловое письмо. Они постоянно торчали в столярке и автомастерской. Оба играли в футбол и баскетбол, хотя мой папа большую часть времени проводил на скамейке запасных. Они закончили школу со средней оценкой «В»[1] и случилось это в один день – 8 июня 1951 года.

Дэйв Лавердьер пошёл работать к своему отцу-сантехнику. Лэйрд Кармоди и его отец занимались ремонтом автомобилей на семейной ферме и продавали их в автосалон «Пивис» в Гейтс-Фоллз. Также они держали овощной киоск на Портленд-Роуд, который приносил хорошие деньги.

Дядя Ёж и его отец не очень хорошо ладили, и Дэйв в конце концов начал работать на себя, чиня канализацию, прокладывая трубы, а иногда и копая колодцы в Гейтсе и Касл-Роке. Весь бизнес его отца находился в Харлоу, и тот не собирался делиться. В 1954 году двое друзей основали компанию «ЛиД Грузоперевозки», которая в основном занималась вывозом хлама на свалку у приезжающих на лето. В 1955-ом они купили эту свалку, и город был только рад избавиться от неё. Они расчистили её, провели контролируемое сжигание, внедрили примитивную программу утилизации и избавили место от паразитов. Город выплачивал им пособие, которое стало приятным дополнением к их обычной зарплате. Металлолом, особенно медная проволока, приносил ещё больше денег. Городские жители называли их Мусорными Братьями, но Олден Тусэйкер (и другие старички с функционирующей памятью) заверили Рут Кроуфорд, что это было шутливое прозвище, таким оно и воспринималось.

Свалка занимала около пяти акров и была окружена высоким дощатым забором. Дэйв разрисовал его фресками из жизни города, и каждый год добавлял к ним новые. Хотя этого забора давно нет (а свалка теперь превратилась в мусорный полигон), сохранились фотографии. Эти фрески похожи на более поздние работы Дэйва. Там были женщины, шьющие лоскутные одеяла, переходящие в бейсбольные матчи, которые сменяли карикатуры на давно ушедших жителей Харлоу, сценки весеннего сева и осенней жатвы. На фресках отражались все аспекты жизни маленького городка, но дядя Ёж также добавил Иисуса и следующих за ним апостолов (последним шёл Иуда с самодовольной ухмылкой на лице). Ни одну из этих картин нельзя было назвать шедевром, но они были красочные и благодушные. Можно сказать, они стали предвестниками.

Вскоре после смерти дяди Ежа картина Лавердьера, изображавшая Элвиса Пресли и Мэрилин Монро, прогуливающихся рука об руку по усыпанному опилками тротуару посреди карнавала в маленьком городке, была продана за три миллиона долларов. Она была в тысячу раз лучше фресок на заборе свалки дяди Ежа, но смотрелась бы там как на своём месте: то же причудливое настроение, подёрнутое отчаянием и – возможно – презрением. Фрески Дэйва на свалке были зародышем; «Элвис и Мэрилин» стала расцветом.

Дядя Ёж так и не женился, в отличие от папы. В старших классах у него была подружка по имени Шейла Уайз, которая после окончания школы уехала в Педагогический колледж штата Вермонт. Когда она вернулась для преподавания в пятом и шестом классах начальной школы Харлоу, мой отец с радостью узнал, что она пока не замужем. Он ухаживал за ней и в итоге добился. Они поженились в августе 1957 года. Дэйв Лавердьер был шафером папы. Год спустя появился я, а папин лучший друг стал моим дядей Ежом.

Я прочитал рецензию на первую книгу папы «Гроза», в которой говорилось следующее: «На первой сотне страниц захватывающей истории мистера Кармоди мало что происходит, но читатель всё равно не может оторваться, потому что нет-нет, да и скрипка берёт высокую ноту».

Неплохо сказано, подумал я. Для Рут Кроуфорд скрипка играла не часто. Общее представление, полученное ею от Олдена и других жителей города, изображало двоих мужчин, порядочных, честных и предельно добросовестных. Сельских жителей, живших сельской жизнью. Один из них женился, а другой в те дни, что называется, был «убеждённым холостяком», но без повода для сплетен о его личной жизни.

Младшая сестра Дэйва, Вики, согласилась дать интервью. Она рассказала Рут, что иногда Дэйв отправлялся «в город» – имея в виду Льюстон, – чтобы прошвырнуться по клубам в нижней части Лисбон-Стрит.

– Он любил зависать в «Холли», – сказала Вики, имея в виду «Холидей Лаундж» (ныне не существующий). – Особенно, если там выступала Крошка Джонна Джей. Бог мой, он втрескался в неё по уши. Дэйв никогда не приводил её домой – не свезло! – но и не всегда возвращался один.

Позже Рут рассказала мне, что Вики добавила после небольшой паузы:

– Я знаю, о чём вы думаете, миз Кроуфорд, в наши дни почти все думают об этом, если мужчина проводит всю свою жизнь без постоянной спутницы, но вы ошибаетесь. Мой брат, может, и стал известным художником, но уж точно не был геем.

Эти двое мужчин всем нравились, все так говорили. Они были соседскими. Как-то раз у Филли Лубёрда случился сердечный приступ, надвигалась гроза, а он успел скосить только половину своего поля. Папа отвёз его в больницу Касл-Рока, а Ёж собрал несколько своих приятелей-мусорщиков, и они закончили покос до того, как упали первые капли. Они боролись с травяными пожарами, а иногда тушили дома вместе с добровольной пожарной командой. Папа вместе с мамой собирал средства в так называемый Фонд бедных, когда было мало работы с починкой машин или на свалке. Папа и Дэйв тренировали детские команды. Весной они бок о бок жарили свинину на ужин, а конец лета отмечали барбекю из курицы.

Обычные сельские мужчины, живущие сельской жизнью.

Никаких скрипок.

Пока не громыхнул целый оркестр.

Многое из этого я знал. Ещё больше узнал от самой Рут Кроуфорд в кафе «Корнер Кофи Кап», через дорогу от мотеля «Гейтвэй» и всего в квартале от почтового отделения. Именно туда приходила папина корреспонденция и, как правило, целая куча. Забрав почту, я всегда забегал в «Кофи Кап». Кофе там подавали добротный, ни больше, ни меньше, но черничные маффины? Лучше не найти.

Я перебирал почту, отсеивая мусор, когда кто-то произнёс:

– Можно мне присесть?

Это оказалась Рут Кроуфорд, выглядевшая стройной и подтянутой в белых брюках, розовом топе и медицинской маске в тон – шёл второй год ковида. Она, не дожидаясь ответа, присела с другой стороны столика, что заставило меня рассмеяться.

– Вы всё не сдаётесь, да?

– Робость никогда не приносила прекрасной даме Нобелевскую премию, – сказала Рут и сняла маску. – Как здесь кофе?

– Неплохой. Вы, наверное, и сами знаете, раз уж живёте прямо через дорогу. Маффины вкуснее. Но насчёт интервью ответ по-прежнему «нет». Извините мисс Кроуфорд, я не могу пойти на это.

– Никакого интервью, поверьте. Всё, о чём мы поговорим, – не для протокола, согласны?

– Значит, вы нигде не сможете использовать сказанное.

– Так и будет.

Подошла официантка – Сьюзи Макдональд. Я спросил, продолжает ли она посещать вечерние занятия. Сьюзи улыбнулась под своей маской и ответила «да». Мы с Рут заказали кофе и маффины.

– Вы знаете всех в округе? – спросила Рут, когда Сьюзи ушла.

– Нет, не всех. Раньше знал многих, и ещё больше, когда был директором школы. Не для протокола, да?

– Безусловно.

– Сьюзи родила в семнадцать лет, и родители выгнали её из дома. Святоши из Церкви Христа-искупителя. Она переехала жить к своей тётке в Гейтс. С тех пор закончила среднюю школу и посещает занятия в окружном центре дополнительного образования при колледже Бэйтс. Хочет стать ветеринаром. Надеюсь, у неё всё будет хорошо, и у её маленькой дочки тоже. Ну, а вы? Проводите время с пользой? Узнали много нового о папе и дяде Еже?

Рут улыбнулась.

– Узнала, что ваш отец был заядлым хот-родером[2] до женитьбы на вашей матери… Кстати, сочувствую вашей утрате.

– Спасибо. – Хотя к тому лету 2021 года моей матери не было на свете уже пять лет.

– Ваш отец гонял на старом фермерском «Додже» и на год лишился прав, вы знали об этом?

Я не знал, в чём и признался Рут.

– Я узнала, что Дэйв Лавердьер любил посещать бары в Льюстоне, и был влюблён в местную певичку, которая называла себя Крошкой Джонной Джей. Я также узнала, что после уотергейтского скандала он оставил Республиканскую партию, но ваш отец никогда не покидал её.

– Нет, папа будет голосовать за республиканцев до гробовой доски. Но… – Я подался вперёд. – По-прежнему не для протокола?

– Абсолютно! – Рут улыбалась, но в её глазах светилось любопытство.

Я понизил голос почти до шёпота.

– Отец не голосовал за Трампа во второй раз. Не смог заставить себя проголосовать за Байдена, но разочаровался в Дональде. Надеюсь, вы унесёте это с собой в могилу.

– Обещаю. Я узнала, что Дэйв выигрывал ежегодный конкурс по поеданию пирогов на городской ярмарке с 1960 по 1966 год, после чего отказался от соревнований. Я узнала, что ваш отец восседал на откидном стуле на Дне родного края[3] до 1972 года. Есть забавные фотографии, где он запечатлён в старомодном купальном костюме и котелке… наверное, водонепроницаемом.

– Меня это совершенно обескуражило, – ответил я. – В школе надо мной постоянно насмехались.

– Когда Дэйв подался на запад, он собрал все, что, по его мнению, могло ему пригодиться, в подседельные сумки своего «Харли-Дэвидсона» и просто уехал. На дворовой распродаже ваши родители продали всё его имущество, а деньги отослали Дэйву. Ваш отец также продал его дом.

– И довольно выгодно, – сказал я. – Что было неплохо. К тому времени дядя Ёж писал с утра до вечера и тратил эти деньги, пока не начал продавать свои работы.

– И ваш отец к тому времени тоже сочинял с утра до вечера.

– Да, и продолжал управлять свалкой. До тех пор, пока в начале девяностых не продал её обратно городу. Вот тогда-то она действительно превратилась в свалку.

– Он также купил магазин «Пивис Кар Март» и перепродал его. А вырученные деньги отдал на благо города.

– Серьёзно? Он никогда не говорил мне об этом. – Хотя я был уверен, что моя мама знала.

– Да, он именно так и поступил, а почему бы и нет? Он ведь не нуждался в деньгах? К тому времени писательство стало его работой, а все дела, связанные с городом, – просто хобби.

– Добрые дела, – сказал я, – никогда не бывают хобби.

– Этому вас научил отец?

– Моя мама.

– Что она думала о внезапной перемене в вашем благосостоянии? Не говоря уже о переменах в благосостоянии дяди Ежа?

Я обдумывал вопрос Рут, пока Сьюзи подавала нам маффины и кофе. Затем сказал:

– На самом деле я не хочу возвращаться к этому, мисс Кроуфорд.

– Зовите меня Рут.

– Хорошо, Рут… но я всё равно не хочу возвращаться к этому.

Намазав свой маффин маслом, она смотрела на меня с каким-то проницательным изумлением – не знаю, как ещё это назвать, – от чего мне стало не по себе.

– С тем, что у меня есть, я могу написать хорошую статью и продать её журналу «Янки», – сказала Рут. – Десять тысяч слов, вдоволь местного колорита и забавных баек. Всё то мэнское дерьмо, которое нравится людям, все эти «дык» и «мне чё улыбнуться и расцеловать свинью?». У меня есть фотографии свалочных фресок Дэйва Лавердьера. У меня есть фотографии вашего отца – известного писателя – в купальном костюме в стиле 1920-х годов, пока горожане пытаются сбросить его в бак с водой.

– Два бакса за три броска по большому рычагу. Вся прибыль идёт в различные благотворительные организации города. Они радостно голосили каждый раз, когда он плюхался в воду.

– У меня есть фотографии, на которых они подают курицу туристам и дачникам, на обоих фартуки с шутливой надписью МОЖЕТЕ ПОЦЕЛОВАТЬ ПОВАРА.

– Многие женщины так и делали.

– У меня есть истории о рыбалке, охоте, о добрых делах – например, о помощи в покосе травы человеку, у которого случился сердечный приступ. У меня есть история о том, как Лэйрд гонял на своей машине и лишился прав. У меня есть всё это, и одновременно у меня нет ничего. Скажем так, ничего существенного. Люди любят рассказывать истории о них – я знал Лэйрда Кармоди, когда… я знал Ежа Лавердьера, когда… но никто из них не может объяснить, кем эти двое стали. Вы понимаете, к чему я клоню?

Я ответил утвердительно.

– Вы должны что-то знать, Марк. Какого хрена с ними произошло? Вы мне не расскажете?

– Тут нечего рассказывать, – ответил я. Я лгал и, думаю, она это понимала.

Я помню, как осенью 1978 года мне поступил звонок. Запыхавшаяся комендантша общежития (да, тогда ещё были такие порядки) поднялась на третий этаж Робертс-Холл и сказала, что звонит моя мама, и голос у неё расстроенный. Я поспешил вниз в маленький закуток миссис Хэтуэй, боясь того, что могу услышать.

– Мама? Всё в порядке?

– Да. Нет. Я не знаю. Что-то стряслось с твоим отцом, когда они были на охоте в Тридцатимильном лесу. – Затем, словно в раздумье, добавила: – И с Ёжом.

Мой желудок сжался, а яйца втянулись будто ему навстречу.

– Несчастный случай? Они пострадали? Кто-то… – Я не смог закончить, будто вопрос о том, умер ли кто-то из них, превратил бы это в реальность.

– С ними всё в порядке. Физически. Но что-то случилось. Твой отец выглядит так, будто увидел привидение. А Ёж… точно так же. Они сказали, что заблудились, но это чушь собачья. Эти двое знают Тридцатимильный лес как свои пять пальцев. Марк, я бы хотела, чтобы ты приехал домой. Не сейчас, а в эти выходные. Может быть, тебе удастся вытянуть из него правду.

Но когда позже я спросил его, папа упрямо повторял, что они просто заблудились, но нашли дорогу обратно к ручью Джиласи (небрежная, американизированная версия слова «привет» на языке микмаков) и вышли позади кладбища Харлоу, как ни в чём не бывало.

Я поверил в эту тухлую историю не больше, чем мама. Затем я вернулся на учёбу, и перед рождественскими каникулами в моей голове всплыла ужасная мысль: один из них подстрелил другого охотника – что во время охотничьего сезона случается несколько раз в год – убил его и закопал в лесу.

В канун Рождества, когда мама уже легла спать, я, наконец, набрался смелости спросить отца об этом напрямую. Мы сидели в гостиной, любуясь ёлкой. Папа выглядел изумлённым… потом рассмеялся. «Боже, нет! Случись что-то подобное, мы бы сообщили об этом и приняли наказание. Мы просто заблудились. Парень, такое случается с лучшими из нас».

У моего отца было своеобразное чувство юмора, которое проявилось в полной мере, когда из Нью-Йорка приехал его бухгалтер – примерно после публикации последнего папиного романа, – и сказал, что его состояние оценивается в сумму чуть больше десяти миллионов долларов. Не так много, как у Джоан Роулинг (или даже Джеймса Паттерсона), но число внушительное. Папа подумал и сказал:

– Думаю, книги способны на большее, чем служить декором в комнате.

Бухгалтер выглядел озадаченным, но я понял намёк и рассмеялся.

– Я не оставлю тебя без гроша, Марки, – сказал папа.

Должно быть, он заметил, как я поморщился, или, может, просто понял, как прозвучали его слова. Он наклонился и похлопал меня по руке, как делал в моём детстве, когда меня что-то беспокоило.

Я уже вырос, но был одинок. В 1988 году я женился на Сьюзен Уиггинс, юристе из окружной прокуратуры. Она говорила, что хочет детей, но всё откладывала. Незадолго до нашей двенадцатой годовщины (на которую я купил ей жемчужное ожерелье) она ушла от меня к другому мужчине. Об этом можно ещё долго говорить – полагаю, с такими историями всегда так, – но это всё, что вам нужно знать, потому что этот рассказ не обо мне – вовсе нет. Но когда отец сказал, что не оставит меня без гроша, я подумал – наверное, мы оба подумали – кому я оставлю эти десять миллионов или то, что от них останется, когда придёт моё время?

Вероятно, школьному административному округу №19 штата Мэн. Школам всегда нужны деньги.

– Вы должны знать, – сказала мне Рут в тот день в «Кофи Кап». – Должны. Не для протокола, помните?

– Для протокола или нет, но я не знаю, – сказал я. Всё, что я знал – с папой и дядей Ежом что-то случилось в ноябре 1978 года во время их ежегодной поездки на охоту. После этого папа сделался автором толстенных романов-бестселлеров, которые критики называли «неподъёмными», а Дэйв Лавердьер прославился сначала как иллюстратор, а затем как художник, «сочетающий сюрреализм Фриды Кало с американской романтикой Нормана Рокуэлла» («АртРевью»).

– Может быть, они вышли на перепутье, – предположила Рут. – Ну, вы знаете, как Роберт Джонсон. Заключили сделку с дьяволом.

Я рассмеялся, хотя мне в голову приходила та же мысль, обычно в ненастные летние ночи, когда раскаты грома не давали мне уснуть.

– Если так, то договор они, по-видимому, заключили на гораздо больший срок, чем семь лет. Первая папина книга была опубликована в 1980 году, в том же году портрет Джона Леннона работы дяди Ежа появился на обложке журнала «Тайм».

– Для Лавердьера прошло почти сорок лет, – размышляла Рут, – а ваш отец отошёл от дел, но всё ещё крепок.

– Крепок – пожалуй, слишком сильно сказано, – ответил я, вспоминая грязные простыни, которые я менял сегодня утром перед поездкой в Касл-Рок. – Но он держится. Ну, а что насчёт вас? Сколько ещё вы собираетесь сидеть в нашей глуши, тыча палкой в Кармоди и Лавердьера?

– Это прозвучало как-то грубовато.

– Извините. Неудачная шутка.

Рут съела свой маффин (я же говорил, что они вкусные) и собирала оставшиеся крошки кончиком указательного пальца.

– Ещё день или два. Хочу съездить в дом престарелых в Харлоу и, возможно, ещё раз поговорить с сестрой Лавердьера, если она согласится. Да, в итоге получится очень выгодная статья, но совсем не такая, какую я хотела.

– Может, то, что вы хотели, – невозможно разгадать. Может, творчество и должно оставаться тайной.

Рут сморщила нос и сказала:

– Оставьте свою философию для покойников. Могу я расплатиться?

– Нет.

Все в Харлоу знают наш дом на Бенсон-Стрит. Иногда папины поклонники, приезжающие издалека, заглядывают к нам поглазеть, хотя, как правило, их ждёт разочарование; обычная новоанглийская постройка, каких в городе полным-полно. Чуть солиднее, чем у большинства, и стоит в глубине большой лужайки, утыканной клумбами. Их разбила моя мама и ухаживала за ними до самой смерти. Теперь их поливает и подрезает цветы наш мастер на все руки, Джимми Григгс. За исключением лилейников, растущих вдоль забора перед домом. Папа любит ухаживать за лилейниками сам, потому что их очень любила мама. Когда он поливает их или просто обходит, прихрамывая и опираясь на трость, мне кажется, он вспоминает женщину, которую всегда называл «моя дорогая Шейла». Иногда он наклоняется, чтобы дотронуться до одного из распустившихся цветков – коронок, красующихся поверх голых стеблей, называемых стержнями. Цветы жёлтые, розовые и оранжевые, но папе особенно нравятся красные, которые, по его словам, напоминают ему о раскрасневшихся маминых щеках. На публике отец держался строго и слегка цинично – плюс его сухое чувство юмора, – но в душе он всегда был романтиком и где-то даже старомодным. Однажды он признался мне, что скрывает эту часть себя, потому что её легко ранить.

Рут, разумеется, знала, где находится наш дом. Я несколько раз видел, как она проезжала мимо на своей маленькой «Королле», а однажды остановилась сделать пару снимков. Уверен, она также знала, что папа часто прогуливается по утрам вдоль забора, любуясь лилейниками, и если к этому моменту вы ещё не поняли какой решительной женщиной она была, то я плохо справился со своей задачей.

Два дня спустя после нашего разговора «не для протокола» в «Кофи Кап» она медленно катила по Бенсон-Стрит и, вместо того чтобы проехать мимо, остановилась на обочине напротив маленьких табличек на обеих половинах ворот. На одной было написано: «ПОЖАЛУЙСТА, УВАЖАЙТЕ НАШУ ЧАСТНУЮ ЖИЗНЬ». На другой говорилось, что «МИСТЕР КАРМОДИ НЕ ДАЁТ АВТОГРАФОВ». Я прогуливался с папой, как обычно, когда он осматривал лилейники; тем летом 2021 года ему исполнилось восемьдесят восемь, и его иногда пошатывало, даже если он опирался на трость.

Рут вышла из машины и подошла к забору, хотя не попыталась открыть ворота. Настойчивая, но в то же время уважающая чужие границы. Этим она, наверное, мне и понравилась. Чёрт, понравилась, вне всякого сомнения. На ней была маска с цветочным принтом. Папа не признавал маски, утверждал, что в них невозможно дышать, но не возражал против прививок.

Он посмотрел на Рут с любопытством, хотя и с лёгкой улыбкой. Она была хороша собой, особенно в свете летнего утра. Клетчатая рубашка, джинсовая юбка, белые носки и кроссовки, волосы собраны сзади в озорной хвостик.

– Как указано на табличке, мисс, я не раздаю автографов.

– О, я не думаю, что она пришла именно за этим, – сказал я. Меня позабавила её дерзость.

– Сэр, меня зовут Рут Кроуфорд. Я писала вам и просила об интервью. Вы отказали, но я решила встретиться с вами лично, прежде чем двинусь обратно в Бостон.

– А, – протянул папа. – История обо мне и Еже, верно? И удача вам благоволит?

– Да. Хотя мне кажется, что я по-настоящему так и не подобралась к сердцу вопроса.

– Сердце тьмы, – сказал папа и рассмеялся. – Литературная шутка.[4] У меня их в запасе целая куча, хотя они покрылись пылью с тех пор, как я перестал давать интервью. И этот обет я намерен сдержать, несмотря на то, что вы кажетесь приятной особой, о чём мне говорил и Марк.

Я был одновременно удивлён и обрадован, увидев, как папа протянул руку через забор. Рут, казалось, тоже удивилась, но пожала руку, стараясь не сжимать слишком сильно.

– Спасибо, сэр. Я чувствовала, что должна попытаться. Кстати, у вас прекрасные цветы. Я люблю лилейники.

– Это правда, или для красного словца?

– Правда люблю.

– Моя жена тоже. И поскольку вы так учтиво похвалили то, что нравилось моей дорогой Шейле, я собираюсь предложить вам волшебную сделку. – Глаза папы сверкали. Её привлекательность – и, возможно, её дерзость – взбодрили его так же, как, казалось, брызги воды оживляли цветы дорогой Шейлы.

Рут улыбнулась.

– И в чём же она будет заключаться, мистер Кармоди?

– У вас будет три вопроса, и вы сможете опубликовать мои ответы в своей статье. Как вам такое?

Я был в восторге, и Рут Кроуфорд выглядела такой же.

– Просто превосходно, – ответила она.

– Спрашивайте, юная леди.

– Дайте мне минуту. Вы давите на меня.

– Верно, но давление превращает уголь в алмазы.

Рут не стала спрашивать, можно ли записать ответы, что, по-моему, было разумно. Она касалась губ указательным пальцем, не сводя глаз от папы.

– Хорошо. Вопрос первый. Что вам больше всего нравилось в мистере Лавердьере?

Папа не стал раздумывать.

– Верность. Надёжность. Всё сводится к одному или почти к одному. Мужчинам везёт, если у них есть хотя бы один настоящий друг. Подозреваю, у женщин их больше… Но вам лучше знать, чем мне.

Рут задумалась.

– Пожалуй, у меня есть два друга, которым я могу доверить свои самые потаённые секреты. Нет… три.

– Тогда вам повезло. Следующий вопрос.

Рут замешкалась, ведь к тому моменту у неё, должно быть, накопилась целая сотня вопросов, и это короткое интервью у нашего забора, к которому она оказалась не готова, было её единственной возможностью. И папина улыбка – не совсем добрая – говорила, что он понимал, в какое положение поставил Рут.

– Время уходит, мисс Кроуфорд. Скоро мне придётся вернуться в дом и дать отдых своим старым косточкам.

– Хорошо. Какое у вас самое приятное воспоминание о времени, проведённом с лучшим другом? Я бы также хотела узнать о худшем времени, но приберегу последний вопрос.

Папа рассмеялся.

– Я отвечу просто так, потому что мне нравится ваша настойчивость и на вас приятно смотреть. Хуже всего было в Сиэтле, когда я совершил последнюю в своей жизни поездку через всю страну, смотрел на крышку гроба и знал, что внутри лежит мой старый друг. Его талантливая правая рука замерла навсегда.

– А лучшее время?

– Охота в Тридцатимильном лесу, – быстро ответил папа. – Мы ездили туда во вторую неделю ноября, ещё с тех пор, как были подростками, и пока Ёж не оседлал своего стального скакуна и не отправился на «золотой» запад. Мы останавливались в маленькой хижине в лесу, которую построил мой дед. Ёж утверждал, что его дед крыл крышу хижины; может, это правда, а может и нет. Она находилась примерно в четверти мили от ручья Джиласи. У нас был старый джип «Уиллис» и до 54-го или 55-го года мы проезжали на нём по дощатому мосту, парковались на другой стороне и топали до хижины вместе с рюкзаками и винтовками. Позже мы перестали рисковать «Уиллисом», потому что мост подмыло паводками, парковались на ближней стороне и переходили пешком.

Папа вздохнул, глядя куда-то вдаль.

– Из-за всей этой вырубки «Даймонд Мэтч» и того жилого комплекса на озере Дарк-Скор, где раньше стоял дом Нунана,[5] Тридцатимильный лес теперь больше похож на двадцатимильный. Но в те времена в лесу хватало пространства, чтобы два мальчика… а затем и два молодых человека… могли побродить по нему. Иногда мы подстреливали оленя, а однажды подбили индейку, которая оказалась жёсткой и кислой, но охота была наименее важной частью. Нам просто нравилось быть самими по себе в течение этих пяти, шести или семи дней. Я думаю, многие мужчины ходят в лес, чтобы выпить или покурить, кто-то ходит в бар и приводит с собой «киску» на ночь, но мы никогда этого не делали. Конечно, мы немного выпивали, но если брали с собой бутылку «Джека», нам хватало её на всю неделю, а остатки мы выплёскивали в костёр, чтобы поддать жару. Мы говорили о Боге, «Ред Сокс», политике и о том, что мир может погибнуть в результате ядерного взрыва.

Помню, мы как-то раз сидели на бревне, и появился олень, самый крупный из всех, что я видел, восемнадцать роговых отростков. Возможно, крупнейших из всех, когда-либо виденных, по крайней мере, в этих краях… он вышагивал по болоту прямо под нами, настолько изящно, насколько это возможно. Я поднял винтовку, и Ёж положил ладонь мне на плечо. «Не надо, – сказал он. – Прошу тебя. Только не этого». Я не стал стрелять.

Вечерами мы разводили огонь в камине и пили чай с «Джеком». Ёж брал блокнот и рисовал. Иногда под это дело он просил меня рассказать какую-нибудь историю. Одна из этих историй в итоге стала моей первой книгой «Гроза».

Я видел, как Рут пытается всё это запомнить. Для неё эти сведения были на вес золота, и для меня тоже. Папа никогда не рассказывал о хижине.

– Не думаю, что вы читали эссе под названием «Возвращайся на плот, Гек, милый!», я прав?

Рут покачала головой.

– Нет? Конечно, нет. Никто больше не читает Лесли Фидлера – какой стыд. Он был провокатором, убийцей священных коров, что делало его забавным. В своём эссе он утверждал, что гомоэротизм был движущей силой американской культуры, что истории о мужских отношениях на самом деле истории о подавленном сексуальном желании. Чушь, конечно, и говорит больше о самом Фидлере, чем о мужской сексуальности. Потому что… почему? Кто-нибудь из вас может мне сказать?

Рут выглядела так, словно боялась рассеять чары (которые папа наложил не только на неё, но и на себя), поэтому заговорил я.

– Это очевидно: превращает мужскую дружбу во что-то грязное.

– Слишком упрощённо, но близко к истине, – сказал папа. – Мы с Ежом были друзьями, а не любовниками, и в течение тех недель в лесу мы наслаждались дружбой в чистом виде. Что можно назвать своего рода любовью. Дело не в том, что я меньше любил Шейлу, или что Ежу меньше нравились поездки в город – он был без ума от рок-н-ролла, который называл зажигательным, – но в Тридцатимильном лесу вся шумиха, суета и рёв окружающего мира исчезали.

– Вы были близки, – сказал я.

– Это уж точно. Пришло время, мисс, задать последний вопрос.

Рут не раздумывала.

– Что случилось? Как произошло, что вы перестали быть просто выдающимися горожанами и стали мировыми знаменитостями? Культурными иконами?

Что-то в лице папы изменилось, и я вспомнил беспокойство мамы, когда она позвонила мне в колледж: «Твой отец выглядит так, будто увидел привидение». И теперь мне показалось, что папа снова его увидел. Затем он улыбнулся, и привидение исчезло.

– Мы были просто двумя талантливыми засранцами, – сказал он. – На том и сойдёмся. А теперь мне нужно в дом, спрятаться от яркого солнца.

– Но…

– Нет, – резко ответил папа, и Рут слегка отшатнулась. – Мы закончили.

– Я думаю, вы получили больше, чем ожидали, – сказал я Рут. – Довольствуйтесь этим.

– Кажется, придётся. Благодарю вас, мистер Кармоди.

Папа поднял свою артритную руку в знак признательности. Я проводил его обратно к дому и помог подняться на крыльцо. Рут Кроуфорд постояла немного, затем села в свою машину и уехала. Я больше никогда её не видел, но, разумеется, прочитал написанную ею статью о папе и дяде Еже. Она была яркой и полной забавных историй, хотя и далека от истинного понимания. Статья вышла в журнале «Янки», и занимала вдвое больше места, чем обычно. Я уверен, что Рут действительно получила больше, чем ожидала, заехав к нашему дому по дороге в Бостон, включая название: «Двое талантливых засранцев».

Моя мама – Шейла Уайз Кармоди, Богородица с Лилейниками – умерла в 2016 году в возрасте семидесяти восьми лет. Это стало большим ударом для всех, кто её знал. Она не курила, в очень редких случаях выпивала бокал вина, не была тучной и не имела недостатка в весе. Её мать дожила до девяноста семи лет, бабушка – до девяноста девяти, но у мамы случился обширный сердечный приступ, когда она возвращалась из магазина «Ай-Джи-Эй» в Касл-Роке с полным багажником продуктов. Она съехала на обочину Сируа-Хилл, включила аварийные огни, заглушила двигатель, сложила руки на коленях и погрузилась в темноту, окружающую эту яркую вспышку, которую мы называем жизнью. Мой отец был потрясён смертью своего старого друга Дэйва Лавердьера, но смерть жены оставила его безутешным.

– Она должна была жить, – сказал папа на её похоронах. – Кто-то в небесной канцелярии допустил ужасную ошибку. – Не сильно красноречиво, не лучшие его слова, но он был потрясён.

Полгода после этого папа спал внизу на раскладном диване. Наконец, по моему настоянию, мы прибрали спальню, в которой они провели более 21000 ночей. Большая часть маминой одежды отправилась в наиболее предпочтительный благотворительный фонд Доброй воли в Льюстоне. Мамины драгоценности папа раздал её друзьям, за исключением обручального кольца, которое он проносил в кармане джинсов до самой своей смерти.

Приборка была тяжёлой работой для папы (для нас обоих), но, когда дело дошло до маминого маленького кабинета размером с чулан, примыкающего к прихожей, он наотрез отказался.

– Я не могу, Марк, – сказал папа. – Я просто не могу. Это убьёт меня. Тебе придётся самому. Я разберу её вещи позже и решу, что оставить.

Но, насколько я знаю, он так и не разобрал. Коробки до сих пор стоят там, куда я их поставил, – под столом для пинг-понга, которым никто не пользовался с тех пор, как мы с мамой проводили там залихватские матчи; она каждый раз смачно ругалась, когда не могла справиться и пропускала мой удар. Прибираться в её маленькой «комнате для раздумий», как она это называла, было нелегко. Смотреть на пыльный стол для пинг-понга с провисшей сеткой было ещё труднее.

Через день или два после необычного интервью папы с Рут Кроуфорд у забора, я поймал себя на воспоминании о том, как закинулся валиумом, прежде чем войти в мамин кабинет с парой пустых коробок. Добравшись до нижнего ящика её стола, я обнаружил стопку тетрадей на спиральках и, открыв одну из них, увидел хорошо узнаваемый папин почерк с наклоном в обратную сторону. Тетради появились задолго до его прорыва, после которого каждая его книга, включая самую первую, становилась бестселлером.

Первые три романа, написанные до того, как текстовые процессоры и компьютеры распространились повсеместно, были набраны на пишущей машинке «Ай-Би-Эм Селектрик», которую он каждый день приносил домой из административного офиса Харлоу. Папа дал мне прочитать эти отпечатанные рукописи, и я их хорошо запомнил. В них встречались места, где он вычёркивал слова и добавлял другие между строк, а если абзац или два получались слишком длинными, он перечёркивал их ручкой – так делалось до появления кнопки удаления. Иногда папа использовал литеру «х» – так «прекрасный чудный день» превращался в «хххххххххх чудный день».

Я рассказываю об этом, потому что в законченных рукописях «Грозы», «Жестокого поколения» и «Шоссе 19» было мало зачёркиваний. Тетради на спиральках, напротив, пестрели ими, причём некоторые сильные росчерки прорывали страницы насквозь. Другие страницы были полностью исчерканы, будто в ярости. Также имелись заметки на полях, например, «Что будет с Томми?» и «Помни о бюро!!!» Всего таких блокнотов насчитывалось с дюжину и самый нижний явно был пробой пера «Грозы». Не сказать, что ужасной… но и не такой уж хорошей.

Вспоминая последний вопрос Рут, а также беспокойный звонок моей матери в 1978 году, я нашёл коробку с этими старыми блокнотами. Я вытащил нужный мне и прочитал несколько строк, сидя на полу и скрестив ноги под одинокой лампочкой без плафона.

«Приближалась гроза!

Джейсон Джек стоял на крыльце, наблюдая, как на западе сгущаются чёрные тучи. Прогремел гром! Молнии разразились повсюду! Ударили в землю, как залп артиллерийского огня! Начал задувать завывать ветер. Джек был ужасно напуган, но не мог оторвать взгляда. «Огонь перед дождём, – подумал он. – ОГОНЬ ПЕРЕД ДОЖДЁМ!»

После этих слов всплывала картинка, чувствовалась нить повествования, но в лучшем случае оно было избитым. На этой странице и на последующих я видел, как папа старается рассказать о том, что себе представлял. Будто он знал – то, что он делает, получается не очень хорошо, и продолжал пытаться, пытаться и пытаться сделать лучше. Процесс причинял боль, потому что история хотела получиться достойной… но не получалась.

Я спустился вниз и взял экземпляр «Грозы» с полки с пробными изданиями в папином кабинете. Открыв первую страницу, я прочитал:

«Надвигалась гроза!

Джек Элвэй стоял на крыльце, засунув руки в карманы, и смотрел, как на западе, словно клубы дыма, поднимаются чёрные тучи, затмевая звёзды. Пророкотал гром. Молнии осветили тучи, делая их похожими на мозги, по крайней мере, так ему показалось. Начал усиливаться ветер. «Огонь перед дождём, – подумал мальчик. – Огонь перед дождём». Эта мысль привела его в ужас, но он не мог оторвать взгляд».

Сравнивая плохую (но изо всех сил старающуюся быть хорошей) рукописную версию с готовой книгой, я поймал себя сначала на мысли о свалочных фресках Ежа Лавердьера, а затем о его картине «Элвис и Мэрилин на прогулке», проданной за три миллиона долларов. Я снова подумал, что первое было – зачатком, а второе – цветком.

По всей стране – по всему миру – мужчины и женщины пишут картины, сочиняют истории, играют на музыкальных инструментах. Некоторые из этих увлечённых людей посещают семинары и мастер-классы по искусству. Некоторые нанимают преподавателей. Плодами их трудов покорно восхищаются друзья и родственники, говоря что-то вроде: «Ух ты, действительно здорово!», и забывают об этом. В детстве я всегда наслаждался рассказами отца. Они приводили меня в восторг, и я думал: «Ух ты, действительно здорово, пап!» Я уверен, что люди, проходящие по Дамп-Роуд, видели яркие и насыщенные фрески из жизни города работы дяди Ежа и думали: «Ух ты, действительно здорово!», а потом продолжали свой путь. Потому что кто-то всегда пишет картины, кто-то всегда рассказывает истории, кто-то всегда играет «Call me the Breeze» на гитаре. Большинство из них забываются. Некоторые чего-то достигают. И лишь единицы вписывают себя в историю. Почему так происходит – я не знаю. И как эти двое сельских парней совершили скачок от хорошего к достойному, а затем к великому – этого я тоже не знал.

Но узнал.

Прошло два года после краткого интервью с Рут Кроуфорд, папа снова осматривал лилейники, растущие вдоль забора. Он показывал мне «беглецов», выросших с внешней стороны и даже на другой стороне Бенсон-Стрит, когда я услышал глухой треск. Я подумал, что он наступил на сухую ветку. Он посмотрел на меня широко распахнутыми глазами, открыв рот, и я подумал (я отчётливо это помню): «Так папа выглядел, когда был ребёнком». Затем его качнуло в сторону. Он схватился за забор. Я схватил его за руку. Мы оба не удержались на ногах. Папа упал на траву и начал кричать.

Я не всегда носил мобильник с собой – я не из того поколения, которое чувствует себя без телефона, как без трусов, – но в тот день он был со мной. Я набрал 911, вызвав скорую помощь на Бенсон-Стрит, 29, потому что мой отец получил травму.

Опустившись на колени рядом с папой, я попытался выпрямить ему ногу. Он вскрикнул и сказал: «Нет-нет-нет, Марки, больно». Его лицо стало белым, как свежевыпавший снег, как подбрюшье Моби Дика, как амнезия[6]. Я не часто чувствовал себя старым, возможно, потому, что жил с человеком намного старше меня, но в тот момент я ощутил себя очень старым. Я велел себе не падать в обморок. Сказал себе, что у меня не случится сердечный приступ. И надеялся, что карета скорой помощи Харлоу (которую купили мой отец и Ёж) окажется где-то неподалёку, потому что скорая из Гейтс-Фоллз ехала бы полчаса, а из Рока и того дольше.

Я слушал вопли отца, пока он не потерял сознание как раз перед тем, как появилась скорая из Харлоу. Слава Богу. Папу загрузили в машину на подъёмнике и отвезли в больницу Святого Стефана, где его состояние стабилизировали – если состояние девяностолетнего человека вообще может быть стабильным – и сделали рентген. У папы сломалось бедро. Без всякой очевидной причины, просто так случилось. Ортопед сказал, что это не просто перелом. Папино бедро полностью развалилось.

– Я не уверен, как поступить, – сказал доктор Патель. – Будь он ваших лет, я бы, конечно, порекомендовал заменить тазобедренный сустав, но у мистера Кармоди прогрессирующий остеопороз. Его кости как стекло. Все до единой. И он в преклонном возрасте. – Доктор развёл руками над рентгеновскими снимками. – Решение принимать вам.

– Он очнулся?

Патель сделал звонок. Что-то спросил. Выслушал. Повесил трубку.

– Он слаб после обезболивающего, но в сознании и может отвечать на вопросы. Он хочет поговорить с вами.

Несмотря на снижение заболеваемости от ковида, в больнице Святого Стефана ощущалась нехватка мест. И всё же моему отцу выделили одноместную палату. Так поступили, не только потому что он мог заплатить, но и потому, что он был знаменитостью. И его любили в округе Касл. Однажды я подарил ему футболку с надписью: «ЗВЁЗДНЫЙ ПИСАТЕЛЬ», и он носил её.

Папа уже не был белым, как брюхо Моби Дика, но выглядел осунувшимся. Его лицо было измождёнными и блестело от пота. Волосы торчали во все стороны.

– Сломал долбаное бедро, Марки. – Голос папы звучал чуть громче шёпота. – Тот пакистанский доктор сказал, удивительно, что этого не случилось, когда мы ездили на похороны Ежа. Помнишь?

– Конечно, помню. – Я сел рядом с ним и достал из кармана расчёску.

Папа поднял руку в своём старческом властном жесте «стоп».

– Не надо, я не ребёнок.

– Я знаю, но ты похож на сумасшедшего.

Его рука опустилась на простыню.

– Хорошо. Но только потому, что я когда-то менял твои обгаженные подгузники.

Я полагал, что этим занималась мама, но не стал возражать, просто уложил его волосы как можно ровнее.

– Пап, доктор сомневается, нужно ли тебе делать операцию на бедре.

– Помолчи, – сказал он. – Мои брюки в шкафу.

– Пап, ты никуда не пойдё…

Он закатил глаза.

– Господи Иисусе, я это понимаю. Принеси мне мои ключи.

Я нашёл их в левом переднем кармане, под горстью мелочи. Папа поднёс их к глазам дрожащей рукой (мне было неприятно видеть, как она дрожит) и перебирал, пока не нашёл маленький серебряный ключик.

– Он от нижнего ящика моего стола. Если я не справлюсь с этой жопой…

– Пап, ты поправи…

Он поднял руку с ключами в своём старческом жесте.

– Если не справлюсь, ты найдёшь объяснение моего успеха – и успеха Ежа – в этом ящике. Всё, что интересовало ту женщину… сейчас я уже не помню её имени. Она бы в такое не поверила, и ты не поверишь, но это правда. Считай это моим последним посланием миру.

– Хорошо. Я понял. Так что насчёт операции?

– Что ж, давай посмотрим. Давай хорошенько подумаем. Если я откажусь, что тогда? Инвалидное кресло? И, полагаю, сиделка в придачу. Не симпатичная, а здоровенный волосатый мужик с бритой головой, который душится «Инглиш Лизер». Сам ты не сможешь управиться с моей тушей, не в твоём возрасте.

Полагаю, он был прав.

– Думаю, я соглашусь. Могу умереть на операционном столе. Могу выкарабкаться, пройти шестинедельный курс физиотерапии, а затем сломать другое бедро. Или руку. Или плечо. У Бога отвратительное чувство юмора.

Кости у папы были хрупкие, но мозги по-прежнему работали исправно, даже несмотря на то, что его накачали лекарством. Я был рад, что он не возложил ответственность за решение – и его последствия – на меня.

– Я скажу доктору Пателю.

– Будь добр, – сказал папа, – и скажи ему, чтобы держал обезболивающие наготове. Я люблю тебя, сынок.

– Я тоже люблю тебя, папа.

– Верни ключи, если я преодолею это. Открой ящик, если я не справлюсь.

– Ясно.

– Как звали ту женщину? Крокетт?

– Кроуфорд. Рут Кроуфорд.

– Она хотела получить ответ. Объяснение. Единая теория поля творчества, Боже, храни королеву. И в итоге, всё, что я могу ей дать – ещё большую загадку. – Папины глаза закрылись. – Должно быть, мне дали что-то сильнодействующее. Сейчас боль утихла. Она вернётся, но пока что я смогу поспать.

Папа заснул, но так и не проснулся. Сон перешёл в кому. Несколько лет назад он подписал отказ от реанимации. Я сидел у постели и держал его за руку, когда в 9:19 следующего вечера его сердце остановилось. Он даже не удостоился титульного некролога в «Нью-Йорк Таймз», потому что в ту же ночь в автокатастрофе погиб бывший госсекретарь. Папа бы сказал, что это старая история: в смерти, как и в жизни, политика почти всегда побеждает искусство.

На панихиду в баптистскую Церковь Милосердия пришли почти все жители Харлоу, а также много журналистов. Рут Кроуфорд не появилась, она была в Калифорнии, но прислала цветы и трогательную открытку с соболезнованиями. К счастью, распорядитель знал, чего ожидать, и установил громкоговорители на лужайке перед церковью. Он предложил установить видеоэкраны; я отказался, ведь это панихида, а не рок-концерт. Сами похороны прошли быстрее и на них присутствовало меньше народу, а когда неделю спустя я пришёл с цветами (естественно, с лилейниками), я был один – последний листик на семейном древе Кармоди, который уже по-осеннему пожелтел. Sictransitgloriamundi[7].

Я опустился на колени, чтобы поставить вазу к надгробию.

– Привет, пап, у меня твой ключ. Я собираюсь исполнить твоё предсмертное желание и открыть ящик стола, но если там есть хоть какое-то объяснение, я буду… как ты всегда говорил?.. обезьяньим яичком.

Первое, что я нашёл в ящике, была папка для документов. Либо хитрый лис всё-таки не до конца отказался от своего ноутбука, либо он попросил кого-то в библиотеке сделать для него распечатку, потому что на первой странице была статья из журнала «Тайм», датированная 23 мая 2022 года. Заголовок гласил: «КОНГРЕСС НАКОНЕЦ-ТО НАЧАЛ СЕРЬЁЗНО ОТНОСИТЬСЯ К НЛО».

Я просмотрел статью, узнав, что НЛО в наши дни называют НВЯ – неопознанные воздушные явления. Слушания в Конгрессе, проходившие под председательством Адама Шиффа, были первыми на эту тему со времён проекта «Синяя книга» пятьдесят лет назад, и все, кто давал показания, стремились подчеркнуть, что основное внимание уделялось не маленьким зелёным человечкам с Марса или откуда-либо ещё. Все свидетели заявили, что, хотя нельзя исключать прибытие кораблей внеземного происхождения, их существование крайне маловероятно. Их больше беспокоило то, что какая-то другая страна – Россия, Китай – разработала гиперзвуковые технологии, намного превосходящие наши собственные.

Под распечаткой были вырезки за сентябрь и октябрь 1978 года, пожелтевшие и слегка потрескавшиеся. Одна из них, опубликованная в «Пресс Геральд», была озаглавлена «ТАИНСТВЕННЫЕ ОГНИ НАД МАРГИНАЛ-УЭЙ». Заголовок в «Касл-Рок Колл» гласил «НАД КАСЛ-ВЬЮ ЗАМЕЧЕН СИГАРООБРАЗНЫЙ НЛО». В статье присутствовало фото Вью со старой ржавой «лестницей-убийцей» (такой же старой, как свалочные фрески моего дяди Ежа), петляющей вверх по склону. Однако не было никаких признаков белой совы[8].

Под папкой лежал блокнот на спиральке. Я перевернул обложку, ожидая увидеть ещё одну из ранних работ папы – например, набросок «Жестокого поколения» или «Шоссе 19». Почерк был отцовский, с наклоном в обратную сторону, но в черновике не было ни зачёркиваний, ни каракулей, появлявшихся во время поиска способа выразить свои мысли. Эта запись ни капли не походила на текст в ранних блокнотах, найденных мною после смерти мамы. Её сделал Лэйрд Кармоди, уже полностью овладевший писательским мастерством, хотя некоторые буквы, казалось, вышли из-под дрожащей руки. Я не был уверен, но мне показалось, что отец писал уже после своего объявления об уходе на покой.

Папа был настоящим романистом, которого обычно уважали за способность рассказывать истории, и мне понадобилось всего три страницы, чтобы понять – это ещё одна история, хотя и с реальными людьми, Лэйрдом Кармоди и Дэйвом Лавердьером. Иным словом, метапроза. Ничего необычного; многие выдающиеся писатели использовали такую манеру повествования (кто-то может назвать это самовлюблённостью). Дэйв не будет возражать, мог подумать папа, потому что его старый друг умер. Если он и утверждал, что всё это правда, то только потому, что его разум затуманился от лекарств и боли. Такое бывало и раньше. Не перепутал ли Натаниэль Готорн в конце своей жизни себя с преподобным Диммсдейлом?[9] Разве Эмили Дикинсон[10] не покинула этот мир со словами: «Я должна идти, туман сгущается»?

Мой отец никогда не писал фэнтези или метапрозу, а здесь было и то и другое, но, тем не менее, он снова был на коне. Я сразу же увлёкся и перелистывал страницы блокнота одну за другой. Не только потому, что я знал их обоих и Харлоу. Лэйрд Кармоди всегда умел рассказать истории, это признавали даже самые суровые его критики. И эта история была достойной. Но правдивой ли?

Я посчитал её брехнёй.

2

В прежние времена, когда мы с Ежом управляли городской свалкой, у нас был «мусорный вторник». Эту идею подал Ёж. (У нас также была «крысиная суббота», но это уже другая история).

– Если они будут заниматься мусором, – сказал Ёж, – нужно выделить день, когда мы сможем присмотреть за ними и убедиться, что какая-нибудь соковыжималка или арматура не воткнётся им в ногу и не приведёт к гангрене.

Чаще всего по вторникам появлялся один старый алкаш по имени Ренни Лакасс. Из тех, кого в штате Мэн называют тараторка; наверное, разговаривал даже во сне. Всякий раз, заводя разговор о былых временах, он неизменно начинал со слов: «Эта картина так и стоит у меня перед глазами».

Так я думаю о той поезде на охоту в 1978 году, которая изменила нашу жизнь. Эта картина так и стоит у меня перед глазами.

В тот год мы выдвинулись в субботу, 11 ноября, и планировали вернуться 17-го или 18-го, возможно, раньше, если кто-нибудь из нас подстрелит оленя. В таком случае нам хватит времени, чтобы отвезти тушу на разделку в мясную лавку Ордуэя в Гейтс-Фоллз. На День благодарения оленина заходила всем на ура, особенно Марку, который обещал приехать из колледжа 21 ноября.

В начале пятидесятых мы с Ежом скинулись на армейский джип «Уиллис». К 1978 году машина уже была пожилой дамой, но по-прежнему идеально подходила для перевозки нашего снаряжения и продуктов. Шейла каждый год твердила мне, что Неллибель[11] вот-вот выплюнет шатун, или где-нибудь в Тридцатимильном лесу оставит трансмиссию на дороге, но ничего подобного не происходило. Мы ездили на «Уиллисе», пока Ёж не отправился на запад. Только после 1978 года мы почти не охотились. Мы даже избегали этой темы. Хотя, конечно, думали об этом. Трудно было не думать. К тому времени я издал свою первую книгу, а Ёж зарабатывал, создавая комиксы и графические новеллы. Далеко не те деньги, что он стал зарабатывать позже, но на хлеб с маслом хватало, как сказал бы Ренни Лакасс.

Я поцеловал Шейлу, Ёж обнял её, и мы отправились в путь. Чапел-Роуд вывела нас на Семетери-Роуд, затем на три лесные дороги, каждая ещё более заросшая, чем предыдущая. К тому времени мы уже забрались далеко в глубь Тридцатимильного леса и вскоре услышали ручей Джиласи. В иные годы этот звук походил на фырканье, но этим летом и осенью дождь лил как из ведра, и старина Джиласи клокотал.

– Надеюсь, мост на месте, – сказал Ёж.

Мост никуда не делся, но слегка накренился вправо. К опоре был прибит жёлтый знак с одним словом: «НЕБЕЗОПАСНО». В следующем году мост полностью смыло весенним паводком. Теперь, чтобы пересечь Джиласи, придётся преодолеть лишних двадцать миль вниз по течению. Чуть ли не до самого Бетеля[12].

Нам не нужен был знак. Уже много лет мы не осмеливались проезжать по мосту, а в тот день даже не были уверены, можно ли пересечь его пешком.

– Что ж, – сказал Ёж. – Будь я проклят, если проеду двадцать миль по шоссе 119, а потом столько же обратно.

– Тебя непременно остановит полиция, – сказал я, хлопнув по боку «Уиллиса». – Неллибель не проходила техосмотр с 1964 года.

Ёж взял свой рюкзак и спальный мешок, затем прошёл к краю старого деревянного моста. Он остановился и оглянулся.

– Ты идёшь?

– Пожалуй, я посмотрю, сможешь ли ты перейти, – ответил я. – Если мост рухнет, я тебя вытащу. А если тебя раньше унесёт течением, то помашу рукой на прощание. – Вообще-то я действительно не хотел, чтобы мы ступали на мост вместе. Не стоило искушать судьбу.

Ёж двинулся вперёд. Сквозь шум воды я слышал глухой стук каблуков его ботинок. Добравшись до другой стороны, он положил своё снаряжение, спустил штаны и показал мне «луну».

Переходя через мост, я чувствовал, как он дрожит, будто живой и испытывающий боль. Вернувшись назад – по одному, – мы забрали коробки с провизией. В них было много всего, что мужчины предпочитают в лесу: «Динти Мур», суп в банках, сардины, яйца, бекон, пудинг, кофе, много «Уандер Брэд», две упаковки пива и неизменная бутылочка «Джек Дэниелс». А также пара стейков на кости. В те дни мы любили поесть, хотя такое питание вряд ли можно назвать здоровым. В последнюю поездку мы взяли с собой ружья и аптечку первой помощи. Большую. Мы оба состояли в добровольной пожарной команде Харлоу, где обязательным условием было прохождение курса по оказанию первой помощи. Шейла настояла, чтобы мы взяли с собой на охоту комплект ДПК, потому что в лесу случаются несчастные случаи. Иногда серьёзные.

Когда мы накрыли Неллибель брезентом, чтобы её не залило дождём, Ёж сказал: «Сейчас кто-нибудь из нас точно окунётся в воду, вот увидишь».

Но этого не случилось, хотя последний переход по мосту нам пришлось проделать вдвоём, держась за ручки аптечки, весом тридцать фунтов и размером с сундук. Мы подумывали оставить её в джипе, но в итоге решили взять с собой.

На другом конце моста простиралась небольшая поляна. Отличное место для рыбалки, если бы до этого Джиласи не протекал через Мексику и Румфорд, и всякая пойманная нами рыба была несъедобной из-за сбросов текстильных фабрик. За поляной начиналась заросшая тропинка, тянущаяся на четверть мили к нашей хижине. Тогда она была довольной комфортной: две спальни, дровяная плита в кухонной половине главной комнаты и биотуалет на заднем дворе. Разумеется, без электричества, но имелась небольшая водокачка. Всё, о чём может мечтать парочка заправских охотников.

К тому времени, как мы закинули всё снаряжение в хижину, уже почти стемнело. Я приготовил еду (Ёж всегда был готов мне помочь, но, как говорила Шейла, у этого человека подгорит даже вода), а Ёж развёл огонь в камине. Я взял книгу – ничто не сравнится с книгой Агаты Кристи, когда ты в лесу, – а Ёж сидел с альбомом для рисования «Стратмор», который заполнял рисунками, карикатурами и лесными пейзажами. Рядом с ним на столе лежал его фотоаппарат «Никон». В углу стояли наши разряженные винтовки.

Мы как обычно немного поболтали – вспомнили прошлое и обсудили надежды на будущее. К тому времени эти надежды угасли – мы уже прожили половину жизни, – но они всегда казались немного более реалистичными, более достижимыми там, в лесу, где всегда было так тихо и жизнь казалась менее… напряжённой? Нет, не так. Менее загруженной. Ни постоянных телефонных звонков, ни пожаров – в прямом и переносном смысле, – которые нужно тушить. Не думаю, что мы когда-либо ходили в лес на настоящую охоту, хотя, попадись нам на глаза олень, кто бы отказался от такой удачи? Думаю, мы ездили туда, чтобы раскрыть свои лучшие стороны. Может… чтобы быть честными с самими собой. Я всегда старался быть лучшим для Шейлы.

Помню, как в ту ночь, ложась спать, я натянул одеяло до подбородка и слушал шум ветра в кронах деревьев. Помню, думал, что угасание надежд и амбиций обычно проходит безболезненно. И хорошо и в то же время ужасно. Я хотел стать писателем, но теперь подумывал, что толковый писатель из меня не выйдет. Без меня планета не перестанет вращаться. Ты расслабляешь руку… разжимаешь пальцы… и оно уходит от тебя. Помню, как подумал: пусть будет так.

Через окно сквозь раскачивающиеся ветви я видел звёзды.

Эта картина так и стоит у меня перед глазами.

12-го числа мы отправились в лес, надев оранжевые жилеты и шапки. Мы пошли порознь и встретились за обедом, где поделились своими впечатлениями – что видели, а чего нет. В тот первый день после возвращения я приготовил большую кастрюлю макарон с сыром и полуфунтом бекона. (Я назвал это блюдо венгерским гуляшем, но при одном взгляде на него любой уважающий себя венгр сразу бы закрыл лицо руками). Днём мы пошли на охоту вместе.

На следующий день мы обедали на поляне, глядя через ручей – в тот день он больше походил на реку – на Неллибель. Ёж сделал сэндвичи, это ему можно было доверить. На десерт была подслащённая вода из колодца и пироги «Хостесс Фрут»: у меня – с черникой, у Ежа – с яблоком.

– Ты видел оленя? – спросил Ёж, слизывая глазурь с пальцев.

– Не-а. Ни сегодня, ни вчера. Но знаешь, что говорят старожилы – олени знают о наступлении ноября и прячутся.

– Мне кажется, это и правда так, – сказал Ёж. – У них есть тенденция исчезать после Хэллоуина. А что насчёт выстрелов? Слышал что-нибудь?

Я задумался.

– Вчера слышал несколько. Сегодня – ни одного.

– Хочешь сказать, что мы единственные охотники в Тридцатимильном лесу?

– Господи, нет. Ты же знаешь, леса отсюда и до озера Дарк-Скор, наверное, лучшие для охоты в округе. Этим утром я встретил пару парней, хотя они меня не заметили. Думаю, одним из них был этот чудила, Фредди Скиллинс. Тот, который любит называть себя плотником.

Ёж кивнул.

– Я был вон на той горе и видел троих мужчин на другой стороне. Одеты как модели из «Эл Эл Бинс», винтовки с оптикой. Наверное, не из нашего штата. И на каждого замеченного, вероятно, приходится ещё пять-шесть. Шума должно быть много, ведь не все же олени решили забить тревогу и дать дёру в Канаду, согласен?

– Да, это маловероятно, – сказал я. – Олени где-то там, Ёж.

– Тогда почему мы их не видели? И прислушайся!

– Что я, чёрт возьми, должен услыш…

– Просто помолчи минутку и услышишь. Если сможешь.

Я замолчал. Слышал, как поток Джиласи с клокотом уносится прочь, без сомнения, подтачивая опоры моста, даже в эту самую минуту, когда мы сидели на траве и доедали наши фруктовые пироги. Слышал далёкий гул самолёта, вероятно, направлявшегося в портлендский аэропорт. И больше – ничего.

Я уставился на Ежа. Он смотрел на меня, без улыбки. С серьёзным видом.

– Не слышно птиц, – сказал я.

– Не слышно. А в таком лесу их должно быть полно.

В этот момент громко каркнула ворона.

– Ну вот, – произнёс я и, по правде сказать, почувствовал облегчение.

– Одна ворона, – сказал Ёж. – Подумаешь. Где малиновки?

– Улетели на юг?

– Не все же. Мы должны слышать поползней и кардиналов. Может быть, щеглов и синиц. Но не слышно даже чёртового дятла.

Обычно я не обращаю внимания на звуки леса – к ним привыкаешь, – но теперь, когда Ёж поднял эту тему, куда же подевались птицы? И кое-кто ещё.

– Белки, – сказал я. – Они должны сновать повсюду, готовясь к зиме. Кажется, я видел парочку… – Я замолчал, потому что не был в этом уверен.

– Это пришельцы, – произнёс Ёж низким, шутливо-жутковатым тоном. – Возможно, они прямо сейчас крадутся к нам по лесу. Со своими лучевыми дезинтеграторами.

– Ты вычитал это в статье «Колл», – сказал я. – Про летающую тарелку.

– Это была не тарелка, а сигара, – ответил Ёж. – Летающая сигара.

– Типарилло[13], прибывшая с Планеты-Икс, – сказал я.

– С тягой к земным женщинам!

Мы посмотрели друг на друга и захихикали.

В тот день у меня родилась идея для рассказа – много позже она воплотилась в романе «Жестокое поколение», – и в тот вечер я делал кое-какие пометки в одном из своих блокнотов на спирали. Я пытался придумать подходящее имя для молодого злодея, героя этой истории, когда дверь хижины с грохотом распахнулась и вбежал Ёж.

– Идём со мной, Лэйр. Ты должен это увидеть. – Он схватил свой фотоаппарат.

– Что увидеть?

– Просто иди!

Я посмотрел в его широко раскрытые глаза, отложил блокнот и последовал за Ежом.

Когда мы преодолели четверть мили до поляны и ручья, он сказал мне, что вышел проверить, не увеличился ли наклон моста (если бы он рухнул, мы бы услышали). Затем он увидел кое-что в небе и совсем забыл про мост.

– Смотри, – сказал Ёж, когда мы вышли на поляну, и указал вверх.

Начался дождь, всего лишь лёгкая морось. Совсем стемнело, и я не должен был видеть низких облаков, но увидел, потому что их подсвечивали медленно движущиеся круги яркого света. Пять, затем семь, затем девять. Все разного размера. Самый маленький около тридцати футов в диаметре. Самый большой – примерно сотню. Круги не отражались от облаков, как яркий луч прожектора или мощного фонарика, они находились в облаках.

– Что это такое? – спросил я почти шёпотом.

– Не знаю, но уж точно не «Типариллос».

– Или белые совы, – добавил я, и мы начали смеяться. Не так, как вы обычно смеётесь от чего-то смешного, а как от чего-то совершенно ошеломительного.

Ёж сделал снимки. Оставалось много лет до того, как электронные технологии позволили получать мгновенный результат, но я увидел снимки позже, после того, как Ёж проявил их в своей маленькой фотолаборатории. Они разочаровали. Просто большие круги света над тёмными верхушками деревьев. С тех пор я видел много фотографий НЛО (или НВЯ, если хотите), и они, как правило, разочаровывают: мутные очертания, которые могут быть чем угодно, в том числе подделкой мистификаторов. Нужно было присутствовать там, чтобы понять, насколько это невероятно и странно: огромные беззвучные огни, движущиеся в облаках, словно в вальсе.

Наиболее отчётливо я помню – помимо чувства благоговейного трепета – то, насколько расслоённым было моё сознание в течение тех пяти или десяти минут, пока продолжалось зрелище. Я хотел увидеть, чем же вызваны эти огни… но не увидел. Понимаете, я боялся, что мы оказались рядом с объектами – возможно, даже с разумными существами – из другого мира. Это восхищало меня, но в то же время пугало. Вспоминая тот первый контакт (а это несомненно он и был), я думаю, что у нас было только два выхода: смеяться или кричать. Будь я один, то наверняка бы закричал. И, вероятно, убежал прятаться под кровать, как ребёнок, отрицая всё увиденное. Так как мы были вместе, двое взрослых мужчин, – мы смеялись.

Я сказал пять или десять минут, но, возможно, прошло пятнадцать. Я не уверен. Зрелище продолжалось достаточно долго, чтобы морось превратилась в настоящий ливень. Два ярких круга уменьшились в размерах и исчезли. Затем пропали ещё два или три. Самый большой продержался дольше всех, а затем тоже начал уменьшаться. Он не двигался из стороны в сторону, а просто уменьшился до размеров тарелки, потом стал как пятидесятицентовик, затем пенни, блестящая точка в конце… и наконец пропал. Как будто взмыл вертикально вверх.

Мы стояли под дождём, ожидая чего-нибудь ещё. Ничего не происходило. Через какое-то время Ёж тронул меня за плечо. Я вскрикнул.

– Прости, прости, – пробормотал он. – Пойдём в дом. Световое шоу закончилось, и мы вымокли до нитки.

Мы вернулись. Куртки на мне не было, поэтому я развёл огонь в камине, где остались одни угли, и снял мокрую рубашку. Я потирал руки и дрожал.

– Мы можем рассказать людям о том, что видели, но они не поверят, – сказал Ёж. – Или пожмут плечами и скажут, мол, это какое-то странное погодное явление.

– Возможно, так и есть. Или… как далеко находится аэропорт Касл-Рока?

Ёж пожал плечами.

– Не меньше двадцати-тридцати миль к востоку отсюда.

– Огни взлётки… может быть, вместе с облаками… влага… это мог быть, ну ты знаешь… некий оптический эффект…

Ёж сидел на диване, держа фотоаппарат на коленях, и смотрел на меня. Слегка улыбаясь. И ничего не говоря. В этом не было необходимости.

– Хрень какая-то, согласен? – сказал я.

– Ага. Я не знаю, что это было, но точно не огни аэропорта или долбаный метеозонд. Мы видели штук восемь или десять, может быть, дюжину, и все большие.

– В лесу бродят и другие охотники. Я встретил Фредди Скиллинса, а ты видел тех трёх парней, вероятно, пришлых. Они тоже могли видеть это.

– Может, и видели, но я сомневаюсь. Я просто оказался в нужном месте – на той поляне на берегу ручья – в нужное время. В любом случае, всё кончилось. Я иду спать.

Весь следующий день, 14-го ноября, лил дождь. Никто из нас не хотел выходить наружу и мокнуть в поисках оленя, которого мы бы, вероятно, всё равно не нашли. Я читал и немного поработал над идеей своего рассказа. Всё пытался придумать хорошее имя для плохого парня, но ничего не получалось – может, потому, что я не понимал, почему он плохой. Большую часть утра Ёж провёл за своим блокнотом. Он нарисовал три разных картинки огней в облаках, а затем с отвращением бросил это занятие.

– Надеюсь, снимки получились, потому что эти каракули – полная херня, – сказал он.

Посмотрев на них, я сказал Ежу, что они хорошие, но это была неправда. Не херня, но и не передавали всю странность того, что мы увидели. Всю значимость.

Я просмотрел все вычеркнутые имена моего предполагаемого злодея. Триг Адамс. Нет. Вик Элленби. Нет. Джек Клаггарт. Слишком банально. Картер Кэнтуэлл. Буэээ. История, которую я придумал, казалась мне бесформенной: у меня была идея, но никакой конкретики. Не за что зацепиться. Это напомнило мне об увиденном прошлым вечером. В облаках что-то скрывалось, но неизвестно что.

– Чем занимаешься? – спросил меня Ёж.

– Отстань. Пожалуй, вздремну.

– А обед?

– Не хочу.

Ёж обдумал ответ, затем посмотрел в окно на непрекращающийся ливень. Нет ничего холоднее холодного ноябрьского дождя. Мне вдруг подумалось, что стоит написать об этом песню… и, наверное, кто-то в конце концов написал.

– Вздремнуть – как раз то, что нужно, – сказал Ёж. Он отложил блокнот и встал. – Вот что я тебе скажу, Лэйр. Я собираюсь рисовать до конца своих дней, но художником мне никогда не стать.

Дождь прекратился около четырёх часов дня. К шести тучи рассеялись, и мы увидели звёзды и часть луны – ноготь Бога, как говорят старожилы. На ужин были стейки (с большим количеством «Уандер Брэд», чтобы подобрать сок), а затем мы пошли на поляну. Шли молча. И простояли там, наверное, не меньше получаса, вытягивая шеи. Не было ни огней, ни тарелок, ни летающих сигар. Когда мы вернулись, Ёж нашёл в шкафу карты и почти до десяти мы играли в криббедж.

– Я даже здесь слышу Джиласи, – сказал я, когда мы закончили последнюю раздачу.

– Я знаю. Дождь совсем не пошёл на пользу мосту. И вообще, на хрена здесь нужен мост? Ты когда-нибудь задавался этим вопросом?

– Думаю, в шестидесятых тут собирались строить жилой район. Или заниматься производством целлюлозы. Должно быть, вырубали эти леса ещё до Первой мировой.

– Как тебе мысль поохотиться ещё денёк и вернуться назад?

Мне показалось, что Ёж думал не только о возвращении домой, почти наверняка с пустыми руками. Вид этих огней в облаках что-то с ним сделал. Мог сделать с нами обоими. Я не назвал бы это чем-то вроде «прихода к Иисусу». Бывает, увидишь что-то, огни в небе или тень в определённое время дня. Воспринимаешь это как знак и решаешь двигаться вперёд. Убеждаешь себя: когда я был ребёнком, то говорил как ребёнок, воспринимал мир как ребёнок, думал как ребёнок, но приходит время отбросить детские игрушки.

Или это всего лишь моё воображение.

– Лэйр?

– Конечно. Ещё один день, а потом домой. Нужно почистить водостоки до снега, а я всё откладываю.

Следующий день выдался прохладным и ясным, идеально подходил для охоты, но никто из нас даже мельком не увидел белохвостого оленя. Я не слышал пения птиц, только редкие крики ворон. Я высматривал белок, но не увидел ни одной. Даже бурундуков, а ведь лес должен полниться их суетой. Я слышал несколько выстрелов, но где-то далеко, у озера, и стрельба ещё не означала, что охотники палили в оленей. Иногда парням становится скучно, и они просто хотят пропустить пару раундов, особенно если игра не идёт.

После обеда с Ежом в хижине, мы отправились вместе гулять. Мы больше не ожидали увидеть оленей, и не увидели, но день был чудесный для прогулок на свежем воздухе. Пройдя около мили вдоль ручья, мы уселись на поваленное дерево, открыв банки «Бада».

– Как-то это всё противоестественно, – сказал Ёж, – и мне это не очень нравится. Я бы выехал сегодня, но к тому времени, как мы загрузимся, уже стемнеет, а я не доверяю фарам Неллибель на лесных дорогах.

Внезапно налетел ветерок, срывая листья с деревьев. Шорох заставил меня вздрогнуть и оглянуться через плечо. Ёж тоже оглянулся. Затем мы переглянулись и рассмеялись.

– На нервах, да? – спросил я.

– Чуточку. Помнишь, как мы на спор забрались в дом старика Спайера? Когда это было, в 1946-м?

Я помнил. Старик Спайер вернулся с Окинавы без глаза и разнёс себе голову из дробовика в своей гостиной. Весь город судачил об этом.

– В том доме якобы водились привидения, – сказал я.

– Сколько нам было? Тринадцать?

– Вроде бы. Мы зашли и прихватили какое-то барахло в доказательство, что там побывали.

– Я взял картину со стены. Какой-то старый пейзаж. А ты что?

– Долбаную диванную подушку, – сказал Ёж и рассмеялся. – Кстати, о глупости! Я вспомнил дом Спайера, потому что тогда почувствовал то же самое, что и сейчас. Ни оленей, ни птиц, ни белок. Может, в том доме и не было привидений, но эти леса… Ёж пожал плечами и отхлебнул пива.

– Можно уехать и сегодня. Думаю, фары нас не подведут.

– Нет. Завтра. Соберём вещи сегодня вечером, ляжем спать пораньше и уедем с первыми лучами солнца. Если ты не против.

– Как скажешь.

Всё могло бы обернуться совсем иначе, доверься мы фарам Неллибель. Иногда мне кажется, что мы так и сделали. Мне кажется, что есть Теневой Лэйрд и Теневой Ёж, живущие в теневом мире. Теневой Ёж никогда не был в Сиэтле. Теневой Лэйрд не написал ни одного романа, не говоря уже о целой дюжине. Эти тени были порядочными людьми, ведущими ничем не примечательную жизнь в Харлоу. Они управляли свалкой, владели транспортной компанией, вели городские дела как полагается, а значит на городском собрании в марте баланс всегда сводился, и было меньше жалоб от консерваторов, желающих вернуть программу «Фермы для бедных». Теневой Ёж женился на девушке, с которой познакомился в льюстонском кабаке, и у него появился выводок теневых мальцов.

Сейчас я твержу себе: хорошо, что ничего из этого не случилось. Ёж убеждал себя в том же. Я знаю, потому что мы обсуждали это по телефону, а позже по «Скайп» или «ФэйсТайм». Всё сложилось хорошо. Ну, разумеется. Мы стали знаменитыми. Разбогатели. Наши мечты сбылись. В этом нет ничего плохого, и если у меня когда-нибудь возникнут сомнения по поводу моей жизни, то разве они возникают не у всех?

А у вас?

В тот вечер Ёж скидал в кастрюлю все остатки, назвав получившееся блюдо «рагу». Мы съели его с «Уандер Брэд» и запили колодезной водой, что было лучшей частью ужина.

– Я больше никогда не позволю тебе готовить, – сказал я Ежу во время мытья посуды.

– После такого бардака, я только «за».

Мы собрали свои вещи и поставили у двери. Ёж пнул увесистую аптечку кроссовкой.

– Зачем мы всегда берём её с собой?

– Потому что на этом настаивает Шейла. Она убеждена, что кто-то из нас упадёт в костёр, сломает ногу или нас подстрелят. Возможно кто-то из пришлых, с оптикой на ружьях.

– Брехня. Думаю, она просто суеверна. Верит, что в тот единственный раз, когда мы забудем аптечку, она нам понадобится. Хочешь пойти взглянуть ещё разок?

Мне не пришлось спрашивать, что Ёж имел в виду.

– Можно.

Мы пошли на поляну, чтобы посмотреть на небо.

Огней не было, но мы заметили что-то на мосту. Или, скорее, кого-то. Женщину, лежащую на досках лицом вниз.

– Что за хрень? – произнёс Ёж и побежал на мост. Я последовал за ним. Мне не нравилась мысль, что мы окажемся там втроём и близко друг к другу, но мы не собирались оставлять женщину лежать без сознания или, может, мёртвой. У неё были длинные чёрные волосы. В тот вечер задувало, и когда налетал очередной порыв ветра, её волосы шевелились, словно слипшиеся. Никаких единичных прядей – просто сплошная копна.

– Бери за ноги, – велел Ёж. – Нужно унести её, пока сраный мост не рухнул в сраный ручей. – Он был прав. Я слышал стон опор и грохот Джиласи, бурлящего в полную силу из-за дождя.

Я схватил женщину за ноги. На ней были сапоги и вельветовые брюки, и они тоже показались мне странными. Но стояла темень, и меня охватил страх; всё, чего я хотел в тот момент, – оказаться на твёрдой земле. Ёж приподнял женщину за плечи и вскрикнул от отвращения.

– Что? – спросил я.

– Не важно, поторопись!

Мы перенесли женщину с моста на поляну. Всего шестьдесят футов, но они показались бесконечными.

– Опусти её, опусти. Господи! Господи Иисусе!

Ёж уронил верхнюю часть тела женщины, и она приземлилась лицом вниз, но он не обратил на это внимания. Ёж скрестил руки на груди, сунув ладони подмышки, будто хотел очистить их от чего-то неприятного.

Я начал опускать ноги женщины и замер, не в силах поверить своим глазам. Мои пальцы, казалось, погрузились в её сапоги, будто они из глины, а не кожаные. Я отнял руки и недоумённо уставился на постепенно разглаживающиеся следы своих пальцев.

– Бог мой!

– Это похоже… блядь, будто она сделана из пластилина или чего-то подобного.

– Ёж.

– Что? Христа ради, что?

– Её одежда – это не одежда. Что-то вроде… раскраски. Или камуфляжа. Или ещё какая хрень.

Ёж наклонился к женщине.

– Слишком темно. У тебя есть...?

– Фонарик? Нет. Не взял. Её волосы…

Я дотронулся до них, затем отдёрнул руку. Это были не волосы. Что-то плотное, но эластичное. Не парик, а скорее укладка. Я не знал, что это такое.

– Она мертва? – спросил я. – Мертва, я прав…

Но в этот момент женщина сделала долгий, хриплый вдох. Одна её нога изогнулась.

– Помоги мне перевернуть её, – сказал Ёж.

Я взял её за ногу, стараясь не обращать внимания на странную пластичность. Мысль – жвачка – пронеслась у меня в голове, как метеор, и исчезла. Ёж ухватил женщину за плечо. И мы перевернули её. Даже в темноте мы разглядели, что она молода, красива и страшно бледна. Мы разглядели и кое-что ещё. Её лицо было как у манекена из универмага, гладкое, без морщин. Глаза закрыты. Только её веки имели цвет и казались синяками.

«Это не человек», – подумал я.

Женщина сделала ещё один хриплый вдох. При выдохе, воздух будто продирался через её горло. Следующего вдоха не последовало.

Думаю, я бы замер там, как вкопанный, позволив ей умереть. Её спас Ёж. Он опустился на колени, двумя пальцами приподнял её подбородок и прижался губами к её губам. Зажав ей нос, он вдохнул в неё воздух. Грудь женщины приподнялась. Ёж повернул голову и сплюнул, затем сделал ещё один глубокий вдох. Он впустил в неё воздух, и её грудь снова приподнялась. Ёж поднял голову, уставившись на меня выпученными глазами.

– Будто целуешь кусок пластика, – сказал он и повторил процедуру.

Когда Ёж склонился над ней, глаза женщины открылись. Она посмотрела на меня поверх «ёжика» Ежа. Когда он отстранился, она сделала ещё один хриплый, гортанный вдох.

– Аптечка, – произнёс Ёж. – Неси эпифин. «Иноген» тоже. Быстрее! Беги, мать твою!

Пошатнувшись, я на мгновение решил, что сейчас упаду в обморок. Я хлопнул себя по голове, чтобы прояснить сознание, а затем побежал в хижину. «К моему возвращению она, оно, кем бы оно ни было, будет мертва, – подумал я. (Я же говорил, ничего из этого не ускользнуло из памяти). – Что, вероятно, к лучшему».

Аптечка стояла сразу за дверью, под нашими рюкзаками. Я спихнул их в сторону и открыл аптечку. В ней было две выдвижных секции. В верхней лежали три упаковки эпифина. Я взял две и задвинул секции, прищемив себе указательный палец. Впоследствии ноготь почернел и отвалился, но в тот момент я даже не почувствовал боли. В голове у меня пульсировало. Мне казалось, что у меня жар.

Кислородный баллон «Иноген» с прикреплённой к нему маской и пультом управления лежал на дне сумки вместе с сигнальными ракетами, бинтами, марлей, пластиковой шиной, фиксаторами, различными тюбиками и мазями. Ещё там нашёлся фонарик «Пенлайт». Его я тоже прихватил с собой и побежал обратно по тропинке, освещая себе путь.

Ёж по-прежнему стоял на коленях. Женщина продолжала прерывисто дышать. Её глаза были открыты. Когда я опустился на колени рядом с Ежом, она снова перестала дышать.

Он наклонился, прижался губами к её губам и впустил в неё воздух. Поднял голову и крикнул:

– Бедро, бедро!

– Я знаю, я прошёл обучение.

– Тогда приступай!

Ёж сделал ещё один глубокий вдох и снова склонился над женщиной. Я скинул колпачок с ампулы эпифина, приложил ампулу к её бедру – оно выглядело как вельветовые брюки, но являлось бедром – и услышал щелчок. Затем принялся считать до десяти. На пяти женщина резко дёрнулась.

– Держи, Лэйр, держи её!

– Я держу. Думаешь, стоит вколоть ещё одну?

– Погоди, она снова дышит. Кем бы она ни была. Господи, у неё такой странный вкус. Как у чехла, которым накрывают мебель. Принёс кислород?

– Вот он.

Я отдал Ежу баллон с маской. Он накрыл маской рот и нос женщины. Я нажал кнопку питания на пульте, увидев зелёный огонёк.

– На максимум?

– Да, да, врубай на полную. – Я увидел, как капелька пота со лба Ежа упала на пластиковую маску, скатившись по ней, как слеза.

Я выкрутил регулятор до упора. Зашипел кислород. При высокой подаче его хватит не более чем на пять минут. И хотя аптечка была собрана с запасом (не зря она столько весила), кислородный баллон имелся только один. Мы уставились друг на друга поверх женщины.

– Это не человек, – сказал я. – Я не знаю, что это, может, какой-то сверхсекретный киборг, но точно не человек.

– Это не киборг.

Ёж указал большим пальцем в небо.

Когда кислород закончился, Ёж снял маску, и женщина – можно было называть её и так – продолжила дышать самостоятельно. Хрипы прекратились. Я посветил фонариком ей в лицо, от чего она закрыла глаза.

– Смотри, – сказал я. – Посмотри на её лицо, Ёж.

Он посмотрел, потом перевёл взгляд на меня.

– Оно выглядит по-другому.

– Ты имеешь в виду, что теперь в нём больше человеческого. И взгляни на её одежду. Она тоже изменилась. Стала более… чёрт возьми, более реалистичной.

– Что нам с ней делать?

Я выключил фонарик. Женщина открыла глаза. Я спросил:

– Вы меня слышите?

Она кивнула.

– Кто вы?

Женщина закрыла глаза. Я потряс её за плечо, но мои пальцы больше не проваливались в её плоть.

– Что вы такое?

Тишина. Я взглянул на Ежа.

– Давай отнесём её в хижину, – предложил он. – Я понесу её. А ты держи наготове эпифин, если она снова начнёт задыхаться.

Ёж взял женщину на руки. Я помог ему подняться, но выпрямившись, он, казалось, держал её без видимых усилий. Её тёмные волосы свисали вниз и при порыве ветра развевались, как обычные. Копна рассеялась.

Я оставил дверь хижины открытой. Ёж внёс женщину в дом, положил на диван, затем наклонился, упёршись руками в колени, чтобы отдышаться.

– Мне нужен фотоаппарат. Он в моём рюкзаке. Достань его, ладно?

Я откопал фотоаппарат, завёрнутый в пару футболок, и отдал Ежу. Женщина – теперь она выглядела почти как женщина – смотрела на Ежа снизу вверх. Её глаза были бледно-голубого цвета, как коленки старых джинсовых брюк.

– Улыбочку, красотка, – сказал Ёж.

Женщина не улыбнулась. Но Ёж всё равно её сфотографировал.

– Как вас зовут? – спросил я.

Ответа не было.

Ёж сделал ещё одно фото. Я наклонился и дотронулся до её шеи. Я думал, женщина отстранится, но она не шевельнулась. Её кожа выглядела настоящей (если не присматриваться), но на ощупь не совсем походила на кожу. Я продержал руку секунд двадцать, затем убрал.

– У неё нет пульса.

– Нет? – Ёж не казался удивлённым, и я тоже не был удивлён. Мы оба были в шоке, наши мыслительные коробочки переполнились. Ёж попытался засунуть руку в передний правый карман вельветовых брюк женщины и не смог. – Карман не настоящий, – сказал он. – Всё это ненастоящее. Больше похоже на… оболочку. Думаю, она сама – оболочка.

– Что будем с ней делать, Ёж?

– Откуда я, на хрен, знаю?

– Позвоним в полицию?

Он поднял руки, затем опустил их – жест нерешительности, не характерный для Ежа.

– Ближайший телефон в магазине «Браунис». Это в нескольких милях отсюда. А «Браунис» закрывается в семь. Мне придётся нести её через мост к джипу.

– Я бы перенёс её. – Я произнёс это достаточно решительно, но из головы не выходило, как мои пальцы погрузились в то, что казалось ботинками, но ими не было.

– И пришлось бы снова испытывать мост, – сказал Ёж. – Сейчас она стабильна, но… что? Что ты ухмыляешься?

Я указал на женщину – которая выглядела как женщина – на диване.

– У неё нет пульса, Ёж. Клинически она мертва. Более стабильного состояния не бывает.

– Но она дышит! И она… – Ёж проверил, чтобы убедиться. – Она смотрит на нас. Послушай, Лэйрд, готов ли ты оказаться на первых полосах всех газет и на всех телеэкранах не только Мэна или Штатов, но и всего мира? Потому что, если мы заберём её, так и случится. Она – пришелец. Она прилетела из грёбаного космоса. И без всякой тяги к земным женщинам.

– Если только она не лесбиянка, – сказал я. – Тогда она может испытывать тягу к земным женщинам.

Мы начали смеяться, как обычно бывает, когда вы пытаетесь не сойти с ума. Женщина продолжала смотреть на нас. Ни улыбки, ни хмурости, никакого выражения лица. Женщина, которая не была женщиной, без пульса, но дышащая, в одежде, которая лишь выглядела одеждой, но не являлась таковой. Я подумал, если Ёж сейчас полезет к ней в карман, то ему это удастся. Возможно, он даже нащупает какую-нибудь мелочь или половину упаковки леденцов «ЛайфСэйвер».

– Как она оказалась на мосту? Как думаешь, что с ней случилось?

– Не знаю. Думаю…

Он так и не озвучил свою мысль. Восточное окно нашей хижины залил свет. В моей голове зароились мысли, вытесняя друг друга. Во-первых, я подумал, что время незаметно пролетело и поднимается солнце. Во-вторых, что рассвет никогда так ярко не освещал нашу хижину, потому что с восточной стороны рос лес. В-третьих, за женщиной приехала какая-то правительственная организация, и светили их прожекторы. В-четвёртых, да, за ней кто-то пришёл… но не правительство.

Свет стал ярче. Ёж прищурился, подняв руку и прикрывая глаза. Я сделал то же самое, задавшись вопросом, не получаем ли мы сейчас сильную дозу радиации. Как раз перед тем, как в комнате стало настолько ярко, что у меня побелело в глазах, я взглянул на женщину, лежащую на диване. Помните, я говорил, что, как и у старого Ренни Лакасса, картина стояла перед моими глазами? За одним исключением. Я не могу вспомнить, что увидел, посмотрев на женщину в этом пугающем сиянии. Или, может, моё сознание просто блокировало это. В любом случае, я не думаю, что вообще смотрел на неё. Мне кажется, я заглянул внутрь неё. Касаемо того, что я там увидел, то на ум мне приходит лишь одно слово: ганглий.

Я прикрыл глаза. Не помогло. Свет проникал сквозь ладони и закрытые веки. Жара я не чувствовал, но мне казалось, он всё равно выжжет мои мозги. Я услышал крик Ежа. И в тот же момент потерял сознание, чему был даже рад.

Когда я очнулся, пугающее сияние исчезло. Как и женщина. На том месте, где она только что лежала, сидел молодой человек – лет тридцати или моложе – с аккуратно причёсанными светлыми волосами и прямым, как стрела, пробором. На нём были брюки цвета хаки и стёганый жилет. На ремне, перекинутом через плечо, висела небольшая сумка. Сначала я подумал, что это охотник из другого штата, пришлый, и в сумке лежат патроны, а винтовка с оптикой где-то неподалёку.

«Скорее всего, нет», – подумал я.

У нас было с полдюжины ламп на батарейках, и он включил их все. Они давали много света, но ничего похожего на то неземное (в буквальном смысле) сияние, вторгшееся ранее в нашу хижину. Насколько ранее – на этот вопрос я не мог ответить. Я даже не уверен, что это всё та же ночь. Я взглянул на часы, но они стояли.

Ёж сел, огляделся, увидел меня, затем гостя. Он задал вопрос, одновременно бредовый и – учитывая обстоятельства – совершенно логичный.

– Вы – это она?

– Нет, – ответил молодой человек. – Она ушла.

Я попытался подняться на ноги, и мне это удалось. Я не чувствовал головокружения или дурноты. Напротив, даже ощущал прилив сил. И хотя я видел дюжину фильмов о злых пришельцах из космоса, я не думал, что этот молодой человек желает нам зла. Как и не думал, что он является настоящим человеком.

В нашем маленьком холодильнике стоял кувшин с водой и три оставшиеся банки пива. Я поразмыслил и взял пиво.

– Дай мне тоже, – попросил Ёж.

Я бросил ему банку, которую он поймал одной рукой.

– А вы будете, сэр?

– Почему бы нет?

Я дал ему последнюю банку пива. Наш гость выглядел обыкновенно – как любой молодой человек, отправившийся на охоту с друзьями или отцом, – но я всё равно избегал дотрагиваться до его пальцев. Я могу описать события, но касаемо моих ощущений… тут гораздо сложнее. Могу лишь повторить, что я не чувствовал угрозы, и позже Ёж сказал то же самое. Разумеется, мы пережили потрясение.

– Вы ведь не человек? – спросил Ёж.

Наш гость открыл своё пиво.

– Нет.

– Но вы в лучшей форме, чем была она.

– Она серьезно пострадала. Вы спасли ей жизнь. Кажется, вы называете это «удачей». Вы могли легко вколоть ей то, что убило бы её.

– Но эпифин сработал, – сказал я.

– Так это называется? Эпи? Эпифин?

– Сокращение от эпинефрина. Я думаю, у неё возникла аллергия.

– Возможно, ужалила пчела, – сказал Ёж, пожав плечами. – Вы знаете о пчёлах?

– Да. Вы также дали ей своё дыхание. Это настоящее спасение. Дыхание – это жизнь. Больше, чем жизнь.

– Я сделал то, чему нас учили. Лэйрд поступил бы точно так же.

И это была правда.

Молодой человек отхлебнул пива.

– Можно я заберу банку с собой?

Ёж сел на подлокотник одного из двух наших старых кресел.

– Что ж, дружище, вы лишите меня целых пяти центов, но, учитывая обстоятельства, забирайте. Только потому, что вы с другой планеты.

Наш посетитель улыбнулся так, как улыбаются люди, понимающие, что прозвучала шутка, но не понимающие её смысла. Он говорил без акцента, и уж точно не с восточным выговором, но у меня сложилось чёткое ощущение, что он общался на выученном языке. Молодой человек открыл свою сумку. Застёжки на ней не было. Он просто провёл пальцем по всей длине, и она открылась. Затем он сунул внутрь банку «Бада».

– Большинство людей не поступили бы, как вы. Они бы просто убежали.

Ёж пожал плечами.

– Инстинкт. И, пожалуй, кое-какие навыки. Мы с Лэйрдом состоим в местной добровольной пожарной команде. Вы понимаете, что это значит?

– Вы останавливаете горение до того, как оно распространится.

– Можно выразиться и так.

Молодой человек порылся в своей сумке и достал что-то, похожее на футляр для очков. На серой крышке выгравирован знак в виде синусоидальной волны. Посетитель держал предмет на коленях. Он повторил:

– Большинство людей не поступили бы, как вы. Мы в долгу перед вами. За Иллу.

Мне было знакомо это имя, и хотя он произнёс его как «Йелла», я его узнал. И его взгляд сказал мне, что он тоже это понял.

– Это из «Марсианских хроник». Но вы не с Марса, сэр, я прав?

Он улыбнулся.

– Нет. И мы здесь не из-за тяги к земным женщинам.

Ёж осторожно поставил банку с пивом на стол, как будто она могла разлететься вдребезги.

– Вы читаете наши мысли.

– Иногда. Но не всегда. Похоже на это. – Он провёл пальцем по волне на крышке футляра. – Мысли не важны для нас. Они возникают, уходят, сменяются другими мыслями. Они эфемерны. Нас больше интересует то, что побуждает их. У разумных существ это является… основным? Мощным? Значимым? Я не знаю нужного слова. Возможно, у вас его нет.

– Первичным? – сказал я.

Гость кивнул, улыбнулся, и отхлебнул пива.

– Да. Первичным. Согласен.

– Откуда вы? – спросил Ёж.

– Не имеет значения.

– Зачем? – спросил я. – Зачем вы прилетели?

– Этот вопрос интересней, и поскольку вы спасли Иллу, я отвечу на него. Мы собираем.

– Собираете что? – спросил я, вспомнив прочитанные (и виденные по телевизору) истории о пришельцах, похищающих людей и засовывающих им зонды в задницу. – Людей?

– Нет. Другое. Предметы. Но не такие. – Визитёр достал из своей сумки пустую пивную банку и показал нам. – Для меня она особенная, но ничего не значит. Для этого существует подходящее слово, возможно, французское. Венир?

– Сувенир, – подсказал я.

– Да. Это мой сувенир на память об этой необыкновенной ночи. Мы посещаем дворовые распродажи.

– Вы шутите, – сказал я.

– В разных местах они называются по-разному. В Италии – vendita in cantiere. В Самоа – fanuafa’tau. Некоторые вещи мы берём на память, некоторые для изучения. У нас есть видео, как вашего Кеннеди застрелили из винтовки. Есть фотография с автографом суиджуи.

– Погодите. – Ёж нахмурился. – Вы говорите о судье Джуди?[14]

– Да, суиджуи. У нас есть фотография Эммета Тилла, молодого человека без лица. Микки Маус и его клуб. У нас есть двигатель самолёта. Взяли из хранилища выброшенных предметов.

«Они мусорщики, – подумал я. – Почти как Ренни Лакасс».

– Мы берём эти вещи, чтобы помнить о вашем мире, который скоро исчезнет. То же самое мы делаем в других мирах, но их не так много. Вселенная холодна. Разумная жизнь встречается редко.

На это мне было плевать.

– Когда исчезнет наша? Вы это знаете или предполагаете? – И, прежде чем он успел ответить: – Невозможно знать. По крайней мере, наверняка.

– Если, как вы говорите, вам повезёт, то речь о столетии. Всего лишь мгновение в потоке времени.

– Я вам не верю, – решительно заявил Ёж. – У нас хватает проблем, но мы не склонны к самоубийству. – Затем, возможно, вспомнив буддийских монахов, не так давно сжигавших себя во Вьетнаме, добавил: – Большинство из нас.

– Это неизбежно, – сказал молодой человек. На его лицо отразилось сожаление. Возможно, он думал о Моне Лизе или пирамидах. А может, просто о том, что больше не будет пивных банок и фотографий суиджуи с автографами. – Когда интеллект превосходит эмоциональную стабильность, конец всегда лишь вопрос времени. – Он указал в угол хижины. – Вы дети, играющие с оружием. – Затем он встал. – Я должен идти. Это для вас. Подарок. Наш способ отблагодарить вас за спасение Иллы.

Пришелец протянул серый футляр. Ёж взял его и осмотрел.

– Я не понимаю, как его открыть.

Я тоже повертел футляр в руках. Ёж был прав. У него не было ни петель, ни крышки.

– Подуйте на волну, – сказал молодой человек. – Не сейчас, после моего ухода. Мы дарим вам дыхание, потому что вы отдали Илле своё. Вы отдали ей частицу своей жизни.

– Это для нас обоих? – спросил я. Всё-таки, только Ёж делал женщине искусственное дыхание.

– Да.

– Что оно делает?

– Из всех слов подходит только «первичное». Это способ использовать то, что вы не используете из-за… – Пришелец наклонился вперёд, нахмурив брови, затем взглянул на нас. – Из-за шума в вашей жизни. Из-за ваших мыслей. Мысли бессмысленны. Хуже того, опасны.

Я был ошеломлён.

– Оно исполняет желания? Как в сказке?

Гость рассмеялся, затем удивился сам себе, будто не знал, что умеет смеяться.

– Ничто не может дать вам того, чего нет. Это аксиома.

Он направился к двери, затем оглянулся.

– Мне жаль вас. Ваш мир – это живое дыхание во вселенной, которая по большей части заполнена мёртвым свечением.

Пришелец ушёл. Я ожидал, что свет снова зальёт хижину, но этого не случилось. Если бы не серый футляр, который Ёж держал в руках, можно было подумать, что ничего не происходило.

– Лэйр, это всё по-настоящему?

Я указал на футляр.

Ёж улыбнулся, той озорной улыбкой, как в детстве, когда мы бегали вверх-вниз по лестнице-убийце в Касл-Роке, чувствуя дрожь ступеней под нашими ногами.

– Попробуем?

– Есть одна старая поговорка: бойтесь данайцев, дары приносящих…

– Да, но?

– Какого чёрта, я в игре. Используй своё драгоценное первичное дыхание, Ёж.

Он улыбнулся, покачал головой и протянул футляр мне.

– После тебя. И если ты умрёшь, обещаю позаботиться о Шейле и Марке.

– Марк уже достаточно взрослый и может сам позаботиться о себе. – Ладно, Сезам, откройся.

Я тихонько подул на значок волны. Футляр открылся. Он был пуст. Но сделав вдох, я уловил слабый аромат мяты. Мне так показалось.

Футляр закрылся сам по себе. Там, где крышка соприкоснулась с корпусом, не виднелось ни линии, ни петель. Он выглядел совершенно цельным.

– Ничего? – спросил Ёж?

– Ничего. Попробуй сам. – Я протянул ему футляр.

Ёж взял его и легонько подул на волну. Футляр открылся. Он наклонился над ним, осторожно понюхал, затем сделал глубокий вдох. Футляр закрылся.

– Грушанка?

– Мне показалась – мята, но у них похожий запах.

– Вот тебе и данайцы с дарами, – сказал Ёж. – Лэйр… Это ведь не какой-то розыгрыш, да? Как девушка и парень, притворяющиеся… в общем, какой-то обман… – Он замолчал. – Ведь нет?

– Нет.

Ёж положил футляр на столик рядом с блокнотом для рисования.

– Что скажешь Шейле?

– Думаю, ничего. Я предпочитаю, чтобы моя жена не считала меня психом.

Ёж рассмеялся.

– Удачи тебе. Она читает тебя, как открытую книгу.

Он, конечно, был прав. И когда Шейла надавила – а она это умела – я сказал, что нет, мы не заблудились, но были на волосок от гибели в лесу. Какой-то охотник выстрелил, как ему показалось, в оленя, и пуля пролетела между нами. Я сказал ей, что мы так и не увидели стрелявшего… И когда она спросила Ежа, он подтвердил мой рассказ. Сказал, что, вероятно, это был кто-то из пришлых. Ёж действительно видел их, так что это звучало правдоподобно.

Ёж зевнул.

– Пойду спать.

– Сможешь заснуть? – Я тоже зевнул. – Кстати, который час?

Ёж посмотрел на свои часы, покачав головой.

– Встали. А твои?

– Да, и… – Я снова зевнул. – …это какой-то трюк. Должны идти, но не идут.

– Лэйр? То, что мы вдохнули… думаю, какое-то успокоительное. А что, если оно ядовитое?

– Тогда мы умрём, – ответил я. – Пойдём спать.

Что мы и сделали.

Когда я проснулся, было уже совсем светло. Ёж хлопотал на кухонной половине центральной комнаты. На плите пыхтел кофейник. Ёж спросил, как я себя чувствую.

– Хорошо, – ответил я. – А ты?

– Как огурец… что бы это ни значило. Кофе?

– Ага. Потом надо будет сходить проверить мост. Если он на месте, то отправимся в путь. Вернёмся раньше, чем планировали.

– Не в первый раз, – сказал Ёж и налил мне кофе, чёрный и крепкий. Как раз то, что нужно после встречи с существами из другого мира. При дневном свете всё могло казаться галлюцинацией, но это было не так. Не для меня, и когда я спросил Ежа, он ответил то же самое.

«Уандер Брэд» закончился, но осталась парочка фруктовых пирогов. Я представил, как Шейла качает головой и произносит, что только мужчины в лесу могут есть «Хостесс Фрут» на завтрак.

– Вкусно, – сказал Ёж с полным ртом.

– Да. Отлично. Ёж, тебе что-нибудь снилось после той штуки, которую мы вдохнули?

– Не-а. – Он задумался. – По крайней мере, я ничего не помню. Но взгляни-ка на это.

Он взял свой блокнот и пролистал рисунки, сделанные по вечерам – обычные наброски и карикатуры, в том числе на меня, где я переворачиваю оладьи с широкой улыбкой на огромном лице. Ближе к концу блокнота Ёж остановился и протянул его мне. На странице был нарисован наш вчерашний молодой посетитель: светлые волосы, жилет, брюки цвета хаки, сумка через плечо. Не карикатура; это был тот самый человек (можно называть его и так), точь-в-точь… за одним исключением. Ёж нарисовал в его глазах звёзды.

– Ни хрена себе, это бесподобно, – сказал я. – Когда ты проснулся?

– Около часа назад. Я нарисовал его за двадцать минут. Просто знал, как надо делать. Будто оно уже было в голове. Не изменил ни одной линии. Невероятно, да?

– Невероятно, – согласился я.

Я подумал, не рассказать ли Ежу, что мне приснился горящий амбар. Видение было предельно отчётливым. Я перепробовал несколько разных способов рассказать давно вынашиваемую в уме историю об ужасном шторме. Годы, если честно. Впервые идея пришла мне в голову, когда мне было столько же лет, сколько сейчас моему сыну. Я размышлял то об одном персонаже, то о другом, затем представлял город, куда хотел поместить действие; однажды даже пробовал начать с прогноза погоды.

Ничего не получалось. Я словно забыл комбинацию от сейфа, который пытался открыть. А этим утром во сне я увидел, как молния ударила в амбар. Я увидел флюгер – в виде петуха – раскалившийся докрасна, когда языки пламени поползли по крыше амбара. Я подумал, что за этим образом последует всё остальное. Нет, я знал это.

Я взял предмет, похожий на футляр для очков, со столика, где мы оставили его прошлой ночью, перекинув из руки в руку.

– Всё дело в нём, – сказал я, бросив футляр Ежу.

Поймав его, он сказал:

– Конечно. В чём же ещё?

Всё это случилось более сорока лет назад, но с течением времени я так и не усомнился в истинности своих воспоминаний. Сомнения никогда не закрадывались, и картина так и стоит перед глазами.

Ёж помнил всё так же хорошо, как и я: Илла, свет, потеря сознания, молодой человек, футляр для очков. Который, насколько я знаю, по сей день лежит в хижине. Мы побывали там ещё несколько раз, прежде чем Ёж отправился на запад, и по очереди дули на значок в виде волны, но футляр так больше и не открылся. И я уверен, он не откроется ни для кого другого. Если только его не украли – да и кому он может понадобиться? – футляр всё ещё лежит на каминной полке, куда Ёж положил его в наш последний приезд.

Покидая нашу хижину навсегда, Ёж сказал, что больше не хочет рисовать в своём блокноте, по крайней мере, не сейчас. «Я хочу писать картины, – сказал он. – У меня тысячи идей».

У меня была только одна – горящий амбар, который положил начало «Грозе», – но я был уверен, что появятся и другие. Дверь открылась. Всё, что мне оставалось, это войти внутрь.

Иногда меня посещает мысль, что я ненастоящий. В нескольких интервью перед смертью Ёж сказал то же самое.

Удивительно ли это? Мне так не кажется. Мы были одними, отправившись в лес осенью 1978 года; мы вышли оттуда другими. Мы стали теми, кто мы есть. Вопрос в таланте – таился ли он в нас, или его нам подарили, как коробку конфет, потому что мы спасли жизнь Илле? Можем ли мы гордиться тем, чего достигли, так сказать, пробив себе дорогу, или мы лишь парочка позёров, ставящих себе в заслугу то, чего у нас никогда бы не было, если бы не та ночь?

Что, чёрт возьми, вообще такое талант? Иногда я задаю себе этот вопрос, когда бреюсь, или – как в старые добрые времена рекламных туров, – когда жду своего выхода на телевидении, или продаю последнюю из своих выдумок, или поливаю лилейники моей покойной жены. Особенно в последнем случае. Что это такое? Почему я был выбран, когда столько других людей так отчаянно стараются и готовы отдать всё, чтобы их выбрали? Почему лишь немногие добираются до вершины пирамиды? Ответ на это – талант, но откуда он берётся и как развивается? Почему он развивается?

Что ж, говорю я себе, мы называем это даром, и называем себя одарёнными, но дар никогда не достигается, согласны? Он просто даётся. Талант – это милость, которая становится видимой.

Наш молодой посетитель сказал, что нельзя дать того, чего нет. Это аксиома. И я держусь за неё. А ещё он сказал, что ему нас жаль.

3

На этом папина история заканчивалась. Возможно, он потерял интерес к своей фантастичной версии ноябрьской охоты 1978 года, но я так не думаю. Последние несколько строк показались мне кульминацией.

Я взял с полки над папиным столом пробный экземпляр «Грозы», возможно, тот самый, который просматривал вскоре после смерти мамы.

«Резкий разряд молнии ударил в амбар. Он прозвучал глухим хлопком, похожим на выстрел из дробовика, приглушённый одеялом. Джек едва успел его уловить, как раздался раскат грома. Он увидел, как флюгер – в виде железного петуха – раскалился докрасна и, накренившись, начал вращаться; по крыше амбара поползли языки пламени».

Текст не совсем совпадал с рукописью, но было похоже. И даже лучше, подумал я.

«Что ничего не значит, – сказал я себе. – Папа уцепился за эти строки, за этот образ, потому что счёл его достойным… или вполне достойным. Вот и всё».

Я вспомнил звонок матери в тот ноябрьский день 1978-го. С тех пор прошло много лет, но я отчётливо помню её слова: «Что-то случилось с твоим отцом, когда они были на охоте… и с Ежом». Она не требовала, чтобы я немедленно вернулся домой, потому что они не пострадали. Но попросила приехать на выходные. По её словам, они заблудились, хотя оба слишком хорошо знали Тридцатимильный лес, чтобы заплутать в нём.

– Как свои пять пальцев, – пробормотал я. – Так она сказала. Но…

Я вернулся к папиной рукописи.

«Я сказал ей… что мы были на волосок от гибели. Какой-то охотник выстрелил, как ему показалось, в оленя… пуля пролетела между нами».

Какая версия была правдивой? Исходя из рукописи, ни одна из них. Думаю, тогда-то я и начал верить в папину историю. Или… нет, не совсем так, потому что она по-прежнему была слишком фантастичной. Но именно тогда вспыхнул огонёк веры.

Рассказывал ли он маме ту правду, в которую верил сам? Мне кажется, да. Брак – это честность, а также хранилище общих секретов.

Папа исписал только половину блокнота на спиральке, остальные страницы оставались пустыми. Я взял его, собираясь положить обратно в нижний ящик, и тут из конца блокнота выпал листок бумаги. Подняв его, я увидел квитанцию, выписанную муниципалитетом Харлоу на компанию «ЛиД Грузоперевозки», которая, как я думал, прекратила своё существование по меньшей мере пятьдесят лет назад, а может, и больше. «ЛиД» заплатила налог на недвижимость за 2010-2050 годы («по текущему курсу 2010 года») за участок земли, граничащий с ручьём Джиласи в районе ТР-90. Заплатила единовременно.

Я откинулся на спинку папиного кресла, уставившись на указанную сумму. Кажется, я произнёс: «Охренеть!» Оплата авансом по ставкам 2010 года, наверное, была выгодна, но платить за сорок лет вперёд – в городе, где большинство жителей задолжали налоговой – это просто неслыханно. Согласно квитанции, «ЛиД Грузоперевозки» – другими словами, Лэйрд Кармоди и Дэйв Лавердьер – потратили более 110000 долларов. Разумеется, к тому времени они могли себе это позволить, но зачем?

Напрашивался только один ответ: они хотели защитить свой маленький охотничий домик от застройки. Почему? Потому что там до сих пор лежал тот внеземной футляр для очков? Это казалось маловероятным; думаю, оттуда уже давно утащили всё, что представляло хотя бы малейшую ценность. Что действительно казалось вероятным – и теперь поверить в это стало немного легче – то, что мой отец и его друг решили сохранить место, где встретили существ из другого мира.

Я решил съездить туда.

Сеть лесных дорог, по которым папа и дядя Ёж добирались до ручья Джиласи, давно исчезла. Сейчас там жилой комплекс и трейлерный парк, оба под названием Хемлок-Ран. Не существует и ТР-90. В наши дни это муниципалитет Притчард, названный так по имени местного героя, погибшего во Вьетнаме. Тридцатимильный лес всё ещё значится на картах и GPS-навигаторах, но теперь его протяжённость лишь десять миль. Может, даже пять. Хлипкого моста давно нет, но чуть ниже по течению есть другой, узкий, но прочный. Его raisond’etre[15] – баптистская церковь Благодати Иисуса, расположенная на берегу ручья со стороны Притчарда. Проехав по мосту, я припарковался на церковной стоянке, хотя в тот день Джиласи так обмелел, что я мог перейти его вброд, если бы догадался одеть резиновые сапоги.

Поднявшись вверх по течению, я обнаружил обломки старого моста, густо поросшие сорняками и папоротником. Я свернул и увидел тропинку к хижине, сильно заросшую кустами и ежевикой. Рядом висела табличка с надписью «ПО ПРИКАЗУ ЕГЕРЯ ОХОТА ЗАПРЕЩЕНА, ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН». Я двинулся вперёд (осторожно, чтобы не напороться на ядовитый плющ или сумах) через кусты. Четверть мили, написал папа, и я помнил расстояние по своим собственным поездкам сюда (всего несколько раз; меня мало интересовала стрельба по живым созданиям, не способным выстрелить в ответ).

Я вышел к запертым воротам, которых раньше не было. На них висела ещё одна табличка, в этот раз с рисунком лягушки над словами «ПРЫГ-СКОК, БЕГИ СО ВСЕХ НОГ». Один из папиных ключей подошёл к замку ворот. Тропинка повернула, и я увидел хижину. За ней никто не ухаживал. Вероятно, крыша не обвалилась только потому, что была частично защищена от снегопадов переплетёнными кронами старых сосен и елей, но она обветшала и не продержалась бы долго. Стены, когда-то выкрашенные в коричневый цвет, теперь облупились и выцвели. Окна покрылись грязью. Картина запустения, но, судя по всему, хижина не подвергалась вандализму, что я счёл своего рода чудом. Мне вспомнились строки из какого-то старого стихотворения, возможно, прочитанного в старших классах: «Трижды кругом его очерти и глаза в священном ужасе сомкни».

Отыскав нужный ключ в папиной связке, я вошёл внутрь, в обитель сырости, пыли и прелого воздуха. А также «меток» нынешних жильцов – мышей или бурундуков. Возможно, и тех, и других. На обеденном столе и на полу валялись игральные карты, вероятно, разбросанные порывами ветра из дымохода. Когда-то мой отец и его друг играли в криббедж этими самыми картами. Перед камином лежала кучка пепла, но не было ни граффити, ни пустых банок или бутылок.

«Это место было очерчено кругом», – подумал я.

Я говорил себе – ругал себя – что думать так нелепо, но, может и нет. До Хемлок-Ран и того, другого городка рукой подать. Наверняка дети забирались далеко в лес, и разумеется, «ПРЫГ-СКОК, БЕГИ СО ВСЕХ НОГ» не удержало бы их от входа. Но, похоже, они не входили.

Я взглянул на диван. Если сейчас сесть на него, в воздух взлетят клубы пыли, а из-под него выскочат мыши, но я представил себе сидящего там молодого человека со светлыми волосами, незнакомца, которого нарисовал дядя Ёж, со звёздами в глазах. Находясь здесь, в хижине, легче верилось, что папа и дядя Ёж заплатили за неё до середины века, чтобы сохранить в безопасности (пусть и не в целости).

Гораздо легче.

Приезжал ли кто-нибудь из них сюда снова, возможно, за футляром, похожим на те, в которых обычно хранят очки? Только не Ёж, по крайней мере, не после отъезда на Западное побережье… Но я сомневаюсь, что мой отец тоже приезжал. Они покончили с этим, и хотя я являлся папиным наследником, я чувствовал себя здесь незваным гостем.

Я пересёк комнату и взглянул на каминную полку, ничего не ожидая увидеть, но серый футляр лежал там, покрытый слоем пыли. Я потянулся к нему и, сжав его в ладони, вздрогнул, будто опасался удара током. Но ничего не произошло. Смахнув пыль, я увидел золотое тиснение в виде волны. Материал напоминал замшу, только на ощупь не замша, да и не металл. У футляра не было никаких швов. Он был абсолютно цельным.

«Он дожидался меня, – подумал я. – Всё это оказалось правдой, каждое слово, и теперь это часть моего наследства».

Поверил ли я в тот момент в историю отца? Почти. Оставил ли он футляр мне? Ответить на этот вопрос сложнее. Я не мог спросить двух талантливых засранцев, приехавших сюда поохотиться в ноябре 1978 года, потому что они оба умерли. Они оставили свой след в этом мире – в картинах, в историях – а затем покинули его.

Молодой человек, который не был человеком, сказал, что это подарок для них, потому что папа вколол не-женщине эпинефрин, а дядя Ёж дал ей своё, цитирую, «драгоценное дыхание». Он ведь не сказал, что дар предназначен только им, не так ли? И если папино дыхание открыло футляр, не могло ли моё сделать то же самое? Та же кровь, та же ДНК. Откроется ли Сезам для меня? Осмелюсь ли я?

Что я рассказал вам о себе? Дайте-ка подумать. Вы знаете, что я много лет проработал директором школы округа Касл, прежде чем вышел в отставку и стал секретарём своего отца… не говоря уже о смене постельного белья, если ночью он обмочится. Вы знаете, что я был женат, и жена бросила меня. Вы знаете, что в тот день, когда я стоял в обветшалой хижине, глядя на серый футляр из другого мира, я был одинок: родители умерли, жена ушла, детей у меня не было. Всё это вы знаете, но есть множество вещей, о которых вы не подозреваете. Полагаю, это относится к каждому мужчине и каждой женщине на планете. Я не собираюсь пересказывать вам больше, чем нужно, не только потому, что это займёт слишком много времени, но и потому, что вам может наскучить. Если я скажу, что после ухода Сьюзен я очень много пил, вам будет не всё ли равно? Что у меня был короткий роман с порнографией в Интернете? Что я думал о самоубийстве, но никогда всерьёз?

Я расскажу вам всего о двух вещах, хотя они обе смущают меня почти – но не совсем! – до такой степени, что я чувствую стыд. Это печальные вещи. Я думаю, мечты мужчин и женщин «определённого возраста» всегда печальны, потому что сильно противоречат заурядному будущему, которое обычно ждёт нас.

У меня есть некоторый писательский талант (что, я надеюсь, покажет этот мемуар), и я мечтал написать великий роман, который остался бы в веках. Я любил своего отца и по-прежнему люблю, но жить в его тени стало утомительно. Я мечтал о том, как критики скажут: «По сравнению с глубиной романа Марка Кармоди творчество его отца выглядит невзрачно. Ученик действительно затмил учителя». Мне не хочется так думать, и в основном я так не думаю, но какая-то часть меня хочет этого и всегда будет хотеть. Эта часть меня – пещерный человек, который часто скалит зубы, но никогда не улыбается.

Я умею играть на пианино, но не очень хорошо. Меня просят подыграть в церкви Конго только в том случае, если миссис Стэнхоуп уехала из города или ей нездоровится. Играю я топорно и неумело, а в нотах разбираюсь на уровне третьеклассника. Я выучил наизусть только три или четыре мелодии, и люди устали от них. Я мечтаю написать свой великий роман, но эта мечта не на первом месте. Рассказать вам о моей истинной мечте? Раз уж мы зашли так далеко, почему бы и нет?

Я в ночном клубе, где собрались все мои друзья. Мой отец тоже там. Музыканты покинули сцену, и я спрашиваю, можно ли мне сыграть что-нибудь на пианино. Руководитель группы конечно же соглашается. Папа вздыхает: «О Боже, Марки, только не снова “Верни мне свою любовь”!» Я отвечаю (с подобающей скромностью): «Нет, я разучил кое-что новое», и начинаю играть нестареющую классику Альберта Аммонса «Буги-вуги стомп». Мои пальцы порхают! Разговоры стихают! Все смотрят на меня, поражённые и восхищённые! Барабанщик возвращается на своё место, начиная отбивать ритм. К нам подключается саксофонист, заводя бойкую мелодию, похожую на «Текилу». Зрители начинают хлопать в такт. Некоторые танцуют джиттербаг. И когда я заканчиваю, вставая для финального глиссандо, как Джерри Ли Льюис, все вскакивают на ноги, требуя продолжения.

Вы этого не видите, но я краснею, пока пишу эти строки. Не только потому, что это моё самое заветное желание, но и от того, что о таком мечтают очень многие. По всему миру, даже в эту минуту, женщины играют на «воздушной» гитаре, как Джоан Джетт, а мужчины, сидя в гостиной, дирижируют оркестром, исполняющим симфонию №5 Бетховена. Это фантазии тех, кто отдал бы всё на свете, чтобы стать избранными, но им не повезло.

В этой пыльной, готовой вот-вот развалиться хижине, где двое мужчин однажды встретили существо из другого мира, я подумал, что хотел бы хоть раз сыграть «Буги-вуги стомп», как Альберт Аммонс. Одного раза достаточно, сказал я себе, зная, что этого мало; всегда будет мало.

Я подул на знак волны. В середине футляра появилась линия… какое-то мгновение она была видна… а затем исчезла. Я постоял некоторое время, держа футляр в руке, потом положил его обратно на каминную полку.

Я вспомнил слова молодого человека: нельзя дать того, чего нет.

– Всё нормально, – произнёс я и тихонько рассмеялся.

Нет, не нормально; мне было больно, но я понимал, что боль пройдёт. Я вернусь к своей жизни и боль пройдёт. Мне предстояло уладить дела моего знаменитого отца, что займёт меня на какое-то время, к тому же я унаследовал целое состояние. Может, мне стоит съездить на Арубу. Это нормально – хотеть того, чего у вас не может быть. Вы учитесь жить с этим.

Я напоминаю себе об этом, и большую часть времени в это верю.