Варяг II

Глава 15

Бьёрн стоял на широком крыльце своего ярловского дома, подпирая могучими плечами дубовый косяк. В этот миг он был простым человеком, который чувствовал, как под его ногами колебалась хрупкая скорлупа мира.

Внизу, по склонам холмов, словно щепки, принесенные великим приливом, теснился Буянборг. Дым из десятков очагов поднимался в небо ровными, почти ритуальными столбами, смешиваясь с легкой утренней дымкой над водой.

Воздух звенел хрустальной крошкой, смешанной с золотом осеннего солнца. Он вкушал его полной грудью, и казалось, что вместе с холодной свежестью впитываешь саму душу этой земли — запах мокрого камня, прелой листвы, соленого моря и сладковатый дым горящей ольхи.

Золотая осень пылала на склонах фьордов неистовым пожаром. Клены стояли, облитые багрянцем, как воины после победной битвы. Березы шелестели прощальным золотом. Даже вечнозеленая хвоя елей и сосен казалась темнее, насыщеннее, оттеняя это буйство красок. Фьорд, спокойный и величавый, как заснувший великан, отражал в своей темно-бирюзовой глади и небо, и огненные склоны, удваивая красоту, делая ее почти невыносимой для глаза.

Легкий бриз ласкал верхушки деревьев, срывая с них первые, самые смелые листья. Они кружились в медленном, прощальном танце, устилая золотым ковром крыши домов и утоптанную землю.

Рядом, прижавшись к нему плечом, стояла Ингвильд. Его тихая гавань в любом шторме. Он чувствовал тепло, исходящее от ее тела, и молчаливую поддержку. Она просто смотрела вместе с ним на их мир, и в этом совместном созерцании было что-то сакральное… Вечное…

Во дворе резвилась сама жизнь, ради которой все это когда-то и затевалось.

Дети…

Его наследник, белокурый Аксель, одиннадцати лет от роду, с гордостью размахивал своим первым, пусть и укороченным, деревянным мечом. Он гонялся за своим младшим братом, синеглазым Олафом, который с визгом и смехом уворачивался, прикрываясь круглым щитом.

Рядом с ними включались в игру два мальчика семи-восьми лет. Сыновья покойного ярла Эйрика. Бьёрн взял их в свой дом после той кровавой бани, что устроил на его земле. Он видел в их глазах тень той ночи, но сейчас, под крики его собственных детей, эти тени отступали. Они были частью этой идиллии. Частью его ответственности.

Их звонкие голоса дразнили утреннюю тишину, словно медные колокольчики. Это была музыка, ради которой стоило жить, править, убивать и умирать. Музыка, заглушавшая шепот совести и зов далеких бурь.

— Эй, Аксель! Не щит метель, а головой работай! — крикнул Бьёрн с мягкой шутливой ноткой.

— А ты, Олаф, не пяться, как рак! В бою тебе спиной врага не разглядеть!

Мальчишки, заливаясь смехом, лишь прибавили скорости, и их игра стала еще азартнее.

Настоящая идиллия… Абсолютная и хрупкая, как первый лед на заводи. Как само счастье…

Он-то уже пожил и знал, что такие моменты не длятся долго… Как там говорилось у одного скальда?

'Умным — горе…

Безумным — счастье.

Нормальным — черно-белое зерно.

Жизнь прекрасна в одночасье,

Но в одновечность — полное дерьмо…'

От этих мыслей на душе скреблись кошки. Паршивые, наглые, цепкие.

Недоброе предчувствие витало в этом слишком уж чистом воздухе, пряталось в ослепительном золоте листвы, шепталось с ласковым бризом. Оно говорило ему: «Наслаждайся, Бьёрн Веселый. Это — последний тихий день. Гром уже родился за морем, в кузницах Харальда Прекрасноволосого, и спешит сюда.»

Он сделал медленный глоток из тяжелого рога. Сладкий мед разлился по жилам, но не смог прогнать стойкую горечь с языка.

— Что-то тревожит тебя? — тихо спросила Ингвильд, все так же глядя вперед.

Бьёрн вздохнул…

— Я — конунг. Меня всегда что-то тревожит, женщина. Земля под ногами не хочет лежать смирно. Железо призывает железо. А я… — он запнулся. — Я, кажется, начинаю уставать…

— Усталость — не порок для воина, прожившего столько зим, — отозвалась она.

Бьёрн захотел что-то ответить, но его взгляд, привыкший сканировать горизонт, уловил движение у дальнего края поселения, у самой кромки леса.

Это был всадник. Он скакал так, будто за ним гнались все духи Хельхейма. Конь под ним блестел в мыле, а его галоп сквозил отчаянием…

Идиллия лопнула с тихим незримым треском, который был слышен только ему одному.

— А вот и гром, — прошептал Бьёрн и одним махом опустошил рог, словно пытался затопить в хмеле нарастающую тревогу.

Он не сводил глаз с коня, пока тот, подняв вихрь пыли и пронзительно ржа, не рухнул ко двору, едва не сбросив седока. Это был Хальвдан, один из его быстрых и надежных гонцов.

Бьёрн медленно, с тяжелой грацией медведя, сошел с крыльца и направился к вестнику.

— Говори.

Хальвдан, судорожно глотая воздух, выпалил, захлебываясь:

— Конунг! Беда! Большая беда случилась! Кто-то… кто-то сжег хутор Рюрика! Дотла! Я сам видел… одни головешки торчат, да пепелище дымится… Все люди, которых ты оставлял для охраны… все… все они мертвы.

— Как это произошло? — спросил Бьёрн.

— Кого скосила болезнь, говорят, чума там ходила… страшная… а кого… кого шальной клинок. Подлый удар в спину. Но сам хутор… он был подожжен. Умышленно. Ничего не осталось. Ни амбаров, ни мельницы, ни кузницы… Ничего.

Бьёрн медленно кивнул. Его лицо окаменело, спрятав бушующий вулкан. Внутри все закипало — ярость, жажда мести, горечь за павших воинов, за поруганную землю своего дружинника. Но наружу не прорвалось ни капли. Он был конунгом. Его гнев должен был быть холодным и расчетливым.

— Ясно… — проскрипел он. — Видно, мой братец Сигурд все же окончательно обезумел. Рехнулся от жадности и злобы. Перешел ту черту, за которой нет пути назад.

Он хлопнул гонца по плечу, и его глаза сверкнули хрусталиками льда.

— Понимаю, ты устал, но прошу тебя… Сейчас же отправляйся в путь. Скачи за ним в Гранборг. Передай мои слова. Пусть соберет свою дружину, всех, кого сможет, и приходит ко мне. Как можно раньше. Нам нужно будет многое обсудить. Уверен, флот Харальда уже на подходе. Игра в кошки-мышки, в политику и тайные уколы закончилась. Начинается война. Настоящая.

Хальвдан кивнул, но продолжал стоять на месте. В его глазах читалась неуверенность.

— А что с хутором Рюрика делать? Он ведь так этого не оставит. Вернется и… кровь польется рекой.

— Не польется. Он смекалистый парень… Я прикажу — и стерпит. — отрезал Бьёрн. — Сейчас не это главное. Не только его земля сейчас под угрозой, а весь Буян. Все, что ты видишь вокруг. Так что иди… Каждый миг на счету.

Гонец, коротко поклонившись, бросился к конюшням ярла, чтобы сменить коня.

Стоило вестнику исчезнуть, как Бьёрн краем глаза заметил призрачное движение у торца дома. Он повернул голову и увидел Астрид. Племянница стояла, прислонившись спиной к грубым бревнам, и смотрела прямо на него.

Она все слышала. Каждое слово. И видела его реакцию. Видела, что он не стал кричать, не стал рвать на себе рубаху, не стал проклинать Сигурда и клясться немедленной местью. Он говорил о Харальде. О Буяне. В то время как Рюрик, человек, которого она любила, потерял все — свой дом, своих людей, плоды своего труда. А он, ее дядя и конунг, говорил о большой политике, о войне и стратегии.

Девчонка оттолкнулась от стены и, гордо вскинув подбородок, прошла мимо него.

— Ты куда, Астрид? — остановил он ее, чувствуя, как в его голос прокрадывается усталая, стариковская нотка.

Племянница замерла на пару мгновений.

— Хочу прогуляться, — сказала она сухим и колючим голосом. — Здесь слишком душно… И смердит политической гнилью.

Бьёрн лишь цыкнул языком, не зная, как возразить.

И девушка ушла. Ее фигура растворилась в переулках Буянборга, унеся с собой частичку тепла этого утра.

Бьёрн еще какое-то время смотрел ей вслед, а затем тяжело вздохнул. Он понимал ее боль, ее ярость, ее чувство предательства. Она ненавидела его в этот миг. Ненавидела за его холодную и расчетливую мудрость, за то, что он был в первую очередь конунгом, а не мстителем за своего будущего зятя. Она видела слабость там, где была сила.

К его спине прижалось что-то знакомое и теплое. Нежные руки обвили его шею и сомкнулись на его мощной груди.

— Опять проблемы с девчонками? — прошептала Игнвильд ему на ухо. В ее родном голосе звенела любящая насмешка. — То она в слезы, то в гнев, то в молчаливую обиду на год. Никакого постоянства.

— С вами, женщинами, всегда так сложно! — с искренним, накипевшим раздражением вырвалось у него. — Никакой логики! Один сплошной водоворот страстей и чувств!

— Не обобщай, мой грозный воин. — она встала перед ним, а затем мягко повернула его лицо к себе. Ее глаза, серые и глубокие как осеннее море, смотрели на него с бездонной нежностью и пониманием. — Со мной — всегда проще. Я не девчонка. Я твоя жена. И я знаю цену и твоей ярости, и твоему молчанию.

Она потянулась на носочках и поцеловала его. Глубоко, медленно, с той всепоглощающей нежностью, что способна была растопить любой лед в его душе, развеять любые тучи. Он ответил ей, вкладывая в этот поцелуй всю свою усталость, весь свой страх, всю неизбывную тяжесть власти, всю горечь от непонимания. Ее губы были спасением и обещанием забвения.

— Пойдем в постель, — сказала Ингвильд, отрываясь от его лица. В ее глазах плясали те самые искорки, что сводили его с ума двадцать лет назад. — Я хочу тебя. Сейчас. Сию секунду. Пока весь Буян не свалился нам на головы со своими проблемами.

Она схватила его за руку и потащила за собой, назад, в прохладную, сумрачную полутьму горницы. Он, как мальчишка, как тот самый юный ярл, что когда-то брал ее в жены, позволил ей вести себя. Они смеялись, сбрасывая с плеч груз лет, ответственности и тревог. Ее смех был звонким и беззаботным, его — низким и грудным. На мгновение он почувствовал себя снова молодым — тем лихим, бесшабашным викингом, что брал все, что хотел, силой своего меча и обаяния, и не боялся ни богов, ни людей.

Но за тяжелой дубовой дверью комнаты, словно неотвязная тень, оставалась его совесть. И страх. Страх за Акселя, за Олафа, за этих двух мальчишек Эйрика, что смотрели на него как на отца. Страх за Ингвильд, спрятавшую свое беспокойство в страсти. Страх за каждого рыбака, каждого кузнеца, каждого ребенка Буянборга. Все они были в его руках. Все их жизни, их будущее. И его руки дрожали от этой ноши.

Но сегодня… сегодня он был просто мужчиной. Он хотел быть с той, кого любил всю свою жизнь. Хотел забыться в ее тепле, в ее страсти, в ее безоговорочной вере. И ни о чем не думать. Хотя бы один единственный, украденный у судьбы час.

Сердце мое запело дикую лихую песню при виде этих бревенчатых стен, дымящихся крыш и знакомых силуэтов драккаров у причала.

Наш драккар, словно старый изможденный ветеран, с гордо поднятой головой разрезал холодную бирюзу буяновского залива. Каждый взмах сорока весел отдавался ноющей, знакомой тяжестью в моих плечах, спине, прессе. Мускулы горели огнем, но это был благородный огонь труда, а не адское пламя битвы. Мои ладони, когда-то стертые в кровь о весла и рукояти мечей, теперь были покрыты грубой, как древесная кора, кожей. Они вынесли все. Они заслужили право снова коснуться родной земли.

Мы подошли к причалу. Массивные бревна чернели от времени и соленой воды. Знакомый до слез запах ударил в нос. Пахло дымком, смолой и чем-то неуловимым, что бывало только здесь и нигде больше. Запах дома.

Я ступил на землю. Твердая, устойчивая, незыблемая почва Буяна под ногами вселяла уверенность. Это были не зыбкие, качающиеся доски корабля, не чужая, враждебная земля Альфборга, не коварные пески незнакомых островов. Это была Родина! Каждая песчинка ее, каждая травинка была мне знакомой, была частью моей новой выстраданной судьбы.

Я окинул взглядом поселение, жадно впитывая каждую деталь. Длинные, приземистые дома плотно прижимались друг к другу, словно стадо овец в стужу. Их высокие крыши пестрели поросшими мхом. Дым стелился в осеннем воздухе, сливаясь в одну серую гриву над богатыми хуторами.

Яркие, жизнеутверждающие краски били по глазам. Вывешенные для просушки пестрые шкуры медведей и оленей, яркие платья женщин, торговые прилавки — все это сверкало родным теплом. Это была картинка из книги…

Лейф и его люди ступили на причал с осторожной, выверенной сдержанностью. Они были гостями и потенциальными союзниками. Но в их глазах читалось напряжение. И оно понятно… Как их встретит Бьёрн Веселый? Хлебом, мёдом? Или холодной сталью топора?

Эйвинд, напротив, сиял, как отполированный медный таз. Он растянулся в своей знаменитой ухмылке, озирая пристань и толпящихся на ней женщин с видом заправского торговца.

— Смотри-ка, Рюрик, — подмигнул он, энергично хлопая меня по спине, — а груди-то тут, я погляжу, ничуть не меньше, чем в Альфборге! И глаза смотрят куда добрее, без этой вечной загадочности и подвоха! Чувствуется, дома и стены помогают!

Я не мог сдержать улыбки. Его звериное жизнелюбие, его умение находить радость в самых малых вещах были как глоток крепкого, холодного эля после долгого поста в пустыне. Он был глотком самой жизни.

Связанный Карк, которого вели два суровых воина Лейфа, был мрачнее самой темной ночи в Сумрачном лесу. Он понимал, что его участь, его суд и, возможно, его казнь решатся здесь. И шансов на милость или даже на быструю смерть было мало. Его холодные глаза наполнились страхом, который он тщетно пытался скрыть.

Кто-то с шумом стал расталкивать толпу любопытных зевак, послышалась ругань и смех. И уже через мгновение ко мне вышли старые друзья.

Асгейр просто подошел, и его здоровенная лапа сжала мое предплечье с такой силой, что кости хрустнули. В его маленьких, глубоко посаженных глазах горела радость, огромное облегчение и простая, как мир, поддержка. Когда-то, в самом начале моего пути здесь, в теле раба, я рискнул всем и спас от мучительной смерти его жену.

— Рад, что ты жив! — произнес он хрипло.

— Ты не поверишь, но я тоже этому рад. — фыркнул я. — Как жена?

— Цветет и пахнет розами! — улыбнулся Асгейр.

— Отодвинься, старый хрыч! — вклинился между нами Торгрим. — Дай поздороваюсь с другом!

Могучий кузнец обнял меня за плечи — я ответил ему тем же. Его лохматые брови сдвинулись в суровом напряжении, но в темных глазах светилась искра неподдельной радости.

— А слухи-то! Слухи-то какие ходили, Рюрик, — пробасил он. — Сказывали, и корабль твой сожгли, и тебя самого на дно фьорда отправили к змею Ёрмунганду. А я гляжу — цел. Не совсем, конечно, в целости и сохранности, — он оценивающим взглядом окинул мои потертые доспехи и загорелое лицо, — но жив! И даже кузнечное дело, поди, за походом не забыл? Не растерял те знания, что в головушке твоей светлой хранились?

— Не разучился и не растерял, Торгрим, — рассмеялся я, хлопая его по плечу, такому же твердому, как наковальня. — Жив, здоров, хоть и не без царапин. И готов работать. Есть у меня кое-какие новые мысли по поводу печей… Рад видеть вас, друзья. Искренне рад!

Их теплое и простое приветствие было лучшим бальзамом на мою израненную душу.

Но мое сердце, мое нутро искало другое. Искало ЕЁ.

В толпе, чуть поодаль, под сенью большого вяза, стояла Астрид. Рыжеволосая, как осенний лист и пламя в очаге. Ее ясные бездонно-голубые глаза, усыпанные россыпью золотистых веснушек, были прикованы ко мне. Изящные, но волевые черты лица были напряжены. В них читалась и тоска от долгой разлуки, и тревога, и та самая надежда, что не дает умереть даже в самую темную ночь. Огненная прядь ее волос, как всегда, непокорно выбивалась из-под незатейливой прически.

Недолго думая, я прошел сквозь толпу, не видя никого, кроме нее. Все эти условности, все эти взгляды — одобрительные, осуждающие, завистливые — мне было плевать. Я прошел через рабство и унижения, через адские бои и подлые покушения, через политические интриги и предательства. Я убивал и спасал, терял друзей и приобретал врагов. Я доказал всем в этом мире а, главное, самому себе, что достоин ее. Достоин любви. Достоин своего дома.

Я подошел к ней, и время замедлило свой бег. Весь шум Буянборга — крики чаек, смех детей, гул голосов — отступил, утонув в оглушительной тишине моего сердца. Она стояла неподвижно, словно изваяние богини Фрейи, воплощение той самой жизни, за которую я сражался. Ни шага навстречу. Ни шага назад. Просто ждала.

Мои грубые руки, покрытые ожогами от кузни, шрамами от клинков и мозолями от весел, поднялись, чтобы коснуться ее лица. Я боялся осквернить эту нежность своей варварской силой. Но когда мои пальцы коснулись ее кожи, прохладной и гладкой, как речной жемчуг, она не вздрогнула. Не отпрянула. Не смутилась и не опустила своих бездонных глаз, в которых я тонул с самого первого дня нашей встречи.

В ее взгляде таилась бездна понимания и тихая, всепоглощающая радость, что сияла таким ослепительным светом, будто само солнце решило поселиться в ее зрачках. Этот свет сжигал всю мою усталость, всю горечь, всю налипшую на душу грязь сражений.

Скальды наверняка потом скажут, что это был поцелуй воина, который наконец-то смог сложить у ног возлюбленной не трофеи и скальпы, а свое израненное, но все еще горячее сердце. Это был поцелуй человека, который видел смерть и потому жаждал жизни — жизни с ней.

Я целовал ее крепко и уверенно, словно бросал вызов самой судьбе. Да так оно и было! Я вложил в это прикосновение всю тоску долгих ночей вдали от дома, всю ярость к тем, кто пытался нас разлучить, всю нежность, на которую только была способна моя огрубевшая душа. Вся моя сложная, многогранная, выстраданная любовь обрела форму в этом единственном поцелуе.

Я целовал ее в губы — открыто, без стыда и сомнений. Перед лицом всего Буянборга. Перед друзьями, чьи улыбки стали мне благословением, и перед недругами, чье осуждение было мне теперь столь же неважно, как шепот травы под луной. В этот миг существовали только она, я и нерушимая правда нашего чувства, сияющего ярче любого созвездия.

Мы оторвались друг от друга, запыхавшиеся, с пылающими щеками. Ее лицо было алым, но глаза смеялись, сияли такой радостью, что у меня сердце перевернулось в груди.

— Ты задержался, — прошептала она, и в ее срывающемся голосе дрожали слезы счастья. — Я уже начала думать…

— Тихо, родная… — перебил я ее и снова прижал к груди, вдыхая ее сказочный, ни на что не похожий аромат — свежего хлеба, луговых трав, древесной смолы и чего-то неуловимо-нежного, чисто женского, что было ее сутью.

Я держал ее, и в этом объятии был мой настоящий, главный триумф. Не военный, не политический. Я нашел не просто землю, не просто славу, не власть. Я нашел дом. И он был здесь. В ее сердце…