Варяг II

Глава 17

Ночь была холодна и чиста. Лунный серп висел в узорчатом кружеве черных ветвей. Осенний ветер шелестел алыми и золотыми листьями и приносил с собой запах великих перемен… Бухта безымянного острова лежала в мрачном безмолвии. И лишь угрюмый плеск волн тихо сражался с этой НЕДОБРОЙ тишиной.

Харальд Прекрасноволосый стоял неподвижно. Его доспехи холодно отсвечивали в лунном свете — будто голубые молнии обнимали грозную фигуру конунга.

Перед ним сидел связанный Ульф. Вернее, то, что от него осталось. Лицо представляло собой один сплошной багровый синяк. Из разбитых губ сочилась кровь, глаз почти не было видно: они спрятались за страшными опухолями. Большинство зубов были выбиты. Сломанные пальцы на руках беспомощно лежали на коленях и торчали под неестественными углами.

— Значит, твое упрямство сильнее разума? — голос Харальда был спокоен и тих, словно он вел светскую беседу у камина, а не стоял над истерзанным телом. — Так и не скажешь, сколько копий может выставить Бьёрн? Не проведешь моих художников по карте Буянборга, не укажешь, где тоньше стены? Так и будешь молчать, как рыба на льду?

Ульф с нечеловеческим усилием поднял голову. Кривая усмешка исказила его изувеченное лицо.

— Я все равно покойник… — просипел он. — Какой смысл порочить свое имя предательством? Смерть придет, а честь… честь останется. В песнях… или в памяти тех, кто выживет.

— Стойкость перед лицом неизбежного конца делает тебе честь, — кивнул Харальд, и в его глазах, холодных как зимнее море, мелькнуло что-то, отдаленно напоминающее уважение. — Но я могу прекратить твои страдания. Один мой кивок — и все кончится. Быстро. По-воински. Ты заслужишь хотя бы это.

— Вся наша жизнь… от первого крика до последнего вздоха… череда страданий, конунг, — захрипел Ульф, выплевывая на песок кровавую слюну. — Так что засунь свое милосердие себе в задницу! Я твоих людей не щадил. И не жду пощады. Не для того я был рожден.

Харальд хищно усмехнулся, его белые зубы блеснули в лунном свете, как у волка.

— Это верно… Но знай, выродок, тебе не светит Вальхалла. Не пировать тебе с богами в золотых палатах, не слушать саги, не состязаться в силе с эйнхериями. Твой путь лежит в холодные, гнилые объятия Хель. В забвение.

— О-о-о, но это не тебе решать! — просипел Ульф, и в его голосе, сквозь хрип и боль, впервые прозвучала отчаянная, яростная злоба. — Боги сами разберутся, кому какое место уготовано! Мое сердце билось в бою! Оно не знало страха!

Харальд с театральной плавностью повернулся к своим воинам, стоявшим на почтительном расстоянии.

— Принесите крыс. И клетку. Ту, что побольше.

Вскоре два викинга притащили массивную, грубо сколоченную деревянную клетку с решетчатой дверцей. Внутри копошилась и пищала дюжина крупных голодных крыс. Их длинные хвосты шуршали по дереву, а глаза-бусинки сверкали в лунном свете лихорадочным злобным огоньком.

— Разденьте его, — с ледяным, безразличным спокойствием приказал Харальд, не отрывая взгляда от Ульфа.

Воин подошел и грубыми привычными движениями стал сдирать с него остатки одежды — клочья рубахи, штанов. Ульф пытался вырваться, слабо упираясь. Он сыпал проклятиями, даже пытался драться. Но все было тщетно. Его избитое тело покрылось мурашками от ночного холода.

Голого и беспомощного, его повалили на спину на огромный плоский валун у самой кромки воды. Затем его крепко привязали к булыжнику сыромятными ремнями. Он лежал, тяжело дыша, его грудь вздымалась в такт отчаянным, но тщетным попыткам вырваться. Камень был холодным и шершавым, он резал и царапал спину.

Харальд подошел к пленнику. Взял клетку. Это была хитрая, продуманная конструкция — без дна. Он молча, с видом знатока, поставил ее прямо на живот Ульфа. Тот замер, чувствуя нарастающий ужас от прикосновения холодного дерева и писка голодных тварей. Конунг лично привязал клетку к его телу несколькими ремнями, убедившись, что она плотно прилегает и никуда не сдвинется.

Затем он открыл дверцу другой маленькой клетки и ловким движением вытряхнул оттуда крыс в большую, что покоилась на животе обреченного. Одна из тварей, ошалев от простора и запаха крови, тут же попыталась впиться Ульфу в бок, но он судорожно дернулся, и острые зубы лишь скользнули по коже, оставив красную, кровоточащую царапину.

Харальд с легкой усмешкой наблюдал за этим. Он захлопнул дверцу и задвинул массивный железный засов. Потом взял из рук воина дырявое металлическое сито, доверху наполненное тлеющими, раскаленными докрасна углями, и аккуратно, с почти что хозяйственной заботливостью, поставил его на верхнюю решетку клетки.

Металл быстро начал накаляться. Жар, словно невидимая печь, стал исходить от сита. Крысы, почуяв опасность, забеспокоились сильнее. Их писк стал пронзительным, визгливым, движения — хаотичными и яростными. Они метались по клетке, ища выход, чуя легкую добычу внизу.

Харальд наклонился к самому уху Ульфа. Его голос был сладок, ядовит и тих, как шепот змеи.

— Ты убил женщин, стариков и детей. Твоя смерть не будет доблестной. В ней не будет ни славы, ни чести. Тебя не примут в Вальхаллу. Тебя… медленно… сожрут заживо. Эти твари начнут с мягкого… с живота… чтобы добраться до свободы. Они прогрызут тебе кишки, Ульф. Будут пить твою кровь, глодать твою плоть. И ты будешь чувствовать каждый их укус. Каждый коготок. До самого конца. В полном сознании.

Ульф не выдержал и закричал от первобытного ужаса, от осознания той мерзостной, немыслимой участи, что ему уготовили. Его крик, полный отчаяния, ярости и отрицания, разорвал ночную тишину, эхом отразившись от скал.

Харальд равнодушно отвернулся от этого зрелища и подозвал к себе своего верного хускарла, старого Торстейна, чье лицо было бесстрастно, как маска.

— Где наши послы от Торгнира? Все еще нет вестей? Я начинаю нервничать.

Торстейн, брезгливо косясь на кричащего на валуне Ульфа, покачал головой.

— Увы, нет, конунг. Ни корабля, ни гонца. Ничего. Тишина.

— Кхм… — Харальд мрачно смотрел на черную, зеркальную гладь залива, где отражались звезды, словно рассыпанные по бархату самоцветы. — Ладно. Но мы больше не можем ждать. Выступаем на рассвете. Готовьте корабли. Пойдем прямо на Буянборг.

— Сразу туда? — удивился Торстейн.

— Старый медведь однозначно будет там. — пояснил Харальд. — Бьёрн — сердце этого сопротивления. Душа всего этого бунта. Отрубим ему голову… и весь остров, как спелое яблоко, упадет нам в руки. Сопротивляться будет некому.

Старый хускарл поклонился и отправился выполнять приказ.

А Харальд уставился на море, предвкушая великий поход. Душераздирающие крики Ульфа, на которых уже проступали нотки нечеловеческой дикой боли, звучали ему зловещим аккомпанементом. Ветер подхватывал их и уносил в ночь, навстречу грядущей буре, что уже вовсю собиралась над Буяном.

Пиршественный зал в Альфборге был погружен в тревожную, густую полутень. Факелы, вставленные в железные держатели на массивных колоннах, бросали на резные деревянные стены пляшущие, неустойчивые тени, создавая ощущение гигантской, бодрствующей пещеры.

На троне, который еще недавно принадлежал его отцу, полулежал Торгнир. Он выглядел изможденным и напряженным, словно не спал несколько ночей. Одна нога была небрежно перекинута через подлокотник, в пальцах он вертел тяжелый серебряный кубок.

Перед ним, подобно двум гранитным глыбам, стояли послы Харальда Прекрасноволосого. Два суровых, закаленных в десятках походов викинга в добротных, но лишенных вычурности доспехах. Их лица были бесстрастны, но глаза, узкие и цепкие, зорко следили за каждым движением нового ярла, за каждым изменением выражения его лица.

— Итак, я правильно понял, — томным, нарочито ленивым голосом начал Торгнир, — что моему уважаемому… соседу, конунгу Харальду, требуется моя скромная помощь в деле усмирения строптивого Бьёрна и его Буяна?

Один из послов, более рослый, со шрамом через всю щеку, пересекающим и правый глаз, кивнул, едва заметно склонив голову.

— Все верно, ярл Торгнир. Конунг рассчитывает на ваше благоразумие и дальновидность. Сила на нашей стороне, и победа неминуема. Гораздо разумнее и выгоднее быть в стане победителей, чем разделить участь побежденных.

Торгнир медленно сощурился: в его взгляде, устремленном на послов, заплясали хищные холодные огоньки.

— А что будет… потом? — спросил он. — Когда пыль битвы осядет и дым над Буянборгом рассеется? Что будет с Альфборгом? С этими землями? Со мной, в конце концов?

Второй посол, коренастый и широкоплечий, переступил с ноги на ногу, его доспехи тихо звякнули.

— В смысле? Остров, разумеется, перейдет под длань Харальда. Вы же останетесь здесь управлять этими землями. Как его наместник. Со всеми почестями.

Торгнир нарочито громко рассмеялся. Его смех был невеселым и колким, как первый лед.

— Надолго ли? — переспросил он, и смех его так же внезапно оборвался. — Я просто не питаю иллюзий, друзья мои. Харальду гораздо выгоднее и надежнее посадить здесь кого-нибудь из своей крови. Своего родича, племянника, брата. А я… я чужак. Неудобный союзник, пришедший к власти через предательство. Так ведь? Рано или поздно я стану ему не нужен. Или опасен.

Первый посол заметно занервничал. Его рука непроизвольно потянулась к рукояти меча, висевшего на поясе.

— Наш конунг — человек слова! Ему можно доверять. Он ценит верность и щедро вознаграждает за нее. Он не тот, кто забывает оказанные услуги.

— Конечно! — Торгнир снова усмехнулся, наконец отхлебнув густого, темного меда. — Вы иного и не скажете. Вы ведь его люди. Его хускарлы, вскормленные с его руки. Но знаете ли вы… — он наклонился вперед, упершись локтями в колени. — как именно я пришел к этой власти? К этому трону, на котором сижу?

Коренастый посол нахмурился, его скулы напряглись.

— Ваш отец… умер. Состарился, заболел. Разве не так? Мы слышали, он был немощен.

— Нет! — с неподдельной горечью в голосе ответил Торгнир. — Он не умер. Он сидит в заточении в своих покоях. Живой. Сытый. Одинокий. Пока что дышит. И я предал его. Собственного отца. Запер, как дикого зверя в клетке. Потому что посчитал, что его слабость, его упрямство и старомодная честь ведут наш народ, Альфборг, к гибели. Его предал родной сын… Его плоть и кровь…

Он замолчал, давая им прочувствовать весь гнет этих слов. В зале повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов и тяжелым дыханием послов.

— И вот какой вопрос меня гложет, не дает спать по ночам, — продолжал Торгнир, вставая и начиная медленно прохаживаться перед ними. — Как я, такой — отцеубийца по сути, предатель, — как я могу доверять Харальду в этом прогнившем, вероломном мире? Если сын предает отца… то что уж говорить о каком-то чужом конунге, который мне даже не друг, а лишь временный попутчик на дороге войны?

Послы переглянулись. В их глазах мелькнуло понимание. Поняли они и другое — свою участь. Их руки разом схватились за рукояти мечей.

— Мой народ ни под кого не прогнется! — внезапно крикнул Торгнир, и его голос загремел под темными сводами. — Ни под Бьёрна, ни под Харальда! Альфборг всегда был свободным! И я… я лучше дождусь, пока медведь сразится с драконом, и добью ослабевшего победителя! Стража! Убить их!

Из теней по периметру зала немедленно вышли дружинники Торгнира. Их мечи и секиры уже были готовы к работе. Послы, рыча, отступили спиной к спине, выхватив свои клинки. Завязалась короткая, яростная и безжалостная схватка. Послы сражались как загнанные волки, отчаянно и умело, положив троих нападавших. Но против двадцати человек, против этого капкана, у них не было ни единого шанса. Вскоре оба чужеземца лежали в лужах собственной крови на каменном полу, их доспехи были изрешечены, а тела изрублены.

Торгнир спокойно смотрел на их тела. На его лице не было ни торжества, ни сожаления. Лишь холодная, усталая решимость и пустота в глазах. Он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

— Уберите здесь. И вымойте пол.

Пока слуги и воины возились с телами, волоча их за ноги, он подошел к столу, налил в кубок свежего меда, взял пучок высушенных трав — то самое лекарство, что оставил Рюрик, — а также схватил тарелку с жареной на углях курицей.

С этим незатейливым ужином он молча вышел из зала и поднялся по крутой, темной лестнице в покои отца. У дверей стояли двое стражников — его личные люди, проверенные. Они молча, с суровыми лицами, пропустили молодого ярла.

Ульрик Старый сидел в своем кресле у высокого стрельчатого окна, за которым простиралось черное, усыпанное крупными звездами осеннее небо. Он не повернулся на скрип двери, но Торгнир знал — отец слышал его. Слышал и крики, и звуки боя внизу.

— Тебе нужно выпить лекарство и поесть, отец, — тихо, без предисловий, сказал Торгнир, ставя еду и питье на маленький дубовый столик рядом с креслом.

— Не хочу, — голос Ульрика был слаб, но в нем еще теплилась искра былой твердости. Он медленно обернулся. Торгниру стало физически больно видеть, как сильно отец сдал за эти несколько дней. Кожа на его лице стала полупрозрачной, восковой, обтянув острые скулы, глаза ввалились и потухли. Казалось, время, сжатое в кулак, ударило его разом, состарив еще лет на десять. — Я слышал крики. Грохот. К нам приходили послы от Харальда. О чем вы договорились, сын мой?

— Ни о чем, — отрезал Торгнир, глядя куда-то в пол, в щели между грубыми досками. — Я приказал убить их. Обоих.

Ульрик содрогнулся. Его иссохшие пальцы вцепились в подлокотники кресла.

— Ты… Ты нарушил священный завет богов, сын мой, — прошептал он, и в его глазах вспыхнула старая, яростная боль. — Нельзя поднимать руку на послов. Даже с плохими вестями. Это… это скверна. Вечная. Позор на весь наш род. На всех наших предков. Гневного Одина ты накликал на свою голову!

— Я уже много чего нарушил, отец, — с горькой беспомощной усмешкой ответил Торгнир. — Перешел столько черт, что поздно сожалеть и читать мне мораль. Поздно. Но обещаю тебе… — он поднял взгляд и посмотрел на отца. — ты будешь гордиться мной. Вопреки всему. Вопреки богам и людям. Альфборг будет сильным. Неприступным. И свободным. Я сделаю его таким.

С этими словами он резко развернулся, чтобы уйти. Но у самой двери его остановил тихий, надтреснутый голос отца.

— Торгнир…

Тот замер, не поворачиваясь, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Что ты сделаешь… с Лейфом? — спросил Ульрик, и в его голосе дрогнула неуловимая нотка отцовской любви. — Убьешь собственного брата? Прольешь кровь своей крови?

Торгнир сжал кулаки. Секунду, другую он молчал, борясь с хаосом чувств, бушующих в нем.

— Посмотрим… — наконец выдавил он. — Тебя же я не убил…

И, не сказав больше ни слова, не обернувшись, он вышел, с глухим стуком прикрыв за собой дверь. В темном, холодном коридоре он прислонился лбом к шершавой, каменной стене, закрыл глаза и несколько долгих секунд просто дышал, пытаясь заглушить боль, сомнения и страшную, всепоглощающую тяжесть короны…

Утро было ясным, пронзительно красивым и обманчиво мирным. Солнце, еще не набравшее силу, золотило рыжую, багряную и лимонную листву, что ковром устилала склоны холмов. Оно заставляло искриться каждую каплю росы на паутинках. Пахло морем, хвоей и дымком от костров.

Мы с Эйвиндом, Лейфом и парой других проверенных воинов Бьёрна находились на большом голом мысу, что нависал над самым входом в бухту Буянборга. Это был наш главный наблюдательный пункт. Отсюда, как на ладони, было видно все море на многие мили, все подступы к родной гавани.

Рядом, искусно прикрытые свежесрубленными еловыми и сосновыми лапами, стояли две наши грозные «рогатки» — торсионные метательные машины, а у их массивных оснований громоздились аккуратные пирамиды из тщательно обтесанных, тяжелых каменных ядер. Место и впрямь было идеальным не только для обзора, но и для обстрела — любой корабль, любой драккар, рискнувший подойти к Буянборгу с моря, неминуемо попадал под сокрушительный каменный дождь.

Бьёрн расставил такие дозоры по всему побережью. Весь Буян, от мала до велика, жил теперь в режиме ожидания войны. В каждом доме, в каждой мастерской у порога стояли наготове лук, щит и топор. Склады были полны припасов, колодцы чисты. А Торгрим и его подмастерья не вылезали из своих дымных кузниц: и днем и ночью оттуда доносился неумолчный, убаюкивающий звон молотов — они ковали оружие, чинили доспехи, точили лезвия, не щадя ни себя, ни металла.

Сидеть сложа руки в такую пору было выше моих сил. Тоска глодала изнутри, смешанная с томительной тревогой за Астрид, за друзей, за этот ставший родным город, за все, что мы успели построить. Я понимал — крупное, решающее сражение не за горами, и мои навыки, отточенные в стычках и поединках, могли пригодиться в настоящей мясорубке, в хаосе стенки на стенку. А значит, нужно было тренироваться. Оттачивать мастерство. Всегда. Пока есть время.

Я встал против Лейфа. Эйвинд, при всем моем уважении и братской любви, уже был мне не ровня. Я читал его атаки, как раскрытый свиток, предугадывал каждый его шаг, каждый взмах. Лейф же оставался для меня загадкой, крепостью, которую нужно было брать с хитростью — массивный, как гора, надежный, как скала, но на удивление быстрый, точный и техничный боец.

Мы бились на деревянных тренировочных мечах. Я уже проиграл ему три поединка подряд. Он был объективно сильнее, его удары, даже сдержанные, едва не вышибали клинок из моих онемевших рук, заставляя отступать. Но я требовал реванша. В четвертый раз. Настойчиво, как одержимый.

Лейф лишь усмехнулся. Его суровое лицо осветилось на мгновение, и он, без лишних слов, согласился, принимая боевую стойку. Мы сошлись в центре небольшой, утоптанной полянки на самом краю мыса. Эйвинд и другие воины, прервав свой дозор, с живым интересом наблюдали, обмениваясь шутками и едкими комментариями.

Он атаковал первым, как лавина — мощно, неумолимо, без лишних уловок. Я отступал, парируя его тяжелые, размашистые удары, чувствуя, как немеют мои пальцы, как гудит каждая мышца. Мои приемы поначалу ставили его в тупик, заставляли перестраиваться. Но он, великий воин, адаптировался с поразительной скоростью. Он теснил меня, используя свою природную силу и массу, заставляя тратить драгоценные силы на защиту, на сопротивление.

Но я за несколько боев заметил одну маленькую слабость, едва уловимую привычку. Лейф, будучи классическим правшой, после серии мощных, подавляющих атак слева, на мгновение, на одно лишь мгновение, открывал для контратаки свой правый бок. Миг. Искра в темноте. Я ждал эту искру.

И дождался. Очередной его замах слева, с разворота. Я не стал парировать в лоб, тратя драгоценные силы. Вместо этого я сделал резкий, короткий шаг вперед и вправо, поднырнув под его мощную руку. Мой деревянный меч, словно живая, змеиная сталь, метнулся по рукояти его оружия. Я сделал резкое, точное движение на себя, по принципу рычага, выводя его из равновесия, нарушая его мощную стабильность.

Лейф, не ожидавший такого финта, на миг потерял баланс. Его центр тяжести сместился. Этого мига мне хватило. Я, как тень, проскочил еще ближе и приставил тупой конец своего «меча» к его горлу, прямо под челюсть.

Эйвинд весело и одобрительно свистнул, а остальные воины разразились громкими, искренними одобрительными криками и стуком оружия о щиты. Я отступил на шаг, тяжело дыша, сердце колотилось, как молот. Пот струился по спине.

Лейф выпрямился. В его глазах не было ни злобы, ни досады, ни ущемленной гордости. Лишь чистое, неподдельное уважение и легкое, почти отеческое удивление.

— Отличный удар, Рюрик! — сказал он просто, протягивая свою огромную, мозолистую руку. Его хватка была по-прежнему железной. — Хитрый. Неожиданный. Даже МНЕ есть чему у тебя поучиться.

Я ухмыльнулся, чувствуя прилив усталой, но сладкой гордости.

— Просто… стараюсь много думать во время поединка…

Я хотел было вернуть любезность Лейфу, но мои слова оборвал знакомый ненавистный голос, прозвучавший у меня за спиной.

— А со мной не хочешь потренироваться, скальд? Освежить свои хитрые приемчики?

Мы все разом, как по команде, обернулись. Из-за деревьев, с тропы, ведущей из города, на могучем гнедом жеребце, взмыленном после быстрой езды, выехал Сигурд. Он был в дорожных, но добротных доспехах, без шлема, его длинные, жирные волосы были растрепаны ветром. Его лицо озаряла ядовитая, самодовольная ухмылка, полная презрения и злорадства. За ним, сохраняя почтительную дистанцию, следовало с полдюжины его личных хускарлов — угрюмых, бородатых рубак с пустыми глазами.

Я очень медленно выдохнул, гася горячую вспышку ярости в груди, и сквозь стиснутые зубы процедил:

— С удовольствием, ярл…

Сигурд легко, по-кошачьи спрыгнул с коня, скинул дорожный плащ. Один из его людей, не дожидаясь приказа, подал ему два тренировочных клинка. Но не деревянные, а тупые и настоящие — железные — тяжелые, неудобные, способные нанести серьезную травму, перебить кость или проломить череп.

— Со сталью… — бросил Сигурд, швырнув один из клинков в мою сторону — тот воткнулся в землю у самого обрыва. — Наука усваивается лучше. Боль — самый красноречивый учитель. И самый запоминающийся.

Он не стал ждать, пока я подготовлюсь или отдохну после боя с Лейфом. Едва мои пальцы сомкнулись на холодной, шершавой рукояти, он атаковал. Бешено. Неистово. Его стиль был грубым, лишенным изящества и тонкости Лейфа, но невероятно агрессивным, мощным и подавляющим. Он не фехтовал — он крушил, ломал, давил.

Я едва успевал отбиваться. Усталость после изматывающего боя с Лейфом давала о себе знать — руки налились свинцом, ноги подкашивались. Мои парирования были запоздалыми, движения — не такими точными. Сигурд, свежий, отдохнувший и полный злобы, теснил меня. Не к центру полянки, а к самому краю мыса. К тому самому обрыву, где внизу, в десятке метров, чернели острые скалы, о которые с регулярным грохотом разбивались пенные волны.

Эйвинд и Лейф синхронно сделали шаг вперед, их лица вытянулись.

— Поединок честный! — рявкнул один из людей Сигурда, преграждая Эйвинду путь обнаженным мечом. Остальные хускарлы моего заклятого врага мгновенно сомкнули круг, оттесняя дозорных Бьёрна. Их было больше. Напряженность повисла в воздухе, густая, как смола. Не хватало только спички для катастрофы…

Я отчаянно защищался, демонстрируя все, что умел, все, чему научился в этом жестоком мире. Уходил от сокрушительных ударов, парировал, пытался находить мгновения для коротких хлестких контратак. Но Сигурд был сильнее, свежее, и его слепая, питаемая завистью и злобой ненависть придавала его ярости звериную силу. В какой-то момент он сделал обманное движение, и когда я, измотанный, среагировал на него, его тяжелый клинок со всей дури ударил по моему, прямо у эфеса.

Оглушительный лязг железа о железо прокатился по мысу. Мой меч вылетел из онемевшей руки, описал в воздухе дугу и с глухим стуком упал на камни в двух шагах от меня, у самого края пропасти.

Я замер, почувствовав страшную пустоту в руке. Сигурд в следующее же мгновение приставил острие своего клинка к моему горлу. Холодное железо с силой впилось в кожу. Я почувствовал, как по шее струится теплая кровь от небольшого, но противного пореза. Еще один шаг назад — полшага — и я сорвусь с этого обрыва, вниз, на острые скалы и пенящуюся воду.

— Я думал, ты сильнее, — с нескрываемым презрением сказал Сигурд. Его холодные и жестокие глаза впились в меня. — Все слухи о тебе — ложь. Ты всего лишь болтун и выскочка. Смерд, возомнивший себя ярлом. Прах, который скоро сдует ветер.

Он надавил лезвием сильнее, вворачивая его в рану. Боль стала жгучей. Я смотрел ему в глаза и видел в них неподдельное наслаждение. Он медлил, растягивая момент, наслаждаясь моим унижением, своей властью и безнаказанностью перед лицом своих людей и воинов Бьёрна.

И в этот миг, когда казалось, что выхода нет и судьба моя решена, с нижнего яруса укреплений, у самой кромки воды, где стояли часовые, прозвучал протяжный звук рога. Один. Два. Три раза. Сигнал тревоги.

Мы все, как по команде, повернули головы на восток, через плечо Сигурда, туда, где море сливалось с небом.

На горизонте, выплывая из утренней морской дымки, как призраки из саг, возникли паруса. Сначала несколько. Потом десятки. А затем и силуэты длинных, низких, зловещих драккаров с вздернутыми носами-головами драконов. Они шли строем, клином, растянувшись по всему видимому пространству, неумолимой железной армадой. И на самом крупном, в центре этого стада морских хищников, реял огромный, черный стяг с вышитыми переплетающимися молниями, бьющими в центр щита.

Флотилия Харальда Прекрасноволосого. Она была здесь.

Я холодно, без тени страха, отвел ладонью клинок Сигурда от своего горла. Взглянул ему прямо в глаза. В них уже не было торжества — лишь досадливая, быстрая, как вспышка, злоба, что момент упущен, зрелище испорчено, его маленький триумф перечеркнут большей, настоящей угрозой.

— Спасибо за поединок, ярл, — сказал я, и мой голос прозвучал удивительно ровно и спокойно. Я наклонился, поднял с земли свой тренировочный меч. — Но сейчас, может, займемся войной? Похоже, у нас появился общий враг…