Вечная Маша

Глава 9

Маша вернулась из Бразилии с волосами цвета электрик-блюз, которые светились в темноте, как медуза. Некоторые время не одевалась, умиляя меня игрой огней на обнажённых формах своего вечно юного тела. Потом слегка продрогла и пошла драпироваться.

В подвале пахло жареной картошкой и оружейной смазкой — я пытался совместить ужин с разбором очередного «подарка» из прошлого: ящика с гербом прусских баронов. А там древняя маслёнка…

Пекут ведь хлеб на солидоле, а картошку иногда жарят на трансформаторном масле, в конце концов!

Мы ели. Нет, не сосны с короткими иголками, а кушали мы. Между прочим, с аппетитом.

— Ты хоть объяснишь, откуда это? — спросил я, вытирая сажу со лба.

— Из замка Мюнхгаузена. Ну, того, настоящего, поручика русской службы. — Маша устроилась на верстаке, болтая ногами в кроссовках с подсветкой. — Бароны вечно что-то теряли в подземных ходах времени. А я находила.

Она щёлкнула замком ящика, откинув крышку над потайным дном. Внутри лежала потёртая тетрадь в кожаном переплёте и кремневый пистолет с гравировкой: «Für die Ewigkeit» — «Для вечности».

— Тебе подарок? От кого?

— Это Канта почерк, слыхал о таком? — Маша провела пальцем по пожелтевшим страницам. — Он как-то поспорил со мной, что опишет категорический императив так, что я его приму. Проиграл.

— Ты дружила с Кантом?

— Нет. Он дружил со мной. А я терпела, потому что он пёк лучшие штрудели в Пруссии.

Кёнигсберг, 1758 год.

Замок барона фон Штайнфлюгера напоминал декорацию к опере: позолота, гобелены с единорогами и запах ладана, смешанный с конским потом. Барон был у бургомистра, по организационным делам.

Юная тётушка барона Мари, в платье с фижмами и с белоснежным париком на макушке, играла в карты с философом средних лет, чьи манжеты были испачканы чернилами.

— Вы утверждаете, фройляйн, что нравственный закон не требует бессмертия? — герр Иммануил положил на стол туз пик.

— Утверждаю. — Маша сбросила королеву червей. — Если бы вы жили тысячу лет, вы бы всё равно опаздывали на лекции.

Иммануил Кант

Он фыркнул, поправляя парик. За окном маршировали русские солдаты — город перешёл под власть императрицы Елизаветы после Семилетней войны. Завтра Канту предстояло присягать новой государыне, а сегодня…

— Боюсь, мне придётся выиграть, — философ понизил голос, — иначе барон заподозрит, что я поддаюсь.

— Не надо. — Маша вытащила из рукава туз червей. — Я сама уйду. Меня ждут в гардеробной Её Величества — шить новое платье для присяги. Вам бы тоже приодеться.

Кант замер:

— Вы шутите?

— Нет. — Она встала, скинув парик и встряхнув русыми кудрями. — Императрица хочет, чтобы её корсет блестел, как совесть после исповеди. А я знаю, как пришить бриллианты, чтобы они не кололись.

На следующее утро, когда Кант дрожащей рукой подписывал присягу, Елизавета Петровна восседала в платье, усыпанном стеклярусом, который фрейлина высочайшего двора Мария Кощеева добыла, взорвав печь венецианских стеклодувов.

Восседала на своем портрете, разумеется, ехать в далёкую Пруссию императрица и не собиралась. Присягу горожан принимал временно назначенный губернатор.

Речи новых русских подданных отменили.

— Вы спросите, зачем? — Маша доедала штрудель в университетской столовой. — Чтобы императрице не написали, как философ заикается от страха.

Кант покраснел:

— Я не…

— Заикался. Потому что я подлила вам в утренний кофе коньяк. Не благодарите. Дворцовая смекалка. Зато теперь никто и не скажет, что почетный гражданин Кант публично сдался завоевателям. Мало ли кто сейчас что подписывает.

— И что, он так и не узнал, кто ты? — спросил я, разглядывая пистолет с гравировкой.

— Узнал. Через сорок лет. Но не поверил, хотя и подыграл. — Маша взвесила оружие на ладони. — Пришёл в наш замок, седой как лунь, и сказал: «Вы — та самая вечность, что делает время относительным».

А я ему такая: «Нет, я та, кто не даёт вам, философам, заскучать».

Она нажала на курок. Из ствола выстрелил конфетти-заряд, рассыпав по полу бумажных голубей с цитатами из «Критики чистого разума».

— Зачем ты это хранила?

— Напоминание. — Она подобрала одного голубя, где было написано: «Вечность — не время, а отношение». — Кант ошибался. Вечность — это привычка.

Я потянулся к тетради:

— А это что?

— Его попытка написать роман. Про бессмертного детектива, который расследует преступления сквозь века. — Маша засмеялась. — Говорил, списал с меня. Издатели отказали — слишком фантастично.

Она швырнула тетрадь в сундук с другими «неудачными» рукописями: черновиком дурацких ярмарочных комедий от Сервантеса, стихами Есенина на бересте и сценарием немого кино Чаплина, написанным брайлем.

— Отдых окончен. — Маша вскочила, поправляя неоновые дреды. — Завтра едем в Калининград. Там нашли подземный бункер с тайным архивом Канта. Говорят, есть карта…

— Нет, — простонал я.

— …с отметкой, где он спрятал рецепт идеального штруделя!

Камень в углу подвала мигнул, будто смеясь. Маша подмигнула в ответ.