Змейские чары

Крапивник и Волчок

Владычица птиц призвала всех своих подданных и спросила, знают ли они, куда подевался муж смелой женщины. Никто не знал, кроме жаворонка, который заявил, что не расскажет ничего, пока она не проведет с ним ночь.

— С птицей-то? — удивилась женщина и без колебаний согласилась.

Жаворонок ударился оземь и превратился в красивого юношу.

А наутро она даже не вспомнила про своего пропавшего мужа.

— Это Школа, та самая Школа? — спрашивает мальчик, не помня, где раньше слышал об этом месте, кто рассказывал. Теперь его имя — Крапивник. Он сидит на краю стола и с любопытством разглядывает огромную комнату с книжными полками, уходящими в невообразимую вышину, где пищат летучие мыши. Они никак не могут успокоиться, хотя свет-книга давно погасла. — Здесь учатся чернокнижники?

— Граманциаши, — отвечает женщина под вуалью, Дракайна, и ласково гладит Крапивника по безволосой голове, по изборожденному сетью шрамов лицу. На его руках нет и половины целых пальцев, зато зеленые, словно молодая трава, глаза сияют, как никогда раньше. — У тебя есть шанс стать одним из них, но не обольщайся. Учиться нужно долгие семь лет, и только лучшие из лучших выходят отсюда в человеческом облике, чтобы по-настоящему вернуться в мир людей.

— А остальные?..

— Как я уже упоминала, кто-то должен помогать мне присматривать за библиотекой. Собирать крапиву, обминать, трепать… У меня много рук, но их всегда не хватает. Здесь для каждого найдется дело, сообразное таланту и силе. Но до того момента, когда мы определим, лучший ты или нет, еще надо дожить.

Крапивник смотрит ей в глаза, молчит.

— Сейчас ты увидишь свою комнату, свой новый дом, — продолжает Дракайна, положив ладони на его худые плечи. Он чуть сгибается; ее руки тяжелы, или, быть может, в его теле осталось слишком мало сил. — Потом начнется учеба. Сперва ты выучишь язык птиц, а позже — языки зверей, камней, воды, огня и ветра. И многие другие…

— Но я… толком не умею читать, — признается Крапивник, опустив глаза. Ему страшно: вдруг эта женщина под вуалью передумает брать его в ученики и сразу сделает помощником, лишив возможности снова увидеть дневной свет?

Она тихонько смеется, однако в этом почти ласковом смехе есть что-то пугающее — как промелькнувшая в углу комнаты тень, которая может оказаться чем угодно: игрой воображения, крысиным хвостом, упавшей веревочкой или гадюкой.

— Главное, что ты умеешь учиться.

— Я… откуда вы знаете?

— Пагуба отпустила тебя, и ты нашел дорогу обратно.

Книги всё видят.

Книги всё слышат.

Они смотрят со своих полок на существо под вуалью, уводящее прочь тощего, болезненного ребенка, и раздвигаются, освобождая место для собрата, хотя до того момента, когда он будет закончен, пройдет немало лет.

Его комната, его новый дом — узкая каморка, в которой можно, раскинув руки, коснуться обеих стен кончиками пальцев. На полу тюфяк, пахнущий поздним летом или ранней осенью, и плошка с густой черной жидкостью, над которой парит теплый огонек.

Дракайна велит новому ученику хорошенько выспаться, и Крапивник, едва коснувшись головой тюфяка, погружается в сон. Во сне он превращается в птичку — совсем крошечную, меньше воробья, со смешным тонким клювом и задорно торчащим хвостом.

Быть птицей почти так же хорошо, как быть крапивой, хотя и чуть сложнее. Он поет, усевшись на ветку сосны, и трели его на удивление громкие, принимая во внимание миниатюрное тело. Ловит мотыльков, охотится на личинок. Летает повсюду, собирая для большого гнезда, которое мастерит между корней упавшего дерева, прошлогодние листья, прутики и мох. Снова поет. Закончив одно гнездо, строит второе, третье. Дни, недели, месяцы сменяют друг друга — не то чтобы птица имела о них представление, но Крапивник-человек еще что-то помнит, — и вот у него уже есть самка и птенцы. Вот они улетают. Он поет.

Он встречает зиму и в тот самый день, когда выпадает первый снег, попадается в зубы голодной ласке. Слышит хруст собственных тоненьких костей, видит, как надвигается со всех сторон , и улыбается ей, как старой знакомой.

Хотя, казалось бы, разве птицы могут улыбаться?..

Проснувшись, Крапивник некоторое время лежит на боку и смотрит на огонек над плошкой. Потом разглядывает свою правую ладонь в свете необыкновенной лампады: пеньки, оставшиеся от пальцев, отгрызенных болезнью, удлинились и зудят; это больно и все же приятно. Он проводит рукой по голове, чувствуя отросшие волосы.

Кто-то зовет его, стоя за дверью.

Он отвечает мелодичной трелью.

Ученики Школы принимают новичка без явной враждебности, но со спокойной настороженностью. Чуть позже одна добрая душа снисходит до объяснения: причина этой самой настороженности одинакова для всех, кто оказался в подземном мире по воле судьбы и Дракайны, ведь время от времени случается так, что кто-то забывает человеческий язык и, проснувшись, остается кем-то другим, а то и растением, камнем, зверем. Последнее, конечно, опаснее всего. Человек постепенно обрастает шерстью или перьями, обзаводится когтями и клыками, самых маленьких и слабых — а позже и остальных — считает добычей… Это большая редкость, продолжает добрая душа, и все-таки надо бдеть, иначе поплатишься пальцем, глазом, шматом плоти. Дракайна, конечно, исцелит любые раны, и все-таки лучше не проливать кровь, особенно свою, если можно этого избежать.

Что ж, Крапивник терпеливо ждет, пока к нему привыкнут и убедятся, что по своей сути он человек и им останется навсегда. Он сам не знает, откуда взялась непоколебимая уверенность. Ночь за ночью он учит новые языки, пока что только птичьи, примеряет на себя судьбу грача, дрозда, ворона, однако остается Крапивником. Пожалуй, лишь забытое подлинное имя всерьез отличает его от остальных учеников, которые помнят, кем были до встречи с Дракайной.

В промежутках между ночами — по ощущениям здешний «день» длится то несколько часов, то неделю за неделей, однако и это вскоре становится чем-то привычным — юный ученик читает. Они все много читают, потому что Школа — это Библиотека, а Библиотека — это Школа. Дракайна собирает книги с тех самых пор, как люди научились их писать, и нет такой рассказанной, случившейся, запечатленной истории, которая не нашлась бы в бескрайнем лабиринте. Они все сюда попадают, стекаются, вливаются, как реки в чернейший, непостижимый, первозданный океан.

А еще он выполняет поручения самой Дракайны и старших учеников: помогает делать ткань и бумагу, трудится на кухне (в Школе есть кухня!), подметает полы и вытирает пыль (пыль в Школе тоже есть!), чистит уборные (ну а как же без них!). Дневная рутина — основа его нынешней жизни, ночные чудеса — уток; обыденное и необыкновенное переплетаются, занавешивая черную пустоту внутри Крапивника так плотно и надежно, что он и сам про нее забывает.

И вот однажды кто-то вручает ему миску с похлебкой и большим куском вареного мяса, велит отнести в конкретную комнату, расположенную в дальней, пока что не слишком хорошо изученной части Школы. Тамошние коридоры выглядят такими же, как те, к которым он успел привыкнуть, за исключением одной детали: в них пустынно. Даже среди книжных шкафов, где ввиду необъятности лабиринта очень легко оказаться наедине с древними историями, можно услышать отголоски чужих разговоров, смеха или тоски, а здесь царит полнейшая, мертвая и вместе с тем живая, осознающая себя Тишина.

Крапивник замедляет шаг, а потом, ощутив угрызения совести, вновь прибавляет ходу: похлебка остывает, и, если не доставить ее поскорее, адресат будет вынужден съесть обед холодным. А вдруг он не явился в трапезную, потому что заболел?..

Нужная комната отмечена знаком, напоминающим расплющенного паука; он выражает одновременно четыре разных звука и имеет восемь смыслов. Такую письменность придумывали несколько раз, объяснила Дракайна, и еще придумают. Крапивник пока не умеет читать на этом языке, но чувствует, как знак отражается где-то внутри головы, проникнув туда сквозь черноту зрачков.

Он не успевает постучаться — дверь открывается сама.

В комнате темно, как и в его собственной каморке; огонек, парящий над черным маслом в плошке, тускло-синий, почти незаметный, и толку от него никакого. Крапивник замирает на пороге в нерешительности, а когда поодаль вспыхивают еще два огонька, на этот раз зеленовато-золотистых, невольно делает шаг назад…

Кто-то тяжело вздыхает.

— А я думал, она решила уморить меня голодом… — Голос тихий, дрожащий. Нет сомнений, что говорящий старше Крапивника — уже не мальчик, а парень, просто обессиленный. — Подойди, пожалуйста. Я не кусаюсь…

Подавив сомнения, вновь прибывший идет на звук, но обитатель темной комнаты почти сразу признается:

— Хотя нет, я кусаюсь… я могу…

Тут громко звенит натянутая цепь, и он срывается на глухое, жутковатое рычание, переходящее в протяжный вой. Крапивник замирает, весь сжимается. Птичьи инстинкты требуют немедленно улететь, удрать, но он не птица, а человек и потому стоит на месте.

— Чуть ближе. Еще чуть-чуть. Хватит. Положи миску на пол, чуть подтолкни. Вот так. А сейчас убирайся.

Крапивник выполняет все, о чем его просят, и тихонько пятится к порогу. Там ему наконец-то удается изгнать из себя почти все птичье, и, когда страх исчезает, на смену ему приходит любопытство. Он понимает: другая возможность поговорить с тем, кто слишком хорошо изучил чужой… волчий?.. язык, представится не скоро.

Ученик ест шумно, жадно, фыркая и порыкивая.

— Ты кто такой? — спрашивает он, судя по звуку, облизнувшись. — Новенький? Или я тебя забыл?

— Новенький, — кивает Крапивник.

— Я Юстин. Но теперь меня все кличут Волчком. А тебя, наверное, Лоскутком? Или Красавчиком?

Теперь его голос звучит иначе — сыто и самодовольно. Крапивник чувствует приманку: он должен, малодушно пропустив мимо ушей безыскусное оскорбление, спросить, откуда взялось такое прозвище и что вообще происходит, чтобы Юстин-Волчок снизошел до объяснений. Но тут внутри него просыпается что-то неведомое, черное, могучее, способное рычать не хуже волка. Стиснув зубы, он поворачивается, собираясь сделать то, что и велел ему Волчок совсем недавно, — убраться.

— Постой… — раздается позади, когда Крапивник выходит в пустынный коридор. — Погоди… ты… я должен был спросить, как тебя зовут, новенький. Посиди со мной немного, у самого порожка, дальше не надо. Я… я здесь так давно, что почти разучился с людьми разговаривать.

Крапивник опять ненадолго замирает.

Птица бы улетела, но он не птица. Он — человек.

…Ученики все время читали, но лишь те книги, которые для них выбирала Дракайна. Крапивник втайне полагал, что так обстоят дела только с младшими и через некоторое время он сможет сам выбирать полки и тома, но рассказ Волчка, который был лет на пять старше, разочаровывал и заставлял все больше сомневаться. Все складывалось так, что наставница до самого Испытания будет определять, какими историями он заполнит свои чертоги памяти.

Обычно нужная книга ждала ученика на столе или в каком-нибудь укромном уголке, и он безошибочно понимал — вот следующий урок; чья-то повесть, полная наставлений, страстей, описаний далеких земель. Юстин очень долго был одним из тех, для кого это правило всякий раз срабатывало безукоризненным образом, пока не приключилось нечто странное. В нише в одном из отдаленных коридоров, куда он приходил со свечой, чтобы уединиться и почитать, обнаружились две одинаковые с виду книги вместо одной.

— Я решил, что так надо, — тихо рассказывает Волчок. — Ты уже заметил, наверное, что мы нечасто обсуждаем друг с другом прочитанное. Я подумал: может, такое уже с кем-то бывало, просто мне об этом не рассказали. И прочитал сперва одну книжечку, потом — другую.

Первая оказалась довольно скучной: в ней рассказывалось о сапожнике, который жил в некоем маленьком городке. Был он сыном сапожника и внуком сапожника, лавку свою намеревался в конце концов передать старшему из семи отпрысков; городская жизнь представляла собой чередование дней мирных, рутинных, и каких-нибудь происшествий. То бандиты, то солдаты; то шумные свадьбы, то чума или холера. То богослужения в старом храме на главной площади, то публичный суд, устроенный местным воеводой над лесорубом, обвиненным в жестоком убийстве четырех женщин и двух мужчин, — и поскольку на телах погибших были найдены отметины клыков и когтей, выходило так, что лесоруб оказался приколичем, и посему его ждал костер. Сапожник был молчуном, отродясь никому не сказал худого слова, все соседи его уважали и от искренней грусти в хлам упились на поминках после того, как он в считаные дни зачах от некоего странного недуга в возрасте сорока одного года.

А вот вторая книга…

Во второй книге были описаны — Юстин не сразу это понял — сны, которые этот самый сапожник видел на протяжении всей своей не такой уж долгой и как будто бы унылой жизни. И встречались среди этих снов совершенно поразительные и притом очень жуткие. К примеру, была одна молодая горожанка, которая заказала у мастера башмачки из красной кожи. Желая порадовать миловидную девушку, сапожник вложил в них всю душу, однако что-то пошло не так: она снова и снова находила в готовом изделии какой-нибудь недостаток, заставляла переделывать — и вот так, придираясь к каждому стежку, вынудила его сперва потратить времени и сил втрое больше необходимого, а после — сбить цену до такой степени, что полученная сумма с трудом покрывала затраты на кожу и дратву. Об этом, впрочем, Юстин-Волчок уже знал, прочитав первую книгу. Вторая открыла ему ночь, когда придирчивая нахалка шла по тропинке через лес и на нее напал волк. Он не спешил перегрызать жертве горло, он наслаждался каждым ее воплем, пока рвал мягкую плоть, отдирал от костей. В конце концов он оставил на той тропе лишь голову с окоченелым разинутым ртом и ступни в красных башмачках. Но это был сон! Утром сапожник проснулся в хорошем настроении, а когда к обеду узнал о происшествии в лесу, искренне удивился и даже расстроился. Отчасти. Позднее он уже не слишком удивлялся и совсем не расстраивался.

В последнем сне волчья сапожникова душа встретила в лесу странного человека в потрепанной светлой одежде, с белыми волосами и белыми, слепыми очами. Он сыграл волчьей душе на дудочке, и она уснула под калиновым кустом, чтобы больше не просыпаться.

— Той же ночью, — говорит Юстин со смесью тоски и гордости, — я стал волком.

И становился им еще пять ночей подряд.

Во второй раз они с Волчком встречаются, когда Дракайна созывает всех учеников. Есть в Библиотеке особое место — своеобразная сцена, углубленная часть пола, вокруг которой шкафы расположены таким образом, что рассекают скалы, превращая их в подобие трибун. Места хватает для всех, и отовсюду открывается превосходный вид на то, что желает им показать наставница. Крапивник сидит на самой верхотуре, почти упираясь затылком в нависающую каменную плиту, на краешке которой болтается бахрома из летучих мышей. Но Волчок каким-то образом его сразу находит среди собравшихся и пристально, не мигая смотрит в глаза.

Он и впрямь старше — высокий, крепкий парень лет семнадцати; в шаге от последнего Испытания, в шаге от выпуска и жизни, полной приключений. Крапивник собирал слухи: все признавали, что Волчок — один из лучших. Но как же вышло, что этот лучший теперь стоит на коленях посреди каменного круга, одетый лишь в оборванные холщовые штаны, грязный и лохматый после стольких недель взаперти; и глаза его мерцают нечеловеческим зеленовато-золотым пламенем, а шею сковывает металлический обруч, цепь от которого тянется к кулаку Дракайны?..

— Я вас здесь собрала, — говорит она, — чтобы вы познали на примере своего товарища одну простую, но не столь уж очевидную истину. Мой — а во многом и ваш — удел таков, что живем мы в Книге, служим ей телом и душой, творим ее каждую секунду своего бытия. Соответственно, для нас нет ничего важнее Слова. Словом каждый из нас начинается и заканчивается, плоть наша описана Словом, и из Слов состоят наши мысли. Хоть иной раз это совсем не те Слова, которые можно записать на бумаге. Слово — это благодать, но оно же болезнь. И яд. А заболевшего или отравленного необходимо лечить…

Она поворачивается к Волчку, который напрягается, горбится, скалит зубы и начинает глухо рычать; она наклоняется к нему так близко, словно хочет поцеловать в губы, и свободной рукой приподнимает край своей черной вуали. Из-под нее вырывается что-то темное, длинное, гибкое. Волчок хочет отпрянуть, но Дракайна уже намотала цепь на кулак, и та стала чересчур короткой — ему не скрыться, не сбежать. Темное, длинное, гибкое впивается ученику в глаз, и в тот же миг он начинает выть.

Крапивник зажмуривается, успевая заметить, что многие из сидящих неподалеку делают то же самое, побледнев. Он еще и лицо прячет в ладонях, хотя стоило бы заткнуть уши, чтобы не слышать жуткий вой зверя, попавшего в ловушку. Вой этот кажется бесконечным, и от него внутри Крапивника вновь пробуждается нечто неведомое, оно поднимает голову, щурится. Когда волчий вой переходит в крик, который издает охрипшее человечье горло, неведомое гулко вздыхает и засыпает до следующего раза.

— Только самые сильные могут справиться со Словом. И только лучшие из лучших, — Дракайна повторяет то, что уже однажды сказала Крапивнику и, наверное, не ему одному, — выходят отсюда в человеческом облике. Я даю тебе еще один шанс. Не потрать его впустую.

Почему-то Крапивнику кажется, что она говорит это не Волчку — не Юстину, — а ему.