Змейские чары

Паутина и паук

Подъехал воин к камню, надеясь, что тот подскажет дорогу. Но за тысячу лет ветра и дожди, мхи и лишайники исказили письмена, превратили в череду бессмысленных черточек и закорючек. А может, то были буквы, просто воин не знал древнего языка?

Одно слово — слово ли?.. — повторялось трижды, в каждой строке.

Воин, усмехнувшись, сказал себе, что оно означает «путь», и поехал прямо.

Но, конечно, смысл был совсем иной.

Дьюла Мольнар шагал так быстро, что Кира едва за ним поспевала. Он явно торопился к змеям — нет, к загадочной второй двери, ведущей в некое место, нужное ему одному… Спеша за силуэтом, неизменно маячившим впереди, она пыталась разобраться в изменившихся обстоятельствах, как будто села за чужой станок, на котором уже начали ткать некое полотно. То, что было, не повторится. Он отправится дальше, а ее вернет домой. Она сможет… жить как все. По крайней мере, попытается. Больше никаких змеев.

А что, если…

Кира резко остановилась, чувствуя, как внутри все превратилось в лед.

Граманциаш тоже остановился и обернулся, невольно продемонстрировав безупречный профиль на фоне тускло-золотистого блеска прожилок в черном камне. Его глаза по-прежнему лучились изумрудным светом.

— Что-то случилось, госпожа Адерка? — тихо спросил он с прежней любезностью.

— Я хочу знать… — проговорила она, прижимая руки к груди и делая шаг назад. — Хочу знать, с какой стати я должна верить, что вы настоящий.

— В каком смысле? Я настоящий — живой человек из плоти и крови.

— Вы… вы можете быть… вас могли прислать… они.

И действительно, как же Кира сразу о таком не подумала? Змеи, которые на протяжении почти двух недель пытали свою пленницу всеми возможными способами, вполне могли прийти к выводу, что надежда — тоже пытка, причем очень жестокая, поскольку от нее нет спасения даже внутри тех неосязаемых стен, которые способен воздвигнуть разум. Она уже там, внутри. Она хуже любого яда.

Дьюла Мольнар тяжело вздохнул.

— Я понимаю, все очень сложно, — мягко проговорил он. — Что бы я сейчас ни сказал, вы сочтете это выдумкой, всего-навсего ролью в спектакле, который придумали ваши мучители. Даже моя магия не поможет, потому что вы за столько ночей успели многое испытать.

Кира кивнула и отступила еще на шаг.

— Вы сейчас думаете о том, что они могли подарить надежду, намереваясь ее вскоре отнять и полюбоваться душевными страданиями жертвы, прежде чем вновь заняться… привычным делом. Я прав?

— Я все это поняла чуть раньше, — честно сказала Кира. — А сейчас думаю, куда мне идти.

— Но выбор — это иллюзия, — заметил граманциаш прежним тоном, от которого что-то затрепетало внутри. — Вы можете вернуться туда, откуда мы пустились в путь, однако долго на камне не просидите. Миры, созданные для определенных целей, устойчивы только при соблюдении заранее установленных правил. Впрочем, к чему слова — вы наверняка испробовали все варианты еще в первые ночи.

Знал бы он, до чего она дошла на шестую ночь…

— Я возвращалась.

Кира прижала руку ко рту, сдерживая рвущийся из груди стон. Боль ненадолго сделалась невыносимой, и пришлось переждать, пока она схлынет. Может, рассказать всю правду? Если граманциаш подослан змеями или ими же сотворен магически, это ничего не изменит. Но если он настоящий, быть может, у него в запасе имеется нужное заклинание…

— поглотила коридор. Слишком густая , чтобы в ней затеряться. Она толкала меня вперед по коридору, пока я не попала опять в пещеру с тремя выходами. И там камни начали петь. От их песни мне стало так страшно и одиноко, что я почти побежала в змейский сад…

Дьюла Мольнар кивнул:

— Как я и говорил, у вас нет выбора. Вы можете лишь следовать за мной.

— Я вам не доверяю.

— А я и не прошу мне доверять. Доверие в нашей сегодняшней истории — все равно что третья, нелюбимая, неродная дочь из какой-нибудь старой сказки. Та самая бедняжка, которая в конце концов выйдет победительницей из всех передряг, но на ее долю выпадет немало страданий.

Кира невольно улыбнулась:

— Любите старые сказки?

— Всей душой. Там, где я учился, было много книг со сказками, — ответил граманциаш, и на этот раз в его голосе отчетливо послышалась горечь.

До сих пор таинственный спутник вызывал у Киры страх и надежду, но теперь она ощутила проблеск любопытства: книги? Учеба? В той самой Школе?..

— Вот как мы поступим, госпожа Адерка. Если ваши подозрения справедливы и происходящее всего лишь новая пытка змеев, наведенный ими изысканный морок, то примите его бесстрашно, не закрывая глаз. С вами не может случиться ничего хуже того, что уже случилось.

— Но я же могу… — Она замолчала, предчувствуя ответ.

Граманциаш приблизился. Они вновь оказались лицом к лицу, но на этот раз Кира не отвернулась, не отвела взгляда. Она вдруг поняла, что Дьюла Мольнар довольно хрупкого телосложения, если сравнивать с ее отцом до болезни, приказчиками и батраками. Черный кафтан и чародейский свет в глазах придавали ему грозный вид, но не скрывали ни тонких морщин на красивом лице, ни устало опущенных плеч.

— Умереть? — Чернокнижник сухо рассмеялся. — Вы этого боитесь или желаете?

Воспоминания о шестой ночи опять всколыхнулись, наполнив сердце дурной тяжестью. Она попыталась все закончить — сорвала в саду чью-то кость и разбила так, чтобы получился осколок острее ножа. Она… Младший слишком быстро ее нашел и будто удивился осквернению чужих останков больше, чем кровавым дырам на ее запястьях. Кире захотелось сбежать, но куда? Путь что к началу, что к концу туннеля был одинаково бессмысленным.

Можно было лишь свернуть на другую дорогу из слов.

— А вы? Вы боитесь смерти или втайне желаете ее?

Брови чернокнижника чуть приподнялись, свидетельствуя, что Дьюла Мольнар не ждал такого поворота. Он склонил голову набок, моргнул нечеловечески медленно и неприятно, словно его лицо было всего лишь маской, под которой пряталось что-то большое и страшное, а потом шагнул в сторону и взмахом руки предложил Кире идти первой. Она повиновалась — и затаила дыхание, как будто опасаясь спугнуть слова, что должны были вот-вот прозвучать.

Через пять шагов он заговорил:

— Вы, наверное, слышали россказни о том, что граманциаши получают бессмертие в обмен на душу. Это вранье. Никто из выпускников Школы не бессмертен, хотя из-за нашей магии нас очень сложно убить. К тому же она позволяет продлить не только жизнь как таковую, но и молодость, силу, остроту зрения и ума. Однако в конце концов мы стареем и умираем, как все обычные люди. И каждому из нас, конечно, в определенной степени известен страх смерти.

— Я ощущаю некую… недосказанность, — тихо заметила Кира, искоса поглядывая на чернокнижника, который держался на шаг позади. — От меня вы ждали однозначного ответа, а сами произнесли так много слов.

— Как именно прозвучал ваш вопрос? «А вы?» Мы, граманциаши, боимся смерти.

Кира ахнула и невольно рассмеялась. Миг спустя осознала, что искренне и легко смеется впервые за двенадцать дней и ночей — смеется, хотя думала, что уже забыла, каково это. В туннеле чуть посветлело.

— Вы часто так играете словами? Лично вы, господин Мольнар, а не все ваши собратья по цеху!

— Часто, — тотчас ответил он, задумчиво кивая и устремив внимательный взгляд на стену туннеля, по которой как раз пробежала знакомая Кире рябь. — А что в этом плохого? Слова — магия, доступная всем и каждому. Слова очерчивают пространство, в которое мы помещаем наши мысли, и менять его форму весьма увлекательно.

— И какова сейчас форма вашего пространства?

— Мой мир всегда закручен спиралью, — сказал граманциаш и искоса посмотрел на Киру, прежде чем вновь уставиться на стену, которая его почему-то очень заинтересовала. — Вы проницательны и явно более образованны, чем иные дочери купцов и даже некоторые царевны. Это необычно.

— Я… читаю не только старые сказки.

Кира понадеялась, что это объяснение его удовлетворит. Он чуть приподнял брови, а потом тряхнул головой, будто в последний момент передумал и сказал совсем не то, что собирался сказать изначально.

— Жаль, что в жизни, как правило, все происходит не так, как в сказках.

Кира не успела спросить, что именно происходит «не так». В мгновение ока Дьюла Мольнар сунул руку в стену по локоть, как в воду, и за что-то ухватился. Его дернули в ответ с такой силой, что он потерял равновесие и утонул в камне по самое плечо. К вящему изумлению Киры, это вызвало у чернокнижника добродушный смех.

— Ах ты, негодяй… иди-ка сюда!

С этими словами граманциаш уперся свободной рукой в часть стены, оставшуюся плотной, а обеими ногами — в то место, где она переходила в пол. Он тянул, явно преодолевая нешуточное сопротивление. Кира сердито топнула ногой и бросилась на помощь, невольно вспомнив о том, как много раз в этом самом коридоре кто-то невидимый наблюдал за ней и дышал в спину с такой силой, что волосы и платье колыхались, словно от ветерка.

Предплечье Дьюлы Мольнара под тканью кафтана было твердым как камень.

— Иди, я кому сказал!

По туннелю прокатился гулкий звук, похожий на рокот далекого грома. Кира зажмурилась, но тянуть не перестала. Затем что-то поддалось — она почувствовала, как рука граманциаша резко пошла назад, — а потом их обоих сильно тряхнуло. Когда Кира открыла глаза, зрелище перед ней предстало поразительное — пусть она и думала, что ничему в Подземье или мире людей уже не удивится.

Дьюла Мольнар крепко держал растущую из стены длинную, мощную лапу с когтями и в бронзовой чешуе, по которой плясали тусклые золотые отблески. Лапа, в свою очередь, схватила граманциаша за запястье, но явно не в полную силу, а скорее из желания напугать. Так кот притворяется, что вот-вот укусит хозяина, если погладить не там, где ему хочется.

Чернокнижник зашипел и защелкал языком; нечто ответило новой волной рокота.

— Я говорил тебе за мной не ходить? — с напускной суровостью спросил граманциаш. — Говорил сидеть и сторожить…

Тут он издал череду звуков, не сложившихся в понятное слово и даже будто не принадлежащих человеческой речи.

— Ты почему меня не послушался?

Не кот, потрясенно поняла Кира. Совсем не кот, и все же…

— Питомец? — тихо проговорила она. — Это ваш ручной балаур?

В туннеле зарокотало в третий раз. Лапа разжала хватку, будто прося пощады. Граманциаш отпустил существо, и оно поспешило убрать конечность в стену, ненадолго вновь покрывшуюся рябью. Чернокнижник хлопнул по ней ладонью в притворном гневе и опять проскрежетал что-то на языке балауров.

Проследив взглядом за последними жестами спутника, Кира окончательно осознала одну довольно простую вещь: на самом деле он не носил никаких перчаток. Черной была сама рука — обе руки! — от кончиков пальцев до какого-то места выше запястья, скрытого под рукавом. Черной, как безлунная полночь; как вороново крыло; как тоска, охватившая ее сердце.

Как пальцы Младшего…

Она невольно попятилась, потом зажмурилась и перевела дух. Ничего не изменилось. Эта деталь ничего не значила. Если бы змеи его прислали — если бы змеи его придумали! — им бы точно хватило ума скрыть очевидную улику, связывающую «граманциаша Дьюлу Мольнара» с тремя коварными обитателями Подземья, раскрывающую их хитроумный замысел слишком быстро, без всякой надежды на удовольствие. А они, несомненно, только об удовольствии и думали.

Может, у всех чернокнижников такие руки?

— Он не мой питомец, — сказал граманциаш, стряхивая с кафтана светящуюся пыль, осевшую на нем после соприкосновения со стеной. — Он, если можно так выразиться, сам ко мне приблудился однажды, потому что остался без хозяина. Но сегодня я отослал его прочь, а он не послушался.

— А стена… так рябит… из-за него?

Словно откликаясь на ее слова, камень и справа, и слева от них подернулся волнами.

— Мм, не совсем. — Чародей вновь взмахнул рукой, предлагая ей идти вперед. — Мы сейчас находимся в мире земляных балауров. Это их вотчина, они тут в некотором смысле плавают, как рыбы в воде. Все, что нас окружает, — не то, чем кажется. Здесь нет настоящего камня, он вам мерещится. Есть только…

Кира тяжело вздохнула, услышав новое слово на языке подземных драконов.

Наверное, рябь, которую она не раз видела в прошлом, вызывало какое-то другое, похожее существо — или даже несколько существ. Они, вероятно, плавали сейчас слева и справа, сверху и снизу от непрошеных гостей, способные в любой момент вырваться из камня и… цапнуть. Если бы Кира об этом знала раньше, она бы попыталась как-то вывести местных жителей из себя, чтобы они прикончили ее раньше, чем она попадет в змейский сад. Или… к чему опять эти мысли? Она уже один раз ошиблась, выбрав такой путь.

Чтобы отвлечься от сомнений, она спросила:

— У него есть имя? У вашего балаура?

— Я зову его Оштоба, — ответил граманциаш. — Это значит «дурачок».

— Почему? — искренне изумилась Кира.

— Потому что только дурак мог привязаться к такому, как я.

«Вы проницательны, — сказал он. — Это необычно».

Старший, в отличие от братьев, любил тишину. Его не прельщали ни стоны удовольствия, вырвавшиеся вопреки здравому смыслу, ни крики боли. Он начинал свои забавы с того, что бросал пленницу на холодное ложе и втыкал иголки в определенные места на теле Киры, отчего она полностью теряла власть над собственными конечностями, оставаясь при этом в сознании… до определенного момента, который, увы, наступал довольно поздно.

Этот брат был полностью черным, и даже его драгоценный третий глаз выглядел как полированный гагат, источающий темный туман. В том, что касалось плотских утех, он не отличался фантазией и не стремился к излишествам; единение тел для него было скорее чем-то вроде обязанности. Она видела, как сосредоточенная гримаса на узком лице сменяется кратким мигом отрешенности. Для кого-то этот миг был целью, но Старший жаждал того, что начиналось потом. Его губы изгибались в жестокой улыбке. В черных глазах вспыхивали алчные огоньки. Он наклонялся к ее обнаженной груди, слизывал пот с белой кожи, царапая ее растущими клыками, а потом вонзал их в плоть.

Он превосходно разбирался в строении человеческого тела и знал, откуда можно вырывать мясо, кусок за куском, так, чтобы жертва прожила как можно дольше. Участь свиньи или коровы, в свой последний день увидевшей приближение мясника, казалась Кире завидной, поскольку ни один мясник не длил страдания скотины сверх необходимого. Свинья могла завизжать, корова — замычать, давая волю своему страху, Кира только смотрела, не в силах ни закричать, ни зажмуриться. И судя по тому, как Старший не сводил глаз с ее лица, ему это нравилось не меньше, чем вкус ее крови.

Змей пожирал Киру медленно. Так было и с двумя его братьями: через некоторое время она переставала чувствовать боль — на смену ей приходило нечто… иное. Реальность начинала трепетать, словно разрисованный задник театральной сцены, и это касалось как настоящего, так и прошлого. Все становилось зыбким: кто она такая? Как давно родилась? По каким улицам бежала вслед за отцом в сторону городского рынка? Какие сказки рассказывала ей мать, какие книги подсовывала позже? Что за люди считали себя ее родителями? Неужели все это было, а не пригрезилось?

Иногда она превращалась в заросли придорожной крапивы, и это было лучше всего.

А еще случалось так, что из-за разрисованной холстины начинали доноситься голоса. Они говорили на понятном — хотя и чужеземном — языке, произносили причудливо исковерканные слова, сморщенные и темные, пахнущие холодом. Αἰών. Σιγή. Άλήθεια. Проникнув в ее разум, слова менялись: трескалась покрывающая их шершавая корка, выпуская на волю таившиеся внутри лепестки удивительных оттенков. Цветение слов отвлекало от происходящего, отвлекало от боли, крови и нежеланных, предательских всплесков смертоносного удовольствия, и Кира ждала их с нетерпением. Каждое утро, воскресая в своей комнате, она недолго ощущала внутри себя поразительный Λόγος из мыслей давно умерших людей — быть может, тех, кого змеи в конце концов все-таки сожрали по-настоящему. Хотелось верить, что от нее останется хотя бы семечко, которое однажды кому-нибудь поможет.

Βύθος.

Или, в крайнем случае, прорастет крапивой.