Змейские чары

Змеиный источник

Когда первая капля дождя падает Дафине на щеку, царевна вздрагивает и приходит в себя. Сперва она видит площадь родной Сандавы. Здесь собрались, похоже, все жители. Они молчат, и лишь по слабому колыханию шапок, платков и непокрытых макушек можно понять, что время не остановилось. Потом Дафина смотрит в небо: тучи напоминают паутину под потолком царской сокровищницы. Как жестоко судьба над ними подшутила — что стоило трехмесячной засухе закончиться вчера?..

Впрочем, дождь ненадолго, и он бы ничего не изменил.

Чувствуя, как поворачивается в груди кинжал из стекла, царевна наконец смотрит налево — там стоит бан Влайку и что-то говорит, но она не слышит ни единого слова. «Будет эта девочка неуязвима для всякой лжи», — сказали семнадцать лет назад урситоареле, и слова их должны были остаться тайной, но повитуха, так уж вышло, не спала и все услышала.

Иногда Дафине кажется, что разговорчивость наны Динки добавила в полотно ее жизни нити, которые урситоареле, эти бессмертные служанки древнего царя Искандара, не выпрядали. Или наоборот, выдернула какую-то важную нить раньше срока. Не зря же люди говорят, что с иеле шутки плохи. Нана Динка поплатилась за разглашенный секрет; она всегда говорила, что была к этому готова и ни о чем не жалеет, — и все-таки вдруг сказанные слова что-то изменили самым роковым образом в судьбе той, кого она хотела защитить?..

Дафине стыдно за такие мысли, но она не знает, как иначе объяснить случившееся.

В правой руке царевны зажат лоскут, с которым она не расстается со вчерашнего полудня. Все изменилось так стремительно, что иногда ей трудно поверить в реальность происходящего — этого пасмурного дня, забитой народом площади, капель долгожданного дождя, что текут по щекам, словно слезы, которые она старательно прятала все это время, — ведь все это могло быть мороком, наведенным Балауром-из-колодца.

Вчера утром она была готова умереть.

Нет, неправда.

К такому нельзя подготовиться. Она мысленно твердила самой себе, снова и снова, что спасает ценой своей жизни родителей, младшего брата и сестру, всю Сандаву, а может, и окрестные царства с княжествами. Она повторяла эти слова, а потом — тексты из священных книг, и отрывки сказок, которые когда-то рассказывала нана, и даже какие-то запомнившиеся фрагменты разговоров с родными, боярами, слугами, случайными горожанами… Мешала сладкую ложь с бессмыслицей, лишь бы не думать о том, что балаурам нельзя верить.

Балаурам нельзя верить, это все знают, но доведенный до отчаяния засухой, пожарами и подступающим голодом народ был готов ухватиться за соломинку, и царь уже не мог ему перечить. Поэтому вчера утром Дафина, одетая в белое, шла на холм Розы впереди большой и мрачной свиты, ступая немного неуклюже, будто ноги ее были сделаны из дерева. В голове звучали отзвуки рыданий; заглушить их никак не получалось. Ей казалось, рядом идет еще кто-то: девушка того же роста, с такой же фигурой, но в черном платье и под черным покрывалом; идет в ногу, хотя чувствуется, что ее-то страх не сковывает, — будь на то причина, пошла бы быстрее, побежала…

«Интересно, — проговорила Черная, — он сперва сломает тебе шею или вспорет живот, а потом уж надругается, или наоборот?»

Царевна опять вздрагивает и прижимает к груди кулак с зажатым лоскутом.

Усилием воли заставляет себя услышать, что же говорит народу бан Влайку.

— …доблестный этот витязь, избавив нас от мерзкой твари, помолился в дворцовой часовне, возблагодарил Фыртата за то, что тот его не оставил в бою, и продолжил путь в Святые земли за Срединным морем…

Голос бана звучит громко и властно, его наверняка слышат даже на противоположной стороне большой площади. Дафине нередко приходило в голову, что Влайку хранит под богато украшенными одеждами соломонарскую волшебную книгу. Но будь оно так, за минувшие три месяца он пустил бы в ход магию, чтобы не дать Балауру-из-колодца обрести столь ужасающую силу. Бан был обычным человеком, наделенным неимоверной властью, — и собирался стать еще могущественнее.

— …в это же самое время случилась беда. Последним всплеском своей поганой магии Балаур отравил воду, которую пили наш славный государь с супругой, и они оба слегли. Тяжкий недуг сковал их члены, замкнул уста…

«Надо же, — наигранно удивляется Черная. Она стоит за спиной, ободряющим жестом положив ладонь на левое плечо царевны. — Бан стал глуховат и подслеповат. Не слышал, как они кричали, пока не охрипли… и не видел, как бились в конвульсиях. Это все возраст. Время его не пощадило».

Бан совсем не стар — на пять лет моложе отца Дафины.

— Каждому жителю Сандавы от мала до велика известно, что в Пепельном краю по ту сторону Железных гор есть озеро, а на его дальнем берегу — статуя прекрасной безымянной зыны, чьи ноги обвивает змея. Вода этого источника исцеляет любые болезни, избавляет от любого яда! Призываю вас доказать свою любовь и преданность…

Дафина вновь перестает его слушать и слышать. Сердцем она с отцом и матерью, которые страдают от ужасных мук и будут страдать еще неизвестно сколько дней; но при этом не перестает думать про лоскут, оторванный как будто от ветхой рубахи, на котором вчера до поздней ночи не было пятен, если не считать древних желтоватых разводов.

А потом появились они: три капли крови.

Что-что-что это значит, думает Дафина, и Черная шепчет ей на ухо: «Да, что?»

Обеим известно, что витязь — он так и не назвал свое имя — вовсе не продолжил путь в Святые земли. Он отправился к тому самому Змеиному источнику, о котором повествовал бан, заранее зная, что жители Сандавы слишком мудры, чтобы сунуться в гиблые края. Сколько Дафина себя помнит, туда уходили исключительно чужеземцы, чтобы не вернуться.

Бан заканчивает речь, поворачивается к царевне и берет ее за руку. Его улыбка предназначена для толпы, которая должна поверить, что этот статный мужчина с наполовину седыми, но все еще густыми волосами, с льдистыми глазами и сломанным в давнем бою носом позаботится об осиротевших царевичах, как о собственных детях. В первую очередь о ней, о Дафине позаботится. Мысль о том, что про его отеческие интонации и гримасы никто даже не вспомнит, когда объявят о свадьбе, заставляет Черную хохотать.

Хорошо ей — никто не видит, не слышит.

Дафина просто кивает. Большего от нее и не ждут.

Перед тем как повернуться и уйти за дворцовые ворота вместе с баном и прочими придворными, принявшими участие в этом маленьком представлении, царевна бросает на толпу последний взгляд и вдруг видит в море чужих лиц одно знакомое — возможно, оно там было давно, просто Дафина, погруженная в мрачные раздумья, заметила его слишком поздно.

Они уже далеко друг от друга, и все же царевна может разглядеть, как шевелятся губы пожилой женщины, одноглазой, сморщенной и седой, но прямой как палка. Она произносит единственное слово, и Дафина читает по губам.

Ну да, разумеется. Как же она раньше об этом не подумала?

Камень.

Дафина спускается в погреб, и, хотя под каменными сводами, одновременно высокими и давящими на макушку, пахнет грибами, плесенью и чуть-чуть вином, ее внезапно одолевает пряный запах нечеловеческой крови.

Там, у колодца, Безымянный сражался с поразительной быстротой. Дафина вовсе не мнит себя знатоком военного дела, но ей случалось вместе с отцом наблюдать за состязаниями молодых витязей, которые старались предстать перед царем и царевной в лучшем виде, поэтому совсем невеждой ее тоже не назовешь. И к тому же в том, как он двигался, как взмахивал мечом, словно тот весил не больше соломинки, она ощутила нечто странное и… негармоничное. Небывалое. Словно кошачий лай, полет оленя или искренность лжеца.

«Человек не может так биться», — сказала Черная, пока Дафина просто смотрела, парализованная страхом. Прямо сейчас, на ступеньках погреба, царевна вспоминает сперва ее слова, а потом — одну за другой все старые сказки, которые когда-то рассказывала нана.

Сказки были о разном — о царствах, страдающих из-за темного колдовства или набегов жутких кэпкэунов; о тоскующих супругах, которым Всевышний не отмерил в свое время радости родительства, чтобы на старости лет вдруг одарить странным ребенком, золотоволосым, вещим, вечно с книгой в руке; о хитрых простолюдинках, что обманывали мерзких стригоев и даже демонов из Преисподней, — но почти в каждой рано или поздно появлялся грозный витязь, защитник слабых и обездоленных, способный одолеть любое чудовище.

Знала бы Дафина, что однажды увидит его воочию.

Знала бы она, что герой будет безжалостным и холодным, точно статуя…

Нет-нет, все не так. Царевна вновь сжимает лоскут с тремя пятнами крови. Он оставил ей эту тряпицу, чтобы… что? Позвать на помощь? Оповестить о своей гибели? Разрешить выйти за бана Влайку?

Она переводит дух. Подступает дрожь — в погребе очень холодно, парадное платье с богатой вышивкой застывает, как будто превращаясь в доспех. Надо побыстрее отыскать камень или убедиться, что его тут нет. Иначе она замерзнет и заболеет.

«И жених твой расстроится…» — смеется Черная.

Балаур высовывал из колодца головы, Безымянный их рубил, и в какой-то момент Дафина сбилась со счета. Семь? Тринадцать? Двадцать две? Неважно, потому что, когда покатилась последняя голова, все прочие обернулись пеплом, да и тело твари, эта мощная темно-зеленая туша, усохла до почти человеческих размеров. Кожа осталась темно-зеленой, местами чешуйчатой, и еще он был нагим. По дороге от колодца до погреба его мужское достоинство кто-то отрубил, и Дафина может разглядывать труп без тени смущения.

Впрочем, ее интересует голова.

Она тоже уменьшилась, но по форме осталась драконьей, с вытянутым рылом и зубами в три ряда, с длинным раздвоенным лиловым языком, который еще вчера трепетал перед лицом царевны, а сегодня вывалился меж челюстей, словно кусок мяса. Да он и был куском мяса — и ее враг целиком тоже был просто куском мяса. Где-то внутри этого мяса таилась драгоценность.

«Случается такое раз в семь лет, — говорила нана с таинственным лицом. — Собираются в глухой чаще двенадцать гадюк, медянок, ужей да полозов, из которых каждый сто лет не видал даже тени человеческой. Сплетаются в один большой клубок и давай друг о друга тереться, пока из пастей не пойдет пена и не покроет их тела целиком. А когда они в конце концов расплетутся, останется на месте клубка волшебный камень, и кто камень этот проглотит, тот уже не будет простым ползучим гадом…»

Дафина подходит к голове балаура, привычно размышляя о чем угодно, только не о том, что должно произойти. Как же кстати оказалось решение Влайку сберечь труп, чтобы потом скормить его псам! Она бы все равно вспомнила про камень и потом мучилась до конца своих дней, что упустила шанс проверить, сколько правды в древней сказке.

Царевна переводит дух и сует правую руку в пасть мертвого чудовища.

Покрытый плотной вышивкой рукав цепляется за зубы — три ряда! — и бережет ее кожу от порезов. Мертвечиной от головы не пахнет — скорее сладкой подгнивающей зеленью, да и то если принюхаться как следует. Дафина на всякий случай перестает дышать. Ее пальцы исследуют нёбо — твердое, твердое, мягкое… — снова и снова, делаясь все смелее… Вот маленькая выемка с ровными краями, только в выемке пусто. Разочарование проводит ледяной ладошкой по хребту, а следом на плечи ложится усталость — как будто она взвалила на себя безголовый труп балаура, чтобы вынести его из погреба и… похоронить по-человечески.

Да, понимает Дафина. Если бы от нее хоть что-то зависело, она унесла бы его в лес, чтобы закопать под высоким дубом, потому что к поверженному врагу — который уже не причинит никакого вреда — стоит отнестись милосердно.

Продолжать поиски бессмысленно: камня нет. Может, его и не было; или кто-то ее опередил — не исключено, сам бан Влайку. Не зря же он придумал эту изощренную месть тому, кого сам убить не сумел или не захотел.

Царевна вытаскивает руку из пасти, прячет ее, перемазанную в слюне, в широкий рукав платья и делает шаг назад. Пол внезапно оказывается неровным — неужели там ступенька? — и она, потеряв равновесие, падает прямо на оскаленную башку мертвого балаура. Чешуя царапает щеку.

«Он бы всю тебя расцарапал», — замечает Черная.

Дафина, отшатнувшись, поворачивается и смотрит вниз.

Под каблук угодил серый округлый камень размером с ноготь большого пальца: обыкновенная галька, почти незаметная среди теней, рожденных припадочным светом факелов под каменными сводами. Сердце в груди Дафины отбивает три удара, пока она смотрит на эту гальку, склонив голову набок.

А потом царевна с быстротой атакующей гадюки наклоняется, хватает гальку, кладет ее в рот и — чувствуя соль, чувствуя пыль, чувствуя то, для чего ни в одном человеческом языке нет подходящего слова, — прижимает языком к нёбу.

Приходит тьма.

…тело твое — пушинка, паутинка, пылинка в солнечном луче, что низвергается наискосок, пронзая темноту погреба и проникая дальше, через каменный пол, фундамент, основу, до самого иного неба змейской страны, где Солнце зеленое, а облака фиолетовые и вместо звезд сияют очи падших ангелов, подвешенных за ноги, и когда один из них падает, то возникает в земле провал, откуда дышит жарким пламенем Преисподняя, где в самом центре на железном троне восседает…

Дафина приходит в себя стремительно, будто падает в ледяную воду. Она лежит на полу. Ее тошнит, все тело охватила болезненная слабость, словно после тяжелой лихорадки, а правое плечо саднит — ударилась, когда потеряла сознание. Что-то случилось. Что-то изменилось. Она с трудом садится, моргает и, когда последние клочья тумана перед глазами рассеиваются, в ужасе вскрикивает, глядя на чужие руки перед своим лицом.

Пальцы удлинились, ладони сделались шире и грубее. Край рукава — не расшитая золотом и серебром парча парадного платья, а кафтан из грубой шерсти, похожий на те, что носят стражники.

Она проводит кончиками пальцев по щекам, замирает.

Если зажмуриться, все станет как было?

Даже Черная не знает, что сказать.

Откуда-то сверху доносятся звуки: грохот, звон, тяжелые шаги, неразборчивые голоса. Кто-то спускается в погреб: может, слуги за провизией; может, стражники услышали нечто странное и захотели проверить, а то и просто отрезать себе еще кусок балаурова мяса на память; или, может, отсутствие царевны заметил бан Влайку и велел найти, хоть никому бы и в голову не пришло, что она может каким-то образом покинуть замок.

Дафина встает, ухватившись за край стола, на котором лежит труп, и ковыляет к бочкам. В закутке между ними очень темно, пахнет пылью, плесенью и мышами; она и сама как мышь — забилась бы в нору, найдись одна по размеру… Или теперь достаточно пожелать, а мир подстроится? Нет, царевна не верит в простые ответы на сложные вопросы.

Если зажмуриться…

Это слуги, всего лишь слуги: сплетничают, жалуются друг другу на больную спину и обожженный локоть, собирают в корзины все, что кухарка приказала принести к ужину, набирают вино — к счастью, из отдаленной бочки. Дафина сидит, уткнувшись лбом в колени, прислушивается. Глаза царевны закрыты — ей почему-то кажется, что во тьме они будут светиться, словно у кошки, и эти двое обязательно ее заметят, чего нельзя допустить. Она почти не дышит.

В конце концов они уходят, не торопясь, и царевна выбирается из своего укрытия…

Нет.

Из-за бочек выбирается стройный парень в простой одежде — то ли слуга бана или воеводы, то ли младший придворный, из тех, чьи имена всегда забывают. Ощупывает кафтан — или тело под ним, — вздрагивает и всхлипывает; потом трогает лицо и волосы. Недолго стоит, закрыв глаза и сжимая кулаки, а потом бежит к лестнице из подвала, с каждым шагом ступая все увереннее.

Когда он покидает замок через главные ворота, никто даже не смотрит в его сторону.

— Нана! Нана!

Голос тоже стал чужим до дрожи.

Домишко на окраине Сандавы покосился и врос в землю так, что за густыми зарослями бузины, в ранних сумерках, его почти не видно. Здесь почти никто не бывает — только бродячие псы и чужаки, свернувшие не туда на одном из перекрестков. Дорога на запад ведет к Железным горам. Что там искать, если жизнь дорога?

— Нана!

Дафина бежит по тропинке, прижимая к груди кулак с зажатой в нем тряпицей, на которой по-прежнему видны три капли крови. Это единственное, что осталось неизменным. Царевне кажется, что мир превратился в ветхую ткань, и по краям поля зрения она все сильнее расплетается на уток и основу; всякая нить так и норовит зажить отдельной жизнью, уползти, как гадюка. Почти у самого порога Дафина резко останавливается, сообразив, что хозяйка дома ее не узнает, а произнести вслух нужные слова не хватит сил.

У слов есть власть.

Стоит им прозвучать — и окажется, что все это действительно случилось.

Пока она стоит, тяжело дыша, кривая дверь покосившейся хибары со скрипом открывается и наружу выглядывает одноглазая старуха. Внимательно смотрит на гостью — гостя, — и сердце Дафины говорит: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

— Ах, — шепчет старуха. — Входи же, входи быстрее.

Шагнув в сторону, чтобы пропустить Дафину, она добавляет:

— Славный из тебя получился фэт-фрумос.

Давно это было. Родилась у царя с царицей дочь, прекраснее которой не было на свете. Кудри у нее были золотые, как пшеничное поле, очи — синие, как васильки, и цветы распускались там, где она прошла. Окрестные земли с замиранием сердца ждали, когда она войдет в невестин возраст, и вот наконец это свершилось. Царь объявил, что просить его дочь в жены может лишь самый доблестный, умный и красивый юноша, и устроил множество испытаний всем претендентам. Испытания были сложные, и один за другим принцы, княжичи и дерзкие простолюдины их проваливали. Но нашелся один, который справился со всеми: был он высок, статен, умен, как соломонар, и исполнен соколиной красоты. Царевне он понравился, однако царь-отец заподозрил неладное и приставил к жениху соглядатаев. Они-то и увидели, что по ночам у него во лбу загорается алым пламенем третий глаз.

«Не отдам дочь змею!» — заявил царь. Подлили жениху в вино сонного зелья, а потом изрубили бедолагу на части. Невесту на это время заперли в покоях, и она могла только рыдать, понимая, что вершится злодеяние.

И той же ночью налетел на царство губительный ветер, который все живое на своем пути обращал в пепел. Говорят, перед смертью царь просил у кого-то прощения, — но врут, наверное, ведь никто не выжил, кроме царевны, которая от тоски превратилась в каменную статую да так с тех пор и стоит на берегу озера, полного слез, подле родника с живой водой. Ноги ее обвивает змей, а может, змея — та самая, что за погибшего сына отомстила.

Старуха долго молчит, и по ее морщинистому лицу нельзя прочитать, о чем она тревожится, что видит в будущем, — ибо с той поры, как урситоаре отняли у нее глаз в отместку за болтливость, уцелевший стал более зрячим, чем положено смертной женщине.

В конце концов она тихонько вздыхает и начинает объяснять.

Безымянный отправился к Змеиному источнику, потому что такова доля геройская, говорит нана. Если герой видит, что кто-то нуждается в помощи, он не может отказать. Похоже, у источника с ним что-то случилось. И поскольку вода по-прежнему нужна, чтобы поскорее исцелить родителей Дафины, делать нечего — придется ей пойти следом за Безымянным, по геройской тропе.

Точнее, сперва надо выбрать тропу, говорит нана. Их две: длинная, но безопасная и короткая, но опасная. Пять дней или один день. Какую выберешь, юный Дафин-витязь? Решай сейчас.

Царевна смотрит в глаза своей нане и вдруг понимает, что Динка за те годы, что отпечатались в памяти, совсем не изменилась. Лет десять — тринадцать назад она была такой же старой и морщинистой, как сейчас; да и раньше, просто те воспоминания совсем размытые, и верить им трудно. Сколько же ей на самом деле?..

Об этом, конечно, можно спросить и потом.

Дафин-витязь встает из-за шаткого, древнего стола, переводит дух.

Показывай короткую тропу, говорит. Пора в путь.

Нана улыбается, взмахивает рукой.

Дверь хижины открывается, расступаются кусты бузинные — а за ними вовсе не окраина Сандавы, а густой лес, где деревья так высоки, что цепляют звезды верхушками. Как же вышло, что уже глубокая ночь? Неужто они так долго говорили, а царевна не заметила?

Нана Динка кладет руку ей на плечо: то ли желая подтолкнуть, то ли намекая, что Дафина может передумать и вообще никуда не идти, — в этом покосившемся домике для нее всегда найдется где поспать и что поесть. О прошлом, конечно, придется забыть.

Царевна берет эту руку и целует, поклонившись.

Иди, говорит нана и сует ей трайсту, в которой краюха, фляга и почему-то клубок ниток.

Иди же.

…луч вонзается ему в центр правого зрачка и летит сквозь плотные тучи тоски по утраченному навсегда девятому небу, обиды на Фыртата, который без его помощи не смог бы сотворить все, что было сотворено, болезненной любви к людям, которых он слепил из глины по образу и подобию своему, но вышли тупые глиняные болваны, с болванами и поговорить-то не о чем, а говорить он любит, хотя в Преисподней теперь уж собеседников достаточно, надо лишь снять любого с цепей или вынуть из котла и отправиться вдвоем на короткую прогулку по берегу Субботней Воды, текущей из ниоткуда в никуда, хранящей в недрах своих один необычный остров…

Змейский лес — а в том, что это колдовское царство, у Дафины нет сомнений — дышит фиолетовым холодом и источает ядовитый интерес. Здесь каждая ветка так и норовит ухватить за одежду, каждая шишка — упасть на голову и вцепиться в волосы, за каждым деревом прячется кто-то зубастый и терпеливый. Сойди с тропы, просят они. Сойди, ну что тебе стоит?

Дафина идет вперед.

Если смотреть под ноги, тропы не видно — видно только землю, покрытую толстым слоем опавших игл. Но когда царевна-витязь смотрит вперед, подальше, она смутно различает серебристую ленту, что вьется, вьется, бежит туда, где ждет опасность похуже существ, притаившихся в лесу.

Так продолжается несколько часов, и незнакомые звезды над головой все это время покачиваются — словно танцуют парами — и наблюдают за ней с любопытством, моргая. Один раз тропу в отдалении пересекает что-то очень большое и темное, размером с дворцовую часовню; оно громко пыхтит и источает смесь звериного мускуса и вишни, будто только что вывалялось в опавших плодах под огромным деревом. А может, думает Дафина, змейская вишня на запах и вкус совсем не похожа на человеческую и чудище пахнет чем-то совсем другим.

Она идет, идет, а потом невольно замедляет шаг, увидев мерцающий среди деревьев перекресток.

И куда теперь?..

Ближе к перекрестку тропа у нее под ногами расширяется, превращаясь в дорогу, и та, что ее пересекает, тоже оказывается широкой дорогой — две телеги разминулись бы без труда. Чутье — а может, усталые ноги — подсказывает Дафине остановиться. Наконец-то. Сейчас что-то произойдет.

И в тот самый миг, когда она останавливается шагах в тридцати от второй дороги, раздается грохот, словно прямо над ее головой схлестнулись две халэ — неправедные души, обернувшиеся грозовыми тучами. Кажется, что небо падает, и Дафина бросается ничком на тропу. Спиной она чувствует мощный порыв горячего ветра, а потом опасливо приоткрывает один глаз и видит нечто поразительное.

Над перекрестком мерцающих дорог парят два громадных огненных колеса; одно горит серебром, другое — золотом. Там, где положено быть ступице, у обоих чернеет густая тьма, а по ободу рассеяны очи, которые то пристально глядят, то зажмуриваются, когда колеса, чуть разбежавшись, несутся навстречу друг другу и сталкиваются с тем самым грохотом — от него в голове царевны начинает звенеть. Теперь от них еще и летят искры, и одна даже попадает на рукав, прожигая его насквозь.

Дафина понимает две вещи: она не должна сворачивать, но миновать перекресток не получится, ведь там… эти.

Пока она размышляет, что делать, колеса успевают столкнуться еще трижды.

Не считая цвета пламени, существа совершенно одинаковые, и ничто в их облике не говорит о том, что они устали, страдают от ран… или поломались? Судя по всему, что бы ни вызвало эту битву, закончится она очень нескоро, потому что у противников неисчерпаемый запас сил. Скорее царевна-витязь умрет на этом перекрестке от голода, чем колеса угомонятся.

Поэтому она вскакивает и кричит:

— Хватит!

Колеса замирают, и наступает тишина, нарушаемая лишь потрескиванием пламени. Очи на ободах прищуриваются. Дафина вновь чувствует позади Черную, которая шепчет ей на ухо что-то язвительное, но в присутствии серебристого и золотого существ значение слов теряется, они превращаются в шипящий звуковой поток: ш-ш-ш-ш-с-с-с…

Пауза тянется, мучительная, словно нож в ране.

И в конце концов:

— ТЫ СУДИЯ? — спрашивают существа в унисон. Их голоса не громче того звука, с которым сталкивались колеса, не похожи на визг или скрежет, они иные: вонзаются в уши, будто две стальные спицы, и сквозь жуткую боль Дафина чувствует, как по шее текут струйки теплой крови. Кровь разбивается на капли, которые взмывают перед ее лицом и складываются в алые буквы. — ТЫ СУДИЯ?

Она видела, как отец вершил суд.

Она и не думала, что придется делать то же самое.

— ТЫ СУДИЯ?! — в третий раз спрашивают колеса, и становится ясно, что это последняя возможность ответить.

— Да, — говорит Дафина и сама себя не слышит. — ДА!

— ОНА ОБМАНУЛА МЕНЯ, — тотчас же заявляет левое, золотистое колесо. — ОТДАЛА НА ВОСПИТАНИЕ СВОЕГО СЫНА, ПОТОМУ ЧТО ОН БЫЛ ЕЙ НЕ НУЖЕН. Я ЕГО ПОЛЮБИЛА. ТЕПЕРЬ ОНА ТРЕБУЕТ ЕГО ВЕРНУТЬ.

— ОНА ОБМАНУЛА МЕНЯ, — не отстает правое, серебристое. Оттого что спицы теперь вонзаются по очереди то в одно ухо, то в другое, не легче. — Я ОТДАЛА ЕЙ СЫНА НА ВРЕМЯ, ПОТОМУ ЧТО НЕ МОГЛА ЕГО ВОСПИТЫВАТЬ. ТЕПЕРЬ ОНА НЕ ОТДАЕТ! Я ХОЧУ ЕГО НАЗАД! ПУСТЬ ОНА ВЕРНЕТ МОЕГО РЕБЕНКА!

— РАССУДИ!

— РЕШИ!

— КТО ИЗ НАС ЕГО МАТЬ?

— ТВОРИ СВОЮ ВОЛЮ…

— …ТАКОВ ДА БУДЕТ ЗАКОН!

Вновь пауза вонзается в тело, как нож в неумолимой руке. Дафина пошатывается от боли: ноги едва держат, колени подгибаются. Что же делать, что делать? Во что она вмешалась? Как ей решить спор этих… женщин? Колеса горят, очи смотрят не мигая. Тропа, ведущая прямо, зовет и торопит.

«Твори волю свою».

— Покажите мне… — говорит Дафина и вновь себя не слышит. Скрипнув зубами, продолжает, выталкивая слова по очереди: — Ребенок. Покажите. Сейчас.

Колеса еще немного молчат, а потом вспыхивают так ярко, что Дафина зажмуривается. Вновь открыв глаза, она видит посреди перекрестка еще одно действующее лицо, только оно не летает, а копошится.

Мальчик.

До чего странный мальчик…

С виду всего пару месяцев — совсем кроха, и ползать не должен. А он, судя по всему, даже бегает. Голый. Кожа серебристая, на голове копна волос стального цвета, глаза сияют, как две луны, на пальчиках чернеют острые коготки. Смотрит на царевну-витязя снизу вверх и улыбается; по темно-лиловым губам скользит раздвоенный фиолетовый язычок.

Дракуленок похож на маму, понимает Дафина. Ответ на заданный вопрос кажется очевидным, но что-то не дает сказать это тотчас же. Она приглядывается, одновременно задвигая жуткий страх, у которого множество причин, куда-то в отдаленные уголки чертогов разума.

В картине, что открылась ее взору, есть какая-то несуразность, неправильность… Асимметрия!

— Ребенок, — говорит Дафина, по-прежнему не слыша себя, но уже не пытаясь кричать. — Знает. Кого. Любит.

Взмахом руки она указывает на расстояние между дракуленком и колесами: едва появившись точно в центре перекрестка, он чуть-чуть сдвинулся в сторону золотого существа. Значит, оно ему дороже. Значит, оно и есть его мама.

— Он твой.

Колеса вновь начинают говорить, и на этот раз так быстро и громко, что кровавые буквы сливаются друг с другом, — даже если бы Дафина могла их прочитать, она бы не успела, но она не может, ибо перед глазами у нее все заливает красным, весь мир становится краснее некуда, и царевна-витязь теперь точно знает, какого цвета боль.

…пронзив толщу воды, луч разбивается о хрустальные кроны деревьев и пляшет радужным дождем по траве на берегу молочного ручья, где сидит высокий человек в белых одеждах, с виду не мужчина и не женщина, с гладким спокойным лицом, большеглазый и улыбчивый, всем своим видом выражающий спокойствие, какого не знают ни мир людей, ни мир змеев, ибо оно возможно лишь в краю безгрешных рохманов за Водой Субботней, куда попадают лишь избранные души да бесплотные лучи, чтобы потом отправиться дальше, дальше…

Дальше они идут вдвоем.

Точнее, Дафина идет, а дракуленок восседает у нее на плече, вцепившись коготками в кафтан и сопя на ухо. Он не умеет или не желает говорить, но в прищуренных глазах светится совсем не детский — и даже не человеческий — ум. Деревья в колдовском лесу становятся выше, но сами заросли уже не такие густые, и вокруг как будто светлеет, хотя на небе по-прежнему покачиваются и мерцают парные звезды. Знать бы, что здесь считается признаком рассвета.

Наступает момент, когда царевна-витязь уже не может обманывать саму себя: от усталости она засыпает на ходу, спотыкается о каждую кочку, заставляя дракуленка шипеть и вонзать когти в плоть.

В конце концов, беспомощно оглядевшись по сторонам, Дафина садится прямо на тропе, скрестив ноги, и прячет лицо в ладонях. Черная гладит ее по макушке. Это все сон, сон, она скоро проснется, и… ее повезут к колодцу, чтобы отдать балауру на съедение.

Дракуленок, пыхтя, сползает на землю и забирается в трайсту, проверяя припасы. Вскоре он начинает чавкать. Дафина, тяжело вздохнув, отбирает у него краюху, разламывает и возвращает половину.

Через некоторое время — час? два? пять? — царевна лежит на тропе, свернувшись клубочком, чувствуя спиной теплую серебристую шкурку мирно сопящего дракуленка, устремив взгляд в пустоту.

А потом она слышит музыку.

Где-то внутри нее притаилось интуитивное знание о том, что с тропы сходить нельзя, но теперь оно уже не кажется неоспоримым фактом. Флуер звучит тоскливо, как ветер в коридорах замка в ненастную ночь, и Дафине мнится, что там, за деревьями, есть тот, кто сможет ей помочь. Она отвечает на зов — решительно встает и идет влево, забыв про дракуленка. Тот, проснувшись, моргает ей вслед, тихонько шипит и, запустив руку в брошенную трайсту, вытаскивает клубок. Привязывает нить свободным концом к кустику на обочине и ковыляет следом за Дафиной, прижимая клубок к груди.

Музыка становится все громче и настойчивее, а еще — сложнее. Это не дойна, не жалоба на невыносимую бренность бытия, человеческого или змейского. Это нечто замысловатое, как философский диспут царя с каким-нибудь заезжим мудрецом, и хитроумное, как интриги бана Влайку. Мелодия, словно рыболовный крючок, тащит ее к рыбаку.

У самого края поляны царевне каким-то чудом удается схватиться за низкую ветку и перевести дух. Она лишь отчасти понимает, как здесь оказалась, но морок все еще действует, лишая страха. Дафина смотрит вперед.

Посреди поляны, залитой бледным светом — как будто лунным, даром что Луны в небе нет, — стоит человек, окруженный туманом. Мужчина. Не змей — слишком хрупкого телосложения, да и не слышала Дафина, чтобы у змеев были такие белые волосы. Одежда на незнакомце когда-то была белой, но истрепалась и запачкалась, так что теперь она серая, местами черная. У него и кожа белая, понимает Дафина, приглядываясь как следует, и длинные пальцы на дудочке, и та часть лица, что видна сквозь туман, цветом напоминают тесто. Он играет с закрытыми глазами.

Посмотрев вниз, она видит, что ноги музыканта… закопаны в землю до лодыжек. Судя по всему, он вырыл яму, встал в нее и забросал землей. Но зачем? Вновь взглянув на его сосредоточенное лицо, царевна замечает кое-что еще. В тумане, кружащемся возле музыканта, проступают фигуры.

Чьи-то обнаженные руки.

Чьи-то плечи, тонкие талии, окутанные полупрозрачной тканью, круглые пятки.

Чьи-то ясноглазые лица и длинные, очень длинные волосы.

Все это свободно парит над землей.

Чем внимательнее Дафина — и чем сильнее она освобождается от чар, — тем отчетливее слышится тихий женский смех и шепот на непонятном языке. Иеле летают вокруг музыканта, трогают его жемчужные волосы бестелесными пальцами, пытаются заткнуть дудочку, тянут за одежду. Он не перестает играть.

И тут по другую сторону поляны раздается шорох, и из кустов выбирается кролик. Обычный серый кролик с длинными мягкими ушами. Несмелыми прыжками подбирается он к музыканту, останавливается у его ног и, чуть помедлив, начинает рыть, с каждой секундой действуя все более сосредоточенно.

Смех иеле становится громче.

Музыкант нервничает. Это заметно по тому, как он поводит плечами — словно пытается без помощи рук стряхнуть со спины назойливого слепня; чуть приседает, борясь с инстинктивным желанием высвободить одну ногу и дать кролику пинка. Впрочем, одну ногу зверек уже почти освободил…

— Наш-ш-ш… — шепчут иеле. — Заберем с собой. Наконец-то заберем… Будем вместе летать, пока ты не станеш-ш-шь сухим и тонким, как ветош-ш-ш… Конец тебе, Алистар, сын моли…

Он продолжает играть.

А кролик — рыть.

Дафина, вцепившись в ветку, лихорадочно перебирает в памяти все, что ей известно про иеле по рассказам наны. Воздушные плясуньи и в мире людей обожают такие уединенные места. А еще им нравится уносить в небо тех бедолаг, кому случится помешать их веселью. Но, кажется, они гораздо опаснее для мужчин, чем для женщин.

Поди знай, что случится с ней в нынешнем облике.

Раздается треск — ветка, оказавшаяся сухой и надломленной, окончательно отделяется от дерева. Она пару локтей в длину, не слишком тонкая и не слишком толстая. Дафине ни разу в жизни не приходилось драться, но каким-то образом ее руки сами берутся за импровизированную дубинку нужным образом, и остается лишь ринуться на поляну, что царевна-витязь и делает.

От удара кролик отлетает почти к самым кустам, из которых и появился. Подскакивает, шипит совершенно не по-кроличьи и, задумавшись на мгновение, исчезает в лесу, вильнув пушистым хвостиком.

Теперь шипят иеле:

— Ты кто? Муш-ш-ш или ш-ш-шена?

Дафина молчит, стоя с палкой наперевес. Как будто бесплотным существам можно причинить вред таким способом…

— Я с-с-снаю. — Одна летунья приближается к ней, почти лицом к лицу. Черты иеле то проявляются, то исчезают в воздухе, и от необходимости постоянно сосредоточивать на них взгляд начинает болеть голова. — Ты змейс-с-ская мерс-с-сость.

Она проводит ладонью по плоской груди царевны-витязя, хихикает и ныряет вниз. По телу Дафины проходит волна трепета и жара, не похожая ни на что испытанное прежде. Она взмахивает палкой и чувствует, что воздух стал плотным, неподатливым; но иеле смеются — им не больно. Дафину вновь атакуют жар и трепет, а невидимые пальцы трогают ее в самых немыслимых местах, будто забираясь внутрь. Остатки решимости тают, как снег весной.

— Увидимся, мерс-с-сость, — шепчет на ухо тихий голос. — Увидимс-с-ся.

И иеле исчезают — уносятся прочь, то ли сотворив порыв ветра, то ли оседлав его.

— Ох, дружище… — говорит музыкант, в какой-то момент переставший играть.

Царевна-витязь поворачивается и смотрит на него: глаза у «Алистара, сына моли» самую малость зеленоватые, цвета несвежего молока, и точки зрачков кажутся дырками в ткани бытия.

— Я не знаю, кто ты такой или что такое, но ты спас мне жизнь — и теперь я твой должник.

…туда, где во мраке безвременья простирает ветви цветущая яблоня — ибо каждый знает, что в яблоке истина, смысл и червь, именуемый «тайна», именуемый «грех», — и корни ее оплетают громадную рыбу, подле коей еще четыре маленькие плавают в пустоте, а когда та рыба хочет поглядеть на своих деток, осыпается с ветвей белый цвет, рушатся в мирах людей и змеев горы и города, реки текут вспять, все живое дрожит от ужаса, потому что ощущает тьму, ныне лучом пронзенную…

Обратно на тропу их выводит дракуленок: забирается к Дафине на плечо и начинает потихоньку сматывать нить, ворча — пусть нечленораздельно, но с явным неодобрением. Алистар бредет следом и говорит, говорит, говорит. Пожелай царевна-витязь ответить на какой-либо из его вопросов, не дал бы он ей шанса.

— Ты понимаешь, что произошло? Знаешь, как эти красавицы берегут свои песни? Но я ее вытащил, у меня получилось! Никому еще не удавалось выведать их тайную мелодию, а я смог! Конечно, если бы они меня сцапали, это… а, не важно! Ты мне помог, и я смог!

И так далее.

Музыкант слеп как крот, но каким-то образом умудряется неплохо ориентироваться в лесу — по крайней мере, пока они пробирались сквозь заросли, он ни разу не стукнулся о дерево, вот и прямо сейчас, на тропе, идет совсем уверенно. Если не смотреть в глаза, и не поймешь, что незрячий. Он тянет руку к дракуленку — тот клацает зубами и шипит. Новый попутчик смеется.

— Непростой ты человек, Дафин.

Она была немногословна: имя, важность дела, цель пути.

Почему-то эта цель кажется все более далекой.

— Я ни разу не бывал у Змеиного источника, хотя слышал о нем, конечно. Ты знаешь, откуда взялась статуя? Вижу, знаешь… А как собираешься вернуться из мира змеев в мир людей? Мм?

— Пойму, когда дойдем, — отвечает Дафина, когда пауза затягивается.

— Исчерпывающе… — бормочет себе под нос Алистар и ненадолго умолкает, чтобы с новыми силами начать рассказ о том, как всю свою жизнь посвятил музыке, как обошел два мира и нацелился на третий и как ему не страшны ни иеле, ни змеоайки, ни балауры.

«Знал бы ты», — думает царевна-витязь, но не перебивает, и поток алистаровского красноречия все льется и льется рекой неудержимого бахвальства, от которого даже дракуленок в конце концов начинает раздраженно хмуриться и издевательски пыхтеть.

А потом они выходят на опушку, и оказывается, что тропа ведет к краю обрыва.

Дафина опасливо приближается. Дна пропасти не видно, как и другой стороны — все тает в клубящемся черном тумане, непроницаемом для света звезд и серебристого лесного сияния, чей источник так и остался тайной для царевны-витязя. Она легким пинком отправляет в полет камешек, лежащий на краю, но ничего не слышит — он как будто вываливается из реальности. Может, все правильно? Может, надо просто закрыть глаза и сделать шаг?

Дракуленок впивается когтями ей в плечо, и одновременно Алистар тихо говорит:

— Я бы не стал.

Она тяжело вздыхает и садится на ближайший обломок скалы, уронив голову на руки. Музыкант что-то объясняет про битву великанов-новаков, которых не вынесла земля и обрушилась даже не до Преисподней, а глубже; Дафина же вспоминает слова наны. Наверное, она что-то не так поняла и надо было выбирать длинную, но безопасную тропу. А вдруг Безымянный здесь и сгинул?..

Вдруг из тьмы какой-то звук, и она машет Алистару, призывая его замолчать.

Писк?

Дафина вскакивает и бежит на звук, сама не понимая зачем. Дракуленок падает, не удержавшись, и оставляет глубокие царапины на ее спине. Бежать приходится долго — здесь все расстояния не те, чем кажутся, — и в конце концов во тьме впереди вырисовываются очертания огромного старого дерева. Писк идет откуда-то из его кроны, и, оказавшись достаточно близко, она понимает, в чем дело.

По обожженной старой коре ползет гадюка, нацелившись на гнездо, едва заметное высоко в листве. Гадюка с виду совершенно обычная, хотя довольно крупная. Она уже преодолела две трети пути, еще немного — и птенцам не поздоровится.

Случись такое несколько дней назад — до битвы Безымянного с балауром, до огненных колес на перекрестке и иеле с их зачарованным кроликом, — Дафина бы растерялась и испугалась. Теперь же она без малейших раздумий хватает с земли камешек и швыряет в гадину. За первым камнем летит второй, третий, а когда к ней присоединяются Алистар и дракуленок, на змею обрушивается каменный ливень. Та шипит, извивается и нехотя сдается.

Отползает.

Писк на дереве затихает, потом сменяется встревоженным курлыканьем. Алистар вытирает пот со лба, оставляя на нем серую полосу грязи. Качает головой. Дракуленок снова, ворча, вскарабкивается на плечо Дафины. Маленькое происшествие кажется таким простым и бестолковым, что никому не хочется говорить. Но усталое молчание длится недолго.

На них падает тень.

Точнее, тень затмевает часть ночного неба — очень большую его часть — и вытесняет воздух. Тень тяжело опускается на край обрыва и застывает там — одновременно необъятная и плоская, как дыра в занавесе, за которым тьма. Дафине кажется, что она видит силуэт — крупную голову с мощным клювом, огромные крылья, — но на самом деле это лишь ее воображение пытается придать существу хоть отчасти понятный облик.

— Пажура… — шепчет Алистар у нее за спиной. — Крылатая царица…

Голова-не-голова поворачивается, наклоняется ближе, сминая ткань реальности, и на Дафину накатывает дурнота. Хочется повернуться и убежать в лес, но нельзя. Пажура приближается еще сильнее, а потом кончиком клюва касается ее лба. Капля крови стекает на переносицу, и царевна каким-то образом понимает, что этого прикосновения и этой капли птице-не-птице достаточно, чтобы узнать о ней все. Проходит еще один томительно длинный миг. Черная плоскость разворачивается, падает к ногам Дафины. Молчаливое приглашение.

Дракуленок на плече шипит.

— Если ты не передумал, Алистар, — говорит Дафина.

Вместо ответа музыкант нервно смеется и кладет руку ей на второе плечо.

…по стволу яблони, который кажется то восковым, то стеклянным, то вовсе невидимым, выше, выше, сквозь пустоту и небесную синеву, где соломонары летают верхом на халэ, покрытых ледяной чешуей, с крыльями из грозовых облаков, мимо золотых покоев брата-Солнца и серебряной обители сестры-Луны, сквозь иные миры и небеса, выше, к самому началу — или концу — витой лестницы, по которой спускаются ангелы…

Ощущения очень странные: Дафина держится за ничто, летит сквозь ничто, но при этом не боится упасть, хотя, казалось бы, нет участи ужасней, чем вечно падать в пустоту. Мимо мчат печальные звезды змейского мира — они тихо поют бесконечные, безумные песни в ожидании конца собственной жизни или всего мироздания, — и остается лишь туман. Сколько еще лететь, никто не знает.

В какой-то момент дракуленок у нее на плече говорит:

— У-у-у!..

И показывает вниз.

Дафина смотрит на свои руки — по ощущениям, ее пальцы погружены во что-то мягкое, похожее на перья и пух, но если верить собственным глазам, то там ничто. Однако это ничто, судя по всему, пьет ее кровь: на предплечьях выступили синие жилы, кожа побелела, и снизу вверх волной подымается слабость. Это не плата за перелет через пропасть между мирами, понимает царевна и сама удивляется своему спокойствию. Это плата за прикосновение к тьме.

Она засыпает и видит во сне ветви пышно цветущей яблони, такой огромной, что ее крона могла бы удержать весь мир.

А потом в лицо ей дует легкий ветерок, принося знакомый запах сосен. Дафина открывает глаза, заранее зная, что увидит: место, знакомое по описаниям наны, — даром что сама царевна там ни разу не была. Большое озеро, похожее на черное зеркало, которое зына уронила в предгорьях; лесистые берега и на дальнем плане — суровые пики Железных гор. Выбери она длинный, но безопасный путь, была бы сейчас на каком-нибудь перевале.

За горами тает закат того же дня, зарю которого она встретила в Сандаве.

В густых сумерках на другом берегу смутно белеет изваяние.

Дафина, не думая, идет к воде — обескровленные, бессильные руки болтаются, как две веревки, — и та сразу же вздымается стеной. Как будто царевна могла бы пройти по поверхности озера, как по суше, как будто нужна еще одна преграда, чтобы не пустить ее к цели… Она все равно подходит к этой водяной стене вплотную, видит расплывчатое отражение — стройный темноволосый парень в кафтане, с дракуленком на плече, с бледным призраком за спиной — и утыкается в него лбом. Прохладная поверхность кажется стеклянной.

По щекам текут слезы.

— Ну что ты, не надо… — просит Алистар. Берет ее за руку, ахает и начинает растирать предплечье, чтобы кровь вновь потекла по жилам. — Уже ночь. Сейчас нет смысла пробираться туда через лес — сомневаюсь, что тебе охота встретиться с медведем. В этой глуши вряд ли стоит рассчитывать на чью-то помощь… Переночуем, а завтра снова в путь, и засветло будем у источника, вот увидишь! Ну что за это время изменится?

Она позволяет ему отвести себя подальше от воды, усадить на камень и едва замечает, как музыкант в одиночку берется за обустройство ночлега и приготовление ужина. Точнее, сперва он ловит ужин: прихватив котомку, уходит в лес, чтобы вернуться через некоторое время с торжествующей и слегка злорадной ухмылкой на лице. Щека испачкана в земле, в волосах застряла веточка; одной рукой он держит за уши кролика — это вполне может быть тот самый кролик, который чуть было его не погубил.

Дракуленок, все это время дремавший на коленях у Дафины, приподнимается и заинтересованно хмыкает. Потом сползает на землю и начинает резво таскать хворост.

И вот уже горит костер…

Дафина трет лицо руками — силы давно вернулись, но кончики пальцев все еще кажутся чужими, бесчувственными, — и думает о том, что она могла бы рассказать этому странному музыканту всю правду. Его как будто не тревожит молчаливость попутчика; он болтает о всякой ерунде, отвечая на хмыканье и ворчанье дракуленка, и возится с крольчатиной с видом заправской кухарки. Сколько лет он ужинает вот так, под открытым небом, в компании случайных людей? Сколько он видел и узнал? Его вряд ли можно чем-то удивить.

Да, она могла бы…

— Пустите погреться, — доносится с вершины ближайшей ели, старой и кривой. — Я так замерзла…

Царевна вздрагивает. Алистар и дракуленок замирают.

Все трое смотрят на ель.

— Пустите погреться, — повторяет кто-то. — Тут холодно и голодно…

Голос жалобный, надтреснутый, вроде старческий, но каким образом старая женщина оказалась даже не под деревом в глухом лесу, а на дереве? И к тому же это не просто старая женщина, а лгунья. Чутье Дафины, о котором сказали урситоаре, не дает сбоев.

Старуха — существо, которое обращается к ним с ели, — врет.

Царевна снова вспоминает Безымянного. Сейчас все в их руках: если ответить на зов, нечто спустится к костру и их жизни окажутся в опасности. Но если не ответить? Завтра она наберет воды из источника и отправится в обратный путь и, что бы ни случилось в Сандаве, до конца дней будет думать о тайне, оставшейся неразгаданной. Не то чтобы она мнила себя сильнее фэт-фрумоса, который расправился с многоголовым балауром. Не то чтобы ей хотелось рисковать своим и чужим будущим…

— Пустите меня к огню, — в третий раз просит существо.

Дракуленок смотрит на Дафину, Алистар — перед собой. Они уступают выбор ей.

— Спускайся, — говорит царевна. — Добро пожаловать.

Черная, стоя за спиной, кладет ладонь ей на макушку.

Громко шелестят ветки, осыпаются сучки и кусочки коры. Ель трясется, словно в судорогах, и длится это долго, потому что тварь большая — даже странно, как она поместилась на верхушке. Верхняя часть ее тела и впрямь принадлежит очень старой женщине — пегие космы, уродливое лицо с крупными чертами, с тяжелой челюстью и большой язвой, почти дырой, в правой щеке; костлявые руки и пустые груди, закинутые за спину. А вот ниже талии начинается мощный и очень длинный чешуйчатый хвост. Край каждой чешуйки слабо мерцает серебром. Хвост обворачивается вокруг костра и путников, и кажется, что он мог бы сделать это дважды или трижды.

— Вечер добрый… — Змеоайка передней частью тела приближается к костру и забирает кусок мяса, предназначавшийся Дафине. — Мм, вкусно. Куда путь держите?

— В Сандаву, — быстро говорит Алистар, как будто опасаясь, что Дафина выдаст змеоайке их истинную цель. — А оттуда — по главному тракту в Аквинк.

— Вот оно что… — Тварь выплевывает косточку и принюхивается, будто уловила запах еще более привлекательный, чем жареное на углях мясо. — А почему ты на меня не смотришь, мил-человек? Или мой облик тебе противен?

— Ну что ты, матушка, — отвечает Алистар любезным тоном. — Просто я…

«Слепой», — хотел бы он сказать, но тут змеоайка смотрит музыканту прямо в незрячие очи, и он замолкает. Лицо его делается мягким, глупым, словно он заснул, однако глаза остаются открытыми. Рот приоткрывается, и на нижней губе собирается слюна.

Змеоайка переводит взгляд на дракуленка, который шипит и прыгает Дафине за спину, где начинает тихо скулить.

— Штош-ш… — Тварь впервые шипит. — Отдай мне камень, который забрала у моего сына, и я отпущу тебя.

Дафина касается кончиком языка гладкого камня, который почти целиком вплавился в нёбо, утонул в нем, как в масле. Черная возвращается и давит ей ладонью на макушку, словно заставляя склонить голову перед змеоайкой.

— Я пришла сюда за водой, — тихо говорит девушка. — Без воды не уйду.

— Перебьешься!

Хвост чудовищной старухи вздрагивает, и кажется, что от него вздрагивает и сама земля.

— Вода потому живая, — продолжает змеоайка чуть спокойнее, — что в ней непрожитые жизни целого народа. Я наказала их за гибель моего старшего сына, мне и решать, что делать с водой. Я говорю: она никому не принесет пользы. И не тебе со мной спорить.

— Это почему же? — спрашивает Дафина быстрей, чем успевает подумать о том, что же ей делать дальше.

— Потому что из-за тебя умер мой младший сын.

Судьба Безымянного сразу становится понятна: он действительно здесь был и здесь нашел свой конец…

— Ты его убила, — говорит царевна.

Змеоайка сразу же понимает, о ком речь. Она тыкает костлявым пальцем куда-то в сторону. Дафина невольно смотрит туда и видит еще одно дерево — на этот раз не ель, а очень старый и мертвый дуб. От ее взгляда — или жеста полуженщины, полузмеи — кора раздвигается, открывая спрятанное внутри: черный, будто облитый смолой, скелет.

— А сердце его при мне. — Змеоайка почти урчит от удовольствия, другой рукой показывая Дафине осколок хрусталя, внутри которого алым пульсирует пламя. — Торчать ему там до скончания веков. И не тебе со мной спорить!

Собственное сердце Дафины бьется так быстро, что вот-вот выскочит из груди, рука Черной все сильнее давит на голову. Смирись. Склонись. Признай, что с самого начала поступала неправильно, идя наперекор судьбе и призывая черную магию — впуская ее в свое тело! Твое место в Сандаве, рядом с баном Влайку, который и будет править царством от твоего имени, а родители твои пожили достаточно — теперь пусть в раю поют гимны, как и положено тем, кто принял мученическую смерть от руки злодея. Ты родилась всего лишь с бесполезным талантом отличать ложь от правды, ты не получила от урситоаре ни богатырской силы, ни дара предвидения, ни даже волшебного помощника.

Хотя… волшебных помощников нашла сама. Теперь они от тебя зависят.

Рука на макушке становится тяжелой и костлявой, на пальцах отрастают когти.

Ей ли спорить с тем, что появилось в этом мире раньше людей?

И все же, все же…

…луч взмывает до девятого неба, а там нет рая, нет прекрасного сада, и города из хрусталя с дворцом из золота тоже нет — нет птиц с опереньем из огня, нет ангелов с трубами, мечами и ключами, а также других, шестикрылых, невыразимых, многооких, нет святых с благородными ликами, ничего нет — только свет, бескрайний свет, неугасимый, неослабевающий, непобедимый свет, как в сердце матери, как в душе влюбленного, как в очах мудреца, — и поскольку за пределами света существует только ничто, луч отражается от него, летит вниз, находит цель, а потом…

…в спину Черной вонзается сияющая стрела.

Раздается тихий крик, и рука, камнем давящая на макушку, исчезает.

Дафина хочет коснуться кончиком языка камня в нёбе, но камня нет — там лишь гладкая плоть, какая и должна быть, а частица балаура исчезла, растаяла. Царевна улыбается, смотрит на свои руки и видит богатую вышивку на тяжелых рукавах парадного платья, видит темные косы, словно две реки. Мир больше не похож на ветхую тряпку сродни той, которую она все еще прячет; он стал страницей, чистой страницей, на которой можно написать любые слова.

Она встает: прямая, ровная, словно молодое деревце.

Змеоайка смотрит на нее снизу вверх и шипит.

Окажись на месте Дафины обычный герой, любой фэт-фрумос, он бы выхватил меч или палицу, свистнул верного пса или боевого коня-нэздрэвана и бросился в бой. Он бы крушил и рубил змеоайку, а она рвала его на части и кусала ядовитыми зубищами, и длилась бы эта битва три дня, а то и семь. Он бы победил… Или нет? Одного витязя женщина-змея уже заточила в дерево, перед этим вырвав у него сердце. Окажись на ее месте обычный герой, он бы погиб, не заслужив ни песен, ни преданий в свою честь. Как и произошло по меньшей мере один раз.

Дафина просто переворачивает страницу.

И змеоайка рассыпается в пыль.

Если перевернуть еще одну страницу — Дафина, конечно, это сделает чуть позже, — то пустая фляга наполнится живой водой, слезами древнего изваяния, искуплением за давнее преступление, которого другая царевна не совершала, но наказание за которое взяла на себя. Слепой музыкант с жемчужно-серыми волосами отправится с этой флягой в Сандаву, а дракуленок, предпочитающий вместо разговора язвительно хмыкать, будет его охранять в пути — длинном пути через горы, — время от времени превращаясь в серебряное колесо, пылающее золотым пламенем. В конце концов все будут живы, здоровы, счастливы и обязательно встретятся.

Это будет потом.

А пока что Дафина смотрит на хрустальное сердце в своей левой руке и тряпицу с тремя бурыми каплями крови — в правой. Ей совершенно понятно, что означала и означает эта тряпица. Она могла бы притвориться, что загадка осталась неразгаданной; могла бы вложить сердце в грудь скелета, дождаться, пока он обрастет плотью, поцеловать его и вместе с ним отправиться то ли в Сандаву, то ли куда угодно, чтобы люди сложили об их любви новые песни.

Но ведь ей известен ответ.

Она поступает иначе.

Она вкладывает сердце в грудь скелета, и когда он обрастает плотью и открывает глаза, смотрит на нее и узнает, несмело улыбается — она говорит то, что он мог бы и сам сказать ей, если бы обладал даром речи и свободой воли. Тем, чего фэт-фрумосы лишены.

— Ты свободен, — говорит она. — Иди куда хочешь.