Змейские чары

О любви безмерной

Корчма стояла сразу за воротами, привалившись к городской стене — будто спьяну или от глубокой усталости. Крыша выглядела так, словно ноздреватый влажный снег, скопившийся за несколько часов ненастья, был для нее непосильным грузом и она готова была вот-вот провалиться. Время от времени, когда поднимался ветер, что-то издавало протяжный стон, и казалось, что дом просит о помощи, которая вполне может заключаться и в том, чтобы его добили, покончив с мучительным существованием. Для этого не понадобится много усилий — корчма рухнет и от тычка пальцем в нужную точку на северо-западной, самой слабой стене.

Людей, что пережидали непогоду внутри, за мутными, как глаза слепца, окнами, среди чадящих плошек, под низким и загаженным копотью потолком, это не волновало. Их было немного — наступил безжалостно поздний час, когда за липкими, колченогими столиками или у не менее грязной стойки оставались лишь те, кому некуда идти. Какой-то здоровяк с огромными кулаками — судя по одежде, охотник — тянул выдохшееся пиво, глядя в пустоту единственным глазом и хмуря брови. Два странствующих торговца, едва успевших войти в ворота, прежде чем те закрылись до утра, вполголоса расспрашивали усталого корчмаря, где бы им остановиться задешево, намекая, что согласны на его собственный чердак или сарай, а он, шмыгая простуженным красным носом, упрямо твердил, что таких мест в городе нет; лихой блеск в глазах чужаков ему не нравился. Еще один посетитель, юноша, сидел в дальнем углу, среди теней, словно пытаясь в них завернуться. У него было худое и бледное, незапоминающееся лицо под растрепанной копной темных волос. Одной рукой юноша в задумчивости подпирал голову, а другой вертел кусок черствого хлеба, больше напоминающего покрытый лишайником камень. Его пальцы и отчасти ладони были перемазаны сажей — а может, чернилами.

Неплотно прикрытая дверь корчмы поскрипывала от сквозняка, которым снаружи то и дело заметало ворохами мокрый снег, отчего у входа расползлась большая грязная лужа, скрывая плиту на полу — такую же перекошенную, как все строение. Скрип сменился громким визгом петель, за которым последовали приглушенный удар сапогом о торчащий край плиты и вереница замысловатых ругательств.

— Ну и дыра! — с нескрываемым раздражением рявкнул один из троих вошедших. — Эй, корчмарь! Тебе не кажется, что тем, кто отважится сюда заглянуть, ты должен доплачивать?

Хозяин заведения чихнул, вытер нос рукавом и уже набрал воздуха в грудь для должной отповеди нахалу, как вдруг обратил внимание на плащи с оторочкой из волчьего меха и короткие мечи в ножнах, одинаковые у всех гостей.

— Не серчайте… — промямлил он, опустив глаза. — Ко мне приходят те, кому в других местах не рады… но это явно не про тех, кто служит славному князю Янку… Чего изволите, судари? Пива? Вина?

— Вот еще, будем мы твоим пойлом травиться, — усмехнувшись, сказал другой дружинник, в котором по седым усам, выправке и скреплявшей плащ дорогой фибуле можно было без труда опознать старшего и главного. Был он сотником и за свое легендарное упрямство получил прозвище Каменный Лоб, хотя на самом деле носил имя Мирча. — У нас дело есть. Вот как раз про тех, кому в других местах не рады. Нам донесли, что неподалеку видели одного такого — Мольнаром кличут, вроде как чародей-граманциаш. К тебе не заглядывал?

Корчмарь вздрогнул и шмыгнул носом.

— Не знаю такого, — сказал он тем же тихим, покорным тоном. — Не видал.

И покосился на юношу в углу.

— Вот оно что, — проговорил Каменный Лоб, приподняв бровь. — Ну ладно, как скажешь…

Он дернул подбородком, безмолвно что-то приказывая своим спутникам, и те двинулись в сторону граманциаша, который как будто ничего не замечал, продолжая рассеянно играть с куском хлеба. Корчмарь что-то пискнул и с нечеловеческим проворством ретировался в заднюю комнату, а торговцы, с которыми он до того спорил, подхватили свои плетеные корзины с товаром и шмыгнули наружу, больше не страшась непогоды. Охотник, сидевший достаточно близко к двери, чтобы все видеть и слышать, проводил взглядом дружинников князя Янку, а после уставился на молодого колдуна. Его взгляд выражал удивление и какое-то другое, более темное и замысловатое чувство.

Два дружинника нависли над сидящим юношей, взявшись за мечи, которые пока что оставались в ножнах. Каменный Лоб неторопливо подошел и сел напротив. Граманциаш моргнул и сосредоточил на нем взгляд.

— Чего надо?

Голос был хриплый — не то сорванный, не то больной.

— Его светлость князь Янку просит, чтобы ты явился к нему на разговор, — сказал сотник с нарочитым спокойствием, всем своим видом прибавляя: «Лучше не возражай». — Причем как можно скорее. Он, можно сказать, тебя заждался и обыскался.

Юноша опять моргнул и потер рукой лицо, все такое же блеклое; черты как будто ускользали из памяти быстрее, чем их успевали увидеть. Его тяжелый вздох перешел в тихое покашливание, а после — усталый смех.

— Да-да, я знаю… ваши люди искали меня повсюду. У Кривого моста, в Дробете, во владениях князя Минчунского… Ты хоть знаешь, Мирча, почему твоему господину так сильно понадобился именно я?

Каменный Лоб пожал плечами, а потом нахмурился. Разве он успел представиться этому молодому колдуну? Вроде бы нет… Стараясь вести себя так, словно он по-прежнему не видит в юноше никакой угрозы, сотник подвинул к себе кувшин, стоявший на краю стола, понюхал содержимое и поморщился.

— Это не мое дело, граманциаш.

— Но тебе же интересно, Мирча… — Колдун и не думал вставать. — Ты не из тех дуболомов, которые не задумываются о приказах. Особенно если эти приказы не отменяют и поиски какого-то бродяги с дурной репутацией затягиваются на целых восемь месяцев… И ты явно знаешь, что я не просто деревенский знахарь или приколич. Ну? Есть идеи? Может, в княжеском замке поселилось какое-нибудь чудище?

— Насколько я знаю, нет, — ответил Каменный Лоб по-прежнему спокойным голосом, но слегка потемнел лицом.

— Правда? Выходит, ты уверен…

Происходило что-то странное: чем больше граманциаш тянул время, тем сильнее менялись его черты, становясь все более отчетливыми. Теперь сотник видел перед собой пусть и бродягу с нечесаной копной темных волос, но явно умного и сообразительного, а потому заслуживающего внимания и даже некоторого уважения; заметив такого среди новичков, он бы его выделил как многообещающего бойца.

— …что его светлость никоим образом не нарушает закон, обращаясь к ученику и слуге Дракайны, когда в этом нет острой необходимости? Или нарушает? Вдруг кое-какое чудище в замке все-таки живет?

Двое младших растерянно переглянулись и крепче сжали рукояти мечей.

— Может, хватит болтать? — начал выходить из себя Каменный Лоб, которому происходящее нравилось все меньше. — Его светлость зовет тебя, и ты пойдешь с нами.

— Не сейчас, Мирча, — просто ответил граманциаш и взмахнул рукой, как будто перелистывая невидимую страницу парящей в воздухе книги. — Чуть позже.

— Что-о?!.. — рявкнул сотник и краем глаза заметил какое-то движение в как будто опустевшем зале корчмы. Вспомнив, что за столиком ближе к входу сидит еще один посетитель, который не ушел вместе со странствующими торговцами — или все-таки ушел?.. — он повернул голову, намереваясь сорвать на нем зло. Подчиненные посмотрели в ту же сторону чуть раньше и вытаращили глаза, а их лица побелели и вытянулись от внезапного ужаса.

Охотника не было.

Столика не было.

Половины корчмы не было.

Был заболоченный лес, где над черной водой тянулись к ночному небу покосившиеся древние ели, обросшие мхом и лишайником. Отчетливо запахло гнилью. Среди еловых стволов вился бледный туман, то и дело приобретая противоестественные формы: вот тянутся чьи-то руки с чрезмерно длинными пальцами, или струятся на неощутимом ветру пряди седых волос. Всколыхнувшись, туман раздвинулся, будто занавес над подмостками, и открыл пригорок, на котором сидел длинномордый и необычайно крупный белый волк. Один его глаз сиял золотисто-зеленой звездой, а другой был молочно-белым, слепым.

— Ну здравствуй, Юстин, — проговорил граманциаш, вставая. — Давно не виделись.

Волк в ответ задрал морду и завыл — протяжно, громко, с переходом в жутковатый звук, напоминающий свист, от которого у дружинников неприятно заныло в голове, перед глазами заплясали яркие пятна. Двое младших, забыв обо всем, зажали уши руками. Каменный Лоб, мучительно морщась, встал из-за стола и повернулся к волку, сам не зная, что будет делать, и понимая, что ничего не делать нельзя.

На граманциаша звук как будто не подействовал. Он пригрозил сотнику пальцем, не глядя в его сторону, — так учитель велит ученикам сидеть смирно, озабоченный чем-то более серьезным и опасным, чем детские шалости, — а потом шагнул в сторону пригорка и продолжил странный разговор:

— Я был в той деревне, где ты навестил… Кем тебе приходилась та несчастная женщина? Теткой? Когда мне рассказали про появившегося накануне кровопролития одноглазого охотника, описали его в подробностях, я сразу понял, о ком речь. Отыскать тебя в Книге оказалось совсем не трудно.

Волк разинул пасть и вывалил язык, на фоне белой шерсти выглядевший алым, как свежая кровь.

— С твоей-то личиной что стряслось, Крапивник? — раздался хриплый бестелесный голос, грубый и насмешливый. — Дракайна сама решила вознаградить лучшего из лучших или ты выклянчил подарок? А может, это был вовсе не подарок?

— Не важно, — по-прежнему спокойно проговорил граманциаш. — Лучше расскажи, за что ты загрыз тетку и сожрал ее детей. Они-то что плохого тебе сделали?

— Вижу бесконечное мелькание страниц, на которых нарисованы очень разные рожи. Хм, до чего интересные чары, нас она таким не учила… — продолжал тем временем волк, не замечая вопроса. — Понятное дело, на меня они действуют совсем не как на этих…

Он опять завыл, и на этот раз младшие дружинники рухнули как подкошенные. Из ушей у них потекла кровь. Каменный Лоб застонал, оперся о стол, чтобы не упасть. Мир вокруг ненадолго погрузился во тьму, а потом вновь сделался четким, но часть разговора между двумя нелюдями сотник пропустил.

Вновь говорил волк по имени Юстин:

— …это как необоримая жажда или сильнейший голод. Я должен был их убить. Всех. Тебе не понять — ты, хоть и был однажды волком, не стал таким, как я. Ты не знаешь, каково это — когда тебе приказывают Лунные братья…

— В Школе тебя учили сражаться с чудовищами, — ответил колдун. Теперь он стоял гораздо ближе к волку — у самой границы, где обветшалая корчма на окраине города превращалась в неведомый заболоченный лес. Сотник не видел его лица, только взъерошенные черные волосы, усталую спину и слегка приподнятые руки. Он вроде как готовился к чему-то важному. — Как же ты поступил? Сам стал чудовищем.

— Ничего-то ты не знаешь, олух! — раздалось в ответ. — И вообще, на себя посмотри!

Все перевернулось.

Лес по ту сторону границы резко поднялся, как будто встал на дыбы. Впрочем, нет… Каменный Лоб был грамотным и нередко имел дело с бумагой, поэтому он с безграничным удивлением осознал, что корчма и болото теперь выглядят так, словно находятся на разных страницах огромной книги, которую кто-то хочет закрыть, и потому последнее уже не лежит вровень с полом первой, а располагается отвесно, и очертания деревьев и волка на пригорке стали призрачными, зато черная гладь воды превратилась в плотное и довольно ясное зеркало. Сотник увидел в нем собственное перекошенное ужасом лицо с четкостью до последнего седого волоса в бороде, двух товарищей, впавших в беспамятство, точно белошвейки при виде крови, убогий зал безымянной едальни, — но в первую очередь в двух шагах от себя он узрел такое, для чего не сумел подобрать нужных слов.

Словно кто-то попытался вылепить из полуночной тьмы статую.

Словно кто-то зачерпнул мрак со дна колодца, куда и в полдень не проникнет свет.

Словно кто-то наполнил человеческую тень змеями, чтобы они копошились внутри нее, как в кувшине, шипя и трогая воздух раздвоенными языками, капая ядом с клыков…

— Довольно!

Призрачный волк сиганул с пригорка, разинув пасть, ставшую такой огромной, что в нее поместилась бы и Луна, которой не было в чернейшем небе, — быть может, потому, что он ее уже сожрал. Змейская тень вскинула правую руку — указательный палец на ней удлинился и обзавелся когтем странной формы; этим самым когтем волк был вычеркнут из книги — нет, осознал сотник, из Книги, — будто его никогда и не существовало вовсе.

Кто-то перелистнул страницу.

Неплотно прикрытая дверь корчмы поскрипывала от сквозняка, снаружи то и дело заметало ворохами мокрый снег, отчего у входа расползлась большая грязная лужа, скрывая плиту на полу, такую же перекошенную, как все строение. Стоявший перед сотником граманциаш молча разглядывал свою руку, крутил ее так и эдак; совсем недавно, вспомнил Каменный Лоб, пальцы выглядели испачканными в саже, а теперь почернела вся ладонь и, кажется, внутренняя сторона запястья тоже. Позади послышалась какая-то возня. Младшие, похоже, очнулись, но сотник почему-то не мог на них взглянуть. Он продолжал смотреть на Дьюлу Мольнара — вроде перед ним хищный зверь и надо не пропустить тот миг, когда его присутствие станет опасным. Каменный Лоб понятия не имел, как поступит в таком случае, но инстинкты требовали быть начеку.

— Ладно, Мирча… — устало проговорил граманциаш и повернулся к сотнику. На бледной шее колдуна виднелось черное пятно, которого там раньше не было и которое явно не имело ничего общего с заурядной грязью. — Веди меня к своему князю. Посмотрим, чего ему надо.

Мокрый снег перешел в метель, которая старательно вымарывала город из реальности, оставляя лишь редкие проблески тусклого света и налетавший время от времени смрад выгребных ям, лишь самую малость ослабленный непогодой. Под ногами хлюпало, ледяная вода просачивалась в дырявые сапоги, и пальцы Дьюлы сами уже превратились в ледышки. Он шел следом за Мирчей, почти не замечая двух младших дружинников, которые опасливо держались позади, и перебирал в уме все, что доводилось слышать про князя Янку.

С точки зрения доблести и успехов на поле боя местный властитель не уступал воинственным соседям, но слыл необычайным умником и к тому же любителем диковинок — как южных, так и привезенных из каких-то совсем уж невообразимых краев. Может, вместе с одной из них ему приволокли кого-то вроде южного дэва или гуля? Сильную, опасную тварь? Граманциаш весьма взбодрился при мысли о том, что еще до рассвета может изрядно продвинуться в своем нелегком деле, если только его самого не сотрет из Книги чужеземная нежить или хворь, засевшая где-то в груди… и если еще один, самый странный и тревожный слух про Янку и его темницу не окажется правдой.

Покинув городские кварталы, они вышли к холму, на вершине которого смутно вырисовывался княжеский замок. Дорога пролегала по склону зигзагом, и, поскольку здесь путников уже ничто не защищало от ветра, непогода тотчас же сделалась еще омерзительнее. Пробираясь сквозь серую круговерть, все четверо окончательно промокли и замерзли, и стоило пройти через первые ворота — под аркой которых часовые заслоняли жаровню собственными телами, как щитами, уделяя ей куда больше внимания, чем чужаку, — двое младших дружинников куда-то исчезли, а Мирча этого будто и не заметил.

Во внутреннем дворе за высокими стенами метели не было, зато царил лютый холод. В свете факелов на вздымавшейся впереди стене поблескивал иней — дубовые двустворчатые двери обросли им, будто древним мхом, — а булыжники под ногами обледенели. Из расположенной неподалеку конюшни донеслось тихое ржание. Дьюла, отвлекшись на него и на свои мысли, распростерся на мостовой, чуть не расквасив нос.

Приподнявшись на локтях, он сперва закашлялся, а потом увидел над собой Мирчу. Сотник глядел на него со знакомой уже смесью растерянности и боязни.

— Ну давай. — Дьюла опять закашлялся. Ноги внезапно стали тряпичными и разъехались; он усомнился, что сумеет встать. Надо было как-то выиграть время. — Спрашивай.

— Ты прочитал мое имя в мыслях — уж не знаю, чьих именно, — проговорил Мирча, нахмурив брови. — Победил приколича в заболоченном лесу… чтоб мне провалиться, если я понял, как это вышло. И… поскользнулся на замерзшей луже? Валяешься теперь, словно какой-нибудь пьянчуга?

Граманциаш вздохнул. Ноги по-прежнему не слушались.

— Мирча по прозванию Каменный Лоб, скажи-ка: твой князь тебя ценит?

— Что? — Растерянность мгновенно уступила место гневу, а вот страх остался. Какое-то из этих чувств вынудило сотника схватиться за меч, который он, впрочем, не обнажил. — Я служу ему верой и правдой, колдун!

— В этом нет сомнений… — Третья попытка тоже закончилась неудачей. Дьюла, раздраженно хлопнув по брусчатке ладонью, понял, что и ее не чувствует. — Видишь ли, Мирча, дело вот в чем: его светлость явно знает, что на мне заклятие, как и на всех граманциашах. Я не могу ответить отказом на просьбу. Смекаешь? Ты, едва увидев меня, попросил — и мог бы сразу перестать бояться, потому что граманциаш, которого попросили, становится безобидней ягненка. Да-да, я не преувеличиваю. Но князь не пожелал тебя предупредить, вот потому я и усомнился…

Сотник яростно втянул широкими ноздрями так много воздуха, что, казалось, увеличился в размерах и в своем мохнатом плаще сам сделался немного похож на приколича. Рука его сперва чуть сжалась на мече, а потом он с рычанием отпустил оружие и рубанул ребром ладони, будто снес голову невидимому врагу. Дьюла одарил его виноватой улыбкой.

— Теперь помоги подняться, будь любезен. Князь, как ты и говорил, заждался.

Мирча окинул граманциаша взглядом, в котором бушевала метель почище той, что осталась за внешними стенами замка, а потом схватил его за шиворот, одним рывком поставил на ноги и ткнул в плечо, едва не повалив обратно.

— Топай давай. Не вздумай с его светлостью разговаривать… так, как со мной. Иначе окажешься там, где тебе не хотелось бы оказаться.

Дьюла понимающе хмыкнул и поплелся к дубовым дверям, чувствуя, как где-то в глубинах тела рождается лихорадочная дрожь, предвещая два-три дня в беспамятстве и, быть может, точку во всей невеселой истории.

Каменный Лоб скинул плащ первому попавшемуся слуге и провел колдуна через лабиринт узких коридоров, освещенных факелами, чувствуя, как возвращаются тепло и жизнь в замерзшие руки и ноги. Надо же было такому случиться, что пришлось выполнять столь зловещее поручение именно в ночь, когда разыгралась непогода… Так или иначе, он приободрился — особенно памятуя о том, что сказал Дьюла Мольнар во дворе, — и преисполнился надежд на скорый отдых и постель, возможно, не свою, а поварихи Марги. Если постель окажется недостаточно теплой, они вдвоем ее быстро согреют. Мечты заставили сотника ускорить шаг, но лишь ненадолго — колдун еле плелся и все громче кашлял, не замечая раздраженных окликов и ворчания спутника; поскольку Каменный Лоб не мог тащить чернокнижника за шиворот до самых покоев его светлости, пришлось снова замедлиться.

Князь Янку обитал в южной части замка, где даже коридоры были обставлены иначе: в них все чаще попадались чужеземные предметы — тонкие узорчатые ковры на полу и стенах, сосуды из цветного стекла, копья, топоры и мечи знакомых и причудливых форм. Необычными были даже витающие в воздухе запахи; сотник знал, что так пахнет рябая коричневатая кора какого-то дерева, привезенная из очень далеких краев и баснословно дорогая. За долгие годы службы он так и не отучился внутренне вздрагивать при мысли о том, какие деньги его светлость каждый вечер сжигает в переносных жаровнях. Впрочем, кое-какие поступки Янку вызывали дрожь посильнее — Каменный Лоб успешно скрывал ее даже от самого себя.

Последние двери, где сотник с колдуном остановились, украшала резьба в виде яблони с раскидистой кроной, в которой вопреки здравому смыслу одновременно виднелись искусно отображенные почки, цветки, плоды и голые зимние ветви. Ствол яблони обвивал змей, застывший на полпути к птичьему гнезду в самой вышине.

— Ваша светлость! — позвал Каменный Лоб, постучавшись. — Я привел Мольнара!

— Входите, — донеслось изнутри.

Комната, открывшаяся за внушительных размеров дорогими створками дверей, вопреки ожиданиям оказалась не слишком большой и довольно уютной. Золотистый отблеск каминного пламени тянулся, словно змеев язык, по каменному полу к массивному столу, заваленному книгами, свитками и разными предметами, чье назначение оставалось для Каменного Лба абсолютной тайной. Чуть дальше стояли полки, ломившиеся от того же набора княжеских развлечений. Под столом дремала Лала — огромная, лохматая, как медведь, псина, которую Янку лет пятнадцать назад щенком привез из очередных странствий по южным землям, только вот, как он обмолвился однажды, туда она попала из горной страны, расположенной где-то на востоке, гораздо дальше, чем Каменный Лоб мог вообразить.

Сам князь стоял лицом к камину, заложив руки за спину. Все обитающие в замке женщины — от незамужних юниц до беззубых вдов — были без ума от этого высокого, статного мужчины, в чьих густых темных волосах и бороде ослепительно сверкали седые пряди. По счастливой случайности Янку, принявший участие в достаточном количестве битв, ни разу не был ранен в лицо, — говорили даже, что это подозрительно, как если бы князя оберегали некие чары, — и потому ни один шрам не испортил его суровую красоту. Восемь лет минуло с тех пор, как Янку овдовел в третий раз, и казалось, что новую жену не ищет, да и сдалась она ему? Единственному наследнику, княжичу Корвину, исполнилось двенадцать. Мальчуган рос здоровым и сильным, пусть и немного молчаливым, — и братья лишь прибавили бы забот в будущем, что Янку в свое время усвоил на собственном примере. Развлекаться князь умел, а если надо было согреть постель, хватало щелкнуть пальцами. Впрочем, с некоторых пор постель оставалась холодной по вине одной особы…

— Ох… — раздалось позади. Каменный Лоб, покосившись на колдуна, шагнул в закуток между дверью и еще одной полкой со свитками, на всякий случай положил руку на меч. Что бы ни наплел этот Мольнар про свою безобидность, оставлять князя наедине с тем, кто победил приколича голыми руками, не следовало. — Поразительно…

Она стояла вполоборота, как будто откликнувшись на чей-то зов. Одно колено чуть согнуто, круглая пятка приподнята, изящные лодыжки переходят в крепкие икры и плавно очерченные бедра. Тонкую талию можно объять двумя руками, сомкнув большие и указательные пальцы; девичью небольшую грудь она совершенно безуспешно — да и напрасно, подумал Каменный Лоб — прикрыла рукой с растопыренными пальчиками. Густые волосы струятся по плечам и спине, как водопад, и они же — то единственное, что могло бы сойти за одежду. Судя по выражению лица с тонкими, мягкими чертами, она осознает и свою наготу, и эффект, который та производит на мужчин. Подбородок дерзко вздернут, губы изогнуты в лукавой улыбке, глаза под безупречными бровями сияют от потаенного смеха — и это самое удивительное, поскольку они, эти глаза, кажутся живыми, даром что изваяны из светлого мрамора с золотистым отблеском, придающим холодному камню иллюзию тепла.

— Нравится? — Янку повернулся и устремил на Мольнара немигающий взгляд. — Купцы из Рума привезли. Говорят, ей много веков… и изваял ее один древний скульптор, Дайдал… Он, если я верно понял, также умел делать из дерева и металла статуи, которые двигаются. Эта не двигается. Пока что.

— Дерево и металл труднее сохранить в первозданном виде, — тихо проговорил колдун, продолжая рассматривать статую. — Гниль и ржавчина не знают пощады. То ли дело камень…

На его странном лице не было и тени вожделения; скорее оно выражало смесь восхищения и… скорби? Мирча не успел в этом убедиться, поскольку Мольнар шагнул вперед и повернулся к сотнику спиной, но в сердце Каменного Лба как будто пробудилось эхо. А вот Янку расслышал в словах гостя нечто иное и ухмыльнулся.

— Я про тебя все знаю, граманциаш.

Колдун тяжело вздохнул и закашлялся.

— Не томите, ваша светлость… Я уже понял, что вам известно о заклятии. Собственно говоря, понятно и то, в чем заключается ваша просьба. Но вам придется высказать ее вслух.

— Ах, к чему такая спешка?..

Янку слегка нахмурился, и Каменный Лоб почувствовал его раздражение. Интересно, подумал сотник, почему он меня до сих пор не выгнал?

— Так редко выпадает случай побеседовать с по-настоящему образованным человеком о вещах, которые не дают покоя моим мыслям. — И князь взмахом руки указал на собрание книг и свитков, которое было, как догадывался сотник, впечатляющим даже для самого взыскательного знатока. По меньшей мере такого знатока, который интересовался вполне конкретными тайнами и загадками.

— Я болен, ваша светлость, мои силы на исходе… — пробормотал колдун и опять закашлялся, а потом и пошатнулся. — Но не смею перечить. Вы, как я погляжу, и сами весьма образованны. Можно взглянуть?..

— На здоровье, — милостиво разрешил Янку.

Мольнар подошел к одному из стеллажей, протянул руку, но свиток не взял, а лишь дотронулся кончиком пальца и опустил голову. Мирче показалось, хоть сотник и не видел лица колдуна, что при этом он еще и закрыл глаза.

— Возжелав узнать тайну речи человеческой, велено было сокрыть младенца от словес, дабы понять, какой язык вложен в его душу при рождении, — проговорил он негромко, монотонно, как будто читая с листа. — Дитя много плакало. По прошествии трех лет осталось бессловесным, но не безмолвным, ибо изрекало звуки, подобные кошачьему мяуканью и собачьему лаю. Передвигаться предпочитало на четвереньках. — Колдун помолчал, потом продолжил: — Отослано в лесную обитель, где еще через два года, так и не произнеся ни единого слова, погибло от лап и зубов рыси, ворвавшейся в сарай, где оно обитало… Ваша светлость проводит изыскания?

— Мне не дают покоя чудеса мироздания и законы, что лежат в его основе, — ответил князь со степенным кивком.

Каменный Лоб, хорошо знавший привычки и повадки хозяина, видел, как трепещут крылья его носа: на самом деле Янку очень взволнован. Еще бы, ему и впрямь нечасто удавалось с кем-нибудь поделиться своими открытиями и даже неудачами.

— Погляди-ка вот на это…

Он сам подошел сперва к одному шкафу, потом — к другому, снял с нужных полок нужные книги и свитки, свалил кучей на тот угол стола, где еще оставалось место, и принялся показывать и рассказывать. Колдун приблизился, задумчиво кивая, одной рукой взяв себя за подбородок, другой подперев локоть. Мирча старательно отвлекался, вынуждая себя думать о Марге, ее пышной груди, пахнущей заморскими пряностями, но выходило не слишком-то хорошо. Он чересчур много знал об этих княжеских… изысканиях.

О том, как покрывшегося кровавыми язвами крестьянина заперли в одной тюремной камере с его здоровой женой, чтобы наблюдать и записывать, на какой день дух болезни перейдет к ней. Дух, как выяснилось, отчасти перешел — уже следующей ночью, — а отчасти задержался в каменном мешке и убил еще пятерых узников, коим не посчастливилось попасть туда позднее.

Или о том, как по велению князя купленным у городских нищих детям пускали кровь, проверяя, сколько ее в человеке и какого количества можно лишиться без вреда для здоровья, без угрозы жизни. Мирча не знал, сколько их было всего, этих бледных, перепуганных мальчишек и девчонок, — после двадцатого перестал считать.

А еще о том, как Янку задумался: почему один солдат, получив булавой по затылку, теряет зрение, другой же после не менее сильного удара в висок отделывается редкими приступами падучей или вовсе через некоторое время приходит в себя, даже если лекарю приходится вынимать осколки костей из того студня, что спрятан в каждом черепе. Его светлость решил и это проверить, сперва предположив, что всему причиной некое блуждающее скопление кровеносных жил, после — что в студне содержится неведомый орган; но изыскания вновь завершились неудачей, поскольку с каждым новым ударенным происходило что-нибудь особенное, неожиданное — один, например, перестал различать лево и право, а другой заговорил на языке пятых небес, который никто не понимал. Янку задался вопросом, важно ли, в какой руке ударивший держал булаву, но проверять идею не стал — отвлекся на что-то другое, Мирча позабыл, на что именно…

— Итак. — Его светлость выпрямился, скрестив руки на груди, и вновь устремил на колдуна немигающий взгляд. — Я открыл тебе душу, граманциаш. Теперь вернемся к тому, что волнует мое сердце. Эту статую, как уже было сказано, привезли купцы из Рума, знающие мои вкусы, — я ее не просил, они сами где-то разыскали и решили, что она мне понравится. Так и вышло… Надо признать, поначалу я сопротивлялся ее чарам. Она стояла в другой комнате, сперва под плотным покрывалом, затем просто в темноте, но… как-то само собой вышло, что я стал проводить там все больше времени и в конце концов велел перетащить ее сюда. Скажи, она заколдована?

Колдун, оттолкнувшись от стола, приблизился к статуе и обошел ее по кругу, тихонько кашляя. Его лицо, как теперь смог разглядеть Мирча, стремительно осунулось и побелело, лишь на щеках полыхал горячечный румянец. Но зеленые глаза остались такими же внимательными. Он поднял руку, но не коснулся мрамора, а растопырил пальцы и зажмурился.

— Нет, — прозвучал через некоторое время ответ на княжеский вопрос. — Она чудесна лишь в том смысле, который предполагает выдающееся мастерство. Ни малейшей толики волшебства — темного ли, светлого, — только камень и вложенный в него талант.

— Что ж, граманциаш… я хочу, чтобы ты вселил в нее живую душу.

Каменный Лоб, вздрогнув, вынырнул из воспоминаний. Не то чтобы он не догадывался, о чем его светлость попросит этого странного человека… Но князь же не видел, что случилось в корчме. Мог ли он в полной мере представлять себе, с кем — или с чем — связывается? Сотник уже открыл рот, чтобы вмешаться в разговор — рискуя поплатиться собственной шкурой, — но чутье подсказало: поздно.

Мольнар устремил на Янку странный взгляд. Лицо колдуна на мгновение превратилось в размытое пятно неопределенного цвета; оно было как пробегающая по земле тень грозовой тучи, блик на поверхности горного ручья, волна на шкуре зверя, готового атаковать, или осыпь на склоне горы, который вот-вот обвалится целиком. Потом оно обрело форму, и вот тут сотник во второй раз за день испугался по-настоящему: колдун превратился в точную копию князя, каким тот был лет двадцать пять назад, когда сам Мирча, пылкий юнец, жаждущий подвигов, только поступил к нему на службу. Те же тонкие черты, та же горделивая посадка головы и надменная улыбка…

А сам Янку ничего не заметил.

Колдун запрокинул голову к потолку и тихонько завыл. Лежащая под столом Лала, о которой все забыли, проснулась и ответила таким же протяжным воем, от которого у сотника заныло в груди. Мольнар медленно развел руками, растопырив пальцы, и от каждой вещи, каждого существа и даже от огня в очаге к нему потянулась тонюсенькая вереница символов, мерцающих в полумраке. Они напоминали буквы и слова, начертанные пером золотыми чернилами прямо в воздухе. Каменный Лоб увидел строчки, утекающие с его собственной одежды, меча, пояса — а также пальцев, груди, бороды, — но, хоть и умел худо-бедно читать и писать на трех языках, не узнал ни одного значка. Он понял, что не может ни пикнуть, ни пошевелиться, скованный чарами по рукам и ногам. Превратился в истукана, бессловесного и бессильного, способного лишь сгорать в пламени полыхающей внутри бесплодной ярости.

— Я выполню твою просьбу, князь, — сказал Мольнар, и его хрипловатый голос внезапно обрел силу, каждое слово звучало выразительно и веско. — Но должен кое о чем предупредить. Во-первых, ей будет отмерен срок… тот самый, что положен от рождения каждому существу, способному дышать. Ты с этим согласен?

— Конечно! — Глаза Янку вспыхнули от нетерпения. — И это правильно, граманциаш. Пусть живет и стареет, как обычные женщины, чтобы ни у кого не возникло лишних подозрений… Впрочем, надеюсь, стареть, толстеть и дурнеть она будет не слишком уж быстро.

— Ты ею насладишься сполна, в этом нет никаких сомнений. Во-вторых, изначально она будет беспомощной, как младенец. Ее надо будет всему учить — ходить, говорить, принимать пищу и питье, заботиться о чистоте собственного тела. Придется потерпеть.

Князь хищно улыбнулся и кивнул, не сказав ни слова, но намекая: недолго, колдун.

— Ну и последнее… Перед тем как отпущенный срок истечет, она обретет свой истинный облик.

Янку наконец-то забеспокоился — третье условие колдуна казалось странным, тревожащим, — но паутина золотистых строчек уже оплела его, соединив с прекрасным мраморным изваянием, которое начало изнутри заполняться розовато-золотистым светом, будто в глубине камня рождалась новая заря. Отступать было поздно, и Янку снова кивнул, а потом устремил взгляд на статую… и уже не мог его отвести.

Дьюла Мольнар, граманциаш, соединил кончики длинных тонких пальцев, перепачканных в чернилах. Мирча Каменный Лоб, безмолвный свидетель, внезапно понял, что заостренные ногти формой напоминают перья для письма. Между этими ногтями рождались новые строчки и убегали к статуе, окутывали ее виток за витком — ложились на мраморную плоть, не пропуская ни пяди. Они струились еще куда-то, однако оцепеневший Мирча не видел, куда именно. Всё, кроме изваяния и строчек, поглотила тьма, а потом где-то в глубине этой тьмы — гораздо дальше, чем позволили бы размеры комнаты, — нарисовались очертания громадной распахнутой книги, и в ней были все, и в ней было всё…

Кто-то заплакал или, быть может, завыл; кто-то рухнул на пол, обессиленный.

— Мирча, — тихо проговорил князь Янку. — Сегодня ты узрел настоящее чудо.

Дьюла очнулся от жуткой боли в вывернутых плечах и с огромным трудом огляделся по сторонам. Запястья были обмотаны веревкой, пропущенной, как он едва рассмотрел в полумраке и сквозь туман перед глазами, через железное кольцо в потолке весьма зловещей комнаты — заполненной предметами, чье предназначение, увы, граманциаш хорошо знал, а кое-что успел даже испытать в прошлом на собственной шкуре. Другим концом веревка наматывалась на ворот; хотя она и так уже была туго натянута, предел возможностей всей конструкции и его тела маячил где-то в тревожащей дали.

Как же его на этот раз занесло в чей-то пыточный подвал? Граманциаш помнил корчму на главной площади Дуброваца и переулок за корчмой. Ему надо было попасть на рынок, а оттуда — в квартал ювелиров, к Аде Бекали, и он решил срезать путь. Все неприятности случались именно в те разы, когда он принимал такое решение.

С него содрали одежду и воткнули в рот кляп. Затылок тоже болел, а шея зудела от подсохшей крови. От холодного, сырого, пропахшего плесенью воздуха пленник покрылся гусиной кожей и дрожал. По мере того как туман перед глазами рассеивался, Дьюла осознавал все больше подробностей относительно той прискорбной западни, в которую умудрился угодить. В переулке его ждали сведущие, хорошо подготовленные люди: чтобы окончательно лишить граманциаша возможности сопротивляться или удрать, стоило поступить именно так — отнять руки и язык. Теперь он мог лишь беспомощно болтаться на веревке, как окорок в кладовой.

Пыточная была довольно большая — свет факела на стене и масляной лампы на столе с разложенными ножами, пилами, клещами и прочими палаческими инструментами не добирался до дальних углов, затерявшихся во тьме. Вполне возможно, там прямо сейчас кто-то сидел и наблюдал, но Дьюла ничего не слышал — ритмичный гул крови в ушах не оставлял прочим звукам ни единого шанса.

Внезапно обстановка напомнила граманциашу скрытую в самом сердце библиотеки мастерскую Дракайны, и от этой странной мысли он мог бы улыбнуться, не мешай ему кляп во рту. Ну да, конечно… Чтобы сделать из крапивы нити и ткань, а из ткани — бумагу, их надо было подвергнуть мукам. И Дракайна любила странно пахнущую тьму, которая наверняка напоминала ей о том, что было до начала времени, до первого восхода Солнца. Он столько лет провел под землей, что не мог не впитать частичку ее любви и тоски по прошлому.

— Глупый, глупый мальчик… — сказала женщина под густой черной вуалью, присев на краешек стола. — Зачем ты все это устроил? Я выпустила тебя в мир не для того, чтобы ты испортил творение, в которое было вложено столько сил…

«Ты уже определила зароки и условия, — подумал он, зная, что Дракайна услышит. — Ты не запрещала мне разливать чернила».

— Мне и в голову не пришло, что ты на такое способен.

«Почему? Ты всегда знала, что я не отличаюсь терпением».

— Я думала, любовь к жизни пересилит… то, другое чувство.

«Ты ошиблась».

— Я ошиблась, — эхом повторила Дракайна и, приблизившись, стала его разглядывать, склонив голову набок.

Дьюла примерно знал, что она видит спереди, кроме множества старых шрамов: чернота отвоевала его правую руку полностью и хлынула на грудь, слилась с большим пятном на шее; левая рука изменила цвет лишь до локтя, а ноги — чуть выше колен. Спина оставалась загадкой, поскольку у него уже очень давно не было возможности посмотреться в большое зеркало. В последнее время он почти не замечал перемен даже после встреч с сильными монстрами и потому мог только гадать, сколько еще лет придется бродить по изведанным и невиданным прежде тропам, пока не наступит долгожданный финал.

— Я ошиблась, — опять сказала Дракайна и, протянув руку, коснулась его груди когтем. — Но ты тоже ошибся.

«Что?..»

Вместо ответа она ткнула пальцем, и длинный коготь, как стилет, вошел между ребрами слева. Дьюла не ощутил боли, но, когда острие коснулось сердца, нахлынула волна холода, словно внутри него распахнулась дверь в мир инистых великанов, о котором рассказывали на севере. Боль пришла чуть позже новым, соленым приливом — из завязавшихся узлом потрохов, из каждого сочленения костей, из прокушенного языка.

— Очнись, тварь.

Граманциаш открыл глаза и сквозь капающую с бровей ледяную воду увидел сперва лишь темные силуэты, которые медленно превратились в двух мужчин. Один стоял достаточно близко, держа в руках пустое ведро, и был хорошо знаком, пусть они и виделись всего один раз в жизни, пять… или шесть?.. лет назад. Другой держался под защитой тьмы, но Дьюла узнал его, не заглядывая в Книгу.

Отшвырнув ведро, Мирча Каменный Лоб повернулся к своему спутнику, словно в ожидании приказа. Тот медлил, а потом шагнул вперед и оказался на свету. Он был высоким и широкоплечим, как отец, да и лицом весьма походил на князя Янку, хоть о настоящей бороде пока мог лишь мечтать. Но главным отличием было выражение этого самого лица: Янку, как и положено опытному воеводе, держал каждую мышцу под строгим контролем, демонстрируя собеседнику ровно те чувства, какие требовалось. А вот юноша — его звали Корвин, вспомнил граманциаш, — даже не пытался скрыть, что пребывал во власти скорби и отвращения.

Дьюла знал, что из этого адресовано ему.

— Зачем ты это сделал? — тихо проговорил юноша и продолжил, не требуя ответа: — Как же я мечтал об этом моменте… как же я хотел тебя увидеть вот таким, голым и совершенно беспомощным…

Граманциаш запрокинул голову, закрыл глаза. Он уже не чувствовал боли — ей на смену пришла безграничная усталость, не дающая даже заглянуть в Книгу, для чего требовалось лишь мысленное усилие. Он мог бы узнать, что случилось, не дожидаясь рассказа этого бедолаги. Но какая разница? Что записано, то записано.

— Как же я тебя ненавижу…

Сотник дернул Дьюлу за волосы и вытащил кляп так быстро и грубо, что едва не прихватил с ним пару зубов.

— Говори! — Княжич — или уже молодой князь? — попытался рявкнуть, но невольно взвизгнул и содрогнулся всем телом так, словно был готов сию секунду разрыдаться.

— Что ты хочешь услышать… светлость? — прохрипел граманциаш, откашлявшись и переведя дух. — Я всего лишь исполнил желание твоего отца. Осмелюсь напомнить… это было совершенно искреннее, страстное желание. И не я его вселил, не я пришел к вам в дом, предлагая свои услуги. Меня разыскали и оторвали от дел… еще спасибо, что не так внезапно, как сегодня.

— Ты… — Корвин, похоже, впервые осознал, что смотрит на висящего на дыбе пленника снизу вверх, и это пробудило в нем негодование, на время взявшее верх даже над скорбью. — Ты вселил в статую душу его собаки!

— Я вселил живую душу… — Дьюла тряхнул головой, прогоняя вновь нахлынувший туман. — …Меня об этом и попросили.

И он все-таки заглянул в Книгу.

…первым, что помнила Лала, были Его руки. Его широкие ладони с мозолями от меча и поводьев, со следами старых порезов. Массивный перстень с красным камнем. Все это источало особый, неповторимый запах. Она помещалась на Его ладонях целиком. Она была Рядом.

Был Он и были Другие; Он, конечно, важнее всех. Лала сопровождала Его в походах и путешествиях, повидала множество стран и три моря, слышала звучание двадцати с лишним языков. Она охраняла Его от Других и иногда пыталась накормить, поймав какое-нибудь животное, но добыча всегда оказывалась слишком юркой, и Он со смехом трепал ее по мохнатой холке, твердя, что для охоты есть другие собаки. Когда Лала болела, Он сидел Рядом, поил и кормил, переживал — правда, если приходили Другие, отстранялся. Постепенно Он начал отстраняться чаще, но все равно оставался большей частью мироздания, и, если Его Рядом не было, она просто ждала — ждала и знала, что рано или поздно Он снова появится.

Когда-то огромный мир сжимался: сперва до одного города, потом — замка и двора; нескольких коридоров и комнат; в конце концов осталась единственная комната. Лала почти все время спала, но даже во сне чувствовала, когда Он приходит, чтобы побыть Рядом. Он что-то делал за столом, под которым она лежала, но это было для отвода глаз, на случай, если неожиданно придут Другие. Лала ничуть не сомневалась, она знала Его лучше, чем Он сам себя знал.

Однажды пришел Другой, который понимал Лалу слишком хорошо.

Мир может стать больше, сказал он, мир может стать ярче. Вы с Ним будете Рядом — ближе, чем ты способна себе представить. Он будет тебя любить, как никогда раньше не любил. Ты станешь для Него всем, но поначалу тебе будет больно и страшно, а закончится все великой печалью.

Все так и случилось: поначалу ей было больно. Каждую косточку в ее теле размололи в муку, плоть перетерли в кашу и все это залили в новую форму, одновременно знакомую и чужую. Когда она вновь открыла глаза и услышала чей-то плач, Он был рядом, смеялся и плакал, что-то говорил, но она ничего не понимала. Ей пришлось очень долго учиться понимать самые разные вещи, даже те, которые раньше казались такими простыми. Она знала, что значит слово «нельзя», но теперь «нельзя» стало все, что раньше было можно…

Нельзя выть.

Нельзя ходить на четвереньках.

Нельзя есть, опустив лицо в миску.

Нельзя сидеть на полу, положив голову Ему на колени.

Но мир действительно стал больше, и сложное постепенно делалось если не простым, то хотя бы понятным. Лала научилась издавать нужные звуки, когда к ней обращались — называя почему-то Агатой, — и должным образом изменять лицо. Она была готова на все ради Него, особенно ради тех моментов, когда Других не было рядом и можно было окружить Его собой и своей любовью. Он, как правило, не возражал.

И вот настал день, когда…

— …это был пир в честь визита посла из Рума, — говорил Корвин, и темные глаза на побелевшем лице казались необыкновенно большими, но тусклыми, будто юноша ослеп. Его взгляд был устремлен в прошлое. — Агата… Лала… в тот день она с самого утра была сама не своя. Все роняла, отвечала невпопад, плакала без причины. В конце концов бросила все хозяйские дела и слонялась по коридорам с неприкаянным видом. Отец был слишком занят посланником, чтобы как следует встревожиться, но попросил меня узнать, в чем дело. Я подошел. Я спросил. — Он спрятал лицо в ладонях и немного помолчал. — Она сказала: «Кажется, мой мальчик, сегодня зайдет Солнце». Ты понимаешь? Ну конечно, понимаешь, ты же сам вложил в нее эти слова. А я не понял.

— Я ничего не вкладывал… — сказал Дьюла, но услышал его только Мирча Каменный Лоб, стоявший поодаль с мрачным лицом.

— Во время пира Агата сидела рядом с отцом и молчала. Она всегда была неразговорчивой, но обычно хоть улыбалась и поддакивала, смеялась в ответ на шутки, а тут застыла, будто истукан, и почти ничего не ела. Сидела и смотрела в пустоту, с… каменным лицом. Тогда-то отец и забеспокоился, начал спрашивать, что случилось, не заболела ли его ненаглядная. — Корвин криво улыбнулся. — Когда принесли главное блюдо, запеченного кабана, она встала и подошла к нему — все решили, так и задумано, хозяйка будет сама угощать гостей, но… Лала… Агата… запустила обе руки в тушу, начала рвать ее на части, а потом в наступившей тишине сунулась носом кабану в фаршированное брюхо. Когда она выпрямилась, вместо лица у нее была собачья морда…

Корвин вдруг рванулся к столу с пыточными инструментами, схватил первое, что попалось под руку, — это оказался длинный узкий кинжал, — а потом в один миг оказался совсем рядом с подвешенным к потолку граманциашем; отсутствующий взгляд сменился пылающей яростью такой силы, что, если бы его глаза превратились в угли, их жар опалил бы Дьюле кожу.

— Скажи, колдун, что бы ты сделал с человеком, из-за которого твой отец предстал перед всей округой — и перед сановниками с юга — тем, кто три года делил постель с псиной? А потом, когда чудище — наполовину женщина, наполовину собака — умерло у него на руках, поднялся с трупом на руках на башню и шагнул из окна? Что бы ты сделал с тем, из-за кого две трети отцовских бояр и дружинников отказались служить единственному наследнику, но не просто ушли, а оттяпали половину земель, погрузив княжество в кровавую смуту?

— Куда интереснее звучит другой вопрос: что стоит сделать с наследником, который вместо того, чтобы сражаться с мятежниками, рыщет по городам и весям в поисках своего так называемого обидчика? — парировал граманциаш. — Может, зря князь Янку не зачал других сыновей? Или даже дочерей?

— Может, раз ты не в силах отказывать, когда тебя о чем-то просят, мне стоит попросить? — прошипел Корвин, и шипеть у него получалось гораздо лучше, чем рявкать. — Например, попросить, чтобы ты вышел на главную площадь Дуброваца и там у всех на глазах совокупился со свиньей?

Дьюла хрипло рассмеялся:

— Это не так работает. Но даже если бы и работало — что с того? О моем позоре забудут на следующий день, а твой уже вошел в историю.

Молодой князь лязгнул зубами от ярости. Граманциаш продолжил:

— Нет, увы, дражайший юный мститель, одержимый честью и репутацией, — тебе придется меня убить собственными руками. Или замучить до смерти… и можешь даже обставить случившееся как изыскание — ведь именно это слово, если мне не изменяет память, предпочитал твой отец, погубивший сотни людей из-за желания постичь чудеса Вселенной?

Корвин вздрогнул, отпрянул. По почти безбородому лицу пробежала тень. Он все знал, конечно, — и наверняка уже давно, задолго до того, как обрел возможность прочитать книги и свитки, скопившиеся в отцовском кабинете. Если, конечно, ему хватило духу их прочитать. Он, как всякий одинокий мальчик в большом замке, любил подслушивать и подглядывать, и к тому же вовсе не был дурачком — иначе не прожить бы ему и суток после смерти Янку.

Но вслед за проблеском тревоги во взгляде юноши проступило что-то еще, и пальцы стиснули рукоять кинжала до побелевших костяшек.

— Был я крапивой придорожной… — хрипло пропел Дьюла и облизнул пересохшие губы.

Корвин отвел руку с кинжалом в сторону, крылья его носа затрепетали.

— И рос в пыли… меня сорвали осторожно, когда нашли…

Длинное, тонкое лезвие блеснуло в полумраке.

— Крапива жжется, не дается…

В тот самый миг, когда острие коснулось кожи граманциаша в той самой точке, куда угодил ноготь Дракайны, он закрыл глаза, прошептал: «Infra»[1], и его не стало. Лишь внезапно освобожденная веревка, которой больше не надо было стискивать человеческие запястья, рухнула с потолка, разматывая витки, и повисла на железном кольце, покачиваясь из стороны в сторону.

— Что случилось?.. — растерянно спросил Корвин, замерев с кинжалом в руке и глядя перед собой, словно рассчитывая, что колдун вернется, возникнет из пустоты, будучи уже мертвым. — Куда он подевался?

— Он черно… книжник, ваша светлость, — тихо ответил Мирча Каменный Лоб. — Вам ли не знать, что в книгах бывает не только текст, но еще и всякие… как бишь их называют… маргиналии.

Князь Корвин фыркнул, разжал пальцы, и кинжал со звоном упал на пол. Повернувшись, юноша вышел из пыточной; спину он держал прямо, смотрел перед собой, а его красивое лицо сделалось совершенно неподвижным, на зависть любому изваянию.

Каменный Лоб ненадолго задержался.

— Где бы ты ни был, колдун, я знаю — ты меня услышишь, — проговорил он вполголоса, обращаясь к масляной лампе, что безмятежно горела на столе. — Ты был обучен сражаться с чудовищами, но своим поступком сделал совсем иное. Ты сотворил новое чудовище, и, сдается мне, оно ни в чем не уступит старому.

Потом сотник тоже ушел, и пыточная опустела. Лишь его слова, потрескивая, еще долго сгорали в пламени масляной лампы, и хлопья сажи, кружась, опускались на поверхность чернейшего Предвечного океана.