Арбитр Пушкин

Глава 19

Эпилог

Санкт-Петербург, Московский вокзал, 8 июня 1830 года

Тринадцать лет.

Ровно тринадцать лет с того дня, когда я очнулся закопанным по шею на берегу Царскосельском пруда.

И вот сегодня настало время подвести некоторые итоги моего пребывания в этом мире.

Московский вокзал, залитый утренним светом, полный народа, знамён и цветов. Море шляп, мундиров, бриллиантовых булавок и нервных улыбок. Ну и куча журналистов и фотографов — куда без них.

Вся столица здесь — но не только аристократия. В первых рядах, отделённые алой лентой от парадной аллеи, стояли те, чьи руки проложили путь от Петербурга к Москве: рабочие в праздничных рубахах с вышитыми гербами. Их груди украшали серебряные медали «За постройку железной дороги»– не как символы награды, а как знамёна труда, заменившие собой штыки почётного карауля. Инженеры в новых сюртуках, рядом — теодолиты, увенчанные лентами, и чертёжные доски с гравюрами будущих станций, развешанные как трофеи. Даже в этот день, когда аристократы щеголяли нарядами и ювелирными изделиями, здесь царила рабочая гордость.

Кого уж точно не было у Московского вокзала, так это бунтовщиков, каковыми оказались в моём мире декабристы.

Декабристы. Если верить историческим данным их было больше пятисот. Двести восемьдесят девять были признаны виновными. Более четырёх тысяч солдат, выступавших на стороне декабристов, после восстания были отправлены воевать на Кавказ, ко многим были применены телесные наказания.

Но на этот раз История изменила свой ход. Те из потенциальных декабристов, кто ещё не нашёл себя в делах Союза и после первых реформ, в деле возрождения Державы, позже составили костяк «Комитета по делам крестьян и помещиков».

Да, приходилось не только права крестьян отстаивать, но и помещиков с их семьями защищать.

Разъяснения от правительства под названием «Земля и воля» были разосланы везде, даже в самые маленькие деревушки. Их, под свет лучины, крестьяне заучивали наизусть. И это работало. В кои веки до народа донесли внятные объяснения происходящего.

В прошлой истории, после отмены крепостного права произошло более тысячи бунтов и волнений за год. В три раза больше, чем за предыдущие пять лет. А русский бунт — он всегда кровав и беспощаден. Вот и носились члены Комитета по сёлам и уездам, как проклятые, донося волю Императора и разрешая конфликты между крестьянами и помещиками.

Во многом благодаря их усилиям реформы малой кровью обошлись.

Я вышел из своего автомобиля — чёрного, необычного для этого мира, словно сошедшего со страниц моих воспоминаний. Его создали в Велье, в мастерских моих Самоделкиных, которые умеют превращать даже самые смелые фантазии в действующую технику.

Хотелось бы гордиться, что такой экземпляр единственный, но приходится признать: у самого Императора стоит в конюшне точно такой же минивэн. А как иначе быть с Николаем I, чьё слово в Российской империи весит больше, чем все её границы? Разве можно представить царя без надёжного средства передвижения? Тем более что он не просто правитель — мой кум, человек, с которым нас связывают не только обряды крещения, но и годы доверия, прошедшие сквозь дым войн, туман дипломатических переговоров и шепот приёмных залов.

Выйдя из машины, я открыл заднюю дверь и подал руку жене. Катя с благодарностью приняла помощь, легко ступив на мостовую.

Красавица. Десять лет назад в Велье, в свите Императрицы, она едва ли не пряталась за кружевным веером, дрожащими пальцами поправляя перчатки до локтя, а теперь её осанка дышала такой же непоколебимой грацией, как статуя Флоры в Летнем саду — там, под шепот фонтанов, мы порой гуляем во время наших визитов в столицу. Время не стёрло черты той юной фрейлины — оно наложило поверх них оттенки мудрости: в уголках глаз застыли морщинки от улыбок, а в походке, некогда скованной этикетом, появилась та уверенность, что рождается только после пройденных бурь.

Помогая Катеньке выйти из салона минивэна, я ощутил, как её пальцы слегка сжали мою ладонь — та самая нежность, что десять лет назад дрожала за веером в Велье. В тот же миг с противоположной стороны машины распахнулась дверь, и на мостовую выпрыгнул наш Коля, поправляя светло-синий сюртук с такой серьёзностью, будто собирался на заседание Сената.

За сыном, держась за его руку, вышли Маша и Наташа — наши близняшки, две капли воды в одинаковых лавандовых платьях. Их светлые косы, перевитые атласными лентами, колыхались в такт шагам, словно солнечные зайчики на водной глади. Порой я путаю их имена, вызывая улыбки горничных. Но в сходстве дочерей — отголосок Кати: те же глаза, что сияли в свите Императрицы, те же лёгкие складки у губ, будто девочки унаследовали не просто черты матери, а её саму душу, разделённую на две юные души, готовые покорять мир.

— Папа, можно я подойду поздороваться с Его Императорским Величеством? — не выпуская из ладоней руки сестёр, спросил Коля, кивнув на минивэн Николая I, припаркованный в нескольких шагах от нас.

Я улыбнулся про себя: мой маленький дипломат прекрасно понимает, что за почтительным поклоном к императору скрывается нетерпение увидеть Александра, Марию и Ольгу — детей его крестного. Скоро, уже на следующей неделе, наши семьи отправятся в крымскую резиденцию, где строгие правила дворцовых коридоров уступят место свободе. Там, под шепот моря и ласковый шелест золотистых кипарисов, близняшки с Ольгой будут строить планы сокровищных экспедиций в садовых лабиринтах, а мальчики лазать по окрестным горам и купаться в море до синевы на губах, пока закат не окрасит небо в те самые оттенки, что мы так любим с Катей.

— Мы тоже хотим поздороваться с Его Императорским Величеством, — дуэтом заявили Маша с Наташей, их лавандовые платья взметнулись, будто два крыла жаворонка, взлетевшего с одной ветки. Не дожидаясь ответа, они уже бежали к минивэну Николая, перебивая друг дружку:

— Ваше Величество, мы будем в Крыму строить замок из ракушек!

— Нет, сначала найдём пиратскую карту в саду!

Император, выйдя из машины, опустился на корточки — жест, который когда-то, в Велье, заставил меня понять: за титулом скрывается не просто правитель, а человек, помнящий, каково быть отцом. Его глаза, привыкшие к донесениям генералов, мягко улыбнулись, когда Маша, решив, что путаница с именами — лучшая маскировка, представилась Наташей. Наташа в свою очередь, хитро блеснув глазами, назвалась Машей.

— Девочки, — проговорил он, доставая из кармана мундира две серебряные монеты, — в Крыму ракушки бывают золотыми. Но только если искать их не глазами, а сердцем.

Я смотрел, как они, сжимая монеты в кулачках, бегут обратно, их шаги звучали, как ритм старинного вальса — так же, как Катя двигалась по паркету бального зала в тот вечер, когда я сватался к ней. Даже сейчас, через десять лет, её походка остаётся для меня мерой грации: лёгкая, но властная, как шелест дорого шёлка под луной. А эти две, мои девочки, будто разделили её душу пополам — одну половину отдали Маше, другую Наташе, чтобы вместе они шагали по жизни, не сбиваясь с такта, как две струны одной мелодии.

Коля остался возле минивэна Императора, обсуждая с цесаревичем Александром детали крымской поездки, а Николай I, отдал охраннику трость с набалдашником в виде двуглавого орла, подошёл к нам, окинув взглядом толпу, собравшуюся у Московского вокзала.

После краткого приветствия Император спросил:

— Ну что, Александр Сергеевич, время пришло?

— Пришло, Ваше Величество, — ответил я. — Сколько лет мы ждали этого дня.

— Не просто ждали, — уточнил он. — Мы его строили. Каждый рельс. Каждый болт. Каждую мысль.

Мы двинулись по аллее, вымощенной свежим гранитом.

Толпа замерла не в почтительном трепете, а в рабочей тишине: слышно было, как рабочие-дорожники утрамбовывали щебень у последнего стыка рельсов (дело привычное — даже в день открытия путь должен быть готов к немедленному использованию). Как инженеры сверяли уровень пути с теодолитами, а рядом на складном столике лежали уменьшенные копии чертежей, расписанные карандашными пометками.

На платформе стоял паровоз «Нева» — не тот, что возил жителей столицы по Царскосельской ветке, а новый, созданный на Нижегородском заводе. Его котёл, сделанный по проекту Литвинова, был шире и выше, чтобы дольше держать давление, а тендер вмещал на два воза топлива больше, чем у старых моделей — ради этого пришлось перестроить даже станционные запасники. Рельсы, уложенные на дубовых шпалах без малейшего перекоса, блестели под солнцем, как лезвия штыков. А между ними, вместо привычного щебня, чтобы меньше дребезжало в вагонах, был насыпан мелкий гранитный песок — метод, апробированный на Царскосельской дороге, и доказавший свою действенность.

— Видишь ли, Александр Сергеевич, — Николай I остановился возле паровоза, — Мы не просто проложили путь от столицы к столице. Мы протянули нерв империи. Каждый рельс здесь — ответ на вопрос: «Как?» Как уложиться в срок? Как не дать развалиться вагонам на поворотах? Как заставить этих железных коней нести людей быстрее, чем почтовые кареты?

Император кивнул на машиниста, начищающего стекло манометра:

— Сегодняшний рейс — не конец. Это первый шаг к тому, чтобы сделать расстояния доступными, без помощи магии. Без порталов, а силой инженерной мысли.

В толпе зашептались: одни указывали на новые буфера с пружинными амортизаторами, другие — на то, как ровно стоит паровоз, не шатаясь на стыках рельс.

Но я смотрел только на Катю. Она, как и десять лет назад в Велье, держала в руках веер — но теперь не кружевной, а составленный из тонких деревянных пластин, расписанных гербами городов, через которые пройдёт поезд. И в её глазах, отражающих дым от трубы «Невы», я увидел то же, что и в день нашей свадьбы: уверенность, что невозможное — лишь вопрос упорства.

— Господа! — Император поднял руку, и даже шелест шёлковых платьев стих, будто сам ветер замер у подножия вокзала. — Сегодня не просто день открытия пути между двумя столицами. Сегодня мы соединяем сердце Империи с её разумом.

Он сделал шаг вперёд, остановившись у буферов «Невы», ладонь коснулась гравировки на чугунном борту:

— Кто-то скажет: «Железо и пар — это чудо». Но я отвечу: чудо — в тех, кто построил эту дорогу. — Его взгляд скользнул по рядам рабочих в праздничных рубахах, кивнул инженеру у теодолита. — Вот они — те, кто выстучал молотами ритм будущего: плотники, чьи шпалы выдержали зимние метели; инженеры, чьи котлы дышат не дымом, а точностью. Даже дети ваши, Александр Сергеевич, — он кивнул мне, — которые учатся, что великие дела начинаются с вопроса: «А как?»

Толпа зашептала, но Николай продолжил, усилив артефактом голос, отчего он набирал силу, как пар в котле:

— Эта дорога — не роскошь. Это кровеносная артерия, по которой пойдут не только почтовые вагоны, но дела и мысли. Мысли о том, как сделать так, чтобы мать в Москве узнала о рождении внука в тот же час, как его запишут в метрическую книгу Петербурга. Чтобы солдат на границе получил письмо от жены быстрее, чем наступит зима. Чтобы расстояние перестало быть проклятием — оно станет мостом.

Он обернулся к машинисту, стоящему у крана:

— А вы, люди, что шли за рельсами с лопатами и чертежами, запомните: сегодняшний день — не финал. Это первый звонок. Звонок, который напомнит потомкам: Россия не только ждёт чуда — она может ковать его сама.

Повернувшись к толпе, он добавил тише, но так, чтобы слышали все:

— И пусть каждый, кто пройдёт этим путём, помнит: здесь, на этом гранитном песке, на этих дубовых шпалах, лежит не только сталь — лежит наша воля.

Кивнув охране, он произнёс фразу, которая войдёт в историю:

— Пускай поезд идёт. И да будет он быстрее времени.

Звон вокзального колокола, словно удар молота по наковальне, отозвался в стальных жилах «Невы» — и состав, плавно вздрогнув, двинулся в путь.

Но это был не первый шаг.

Ещё четыре года назад, когда в Колпино впервые прозвучал свисток паровоза, мы поняли: Россия больше не будет ждать, пока реки замёрзнут или высохнут дороги. Тогда, в двадцать шестом, по рельсам от Петербурга до Колпино покатил пробный состав — не пассажирский, а гружёный сталью с уральских заводов, привезённым не баржами, а через портальные ворота. Позже путь удлинился до Чудово, где рабочие, обливаясь потом под дождём, кричали: «Теперь до Москвы рукой подать!» — не зная, что их дети однажды назовут Чудово «колыбелью скоростей».

А ведь дети этих работников, как и сами работяги, теперь не будут знать, что такое крепость. Так, к примеру, в моей истории на строительство Николаевской железной дороги набирали артели из крепостных. И ведь люди шли, чтобы было чем заплатить оброк.

В этой реальности все рабочие просто наёмные. Большинство из тех, кто после крепости ушёл на вольные хлеба искать лучшей доли, не желая больше связывать свою жизнь с землёй.

У меня тоже такие были.

Да и вообще, не скажу, что в Велье отмена крепостного права прошла, как по маслу.

Всякое случалось. Пару раз всерьёз мужики бухтанули. Но до кровопролития не дошло. Зато наорались они, будь здоров. Очень скоро все те, кто хотел «жить своим умом», с сёл съехали и отправились обустраивать себе хутора. Полторы тысячи десятин я отдал под выкупные земли. Выкупило их государство и под ссуду в шесть процентов годовых оформило земли на тех, кто пожелал стать хозяином — единоличником. Особо за судьбу отселившихся хозяев я не переживал. Последнее время все работники у меня получали неплохие деньги, так что безлошадных среди хуторян нет, а лес на новые избы я дал им бесплатно. Пусть добром меня вспоминают. Тем более, что желающих заселиться в их хаты, чтобы работать у меня в наёмных работниках на полях и производстве — целая очередь. Богато и сытно нынче Велье живёт.

Но самая трудная победа — не в том, чтобы кто-то проложил путь, а в том, чтобы создать его из ничего. Восемьдесят тысяч тонн стали — не сухая цифра, а сердце дороги, выкованное в огне уральских печей. В моём мире эти рельсы привезли из-за границы, но здесь, в этой реальности, каждый болт, каждый кусок металла — кровь отечественной мысли. Помогли не только порталы, что переносили готовый прокат от Екатеринбурга до столицы за миг, но и смелость решений: ещё в двадцать втором, когда в Петербурге спорили о том, стоит ли вкладываться в Кузбасс, Николай, хлопнув ладонью по карте, бросил: «Пусть уголь льётся рекой — мы сделаем из него сталь!».

Угу. Император стукнул кулаком по столу, а Пушкину отдувайся. Пришлось мудрить с порталами.

Логистика с помощью Перловтребовала отдельного, необычного подхода. И всё из-за парных артефактов телепортации. Понятно, что прямые связи между Питером, Москвой, Нижним Новгородом и Екатеринбургом пришлось установить — там грузопоток просто жуткий. А вот как связать с остальными городами, к примеру, тот же Саратов, Севастополь или Киев — это уже сложный вопрос.

Даже с учётом Огромного Попигайского Колодца, который позволил России вырваться в мировые лидеры телепортационной логистики, ограничение в парных Перлах Пространства не позволяло бездумно ими разбрасываться. Да, в Попигайской астроблеме одна из моих экспедиций обнаружила это чудо. Просто гигантский Колодец! И теперь раз в полгода я улетаю на север, чтобы забить аурумом Пространства максимально возможное количество сундуков.

Строительство громадного транспортного хаба я начал в Велье, выделив под него сто десятин земли около села. Строился он не вдруг. К основному залу пристраивались другие, меж ними возводились склады, к хабу подключалась доставка из разных городов, и эта сеть, как паутина, месяц за месяцем оплетала всю страну. Организация транспортных пунктов на местах стоила приличных денег, но всё окупалось в первые же месяцы. Зато теперь ту же свежую рыбу или икру из Астрахани можно за пару часов перебросить в пять десятков губернских городов, точно так же, как ткани из Москвы или Иваново. Главное, чтобы ярлыки на каждой партии груза были правильные, но за этим тщательно следят работники контрольной службы.

Другими словами — на транспортный узел в Велье поступают тысячи разных грузов, которые сортируют и отправляют по назначению в другие города. И с каждого пуда за столь скоростную транспортировку капают деньги. Золотое дно, если что. Тысячи пудов через транспортный центр ежедневно проходят, как через сортировочную станцию.

Отчего Велье? А где я ещё такое количество персонала наберу, который умеет с Перлами работать? Только у меня этому в школе учат.

Понятно, что конкуренты не дремлют. После войны с персами та же Ост-Индийская компания отправила в Россию десятки шпионов, и они даже сумели что-то выяснить и скопировать у нас. Вот только не слишком удачно. Насколько наша разведка в курсе — у англичан на сегодня работает всего лишь два портала в Лондон. Один из Бомбея, а второй из Калькутты. Работают они не слишком часто и объёмы под груз сопоставимы с платяным шкафом. Другими словами — золото, алмазы и пряности вывозить таким способом можно, а всё остальное — морем.

Стоило разобраться с Перлами телепортации и обучить людей пользоваться разными артефактами, как река угля из Сибири потекла на Урал. Не из шахт, а сквозь время: Кузнецкий бассейн, что в моём мире расцвёл лишь во второй половине девятнадцатого века, здесь открыл свои недра на много десятков лет раньше. А чтобы превратить чёрный камень в огонь, на Урале выросли коксохимические заводы — башни из кирпича, где кузбасский уголь, прибывший через портальные ворота, превращался в кокс.

Два тысячелетия люди гнали уголь из леса — мы же научились брать его из-под земли, не трогая ни одной сосны. Теперь печи металлургов дышали жаром в две тысячи градусов, а не ползли, как раньше, на полутора тысячах, жалко тратя дрова. Городские сады перестали бояться топоров углежогов, а леса за рекой Шайтанкой остались нетронутыми — как будто сама природа одобрила наш выбор.

Не остановила стройку дороги даже очередная русско-турецкая война, которая, как и в моём мире началась после греческого восстания и имела те же самые предпосылки.

Так же, как и в моей истории, турки вместе со своими египетскими вассалами начали тысячами вырезать греков, когда те решили обрести свою независимость. Россия, Франция и Англия провели встречу в Лондоне, по итогам которой потребовали от Османской империи предоставить Греции автономию. Турецкий султан отказался. В результате произошло Наваринское сражение, где флот турок и египтян успешно отправился на дно. В ответ султан Махмуд II перекрыл для русского флота Босфор, и Николай I объявил Османской империи войну.

Ну, как войну. Скорее избиение. Более пятидесяти пехотных полков. По четыре уланских и гусарских полков. Один драгунский полк. Казаки. Куча артиллерии. Около двухсот тысяч солдат и офицеров. Всё это войско явилось на театр военных действий одновременно и под предводительством героя русско-персидской войны графа Паскевича практически «с колёс» принялось громить турок. Пока армия давила османов на суше адмирал Грейг гонял турецкий флот по всему Чёрному морю и помогал нашим войскам при осадах крепостей, как на Кавказе, так и на Балканах. Как мне потом рассказал Иван Пущин, десяток турецких кораблей и вовсе торпедировали, даже не входя в зону обстрела османских орудий.

Кстати, два судна приятель сам потопил, будучи командиром торпедного расчёта на одном из наших кораблей, за что и получил заслуженную награду и внеочередное звание от Императора, а от меня разнос. На войну его, видите ли, потянуло. А кто новое вооружение будет конструировать и испытывать? Пушкин?

Если в двух словах, то начатая в апреле война закончилась в сентябре при полной нашей победе. Может быть, всё закончилось бы и раньше с падением в августе Адрианополя, куда Махмуд II зачем-то перенёс столицу, но османы надеялись на помощь англичан и австрийцев. К неудовольствию султана англичане даже не пикнули в нашу сторону, а австриякам Пруссия с Францией открыто заявили, что они сами объявят войну Австрии, если те попытаются вмешаться в русско-турецкий конфликт. К тому же для обеспечения тыла русской Дунайской армии в Царстве Польском была сформирована обсервационная армия под командованием великого князя Константина Павловича в составе польских войск, двух пехотных армейских корпусов, гвардейской пехоты, двух сводных и двух резервных кавалерийских корпусов. В результате Австрия на войну не явилась, хотя её войска и были сосредоточены в Трансильвании.

Может Махмуд II и ещё на какое-то чудо надеялся, но, когда ночью над Константинополем распустился огненный цветок и местный порт сгорел дотла, а в султанском дворце Топкапы взлетел на воздух один из четырёх дворов, правитель Османской империи понял: это не война, а судьба. И быстро согласился на все наши условия.

Думаю, нет смысла говорить, кто устроил диверсию в Константинополе.

Конечно, Крымская рота.

Особенно отличились лейтенанты Баширов и Петров.

Именно они пробрались на территорию дворца, пользуясь Перлами-невидимками, открыли там телепорт, и через который затем закатили бочки с порохом.

Я потом, в Крыму, у этих двух орлов спросил:

— Вы пошто дворец взорвали?

— Да гуляли, — ответили они.

— Гуляли?

— Ну да. По городу. Шпили мечетей рассматривали. Заблудились.

— Ночью?

— Ага.

— С Перлами-невидимками?

— Ну… типа того.

Я тогда только головой покачал.

Гуляли. Заблудились. Взрыв. Пожар. Паника.

Ну да ладно. Было и было. Войну ведь выиграли.

Черноморское побережье стало полностью русское.

А больше всего меня радует одно: через Босфор теперь можно снова морем ходить. Свободно. Открыто. Без препятствий. Иначе вся моя логистика с португальцами рухнула бы как карточный домик.

А то откуда бы у меня появились резиновые колёса, если бы не каучук из Южной Америки?

Да, Бразилия формально обрела независимость от Португалии. Но это — на бумагах. Для официоза. На деле — португальские купцы всё так же ходят через Атлантику в свою бывшую колонию и везут оттуда всё, что можно.

Ко мне они обратились года два назад. Предложили продать им алюминий. По цене в два с половиной раза дороже золота.

Зачем он им — не спрашивал.

Зато предложил свою схему.

Раз в квартал португальцы привозят в Севастополь десять тонн каучука. Я меняю его на сто пятьдесят килограмм алюминия. Алюминий — в обмен на золото во Франции. Золото — на нужный товар в Англии.

В результате: я с каучуком; французы с алюминием; англичане с золотом; португальцы с товаром.

Все в шоколаде. Но есть нюансы.

Алюминий у меня — практически бесплатный. Каучук у португальцев — практически тоже. Только перевозка требует затрат.

А вот дальше — самое интересное.

Стоимость килограмма каучука в Англии — пять фунтов стерлингов. На них можно купить тридцать шесть грамм чистого золота.

То есть десять тонн каучука стоили бы в Англии триста шестьдесят килограмм чистого золота, если бы кто-нибудь захотел его купить.

Но никто не хочет. Пока. Вулканизация в этом мире, кроме меня, никому не известна. И такой объём каучука — за такие деньги — не нужен.

А мне — нужен. На одних одуванчиках далеко не уедешь. Выручают, но не более того.

Допустим, резину я в этот мир привнёс, а как культурное наследие сохранить? Не потеряем ли мы дорогое русскому сердцу старое, внося что-то новое? То же Творчество Великого Поэта? Дух времени… Его стихи…

Стихи… А что стихи? Под назойливые требования и бурчанье моей тульпы Алёны Вадимовны, мы с Виктором Ивановичем напряглись и выдали полную школьную программу по творчеству Пушкина, включая дополнительную литературу для самостоятельного изучения. По объёму вышло много. «Наше всё» был плодовит, но мы справились. Нынче, с тихой грустью, я за свои кровные деньги два раза в год публикую вполне приличные тиражи, чтобы литературное наследие никуда не делось. Для моего брата Лёвы каждая такая публикация, как вызов. Он сильно переживает, но пишет свои стихи с каждым разом всё лучше и лучше. Скоро «меня» переплюнет. Нет, правда, хорош.

Даже Дельвиг, которому я не дал умереть, как это было в прошлой истории, и тот вынужден был признать, что он нам проигрывает в этом стихотворном соревновании, а от него дождаться такого признания — дорогого стоит.

Отдельно стоит заметить, что конкуренция в эти времена среди поэтов просто жуткая. Создаётся впечатление, что добрая треть дворянства только и делает, что вирши сочиняет.

Признаться, такое бесит. Они как при крепостном праве стихи сочиняли, так и сейчас продолжают. Нет бы страну за уши из болота тянуть, но куда там — не комильфо. Впрочем, жизнь скоро всех по местам расставит. Кончился для дворян период стагнации и ничегонеделания. Другая эпоха пришла, пусть и раньше времени. И могу с гордостью отметить — я к этому повороту существенно руку приложил, чем и горжусь! И пусть меня простят потомки — горжусь даже больше, чем присвоенными стихами. Пусть моё имя прогремит в последующей истории меньше, чем у Поэта, но миллионы людских судеб, тех, кто на сорок лет раньше обрёл свободу — это ли не достойная цена, против которой моё Эго — величина ничтожная!

Не знаю, угадал ли я мысли Богинь, которые меня сюда забросили, но моя совесть, не Дворянина без титула, а человека, случайно попавшего в этот мир, чиста, как слеза младенца.

Что мог — сделал!