Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 20 Балаклава

Опять мой мозг среагировал молниеносно. Опять в голове все смешалось. Два главных составных элемента этой мешанины — удивление и страх.

«Вот семейка! Прямо специалисты-взрывники!.. А, ведь, Мария, за все время пока я её знаю, ни разу не ошиблась в своих чувствах, предположениях… Мне п…ц! Сейчас меня схватят, и я по полной отвечу за все!»

Последняя мысль заставила меня хоть как-то взять себя в руки. Я быстро огляделся по сторонам, уже ожидая, что сейчас со всех сторон в таверну ворвется спецназ. Криками и ударами уложит меня на грязный пол…

«Какой спецназ, чудила⁈» — одернул меня голос разума.

Никто не врывался. Никто не обращал на нас внимания. Я посмотрел на Умут-агу. Он не двинулся с места. Никакой кровожадной улыбки, а в глазах читалась только мольба. Дальнейший наш перегляд оказал бы честь любому шпионскому триллеру. Мы не произнесли ни слова. Оба понимали, что сейчас будет лучше воздержаться в таверне от турецкой речи.

Умут-ага, вслед за мной, огляделся по сторонам. Понял мои опасения. Покачал головой из стороны в сторону, чуть приподнял обе руки, указывая на то, что он один, пришел с миром и что никакой опасности для меня нет. Я качнул головой, давая понять, что верю. Турок опустил руки. Ждал. Я качнул головой в сторону выхода. Умут тут же вышел из-за стола, двинулся за мной следом.

Вышли из таверны. Умут шел сзади, не подходил пока, ожидая моих безмолвных указаний. Я обогнул таверну.

Таверна стояла прямо под горой. Несколько шагов, и мы скрылись за россыпью крупных валунов. Годится! Сил стоять у меня не было. Ноги подкашивались. Я сел на камень. Посмотрел на Умут-агу. Он тоже весь дрожал. И его ноги не держали. Он пристроился по соседству.

— Что с Мариам? Что с Ясином? — спросил он с тем же молитвенным выражением в глазах.

— Не Мариам, а Мария. С ними все в порядке, успокойся!

Турок выдохнул, вознеся молитву Аллаху.

— Они сейчас в Балаклаве! — решил чуть приврать, чтобы у него не возникло немедленного желания повидать их.

После этого нам обоим нужна была пауза, чтобы окончательно прийти в себя, восстановить дыхание. Умут-аге время было нужно еще и для того, чтобы справиться со слезами.

— Слава Аллаху! Слава Аллаху! — повторил он еще раз, утирая последние слезы.

— Как ты нас нашел? — я не удержался.

— Разве это имеет значение? — улыбнулся Умут.

— Ты прав. Не имеет.

Действительно, не имело. Для Умут-аги уж точно. Он тут же забросал меня вопросами, которые беспокоили его и которые для него сейчас были важнее всего.

— Почему она сбежала? Я люблю сына. Я её любил и люблю сейчас. Я хорошо с ней обращался. Ничего дурного ни разу не позволил… Если она чем-то была недовольна, могла поговорить со мной…

Мне пришлось остановить этот поток.

— Умут-ага! — я поднял руку.

Турок замолчал.

— Мария тебя очень любит! — я не стал ходить вокруг да около.

Умут-ага, услышав это, выдохнул с шумом. Потом опустил голову. Было видно, какое невероятное облегчение он сейчас испытал. Облегчение такой силы, что слезы опять поневоле выступили из глаз. Опустив голову, он пытался скрыть их от меня.

— Послушай! Хочу сразу договориться на берегу… Я не крал у тебя жену и сына! Я вернул сестре свободу, которую у нее отняли! Не ты, нет. Другие. Но суть от этого не меняется. У тебя не должно быть ко мне претензий. А что касается Марии… Тут все в твоих руках. Начни с чистого листа!

Умут-ага склонил голову в знак согласия. Посчитал, что этого недостаточно и прижал руки к сердцу в знак клятвы. Слова были не нужны. «Бедный мужик! — думал я. — Сколько же он пережил с того момента, когда, проснувшись утром, не обнаружил жену и сына! А я ведь тоже не ошибся. Он — хороший. И настоящий. Представляю, сколько он потратил сил, чтобы найти нас! Все замечательно, конечно, но только теперь нужно как-то все это вырулить. Я уже не смогу разлучить его с Марией и сыном. Мария не поедет обратно. Но если Умут согласится остаться здесь — нужно договариваться со всеми греками, чтобы его и пальцем не тронули! Задачка, блин! Ладно! Будем решать по мере! Начнем с него!»

— И сын тебя очень любит! — продолжил я. — Скучает. Каждый день спрашивает Марию, когда ты приедешь.

Умут все еще не поднимал головы.

— Знаешь, почему они сейчас в Балаклаве? — решил и здесь рубануть с плеча.

Турок, наконец, посмотрел на меня.

— Мы завтра окрестим Яниса в нашей греческой церкви!

Я ожидал, что, услышав «Янис» и «наша греческая церковь» Умут-ага, если уж не взорвется в негодовании, то хотя бы начнет возражать. Но Умут только тихо улыбнулся.

— Янис, значит…

Посмотрел на меня. Видно, на моем лице было написано удивление по поводу такой его спокойной реакции. Он понял. Улыбнулся чуть шире.

— Я знал, что она всегда называла его Яни. Я чувствовал, как она не хочет, чтобы Ясин стал мусульманином. Я надеялся, что она свыкнется. Совсем не предполагал, что решится сбежать… — он сейчас не оправдывался. — Янис… Янис…

Умут-ага будто привыкал к новому имени своего сына.

— Хорошо! — вдруг решительно сказал он мне.

— Что хорошо? — я аж остолбенел.

— Хочет, чтобы звали Янисом и чтобы крестили в вашей вере — хорошо. Так тому и быть, — спокойно подтвердил мне Умут.

И он не лукавил! Я видел сейчас и его спокойствие, и его решительность. Только я не был спокоен.

— Умут-ага, — глубоко вздохнул, воздуха не хватало. — Ты, наверное, не до конца понял…

— А что тут непонятного?

— Нууу, — я вытер выступивший пот. — Она никогда не вернется обратно! На твою родину!

«Ну, вот сейчас-то он должен взорваться!» — я застыл в ожидании.

Умут-ага оставался совершенно спокойным, даже дыхание у него не сбилось. Он смотрел на меня, как на несмышленыша.

— Это ты, наверное, не до конца понял… — Умут-ага улыбнулся.

Мой растерянный вид однозначно свидетельствовал о том, что я не то, что «не до конца», я вообще сейчас ничего не понимал. Умут смилостивился.

— Коста, шурин мой! — и после такого родственного обращения, Умут-ага выдал такую фразу, которую впору выбить на скрижалях. — Моя Родина это — моя жена, а мой Бог — мой сын!

…Я был сражен величественной простотой его фразы. И я видел, что Умут-ага сказал её не потому, что мы, люди с Востока или с Кавказа, что греха таить, можем и любим часто высказываться с пафосом, просто ради красного словца… Одни наши тосты чего стоят! Нет! Эту фразу произнес человек, который уже все для себя решил и которому было плевать на этот мир, если в этом мире рядом с ним нет его жены и сына.

Неведомая сила подняла меня с камня. Я подошел к Умут-аге. Он понял, тоже встал. Я обнял его. Он ответил.

«Что ж… Одна проблема решена! — с облегчением думал я, усаживаясь обратно на камень после нашего молчаливого объятия. — На пороге — вторая! Как помочь выжить турку в окружении жаждущих его крови греков⁈ Вот я дожил! Кто бы мне сказал когда, что придется решать такую задачу!»

Умут-ага видел мою задумчивость. Ждал, молча. Хотя, мне казалось, что сейчас он должен был бы в нетерпении спрашивать о том, когда он, наконец, увидит Марию и Яниса.

— Умут… — начал я, на всякий случай бросив вопросительный взгляд на шурина, спрашивавший его о дозволении теперь обращаться к нему так запросто.

Шурин, улыбнувшись, кивнул, указывая на то, что между родственниками не может быть формальностей.

— Теперь о встрече с Марией и Янисом…

— Коста, я понимаю, что это не может произойти немедленно! — Умут опять смотрел на меня, как на недоросля.

«Нет! Определенно мне этот мужик нравится! Да, что там нравится! Я просто счастлив, что у сестры такой муж!»

— Да, ты прав! — я рассмеялся.

— Я тебе сочувствую, — Умут покачал головой.

— Почему?

— Это же очевидно, Коста. Ты любишь свою сестру. Ты хочешь для нее и племянника счастья и опоры на всю жизнь. Ты мне веришь. И это правильно, потому что я все силы положу на то, чтобы они были счастливы и ни в чем не знали нужды. Но здесь я нахожусь в окружении твоих соплеменников, которые не испытывают ко мне таких же чувств, как ты и Мария. И это тоже понятно. С чего им любить турка? Так что тебе предстоит всех убедить в том, что меня нужно будет воспринять не как турка, а как мужа Марии и отца Яниса.

«Еще чуть-чуть, и я ему в любви признаюсь!»

— Да, ты прав, Умут. Тут уже ничего не добавишь.

— И как ты это сделаешь?

Я пожал плечами.

— Пока не знаю. Но обещаю, что придумаю.

— А если не получится?

— Должно получиться. Нет другого выхода.

— Мы можем уехать, — тут Умут предупредил мои опасения. — Нет, нет, не в Турцию. Куда-нибудь, где нас с Марией смогут принять.

— Нет, Умут. Марии и Янису здесь все по душе. Поверь, и тебе понравится…

— Мне уже нравится это место. Здесь моя жена и мой сын, — еще раз успокоил меня Умут…

— Это хорошо! А сестре и племяннику уже не выдержать новых переездов. Значит, выход один. Видишь, все просто! — попытался я храбриться.

— Я могу чем-нибудь помочь?

— Только если несколько дней потерпишь и не будешь высовываться, — тут до меня дошло. — А, кстати, где ты остановился?

— Не волнуйся, — Умут улыбнулся. — Я же понимаю. Я в соседнем ауле у татар снял домик. Там спокойно.

— Хорошо! — я хлопнул себя по коленям, давая понять, что разговор закончен и, одновременно, вставая на ноги.

Умут-ага поднялся тоже. Пошли к таверне.

— Это хорошо, что у тебя будет несколько дней!

— Почему? — удивился Умут.

— Будет время еще раз все взвесить, решить, нужно ли тебе… — тут я осекся, заметив возмущенный взгляд Умута.

«Дурак! — констатировал разум — Такую песню испортил!»

— Извини, Умут! Просто… Все так неожиданно. И голова кругом идет! Глупость сказал! Извини! — я был искренен.

— Я понимаю, Коста! Ничего! У самого голова не на месте, — Умут с достоинством принял мои извинения. — Ты скажешь Марии и сыну обо мне?

— Нет, Умут! — твердо ответил я. — И не нужно сейчас, и не хочу, чтобы они до встречи с тобой извелись. Да и не хочу портить вам радость этой встречи.

Умут протянул мне руку. Я пожал.

— Я буду ждать, шурин! И я верю, что ты со всем справишься!

Я шел обратно и, как не странно, совсем не думал о том, как без кровопролития представить Умута соплеменникам. Я с улыбкой корил себя за то, что забыл сказать шурину про желтые сапоги, выдававшие в нем турка с головой!

…Уже точно зная, что сестра, как никто другой, может меня раскусить, входя на двор, попытался придать себе как можно более спокойный вид. Вся семья сидела за столом, который, по-моему, так обратно и не заносили в дом со дня нашего приезда. Особое нетерпение испытывал Ваня. Оно и понятно: выпить ему страсть, как хотелось, а приходилось держаться, чтобы не навлечь на себя гневных упреков Эльбиды и Варвары. Я решил ему помочь. Присев, тут же налил и себе, и ему по рюмашке. Эльбида и Варвара недовольно хмыкнули А вот Ваня был счастлив, что я так лихо справился с проблемой. Сестра все равно почувствовала неладное со мной.

— Все в порядке?

— Да, сестра! — ответил я.

«Хорошо, что могу прикрыться делами», — подумал.

— Общался со стряпчим. Все поручения ему дал. Вроде бы, все в порядке. Не должно быть никаких проблем. Но ты же сама понимаешь… — я сделал многозначительный вид.

— Да, да! — горячо подхватила Мария.

Тут же перекрестилась, прося Господа о помощи в нашем деле. Мы все последовали её примеру. Ваня предложил укрепить нашу просьбу еще и тостом. Никто не возражал. Выпили.

— Как до Балаклавы добираться будем? — спросил я, закусывая огурцом.

— Помчимся со всем нашим удовольствием! — хитро подначил меня капитан. — Завтра увидишь!

Сил расспрашивать подробнее не было. «Завтра — так завтра!»…

— Дилижанс⁈ — мое удивление на следующее утро можно было понять. Этот вид транспорта я совсем не ожидал здесь увидеть.

— Дилижанс! — с довольной улыбкой подтвердил Ваня. — Только вперед к кучеру не садись. Не то заработаешь нервическую горячку.

Оказывается, вдоль Южного берега уже было организовано дилижансное сообщение. Занималось им Общество крымских дилижансов с головной конторой в Симферополе. Не обошлось тут, конечно, без Воронцова. С его легкой руки тяжелые шестиместные кареты, запряженные четверкой лошадей, носились между Евпаторией, Симферополем, Севастополем и Керчью. Даже в Москву отправлялись, что вообще звучало, как фантастика. Но на ЮБК все обстояло сложнее…

Дорогу между Ялтой и Байдарскими воротами строили долго, причем, силами военных. Оползни и низвергавшиеся с гор дождевые потоки, сложный рельеф, каменные завалы — все стояло на пути планов Воронцова реорганизовать движение вдоль его райского сада. Лишь с помощью пороховых зарядов смогли пробиться. В этом году почти закончили. Остались отдельные участки, где лошадей распрягали, и солдаты-дорожники перетаскивали на руках небольшие четырехместные кареты. Более тяжелые экипажи не смогли бы тут ни прорваться, ни протиснуться.

Извозчиками были татары. Стоило нам тронуться, я понял, о чем меня предупредил Ваня. Ямщик погонял так, будто за ним черти гнались. А дорого-та не прямая — горный серпантин. И узкая. Запряжена была не четверкой, а лишь парой.

— Тут тройка еле проходит, — объяснил мне капитан. — Сам видел однажды, как Его Сиятельство драл в хвост и гриву ямщика за то, что тройку запряг. А с ездой татарской ничего поделать нельзя. Летят словно в последний раз.

Да уж. Этим ямщикам впору участвовать в гонках на выживание. На первой же остановке, когда перетаскивали нашу карету, заметил, что ноги дрожат. И остальные выглядели как-то бледновато.

Еще заметил, что на всем перегоне в сто верст не было ни одной приличной почтовой станции. Встречались какие-то постоялые дворы — по большей части, какая-то дрянь. Лошадей поменять, даже чаю попить из подозрительного вида чашек еще можно, но в остальном приличной публике тут явно было некомфортно. Настоящее облегчение испытал, когда Ваня ткнул пальцем в окошко кареты:

— Балаклава!

Внизу изящным плавным росчерком протянулась бухта. Вдоль левого берега, лишенного растительности, единственная улица, упиравшаяся в церковь с купольной башенкой с крестом и отделенная от воды двумя рядами домов. Мне сразу стало понятно, почему все так настойчиво предлагали мне и Марии переехать сюда.

Как грузины в Стамбуле сумели устроить привычный им грузинский дворик, так и греки здесь, в Крыму, сумели построить небольшую греческую деревушку-городок. И первое, что бросилось мне в глаза, и сразу заставило проникнуться симпатией к нынешней Балаклаве — черепичные крыши одноэтажных домиков. Это у меня с детства. Все частные дома в «Африке», в том числе и наш, были покрыты ровно такой же черепицей. Я был уверен, что, если когда-нибудь мне все-таки удастся обзавестись собственным домом, он будет с черепичной крышей.

Пока ехали по городу, успел насчитать от силы шестьдесят домов. Лавка была в каждом третьем: можно было поесть — устриц и морских ежей, к примеру — и накупить нужных товаров прямо с улицы, не заходя внутрь. И явно ощущалась теснота — привычная крымская теснота, сохранившаяся в моем бывшем настоящем по всему ЮБК. С её узкими улочками, на которых еле развернешься, с её домами дверь-в-дверь и балконами друг напротив друга в такой близости, что, кажется, можно поздороваться, протянув друг другу руки. Такую тесноту продиктовала природа: горы достаточно близко к морю, нужно отвоевывать каждый клочок земли. Когда эти крохи заканчивались у моря, город начинал медленно, но верно заползать на гору. В сегодняшней Балаклаве это уже произошло. Более того, было видно, что горная часть городка, пока хаотично, без всякого плана, если и не превзошла прибрежную, то уж точно — с ней сравнялась.

— Вон наша церковь! — отвлек меня Ваня, указав на храм с четырёхколонным портиком, одновременно перекрестившись.

Я тоже перекрестился.

— Мы сразу туда? — спросил.

— Нет, что ты? — ответила Эльбида. — Заедем к крестному. Приведем себя в порядок. Куда в таком виде? Янис, вон, весь мокрый!

Я кивнул.

Дилижанс остановился совсем неподалеку от солидных, возвышавшихся над остальными домами, двухэтажных хором Егора Георгиева Сальти. Штабс-капитан ожидал нас на крыльце. Бурно приветствовал. Весь двор, а судя по всему, и дом был полон людьми: сослуживцами и их семьями. Все готовили торжественное застолье, без которого невозможно представить греческие крестины. (Положа руку на сердце, ни одно событие у греков невозможно представить без застолья). Весь двор и часть улицы уже были заставлены столами. Еду пока не накрывали. Но можно было быть уверенными, что по возвращению из церкви столы будут ломиться.

Егор Георгиев, хотя и был очень живой, в чем-то и шумный (а, с другой стороны, покажите мне «нешумного» грека), но совсем не суетливый. Была в его манере и в его поведении какая-то театральная легкость, позволившая ему за считанные мгновения со всеми нами поздороваться, обняться, расцеловаться, подбросить в воздух будущего крестника.

Пока приветствовали друг друга, я успел заглянуть в дом. И первое, что сразу отметил — необычайная чистота. И это при том, что пол был земляной! Потолок и стены были хорошо выбелены.Не было излишней роскоши, но и язык бы не повернулся назвать убранство дома бедным. Все было к месту и по месту. Так, как привыкли греки. Как они любили. Разве что не мог не выделяться большой ковер во всю стену, весь увешанный оружием. В основном это были сабли и кинжалы всех видов и размеров. И только пара пистолетов по самому центру. Ну, так что удивляться такому количеству оружия в доме у штабс-капитана⁈

Зная, какая у нас была дорога, Сальти уже приготовил изрядное количество воды. Всем требовалось ополоснуться. Женщины с Янисом поднялись на второй этаж. Вся движуха с готовкой была на первом. Мы втроем вышли во двор. Спустились с крыльца. Само крыльцо и ступени были основательными. А вот вместо перил торчали обыкновенные длинные колья.

Я разделся по пояс. Сальти стал поливать из ковша.

— А почему ты Егор Георгиев? — я не удержался.

— Потому что отца звали Георгием! — Егор не смог скрыть своего удивления по поводу такого, несколько глупого, на его взгляд, вопроса.

— Значит, ты Егор Георгиевич Сальти?

— Нуууу… — потянул он. — Так на черногорцев похоже. Мы не любим.

— Понятно, — согласился я, отметив про себя, что, прожив в России полвека, греки себе не изменили даже в мелочах. Ну, разве что к водке пристрастились.

— Дом у тебя очень хороший! Такой чистый, такой светлый! — я искренне порадовался.

— Спасибо! — Егор Георгиев был счастлив такой оценке. — Мы все здесь стараемся во всем сохранить наши традиции!

«Сейчас Ваня скажет: 'Это — наипервейшее дело!» — подумал я.

— Это — наипервейшее дело! — тут же выдал капитан, как по заказу.

Свой смех я скрыл за очередной горстью воды, плеснув её на лицо.

Выпрямился. Сальти передал полотенце. Я поблагодарил, стал вытираться. Сальти уже поливал Ване.

— Вот, если бы ты еще виноград по всему крыльцу вырастил, то вообще — будет конфетка, а не дом! — опять я не удержался.

— А ты думаешь, для чего тут колья торчат? — рассмеялся Егор. — Этой осенью обязательно посажу лозу. Уже договорился. Мне хорошую дадут!

— И тень будет, — фыркал, склонившись над тазом, довольный Ваня, — и вино!

Кто о чем, в общем!

Закончили, вошли в дом. Женщины и Янис были готовы. Янис так просто сейчас выглядел щеголем! Во всем новом и светлом. Расчесан — волосок к волоску. И очень серьезен! И сам понимал торжественность предстоящего крещения, и женщины, наверное, все уши прожужжали. Да и толпа незнакомых ему людей, сейчас на мгновение прекратившая беготню, рассматривающая его с непрерывным одобрительным цоканием, желавшая ему счастья, смущала племянника.

— Готовы? — весело спросил Сальти.

Все покивали.

— С Богом! — решительно воскликнул штабс-капитан.

— С Богом! — ответил ему стройный хор голосов.

Мы вышли во двор. Двинулись к церкви. К нам присоединилась бОльшая часть тех, кто готовил застолье.

…Церковь во имя Св. Чудотворца Николая Мерликийского уже и без нашей внушительной толпы была переполнена. И крестины у греков — один из самых почитаемых праздников, и слух о нас уже, видимо, достиг всех ушей. Всем хотелось принять участие в крещение необычного мальчика. Турка по отцу, которого мать и брат вырвали за миг до его посвящения в мусульманскую веру с тем, чтобы передать его в лоно истиной, православной.

Священник Триандафилиди сразу вызвал у меня симпатию. Как и всякий настоящий греческий священник, он совсем не выделялся среди прихожан, что подчеркивало его особую близость к ним. Был без креста. Крест греческие священники надевают только во время архиерейских служб. Он сразу же обнял Яниса, успокоил его. Потом обратился к крестным — к Эльбиде и Егору. С ними говорил серьезно. Священник обязан удостовериться в том, что крестные понимают, какую высокую ответственность они сейчас возьмут на себя. Потом начался и сам обряд.

Таинство крещения у греков проходит почти так же, как и у всех православных христиан. Священник читает молитву, во время которой крестный держит ребенка на руках. Я думал, что в нашем случае, Сальти просто возьмет Яниса за руку, уж слишком большой ребенок. Но Егор Георгиев, не задумываясь, сразу его поднял и ни разу за это время не дрогнул ни одним мускулом. Все в церкви с одобрением это отметили.

Затем Яниса поставили в купель. Священник мягкой рукой три раза окунул его. После чего Сальти опять взял племянника на руки, которые Эльбида уже накрыла чистым полотенцем. Эльбида обмазала Яниса оливковым маслом, и священник отрезал несколько его локонов.

Настал черед надевания крестильного наряда. Сальти поставил Яниса на землю. Эльбида поднесла специально купленный крестным торжественный наряд. Яниса обрядили. И, наконец, на шею ему повесили освященный золотой крестик.

Здесь я не удержался. Посмотрел на сестру. Она была очень взволнована. Думаю, что именно в эту секунду она окончательно договорилась с собой. В том смысле, что понимала, что любит брошенного мужа, что, возможно, на всю жизнь останется в одиночестве. Но все эти жертвы были не напрасны. На её сыне теперь висел православный крест.

«Наверняка, думает, что жизнь для неё закончилась. Ха-ха-ха! Сестричка, тебя ждёт сюрприз!» –хмыкнул я про себя.

Сестра почувствовала мой взгляд. Посмотрела на меня. Улыбнулась сквозь слезы. Обняла и прижалась.

— Поздравляю! — сказал я и нежно поцеловал её в макушку.

— Спасибо, брат!

— Янис хорошо держался! — отметил я.

— Да! — всхлипнула Мария. — Мой герой!

— Ну, давай, давай! — я мягко разомкнул объятия. — Люди идут.

После крещения каждый гость должен подойти к родителям окрещенного ребенка с поздравлениями. Я сделал полшажка назад, чтобы Мария, как мать, приняла эти поздравления в полной мере. Было много хороших и трогательных слов в наш адрес. Много объятий, поцелуев, похлопываний по плечу.

Последними к нам подошли наши теперь уж кумовья, священник и Ваня с Варварой.

Мы с Марией сразу же бросились к священнику. Попросили благословения, поцеловали ему руку. Триандафилиди поздравил нас. Выразил свой восторг по поводу нашего мужества.

— Вы не только ребенка спасли и его православную душу! Вы всем нам дали надежду и уверенность в том, что нашу веру не победить!

Эльбида подхватила его слова, смеясь, высказалась по-простому:

— Пира оверьепуло выно, ше христьянопуло![1]

Мы дружно рассмеялись в ответ. Потом все перецеловались, поздравляя друг друга. Мария была уже готова взять Яниса за руку, но Сальти остановил её.

— Э, нет, Мария! — бравый офицер подхватил Яниса на руки. — Теперь это — мой мальчик, мой крестный сын! Ну, что, пойдем! Столы накрыты! Ждут! Отметим это великое событие!

…Вышли из церкви в сопровождении священника. Никто из гостей не разошелся. Все ждали у входа, вытянувшись в длинную линию по обе стороны. Все приветствовали нас дружными возгласами. Мы шли, раскланиваясь. Нас ожидал пир во дворе Сальти.

Понимая, что «живым» мне вряд ли удастся выбраться из-за стола, я вместе с сестрой заранее подошел к куму. Нужно было выполнить еще одно обязательное условие греческих крестин: и поблагодарить крестного за все, что он сделал — крестильный наряд, крестик, накрытые столы — и отдариться. Со словами глубочайшей благодарности я передал Егору Георгиеву красивый латунный ящик с изящной арабской вязью, который забрал у Никоса в качестве трофея и в который положил несколько золотых, чтобы не дарить пустым. К нашей с сестрой общей радости подарок, очевидно, пришелся по душе бравому офицеру. Он тут же не преминул продемонстрировать его всем гостям, громогласно перекрыв шум и гомон начавшегося застолья.

Все необходимые условия одного из трех, наряду со свадьбой и похоронами, важнейших таинств у греков были выполнены. Можно было присоединиться ко всем в их безудержном веселии. Трудно было вообразить, что мы сейчас находимся не в Греции. Звучала только греческая речь. И вокруг стояли только греческие дома. И еду на столы подносили только греческую. Я еле успевал уследить за сменой блюд и названий: суп еварлакия, яхни, долмадес, кефте, ангинарес, псито, кюлпасти, егурти! Воистину Балаклаву можно было смело назвать маленькой Грецией!

…Я сидел среди своих. Мне было весело. И, что гораздо важнее, очень спокойно. Даже знание того, что сейчас в татарском ауле в снятом домике спит (или не может заснуть) Умут-ага, которого мне, кровь из носу, нужно будет сделать своим для всех этих людей, не омрачало мой покой. Не знаю, почему, но я был уверен, что мне это удастся. У меня получится. Не может не получиться. Достаточно было оглянуться вокруг. Свободный, без оглядки смех моей сестры. Старание Яниса, ответить священнику на греческом. Восторг Эльбиды и Варвары от моего племянника. Неудержимый Егор Георгиев, обходящий все столы и призывающий вновь и вновь наполнять кружки. Ваня, спорящий с соседом о достоинствах водок. Сотня счастливых и смеющихся лиц моих соплеменников. Вся эта радость, достигнутая моими стараниями и страданиями, не должна пойти коту под хвост. Этого я уж точно не допущу!

[1] В вольном переводе эта шутка, которую иногда говорили греки после Крещения, означает примерно следующее: подобрали еврейчонка, получили христианёнка.