Черкес 2. Барочные жемчужины Новороссии

Глава 21 Олухи из Чуфут-Кале

— Весь греческий батальон придет к тебе на помощь, Коста!

— Не знаю, весь или не весь, но команды, отправляемые на смену в Ялту, будут по очереди работать на хуторе. Как-никак, я штабс-капитан! — вскричал мой кум. — На мне и расписание нарядов. Так что все устрою в лучшем виде! Ты, Коста, лучше расскажи, что ты хочешь? Каким видишь свой хутор?

— Хутор еще не мой, но это не проблема! Конюшню надо в таверну превратить. Печи устроить для Марии. Ледник на будущее. Цистерну мраморную посреди двора, как у нас принято, — я вовремя вспомнил двор Микри в Одессе. — А еще летний душ!

— Что такое «душ»? — удивились хором все присутствующие.

— Увидите! Мне для него нужен какой-нибудь большой бак для воды, чтобы солнце нагревало.

— Большую бочку мы тебе без проблем в порту найдём. Конопатчик подновит — и никаких проблем. Что ж до цистерны, давай-ка Папахристо спросим. Унтер, не ты ли хвалился, что, когда погреб под домом копал, наткнулся на древнюю баню? И мраморную ванну, вроде, там нашел?

Я знал, что Балаклава — поселение с многовековой историей. Под ней в земле прятались многие ценности древних времен. Далеко ходить не нужно: вон, в окошко видны на холмах стены генуэзской крепости. Неужели, раскопали римские термы в мини версии?

— Найти-то — нашел, — сердито буркнул унтер-офицер. — Да только как ее оттуда вытаскивать?

— Грецеский целовек самая умный целовек, — хитро улыбаясь, Сальти вдруг передразнил по-русски Папахристо. — Придумаем. Вытащим и доставим до места. Будет от нас подарок моему крестнику на новоселье!

— Вынь да положь ему душу какую-то! — хлопнул по столу ладонью Мавромихали. — На новом месте наипервейшее — это погреб! Где запас хранить?

— Запас нужен, — закивали дружно греки. — Без запаса — никак.

Увидев непонимание на моем лице, отставной капитан все растолковал:

— Ты, Коста, не думай, что ребята решили заняться благотворительностью на досуге. Наши команды по Почтовому тракту шастают туда-сюда. И патрули, и на побывку домой в Балаклаву из Ялты возвращаются. Им место, где кости свои можно кинуть, — позарез нужно. Ну, и горло смочить — куда же без этого. Так что штабс-капитан проведет по бумагам все честь по чести и кое-какой материал на стройку подкинет с армейских складов. Давайте же сядем рядком и прикинем все, что нужно. А Егор Георгиев запишет.

Так и начался наш большой «совет в Филях». Спорили долго. И по материалам, и по порядку и планам работ. Был призван батальонный фельдфебель Ксенофонт Фитас, выполнявший обязанности каптенармуса. Я вручил ему — пригодился подгон от де Витта — 300 рублей ассигнациями на то, что со складов воинской части никак было не списать — на черепицу, стропила, дранку, печную глину и многое другое. Также был составлен подробный список того, что планировалось закупить в Одессе. Начиная от постельного белья и заканчивая кухонной посудой. И, главное, синюю краску. Без нее мой план трещал по швам.

К списку прилагалось письмо к Микри с мольбой о помощи в закупках и фунты от Спенсера. Фельдфебель клятвенно обещал все немедленно передать на ближайший пароход до Одессы, делавший остановку в Балаклаве на пути из Керчи. За две недели должны были управиться.

Пришла пора прощаться. Сестра с племянником и Эльбидой возвращались на дилижансе в Ялту. Отставной капитан с супругой решили задержаться в Балаклаве у знакомых, а я наутро отправлялся на встречу новым испытаниям. На этот раз опасность грозила моему заду, ибо я планировал совершить конную поездку верхом на низкорослой татарской лошади в Чуфут-Кале к караимам. Там проживал ювелир Ефрем Ковшанлы. Именно он, как я выяснил, мог дать лучшую цену на драгоценности. Мне нужно было их продать, иначе не хватит денег на все задумки.

Иного, чем лошадь, выбора средства передвижения не было. До древнего поселения в горах можно было добраться только верхом через горы, минуя Бахчисарай. До бывшей татарской столицы я должен был ехать вместе с военным патрулем, а далее — самостоятельно. Это пугало. С лошадьми у меня как-то близкого знакомства не случилось. Пара конных экскурсий — не в счет. Но грядущая вылазка в Западную Черкесию требовала немедленной практики. Как я понял из рассказа Торнау, без лошади в кавказских горах — как без рук.

— Ты лошадку не бойся! — уверяли меня солдаты из патруля. — Татарская лошадь — самое то по скалам пробираться[1]. Выносливая, по камням скачет легко, в гору взбирается запросто. Приспособилась к местному бездорожью. И перетащить ее несложно через стремнину или завал.

Я, трясясь в седле, от подобных рассказов приходил в ужас. Почему-то мне каждую секунду казалось, что лошадь непременно должна понести. И тогда, прощай, Коста, и все твои планы!

А планов было громадье! Как-то все вдруг сложилось воедино, как пазл, — поручение Голицыной, дилижанс и уютная греческая колония на берегу Балаклавской бухты. Как живая стояла картинка перед глазами, которую я множество раз видел на Эгейских островах.

Задумал я ни много ни мало мини-отель под названием «Маленькая Греция»! С бунгало для гостей и хозяйским домом, украшенным синими ставнями и красной черепицей. И с таверной под синей, как небо, крышей и с вывеской «Хаос» — микромодель Вселенной! План с легкостью начертил, когда спорили после крестин с офицерами.

Осталось лишь договориться с Обществом крымских дилижансов устроить остановку у хутора Марии (да-да, она будет там полновластной хозяйкой, как бы ни сложился ее разговор с Умут-агой). А еще лучше почтовую станцию! Короче, помимо стройки, нужно садиться и писать бизнес-план, а потом добиваться через княгиню или Спенсера аудиенции у Воронцова.

«Полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда…», — так его Пушкин пропесочил в злой эпиграмме. Ошибся гений русской словесности! Не невежда и не подлец. Человек дела — вот каким я увидел наместника Новороссии во время круиза! Уверен, ему мой план понравится.

Мысли скакали, как и моя лошадка, отвлекая от дороги, и незаметно наша кавалькада добралась до Бахчисарая. Патруль двинулся в сторону минаретов вокруг ханского дворца. Я повздыхал о том, что не увижу фонтана слез. Поворотил на проселок, ведущий к Чуфут-Кале. Коняшка, которую окрестил Боливаром, легко преодолела крутой подъём.

Безлюдный пещерный город высоко в горах в нынешнее время оказался вполне обитаем. Тут, в восточной части плато, проживало не менее шестидесяти семей. Шумел базар у ворот в древней стене. Повозки торговцев из Евпатории, Симферополя и Бахчисарая как-то добрались сюда по непростой дороге. Купцы ходили по рядам, прицениваясь к богато отделанным седлам и разным украшениям, включая столь ценимые татарками золотые и серебряные монисто.

— Оставь лошадь у коновязи, ничего с ней не случится, — объяснил мне караим в белой чалме, когда я спросил дом Ковшанлы. — Наш глава, гамах Симха Бобович, запретил въезжать конным в город. Следует с почтением относиться к месту, где стоят Большая и Малая кенассы. А нужный тебе дом ты найдешь как-раз справа от Большой.

Кенассами, как я понял, караимы называли молельные дома или синагоги. Я поднялся на несколько ярусов по узким извилистым улицам и уткнулся в галерею с десятью колоннами и скромное строение — в ту самую Большую кенассу. Двухэтажный дом по соседству — из каменных блоков с единственным небольшим окном, глядевшим на улицу из-под самой крыши — оказался нужным мне жилищем ювелира. Меня беспрепятственно пропустили в комнату для гостей. Служанка подала орехи, соты, масло, сыр, фрукты и турецкие конфеты.

Ефрем Ковшанлы в красном камзоле и зеленом нижнем платье вид имел скорее воинственный, чем подобающий мастеру[2]. На толстом пузе за широким кушаком он пристроил внушительный кинжал, на боку висела сабля. Но смотрел не строго, доброжелательно и не спешил начинать разговор о делах. Сперва по восточному обычаю подробно расспросил меня, как прошло мое путешествие, здорова ли родня и нет ли среди моих родственников караимов.

— Скажите, уважаемый Ефрем, можно ли считать караимов иудеями? У вас слишком много, я вижу, турецких обычаев — и в одежде, и в устройстве дома. У вас же есть гарем?

— Как не быть! Много женщин, от пятнадцати до пятидесяти лет. Что же касается постоянно задаваемого вопроса, можно ли считать нас евреями? Отвечу со всей определенностью — нет! Наш газзан Мордехай бен Йосиф Султанский, назначенный нашей общиной в кенассу, недавно объяснял французскому маршалу де Мормону, который два года назад нас посетил, что караимы не исповедуют иудаизм. Хотя мы зовем наш город Села ха-Иехудим, «иудейская скала», на нас не падают ограничения, которые применяются к евреям в Российской империи. Наоборот, мы обласканы царем и можем торговать где угодно.

«Прямо как по Пушкину, полу-купец, полу-еврей…», — подумал я.

— Нуждается ли почтенный ювелир в камнях, которые могли бы ему пригодиться в работе?

Ефрем вздохнул, осуждающе покачал головой из-за моей нетерпеливости. Он встал с оттоманки и подошел к ломберному столику изящной европейской работы. Повернул крышку с изображением шахматной доски, выложенной перламутром, на 90 градусов и раскрыл створки. Внутри столешницы скрывалось зеленое сукно. Вероятно, столик предназначался для игры в карты. Но ювелир использовал его для другого.

— Выкладывай свои богатства, — усмехнулся он в бороду.

Я достал свою заветную коробочку из ливанского кедра, пережившую уже столько приключений, и аккуратно высыпал австрийские дукаты, жемчужины и камни на сукно. Ковшанлы погрузился в изучение.

— Жемчужины — не речные. Жалко, что их мало. Дам хорошую цену, ибо они мне пригодятся на футляры для черепаховых гребней. Мне заказали подарки для ныне царствующей четы. В следующем году в Крыму ожидают императора Николая. Непременно нас посетит, как его покойный брат Александр Благословенный, — в его голосе звучала гордость, словно именно к нему в гости наведываются царские особы.

— Чуфут-Кале навещал Император? — удивился я.

— А как же! Лет десять назад к нам приезжал. У Малой кенассы стоит теперь памятная доска о том визите, — ответил ювелир, задумчиво перебирая мой «лут», добытый у Никоса. — О, вот это добрый камень. Изумруд! Большой ценности. Сто рублей серебром стоит. А сердолики ценности малой. Но если хочешь, возьму до кучи, как и австрийские дукаты.

Следом начался длительный торг. Когда грек сходится в торговой битве с евреем — пусть он себя таковым и не считает, — сражение предстоит кровопролитное и долгое. Два часа спорили, перекладывали камни и монеты то направо, то налево по сукну. В итоге, сошлись на девятистах рублях ассигнациями или двести тридцать серебром. Я предпочел бумажные деньги.

Я, конечно, понимал, что меня бессовестно надули. Редкий случай, когда подвела старая русская мудрость. Как там было у Лескова? Русского обманет цыган, цыгана — еврей, еврея — армянин, армянина — грек. А грека уже никто не обманет, разве что черт, да и то, только если бог попустит. Но, видимо, караимов забыли учесть, когда эту пословицу придумывали. Напрасно!

Но куда деваться? С кем я не советовался, все в один голос утверждали, что лучше цены, чем в Чуфут-Кале, мне не дадут. Город славился своими мастерами, которые работали исключительно на привозном материале.

Ефрем пригласил задержаться на обед. Я отказался, ссылаясь на желание добраться засветло до Бахчисарая. Там пост балаклавцев, и можно будет вздохнуть с облегчением. Перспектива разъезжать по горам в одиночку — на лошади, от которой неизвестно, чего ожидать, и с целым состоянием за пазухой — пугала. Ковшанлы настаивать не стал. Мы распрощались.

Я спустился по древним плитам улицы, разглядывая канавки в камне, сбегавшие вниз. Вероятно, это были стоки для сбора дождевой воды в подземные цистерны. В Чуфут-Кале была явная проблема с водой: ни одного колодца мне по пути не попалось.

Забрал свою лошадь и потрусил вниз. Вид с плато на Иософатскую долину открывался головокружительный. Столь же невероятной предстояла мне дорога, петлявшая между крутых холмов и голых скал. Над ними возвышались горы со срезанными вершинами. Здесь только вестерны снимать: погони за дилижансами со стрельбой и с блэк-джеком в салуне.

Впрочем, разве можно назвать дорогой нечто, по которому мне предстоял спуск. Пока я поднимался наверх, я как-то не обратил на нее внимания, целиком сосредоточившись на том, чтобы не выпасть из седла. Теперь же, миновав ту часть моего пути, в которой были, словно ножом, прорезаны глубокие колеи, я понял, что еду скорее по тропинке, заваленной природным мусором, причем под углом в 45 градусов. Как татарская лошадка находила в этом нагромождении камней всех размеров единственное место, чтобы поставить копыто⁈ Она явно ускорила свой бег. Как она так весело могла бежать рысью, цокая по разлетающимся картечными пулями мелким голышам? В отчаянии я вцепился пальцами в луку седла и гриву, склонился вперед к самой конской шее, не желая смотреть на огромные камни вдоль дороги, похожие на надгробные памятники!

Лишь когда уклон закончился, я осмелился приподнять голову от лошадиной шеи и оглядеться. Пока добирался до Чуфут-Кале, проезжал цыганскую деревню. Меня поразила огромная толпа оборванцев-музыкантов, исполнявших что-то испанское на скрипках и барабанах[3], неведомым образом занесенное на полуостров. И переизбыток попрошаек, облепивших плетни и заборы и повылезавших из нор в земле и скалах. Мне это место показалось еще более опасным, чем уже проделанный спуск. Я стал вертеть головой в надежде найти объезд.

Именно поэтому я заметил, что вслед за мной на невероятной, как мне привиделось, скорости спускались два всадника, нахлестывающих двух таких же, как у меня, маленьких лошадок. Почему-то у меня не было сомнений, что они гонятся за мной. И с далеко не с благородными намерениями! Скорее, я допускал, они будут действовать совместно с цыганами. Нужно съезжать с дороги, которая, как назло, будто-то вымерла, и где-то затаиться.

У ближайшего поворота я свернул. Дорога запетляла подобно серпантину. Я направил лошадь на ближайший холм, и она без особо усилия меня вынесла на самую вершину. Преследователи достигли поворота, притормозили. Потом один указал на меня плёткой. Они со свистом свернули с главной дороги — скорее, с пыльного проселка — и поскакали в мою сторону.

Я развернул своего Боливара, изобразил, как я надеялся, резкий посыл вперед с помощью удара пяток по лошадиным бокам и… Зря я это сделал! Белые склоны отвесных скал с редкими пятнами зелени вдруг слились в одну единую полосу. Ветер ударил в лицо. Я заорал.

Боливару не было дела до моих криков. Почувствовав свободу, он понесся к одному ему известной цели, безошибочно выбирая безопасный путь. Он легко взлетал на холмы, бесшабашно спускался, пересекал мелкие ручьи, разбрызгивая мириады водяных капель. Я же всеми силами старался уберечь своё седалище от превращения в отбивную. Снова завалился на гриву и немного привстал в стременах, согнув ноги в коленях. Наверное, со стороны я выглядел как жокей-профи, элегантно отклячивший свой зад перед зрителями ипподрома.

Но я не был ни жокеем, ни, тем более, профи. Ноги от напряжения свело так, что я понял: еще минута — и я покачусь с лошади, чтобы размозжить о камни свою дурную голову. Опустившись обратно в седло, натянул поводья. Бег лошадки сменил ритм. Мне было невдомек, как он назывался — рысь, аллюр или иноходь. Я не знал и спросить было некого. И некогда. Требовалось быстро найти решение.

Рывок Боливара позволил выиграть несколько сотен метров. Крики преследователей раздавались за ближайшими холмами. Не было сомнений в том, что скоро меня догонят. А я, как назло, безоружен. Не переться же на крестины племянника с револьвером за поясом⁈

Дорога вынесла меня в еще более страшное место, чем уже проделанный спуск с плато. Теперь она шла по узкому карнизу. Слева был крутой обрыв, справа — высокий, но вполне преодолимый, если хорошо постараться, подъем, если не лезть на многочисленные серые осыпи. Через десять метров к дороге примыкали густые заросли цветущего шиповника.

Около этих кустов я затормозил, спрыгнул с лошади и хлопнул ее по крупу. Боливар без особого энтузиазма поскакал дальше. Я оббежал купу шиповника и полез в кусты с обратной стороны, старательно, но безуспешно сражаясь с иголками.

Мимо меня проскакали два всадника. Пыль от копыт моей верной лошадки еще не улеглась. Им было не до того, чтобы вертеть головой. Погоня полностью завладела их мыслями. Если они были. Я разглядел через листву под белыми чалмами караимов удивительно тупые лица, не обезображенные интеллектом.

Я вылез из кустов и полез в гору. Только сейчас почувствовал, что ослабли не только ноги, но и болели пальцы после того, как я бессознательно цеплялся за конскую гриву. Но времени жалеть себя не было. Следовало нарастить разрыв.

Я карабкался изо всех сил, чаще двигаясь на четвереньках. Наверное, так взбирался отец Федор на скалу в Дарьяльском ущелье с батоном колбасы в зубах. Вместо колбасы у меня за пазухой была почти тысяча рублей и терять ее никак не хотелось. Я прибавил, насколько было возможно.

У самой вершины я услышал крики за спиной. Оглянулся. Преследователи возвращались, ведя в поводу моего Боливара. Когда я оказался в высшей точке горы, два караима стреножили лошадей и снова устремились за мной в погоню.

Карабкались по осыпям они не так ловко, как скакали.

«Ну, и олухи!», — подумал я, имея на то все основания.

Гора имела необычную форму, напоминая женскую грудь. Крутой подъем, который я с трудом преодолел и с которым в этот момент боролись двое будущих «терпил», и плавный спуск с другой стороны, невидимый с дороги. И внизу справа и слева от горы-сиськи вполне приличные проходы на дорогу, перегороженные теми самыми зарослями шиповника.

Я рассмеялся. Перестал изображать «сосок» горы-сиськи и рванул что есть мочи вниз. Достигнув подошвы, я бросился по руслу высохшего за лето ручья обратно на дорогу. Выскочил, обогнув гору. Подбежал к лошадям. Караимы карабкались наверх, не ведая, что творится за их спиной, и уже приближались к вершине. Я стал распутывать веревки, удерживающие лошадей. Мою они даже не удосужились стреножить — просто привязали к седлу ее повод.

Теперь мой черед поиграть. Зажал в руке поводья караимских лошадок. Оседлал Боливара.

— Э-ге-гей! — закричал весело. — Олухи, вы никого не потеряли⁈

Мои преследователи замерли в двух шагах от вершины. Развернулись. Застыли с открытыми ртами. Один плюхнулся на землю, второй закричал по-татарски, но я его понял:

— За конокрадство бьют кнутом!

— Вы дурачки⁈

— Как ты догадался про брата⁈ — замахал руками стоявший на ногах.

«По-моему, ты от брата недалеко ушел», — хмыкнул я про себя. Чистая комедия!

— Сдам лошадей в караул греков, — закричал я в ответ.

Реакция на мое предложение последовала неожиданная. Оба повалились на колени и в мольбе протянули мне руки:

— Только не арнаутам, добрый господин! Пощади!

— Тогда могу у цыган отставить! — крикнул, но сразу понял, что это плохая идея.

— Мы бедные пастухи, господин. Нам без лошади нельзя!

— Так что вы хотите?

— На въезде в Бахчисарай — конюшня Кривого Джемиля!

— Черт с вами! Если доберусь без приключений, оставлю у Кривого татарина! Мне еще до Ялты добираться!

Нам всем троим осталось лишь надеяться, что у Боливара не было своих планов.

— Великий господин! Зачем же тебе в Бахчисарай? Ялта — за тем хребтом! — он ткнул в сторону гряды гор, к которой мы за время погони приблизились. — Завтра будешь на месте.

Я задумался. Планировал сегодня заночевать в Бахчисарае. Потом утром отправиться в Балаклаву. Еще через день сесть на дилижанс до Ялты и еще раз испытать на своей шкуре все прелести местного аналога ралли «Париж — Дакар». Выходит, путь через горы — один день экономии. И тренировку никто не отменял. Наоборот, перейти горы на лошадях — можно сказать, практика, приближенная к боевой. В Черкесии дорог с каменными одеждами не будет.

— Где же я заночую в горах? И как перейду их без проводника?

— К вечеру великий господин доберется до аула Бююк-Узенбач. Там можно и поесть, и переночевать, и взять проводника до морского берега. А до аула я провожу!

Ага, так я тебе и поверил! Сперва гонялись за мной, теперь в проводники набиваетесь⁈

Видя мои сомнения, взявший на себя переговоры караим закричал:

— Великий господин! Я пешком пойду! Брата здесь оставим, только я, с вашего разрешения, ему скажу, чтобы домой шел. Он послушный, как теленок. Что ему скажешь, то и сделает. Я во всем виноват! Ох, как будет меня ругать наш гамах! А Ефрем и вовсе прибьет! Караимы честно ведут дела, это все знают! А я всех подвел! Теперь пороть будут! — он упал на склон и стал бить себя по голове.

— Эй, эй! Хорош! Проводишь до аула, дам тебе серебряную полтину!

— О, щедрый, великий господин! Я, Шеломо, буду служить тебе верно! Клянусь! — он вскочил на ноги, быстро поставил задачу брату и начал спускаться, стараясь близко ко мне не приближаться.

Мы тронулись в поход. Караим бежал впереди. Я неспешно ехал на Боливаре, ведя в поводу мои трофеи о восьми копытах. Тропа петляла между поросших мхом камней. Мы миновали гряду утесов, похожих на крепостные стены, и стали спускаться в долину, покрытую лугами, орошаемую речкой и ручьями. Спуск был настолько крут, что Шеломо подбежал ко мне, схватил лошадь под уздцы. Я не успел ни закричать на него, ни поблагодарить. Лошадь присела и стала сползать вниз на своем крупе, как ребенок, катящийся со снежной горки.

Миновали луга, двигаясь вдоль берега реки, затем лощину, покрытую маленькими холмиками из сланца и глины. Были бы с нами обычные лошади, они бы переломали себе ноги. Но крымские малютки шагали по этому опасному бездорожью, как по шоссе.

— Далеко до аула? — обеспокоенно спросил я Шеломо: солнце уже было готово вот-вот спрятаться за горизонт, а мы вступили на почти непроходимую тропу, изрытую рытвинами от пересохших ручьев. В темноте здесь станет очень опасно.

— Еще час. Как виноградники и сады начнутся, считайте, мы на месте.

Шеломо не подвел. До наступления полной темноты мы были в ауле.

Бююк-Узенбач оказался большой деревней, где нас приняли очень ласково. Проводили в общественную кофейню, украшенную коврами. Устроили на подушках, предложили кофе. Татары набились в помещение и с любопытством нас расспрашивали обо всем на свете. Но понять их было очень трудно: гортанные звуки, которые они издавали, сильно искажали турецкие слова. Я лишь понял, что аул славился своими повозками, которые изготавливались на продажу.

Наутро Шеломо вызвался стать моим проводником, позвав в помощь лишь одного татарина. В нашем распоряжении были две неутомленные лошади, потому менять их смысла не было. Моего Боливара освободили от моей тушки. Он весело трусил за нами, пока мы выезжали из аула.

Перед нами был высокий подъем, густо поросший лесом. Сквозь него вели петляющие узкие козьи тропы, порою настолько крутые, что приходилось идти на своих двоих и тащить лошадь за собой. Дул сильный северный ветер, деревья качались, гнулись, но не ломались.

Измученные, мы выбрались на плато, на котором весело журчал ручеек с кристально чистой водой. Ветер свистел в ушах. Внизу перед нами раскинулась яркая панорама Ялтинской голубой бухты с белыми парусами. Но радости я не испытывал. Почти километр густо заросшего сосновым лесом спуска — такого крутого, что сердце замирало — не мог не вызвать у меня вопрос: как мы все это преодолеем?

[1] Ногайская или крымская горная порода лошадей сегодня на сегодняшний день утеряна. Это были на удивление выносливые лошади, с очень сильными ногами, высотой в холке не более 1.2–1.3 м.

[2] Наряд ювелира взят из описания костюма Симхи Бобовича, принимавшего императора Николая I. Зеленый цвет был категорически запрещен у турок и других мусульман. Яркие краски — у евреев. Вот и пойди, пойми, кем были караимы.

[3] Вероятно, Коста услышал качучу, модный в то время танец родом из Испании. В 1836 году его уже знала вся Европа. Или мотивы крымских цыган удивительно переплетались с музыкой цыган Пиренеев. Этот казус отметили в своих воспоминаниях путешественники, побывавшие в Чуфут-Кале в 1830−1840-х гг.