Деньги не пахнут 8

Глава 11

Самолёт Жана Лау, обычно превращавшийся в летающий ресторан с хлопками пробок и гулом музыки, сегодня будто вымер. Даже кондиционер работал тише обычного, и воздух отдавал тяжёлой переработанной стерильностью, как в больничном коридоре. Кресла, ещё недавно занятые шумной компанией, стояли пустые и ровные, а длинный стол был завален бумагами так, словно Жан пытался удержаться за них как за спасательные круги.

Он сидел, наклонившись над телефоном, пальцы дрожали едва заметно — то ли от нервов, то ли от того, что кабина была прохладной. В ушах всё ещё звучал голос премьер-министра, распекающий его так, будто между ними не стояло десятилетий взаимных услуг.

— Разберись. Немедленно.

Лау стиснул зубы, вспоминая, каким уверенным и спокойным был премьер всего несколько месяцев назад. Тот тогда смеялся, похлопывал его по плечу и говорил:

— Не волнуйся, с прессой всё решу.

А теперь… Теперь пресса сама рылась в грязи MDB, и запах этой грязи разнёсся по всему миру — от Сингапура до Лондона. Этим скандалом уже были заняты все: экономисты, журналисты, оппозиция, те, кто ненавидел правительство, и те, кто просто хотел крови.

С последним дефолтом на выплате процентов — миллиард сто миллионов долларов, ни много ни мало — уже никто не верил, что это «временные трудности с ликвидностью». Воздух вокруг Джона будто густел, тяжелел, пропитывался тревогой, как дымом.

Когда премьер взорвался:

— Ты что, в самом деле не понимаешь, какой там сейчас шум на каждом заседании⁈

Лау попытался удержать голос ровным. Но ладони у него были мокрые, и он вытирал их о штаны, не замечая.

В ответ на требование раскрыть документы он лишь бессильно прикусил язык. Какая уж там прозрачность. Он не мог сказать правду — что из шести с половиной миллиардов капитала четыре миллиарда давно ушли на его офшоры, растворились между виллами, яхтами и туманными юридическими структурами.

— Раскрытие невозможно, господин премьер. Все сделки засекречены… как только они завершатся, подозрения исчезнут.

— А когда завершатся?

— Совсем скоро.

Он отключил звонок с ощущением, будто у него вырвали кусок жизни. Пот провёл холодную дорожку по спине, и Лау вытер лицо ладонью, словно стирал страх.

Его власть, его деньги, его мир — всё держалось на доверии одного человека. И это доверие таяло, как лёд под солнцем.

— Есть что-то новое? — бросил он секретарю, не поднимая глаз.

Она стояла рядом, сжимая планшет, и от напряжения её пальцы побелели.

— Ничего нового с вчерашнего дня…

— Ты даже этим не можешь заняться⁈

В воздухе повис запах её дешёвых духов — нервный, резкий, неуместный.

Для Лау «инвестиционный объект» означал только одно: разработку энергоносителей или месторождений. Никаких стартапов, никаких технологий. Только то, что можно надуть цифрами: «потенциальные запасы», «будущее расширение», «проектная ёмкость».

— Если расширить список хотя бы немного, можно рассмотреть…

— Дура! Ты понимаешь, зачем нам нужны именно эти проекты⁈

Её губы дрогнули, но она не ответила.

Он снова выдохнул, пытаясь удержаться от паники.

— Что с Заиром? Ты с ним связалась?

Халид Аль Заир — школьный приятель, а теперь важная фигура в саудовской энергетике. Если бы он согласился добавить MDB к какому-то своему проекту, премьер бы успокоился. Скандал можно было бы заглушить цифрами и красивыми пресс-релизами.

Звонок Заиру был почти унизительным. А уж просьба — тем более.

— Он ответил по электронной почте… и сказал, что из-за шума вокруг фонда это слишком опасно.

Отказ. Чёткий, холодный, без намёков.

Все те яхты, виллы, подарки — всё, что Лау давал Заиру с надеждой на удобное расположение, оказалось мусором.

Он ударил кулаком по столу так, что бумаги вспорхнули, как испуганные птицы.

— Неблагодарная сволочь…!

Но злость мгновенно рассыпалась. Он был как человек, стоящий на краю обрыва: кричать можно, но от этого высота не уменьшится.

— Что бы ни стоило… мне нужно что-то. Что угодно. Сейчас.

Иначе — конец.

Ему нужно было всего одно — объявить о хоть какой-то приличной сделке. Одной. Достаточной, чтобы заглушить вой прессы и притушить пожар, пожирающий его фонд. Но если даже Заир, старый школьный приятель, человек, с которым они бок о бок взрослели, отшатнулся — что говорить о остальных? На телефоне стоял мертвящий холод: кто бы ни увидел номер MDB, все либо молчали, либо присылали вежливые, скользкие отказы.

Казалось, сам воздух стал плотным, тяжёлым, словно пропитанным тревогой, — как если бы кто-то втиснул в кабину самолёта невидимый груз. Лау листал документы, хотя понимал: всё это — мёртвые бумаги. Любой нормальный аудит сейчас бы разнёс MDB в клочья. У них даже отчёты были такими дырявыми, что сквозь них можно было смотреть на солнце.

И вот, когда он уже изводил себя очередной мрачной мыслью, секретарь вдруг вскинула голову.

— Есть новости по EGSH.

Он поднял взгляд.

— EGSH? Это та компания, которую будто бы основал третий сын Андорры?

Сразу в нос ударил лёгкий запах её духов — сухой, цветочный, но нервный, словно она сама.

EGSH… Литиевые месторождения. Сонoра. Потенциальные пятнадцать миллиардов долларов. Цифра сама по себе звучала как зов трубы. Стоило лишь объявить о совместном проекте — и рыночная стоимость фонда на бумаге взвилась бы вверх, словно кто-то надул её горячим воздухом.

Решение одной кнопкой.

Секретарь, правда, замялась.

— Но есть риск.

— Какой ещё? — голос Лау прозвучал хрипловато; губы пересохли.

— Сонора — сложное место. Земля — в общинной собственности, местные яростно сопротивляются из-за экологии. Никто до сих пор не получил права на разработку.

Лау фыркнул.

— Если он действительно из семьи Андорры, всё будет решено. У таких семей нет закрытых дверей.

Он слишком хорошо знал, как бывает, когда власть и деньги идут рука об руку. Его фонду тоже помогали — нужные подписи, нужные люди, нужные связи, которые закрывали глаза на очень многое.

Но его заинтересовало другое.

— Что удалось выяснить о самом Гонсалесе?

Секретарь открыла планшет; пальцы чуть дрожали, экран отражал слабый свет из иллюминатора.

— С детства был бунтарём. В средней школе подкупил всех учеников — буквально всех — чтобы они неделю не приходили на уроки. Учитель ему чем-то не понравился…

Лау приподнял бровь. Интересное начало.

— Во взрослом возрасте не изменился. Работал в Goldman — купил дом управляющего директорa просто потому, что тот ему не нравился.

Картина складывалась чёткая, как мазок по чистому холсту.

Балованный богач. Авантюрист. Тот, кто вечно ищет повод устроить хаос. Не бизнесмен — источник проблем. Любой нормальный инвестор бежал бы от него, как от огня.

Но Лау медленно улыбнулся.

— Неплохо.

То, что пугало других, его только подталкивало. Ему сейчас и нужен был такой — ненадёжный, непредсказуемый, которого не интересуют правила. Наоборот, с таким можно провернуть то, чего не позволят себе приличные люди.

Он был идеальной мишенью.

Но секретарь, словно угадав ход его мыслей, вдруг тихо добавила:

— Есть странность.

Он нахмурился.

— Что ещё?

— По данным с Уолл-стрит… несмотря на огромное количество запросов от инвесторов, Гонсалес отверг всех. Без исключения.

— Отверг? — Лау наклонился вперёд, поставив локти на стол.

Теперь в воздухе повис запах бумаги, пластика и его собственных мелких нот стресса — смешавшихся духов и пота.

Почему человек, которому нужны деньги на разработку, гонит прочь всех инвесторов?

Ответ пришёл неожиданно быстро — холодной искрой.

— Значит, у него есть условия.

Если бы дело было только в финансах, Гонсалес мог бы обойтись собственными ресурсами или выбрать первого попавшегося инвестора.

Но он ищет «партнёра».

Это значит, дело совсем не в деньгах.

Лау вдруг почувствовал, как где-то внутри, под грудной клеткой, тёплый комок надежды дрогнул.

Он понял, чего тому нужно. И понял, как этим можно воспользоваться.

Он успел пообщаться с таким количеством безумцев, что фигура Гонсалеса его ничуть не пугала. Наоборот — казалась знакомой, почти родной. Он даже бросил короткое:

— Не переживайте. С этим я разберусь.

Хотя на душе скреблось — впереди будет цирк.

На Парк-авеню небоскрёбы, как ледяные шпили, прорезали густой утренний смог. Лау шагал к офису EGSH, и с каждым метром всё отчётливее ловил странное чувство — будто он уже когда-то здесь был. Такие места пахнут одинаково: дорогой полировкой, кондиционированным холодом и приторным ароматом элитного лосьона, который впитывается в стены годами.

— Ну и блеск… — подумал он, когда вошёл в здание.

Внутри всё светилось роскошью так ярко, что почти слепило глаза. Манхэттеновский топ-класс: мебель от Hermès, гладкая кожа кресел, как свежая карамель; на стенах — блестящие, почти детские по настроению работы Джеффа Кунса. В воздухе витал тонкий запах воска от только что натёртого пола, перемешанный с холодным озоном дорогой техники.

Каждый предмет здесь словно кричал: «Смотри, сколько у меня денег.»

Лау тихо усмехнулся. Он знал эту игру — сам не раз демонстрировал подобный блеск, чтобы раздавить собеседника одним только интерьером. Но иногда чрезмерный блеск выдаёт не силу, а слабость.

«Не слишком-то его семья балует,» — проскользнуло у него в голове. Когда человек выставляет богатство напоказ так нарочито, это обычно компенсирует отсутствие реального влияния.

Если его догадка верна, Гонсалес — лёгкая добыча.

Но стоило ему подойти к двери кабинета генерального директора, как его планы слегка перекосились.

Перед ним вырос внушительного вида охранник с выражением лица, будто он только что выкинул кого-то из окна.

— Прежде чем войти, проведём проверку на жучки.

Он поднял устройство, похожее на скрещённые между собой расчёску и паяльник, и повёл им в воздухе. Прямо перед гостем. Прямо в упор.

По нормальным меркам это было грубее грубого.

— Шеф иногда говорит… вещи, которые лучше не выносить за стены. Если не согласны — дверь там.

Тон охранника не оставлял никаких лазеек. Это не просьба. Это приказ.

В другое время Лау бы развернулся и сверкнул бы дверью так, что тот запомнил бы его на годы. Но сейчас — не та ситуация. Горло сжало, в желудке неприятно заныло: отступать он не мог.

Зато в возникшем неудобстве сквозило кое-что полезное. «Отличный знак,» — подумал он. Такой параноидальный подход означал одно: внутри собираются обсуждать то, что нельзя услышать посторонним.

Он улыбнулся — мягко, хитро, как человек, который уже решил, где в этом хаосе выгода.

Он достал из кармана стильную ручку.

— Обычно я записываю встречи. Разумеется, только с разрешения, — произнёс он тоном утончённой вежливости.

Чистейшая ложь. Эта ручка была его маленькой страховкой — тихим свидетелем крупных договорённостей, чёрным ящиком на случай, если всё пойдёт не так.

Но сейчас нужно было выглядеть максимально покладистым.

— Сегодня использовать не выйдет. Передайте нам, — без тени сомнения сказал охранник.

— Неловко. На ней может быть конфиденциальная информация. Передам её помощнику.

Он отдал ручку ассистенту, коротко кивнул и вошёл.

В нос ударил запах кофе — крепкого, обжигающего, будто его варили вдвойне, чтобы не заснуть посреди Манхэттена. И вдруг — картина: за огромным столом, вытянутым словно палуба яхты, развалился молодой латиноамериканец. Нога на ногу. Кроссовки на дорогом дереве. Лицо наглое, скучающее, будто он на кастинге, а не в офисе.

«Вот он, Гонсалес,» — мелькнуло у Лау.

Тот едва повернул голову.

— А, ещё один гость. Садитесь куда хотите.

Лау не успел даже полностью опуститься на стул, как Гонсалес убрал ноги со стола, наклонился вперёд и бросил:

— Ну что, что вы можете предложить?

Грубость была такой прямолинейной, что воздух будто дрогнул.

Идеальный безбашенный богач. Образцовый.

— Вы довольно резки, — заметил Лау спокойно, словно это был комплимент.

Парень пожал плечами — как кинозвезда, которой надоело отвечать на вопросы о новом фильме.

— Если вы приехали сюда через весь мир, значит, уже изучили всё, что нужно. Оценили риски, поняли, что выгода может быть огромной, и наверняка знаете, что уже отверг десятки инвесторов. Верно?

Голос звучал лениво, но за ним чувствовалось что-то острое, как скрытый нож.

Точно голливудский актёр: звёзды не объясняют, в каких картинах снялись — это должны знать остальные.

Многие такие типы напоминали знаменитостей: уверенные, будто весь мир и так знает их роль, фильмы, награды. Та же самодовольная манера исходила и от Гонсалеса — словно вокруг него вращалась планета, и каждому следовало это признать без слов.

— Так что давай без этих круговых танцев, — протянул он, лениво отбивая пальцами по столешнице какой-то свой ритм, похожий на недоделанный джазовый пассаж. — Скажи прямо: что ты можешь мне предложить?

На лице его появилась усмешка — холодная, насмешливая, как у человека, который заранее уверен: ответа достойного всё равно не будет. В каждом движении Гонсалеса чувствовалось, что деньги у него не проблема — наоборот, лежат мертвым грузом. И партнёра он выбирал не ради выгоды, а ради чувства власти.

Лау на секунду задержал дыхание. Перед тем как отвечать, ему нужно было убедиться в главном.

— Прежде чем обсуждать партнёрство, — сказал он, ощущая под пальцами гладкую кожу кресла, — хочу понять простую вещь. Ты правда можешь выбить разрешение на разработку месторождения в Сонора?

Он готов был терпеть выходки этого избалованного богатея, но лишь при условии, что проект вообще имеет шанс. Пока в воздухе висел запах полированного дерева, кондиционера и какого-то едва уловимого сладкого ароматизатора, Гонсалес издал смешок — короткий, уверенный в собственной правоте.

— Могу. Потому ко мне и ломятся толпами.

— Каким образом? — голос Лау прозвучал чуть тише.

— Да просто. Я подмажу нужных людей.

Он сказал это почти лениво, как будто обсуждал покупку новых часов. Потом, так же спокойным голосом, будто рассказывал прогноз погоды, добавил:

— С лидером общины я уже договорился. Министерство экологии пропустит без задержек.

Лау почувствовал, как внутри что-то холодеет. Гонсалес говорил о прямой коррупции с тем же выражением лица, каким другие обсуждают меню в ресторане.

Вот зачем нужен был «антижучковый» досмотр… пахло не только ароматизатором, но и чем-то ещё — опасностью, самоуверенной наглостью, готовностью играть грязно.

Гонсалес чуть наклонил голову, выжидая реакцию.

— Ты ведь именно за этим сюда пришёл, верно?

В принципе, Лау и правда предполагал, что парень не слишком дружит с законом. Но никак не ожидал такого откровенного признания. Пальцы Гонсалеса переплелись, щёлкнули суставами — сухо, резко, как маленький выстрел.

— Так что повторю вопрос. Что ты можешь мне предложить?

Лау наконец произнёс подготовленный заранее ответ:

— Влияние. Через мои контакты можно зайти в малайзийские добывающие проекты. Я могу открыть тебе эти двери.

Но Гонсалес, словно хищник, уловивший запах крови, тут же прижал его к стенке:

— Правда? А почему тогда сам туда не зашёл?

Лау на миг застыл. Воздух в кабинете будто стал гуще. Конечно, он не мог говорить о реальных причинах — о том, что любые крупные добывающие проекты внутри страны могли ударить по рейтингам премьер-министра, и потому суверенный фонд держался в стороне. Всё это было скрытой политикой, которой Гонсалесу знать не положено.

Пока он подбирал слова, Гонсалес ухмыльнулся шире — искоса, почти издевательски.

— Влияние, говоришь… звучит красиво. Только вот глядя на тебя…

Он не закончил фразу. Вместо этого резко сменил тон, как будто ему надоело играть одну мелодию, и он взял другой аккорд.

— У меня была секретарша. Я её недавно выкинул вон. Она ходила и рассказывала, что «встречалась с президентом». Формально — да, была рядом, когда я здоровался с нашим президентом. Но если она называет это своим влиянием — это что? Правильно. Обман.

Щёки Лау медленно налились жаром. Теперь он понял намёк: Гонсалес сравнил его с той самой секретаршей — человеком, который просто случайно оказался рядом, но пытается продать это как власть.

— И ты такой же, — продолжал Гонсалес с удовольствием, даже не скрывая, насколько ему нравится его собственная издевка. — Никакой должности у тебя нет. Просто «стоял рядом».

Это уже не было грубостью — это был расчётливый, открытый плевок в лицо. И сам Гонсалес, похоже, получал от этого искреннее удовольствие. Он слегка наклонился вперёд, словно смакуя момент.

— Влияние звучит привлекательно, не спорю. Но я проверю его. Хочу испытание.

— Испытание? — Лау не смог скрыть потрясения.

Он приехал как инвестор. И теперь должен «проходить испытание», чтобы ему позволили вложить деньги? На такое способен только законченный безумец.

— Не нравится — дверь там, — спокойно заметил Гонсалес, даже не повысив голос. — И за беспокойство заплачу.

Он раскрыл стоявший на столе чемоданчик. Оттуда пахнуло свежей краской банкнот, чуть металлической полиграфией. Внутри лежали аккуратные стопки сотенных долларов — плотных, новых, хрустящих.

— Сто тысяч. Покроет дорогу туда-обратно.

После этого он скривил губы, как будто собирался сказать что-то ещё…

Стоило Гонсалесу произнести фразу:

— Если не уверен, что выдержишь испытание — уходи немедленно, — как воздух в комнате будто стал суше, плотнее.

В словах его звенел металл, холодный и звенящий, будто клинок только что выдернули из ножен.

И всё же мои мысли были далеко не о нём.

История с малайзийским суверенным фондом… да что там, не история — настоящий обух по голове для всего мира. Вонь от того скандала стояла такая, что казалось, будто кто-то вскрыл канализацию международных финансов: премьер-министр страны по уши в мошенничестве, а на стороне у него — не кто-нибудь, а сама Уолл-стрит. Инвестиционный гигант «Голдман» так ловко вписался в аферу, будто всю жизнь только тем и занимался, что аккомпанировал политикам, потерявшим совесть в обмен на швейцарские счета.

Но правда была в том, что лез туда вовсе не из жажды справедливости.

Нет, меня манило совсем другое.

«Это идеальная сцена для дебюта.»

Мой «Институт политики Дельфи», ещё вчера никому неизвестный, мог одним прыжком вырваться на мировую арену. Поставить печать на громком деле, встать в центр внимания, громко хлопнуть дверью — и вот ты уже не мелкая структура, а интеллектуальный игрок глобального уровня.

Однако для такого выстрела было две огромные преграды.

Первая — заставить мир слушать.

В прошлой жизни этот скандал прошёл… слишком скучно. Будто кто-то взял детектив с интригами, коррупцией, тайными сделками, жемчужинами, шампанским и ночными виллами — и пересказал его сухим языком прокурорского отчёта. Одни только выражения: «суверенный фонд», «отмывание капитала», «торговля облигациями».

Слова, которые способны усыпить даже журналиста.

Но ведь любая история — это прежде всего сюжет. И подача.

«Надо просто добавить немного приправы.»

Приправы… смешно даже. Тут и добавлять ничего не требовалось — само дело уже стонало от избытка пикантных деталей: премьер-министр — мошенник, Уолл-стрит — пособники, громкие вечеринки, голливудские лица, тайные счета.

Все ингредиенты были на месте. Их нужно было лишь подсветить, расставить так, чтобы мир заговорил.

Но вторая проблема была куда серьёзнее.

Поймать Лау.

В прошлой жизни этот человек растворился в воздухе, стоило следствию подойти к нему вплотную. Всё, что знали — обрывки, следы, догадки, словно он был не человеком, а призраком. И именно он держал в руках карту всей аферы — единственный, кто видел цепочку целиком.

Не поймаешь его — и дело растворится, как и прежде, оставив лишь недосказанность. А недосказанные истории не живут долго: распадаются на пыль и исчезают.

Так что арест Лау был не опцией, а единственным шансом довести всё до конца.

Только проблема была в том, что цеплять его пока было не за что.

— Прямых доказательств связи Лау с фондом MDB нет. У него даже официальной должности нет", — сказал тогда агент ФБР.

Тот самый, что в прошлой жизни бегал за мной по пятам, пока сам не умер.

— Но он же сейчас представляет фонд на переговорах! — возразил ему сейчас, показывая на монитор.

Мы были в оперативной комнате ФБР, среди мерцающих экранов, запаха дешёвого кофе и едва слышного гула вентиляторов. На одном из экранов — скрытая камера в офисе Гонсалеса. И там, на мягком свету лампы, отчётливо видно лицо Лау: спокойное, почти невозмутимое.

— Вот он. Говорит от имени фонда. Ведёт переговоры. Этого недостаточно?

Агент покачал головой, и его голос прозвучал так, будто он сто раз говорил эту фразу раньше:

— Он скажет, что это была разовая услуга. Что он не участвует в принятии решений. Нам нужно что-то гвоздём в крышку — доказательство, от которого не отвертишься.

Мне пришлось стиснуть зубы.

«Значит, всё зависит от Гонсалеса?»

Это было самым неприятным.

У парня талант, этого не отнять. Он умел играть роль бесшабашного богача, умел давить, провоцировать, манипулировать, расправлять плечи так, что у собеседника слабели колени. Но была в нём одна фундаментальная проблема.

Он любил смотреть больше, чем играть.

Он жаждал не быть главным героем, а сидеть в зале и наслаждаться тем, как другие танцуют под его музыку.

Вот что пугало больше всего.

Гонсалес должен был стать актером первой роли. А он всё ещё оставался зрителем.

Настоящий авантюрист всегда ставит себя в центр мира, будто всё вокруг крутится только ради него.

Но Гонсалес… в глубине души он куда больше напоминал «зрителя, который пришёл просто насладиться представлением».

И всё же — сможет ли такой человек сыграть убедительную роль?

Так что нервно следил за изображением на мониторе, чувствуя, как холодок пробегает по спине.

— У тебя ведь тоже нет официального статуса. Прямо как у моего секретаря.

Неожиданно даже для меня самого Гонсалеса сыграл намного ярче, чем рассчитывал. Его нагловатая ухмылка, снисходительный тон, жест, будто он сравнивает Лау с пыльным офисным клерком… И каждая фраза, произнесённая без малейшего запинки.

Это был идеальный образ нахала.

Разве что одно смущало…

«Он слишком этим наслаждается».

Но это было не критично. Какая разница? Любому отпетому пройдохе свойственно получать удовольствие, когда он унижает собеседника.

Проблема была в другом: объектом был Лау.

В прошлой жизни этот человек ускользал от международных служб двенадцати стран и пять с лишним лет жил, словно тень, исчезнувшая из всех баз данных. Он был одержим любой темой, связанной с его преступлениями, — паранойя у него буквально стояла за плечами.

Мог ли такой человек почувствовать малейшую фальшь в игре Гонсалеса?

Меня накрыло очередной волной тревоги…

Но всё пока шло гладко. Лау действительно задело слово «секретарь». Его лицо перекосила едва заметная, но очень характерная обида — словно его внезапно назвали пустым местом.

Этого должно было хватить, чтобы он перестал подозревать ловушку.

Однако…

— Решим после того, как я проверю твоё влияние.

«Проверю»? На слове «проверю» выражение Лау резко изменилось: глаза сузились, будто он уловил запах опасности.

Его паранойя могла вспыхнуть в любой момент. И если он, обидевшись, сейчас уйдёт и снова растворится в подпольном мире — вся операция рухнет.

«Нельзя этого допустить…»

Но вмешаться не имел права. Приходилось надеяться только на Гонсалеса.

И именно в ту секунду, когда я подумал, что сейчас всё сорвётся, он вдруг спокойно произнёс:

— Не нравится — дверь там. Мы всё равно компенсируем тебе дорогу.

Он небрежно выложил на стол тяжёлую сумку, и я буквально услышал, как пачки купюр внутри мягко ударились друг о друга.

— Сто тысяч долларов. На пересадки и такси хватит? Если боишься провалить проверку — можешь прямо сейчас уходить.

«Когда он успел это подготовить?»

Этой сумки не было в моих инструкциях. Он подготовил её сам, заранее, просто потому что так решил.

— Ну… и что выберешь? Проверку пройдёшь? Или поедешь домой?

Голос Гонсалес звучал лениво, уверенно, как будто от ответа вообще ничего не зависело.

«Чёрт… он давит именно туда, куда нужно».

Эта фраза тоже не была прописана в сценарии. Чистая импровизация. Те самые приёмы «нажатия на больные точки», которым учил его на тренировках, наконец начали приносить плоды.

Губы Лау дёрнулись — он попался.

После того, как Гонсалес выставил всё так, будто уход означал признание слабости, Лау не мог просто развернуться и уйти. Теперь любой его шаг назад выглядел бы как бегство, как проигрыш перед человеком, который только что назвал его ничтожным секретарём.

И потому, проглотив обиду, он выдавил:

— Что за проверка?

Гонсалес медленно улыбнулся.

— Ничего особенного. Просто покажешь нам свою личную коллекцию.

Гонсалс наконец перестал импровизировать и мягко вернулся к тем словам, что заранее для него подготовил. В воздухе, казалось, даже дрогнуло напряжение — начинался первый «тест», тот самый, что должен был сорвать покровы с тщательно скрываемой жизни Лау.

Речь шла о коллекции искусств.

— Считай это проверкой личности. Коллекция рассказывает о человеке куда больше, чем его визитка, — произнёс Гонсалес, медленно перелистывая страницы досье, словно между строк чувствовал запах старой бумаги, лака и пыли музейных залов.

И ведь правда: искусство — не просто показатель богатства. Это пропуск в узкий круг тех, кто живёт в мире закрытых выставок, персональных рекомендаций и негласных правил. Настоящие арт-дилеры не продадут редкую картину просто так, даже если перед ними мешок денег. К таким покупателям нужно быть допущенным. За тебя кто-то должен поручиться. Тебя должны признать.

Поэтому коллекция — свидетельство того, что человек уже интегрирован в верхушку общества, в тот самый слой, где вместо словесных договоров достаточно одного рукопожатия.

Такую версию Гонсалес озвучил вслух.

Но истинная причина, конечно, была другой.

«Нам нужно отследить его активы.»

Именно скрытое богатство позволяло Лау столько лет растворяться в воздухе, исчезать с радаров двенадцати стран, жить совсем как тень. Деньги текли у него через десятки каналов, но куда именно он прятал основную часть?

Подставные фирмы, антиквариат, драгоценности. Особенно картины и ювелирка — маленькие, тихие, не требующие отчетов. Их можно перевозить хоть в чемодане, а можно просто положить в безликую ячейку, и никто ничего не узнает.

А сейчас мы фактически просили Лау выложить свои тайники перед нами. Если он покажет коллекцию Гонсалесу, то позже ФБР спросит: «А как вы оплатили эту картину? А откуда пришли деньги? А кто выступил посредником?» И по этим нитям можно будет распутать весь клубок его состояния.

Но…

«Клюнет ли он?»

Вот в чём был вопрос.

Лау всегда оставался странной смесью тщеславия и осторожности. Он любил роскошь, словно она была его вторым именем, и при каждом удобном случае демонстрировал своё богатство. Но одновременно скрупулёзно избегал всего, что могло привести его к провалу.

Какой из двух его половин победит сейчас?

— Коллекция, хм… запрос не самый обычный, — сказал он медленно, будто на вкус пробовал каждое слово. В голосе звучала осторожность, почти шорох недоверия.

Он выбрал расчёт, не тщеславие.

И это было логично. Будь он идиотом, поддавшимся на первое же поддразнивание, в прошлой жизни его поймали бы не через столько лет, а намного раньше.

Ничего страшного. Это был только первый щуп.

Если он откажется — перейдём к следующей части плана.

Но тут Гонсалес неожиданно сделал шаг вперёд и ударил куда больнее, чем следовало.

— Что, и показать нечего? — он бросил это как нож, облитый презрением. Взгляд Гонсалес стал холодным, острым, будто он сомневался, достоин ли Лау вообще находиться в одном помещении с человеком его «статуса».

Он давил на самое важное: на гордость.

Сработает ли?

Так что сейчас вслушивался в тяжёлую тишину, пока Лау, словно чувствуя подступающее унижение, не выдохнул чуть резче, чем нужно:

— Конечно, у меня есть коллекция. Но… её сложно показать. Она «в пути». Думаю, ты как коллекционер меня поймёшь.

«В пути»… Сразу понял, что он имеет в виду: фрипорт.

Технично, логично и чертовски удобно. Фрипорт — это огромный склад, где картины хранятся в стерильных ячейках, окутанных запахом холодного металла и сухих кондиционированных потоков воздуха. Там нет налогов, нет таможенных пошлин, нет лишних глаз. Место, где богатые люди держат искусство, не проводя его через границу.

Но стоило Лау произнести это, как лицо Гонсалес перекосило недовольство. Он хмуро спросил:

— Фрипорт? Из-за налогов?

Гонсалес ударил слишком резко — даже по экрану чувствовалось. Он выпалил своё замечание про фрипорт так прямолинейно, будто хотел услышать от Лау признание:

«Да, я держу всё в беспошлинном хранилище, чтобы не платить налоги.»

Такое признание могло бы потом обернуться для ФБР целым чемоданом юридических рычагов. Но…

«Не дави настолько. Задушишь — насторожишь.»

И точно: глаза Лау сузились, в них блеснула недоверчивая сталь.

— Тогда покажи свою коллекцию здесь и сейчас, — бросил он, будто проверяя, насколько далеко можно зайти.

Гонсалес даже не моргнул:

— Легко. У меня всё выставлено дома.

— Выставлено?.. Настоящие картины?

— А какие же ещё? — в голосе прозвучало искреннее удивление, будто вопрос Лау был верхом глупости. — Я покупаю их, чтобы смотреть, наслаждаться, а не держать в коробках.

Это спокойствие, эта простая уверенность в своих словах будто обдала Лау холодной водой. Он растерялся на секунду, лицо тронуло неловкое пятно красноты. Неудивительно: хранение искусства в фрипорте — удел тех, кто относится к шедеврам как к удобным мешочкам денег, а не как к объектам восхищения.

Настоящие богачи — такие, как играл сейчас Гонсалес, — платят налоги, вешают полотна у себя на стенах и с гордостью показывают их гостям. По сути, между ними проложилась линия: реальный элитный класс и тот, кто только старается казаться его частью.

«А ведь у него талант…» — мелькнуло у меня.

На тренировке предупреждал Гонсалеса:

— Лау бесится от того, что никогда не стал настоящим магнатом. Тыкай его в это — и он теряет равновесие.

Но то, как Гонсалес этим пользовался сейчас, было выше всех моих ожиданий.

— Не понимаю, — продолжил он, морщась так, словно перед ним обсуждали что-то отвратительное. — Если тебе жалко платить пошлины, так зачем вообще покупать картины? Хранить сокровища, которых ты сам никогда не увидишь? Так может делать только человек совсем без вкуса.

Слова Гонсалеса прозвучали тягуче, презрительно, словно он сомневался, достоин ли Лау не то что коллекции — а вообще находиться в одном помещении с человеком его уровня. От этого тона воздух будто стал плотнее.

— Ладно, — сказал Гонсалес, со вздохом человека, которому надоело объяснять очевидное. — Раз так… могу позвонить в аукционный дом. Просто подтвержу, что именно ты покупал эти полотна.

— Что⁈ — Лау дернулся так, будто его ударили током.

— Я же объясняю: это обычная проверка личности.

Пауза вытянулась мучительно долго. Казалось, в комнате слышно, как пересыхает у него во рту.

Наконец он выдавил:

— Это… будет сложно.

Гонсалес сделал вид, что искренне удивлён:

— Почему? Коллекцию мы посмотреть не можем — я понял. Но хотя бы записи о покупке? Они же существуют.

И тут Лау сдался:

— Покупатель… был указан под другим именем.

— Под другим именем? — Гонсалес даже бровь приподнял. — И зачем это?

Лау замолчал. У него не было ответа. Как он мог признаться, что приобрёл картины через подставную фирму?

Гонсалес тихо рассмеялся — сухо, недоверчиво, почти сочувственно.

— Люди бывают разными, но покупать искусство, записывая всё на чьё-то имя… Вот это уж точно подрывает доверие. Тут уж извини.

Лау побледнел. От возмущения или от страха — было трудно понять.

— И ты после этого утверждаешь, что представляешь MDB? — продолжил Гонсалес, словно вскрывая нарыв. — Я согласился на встречу только из-за фонда. А сейчас… ты ничем не отличаешься от секретаря, которого недавно уволил.

В этот момент невольно улыбнулся перед монитором. Он нажимал на все самые болезненные точки Лау — ровно, без дрожи, как хирург с идеально наточенным скальпелем.

Каждое слово, каждый взгляд Гонсалеса ложился точно туда, где у Лау были старые, но не зажившие трещины. И меня, странным образом, накрыла тихая гордость.

«Вот что, наверное, чувствует учитель, когда ученик в первый раз делает что-то лучше него.»

Но размякать было нельзя.

Первый тест — сорван. Теперь уже невозможно вернуть разговор к коллекции. Да и не нужно.

Это был всего лишь наживочный крючок. Приманка, чтобы посмотреть, как дергается добыча, когда её слегка подцепить.

И теперь видел всё ясно. Мы всколыхнули эмоции Лау. Он потерял равновесие. А Гонсалес полностью завладел темпом разговора.

Так что можно было смело убирать пробный крючок.

Время переходить к следующему этапу. К настоящей наживке.