Деньги не пахнут 8

Глава 9

Мне даже не пришлось повышать голос — стоило спокойно произнести:

— Выбор за вами, мистер Пирс.

Как в лице Пирса что-то туго перетянулось. Скулы будто застыли, а взгляд стал острым, настороженным.

Он выдохнул, словно проглотил колючку:

— Выбор, говорите? Похоже скорее на угрозу.

Воздух между нами слегка дрогнул, будто от резкого порыва холодного ветра. Табачный привкус моего сигара ещё висел в горле, я уловил его горьковатую нотку, когда ответил:

— Жаль, что вы умудрились так исказить смысл обычной благодарности.

Реакция была ожидаемой. Когда слова становятся слишком убедительными, люди начинают слышать в них цепкие крючки. Подозрительность — естественная защитная реакция, особенно у тех, кто привык жить в мире, где на каждом углу кто-то что-то продаёт, скрывая товар под шелестом красивых фраз.

— Повторю, — сказал мягко, — угроз здесь нет. Просто предоставил вам выбор. И каким бы он ни оказался, приму его без возражений. Ведь по факту это будут ваши проблемы.

Пирс не отвечал. Только нервно поджал губы, и в комнате повисло беспокойное молчание, такое густое, что казалось, его можно потрогать.

— Если всё это вызывает у вас дискомфорт, — добавил медленно, словно предлагая шаг назад, — мы можем сделать вид, что этой услуги… не было.

Это подействовало. Пирс дёрнулся чуть вперёд, торопливо проговорил:

— Нет, постойте. Несколько не это имел в виду. Просто… ну, могу хотя бы узнать подробности, прежде чем принимать решение?

Естественно, согласно кивнул.

— Разумеется, — продублировал жест словами.

Он никогда не был человеком, который бросается в омут, не проверив сначала, насколько холодна вода. И тем легче было продолжить.

Потом сделал вдох, чувствуя терпкий аромат вина, ещё не успевшего улетучиться со стола, и начал рассказывать заранее подготовленную историю — ту, что должна была перевернуть его представление о спокойном будущем Goldman.

— В двенадцатом и тринадцатом годах, — начал спокойным, ровным тоном, — Goldman провёл три раунда размещения облигаций для малайзийского суверенного фонда. Вытащили около шести с половиной миллиардов долларов.

По лицу Пирса пробежала тень непонимания.

— И?.. Это разве плохо?

— Интереснее совсем другое, — сказал улыбнувшись и слегка постучал пальцем по бокалу. — Комиссия. Тогда банк забрал себе шестьсот миллионов.

Пирс замер. Шестьсот миллионов на сделку в шесть с половиной миллиардов — почти десятая часть. Это не просто отклонение от нормы — это крик в пустыне среди комиссий в один-два процента.

Он попытался возразить, голос стал ощутимо глухим:

— В некоторых сложных случаях комиссия выше среднего… риск, дополнительные затраты…

Но следующее моё предложение разорвало его фразу пополам.

— Этот фонд — фальшивка. Пустая оболочка.

Пирс резко подался вперёд, закашлялся, будто воздух внезапно стал слишком острым, режущим лёгкие. Капля вина дрогнула на его бокале, скатившись по стеклу с тихим звоном. Шок был настолько сильным, что любые маски слетели с его лица.

Ему и правда было чему удивляться. За мной уже тянулись следы разоблачений — «Теранос», «Вэлиант». Целые страны подскакивали, когда эти названия всплывали на газетных полосах. А теперь же говорил о новой трещине в мировой финансовой стене.

— Это действительно… обман? — выдавил он пересохшим голосом.

Спокойно так наклонился вперёд и ещё более спокойно произнёс:

— Уверен. Фонд преподносили как инструмент развития Малайзии, а по факту он стал личной кормушкой премьер-министра. Денег почти не осталось — они растворяются по личным счетам одного ловкого афериста. Что упало с грузовика, то уже не вернуть.

Запах древесины от стены рядом вдруг стал сильнее, будто комната сама прислушивалась.

— Но хвост, который слишком долго волочится, рано или поздно кто-нибудь придавит, — продолжил, сделав жест бровями. — Долг фонда уже раздулся до одиннадцати миллиардов. Аудиторы буксуют, отчёты задерживаются. Даже местные журналисты, обычно послушные, начали задавать неприятные вопросы.

С этими словами откинулся на спинку стула, позволяя произнесённому осесть.

Слух о гниении всегда пахнет одинаково — смесью страха, денег и близкой беды.

Под поверхностью тихих деловых сводок Малайзия уже начинала дрожать, словно земля под тонким слоем пепла перед извержением. Едва ли пройдёт несколько месяцев, и это глухое недоверие выльется в настоящий гул толпы, в протесты, где воздух будет пахнуть раскалённым асфальтом, человеческим потом и злостью. А спустя год волна докатится и до запада — обернётся международным скандалом, который обожжёт тех, кто решил закрыть глаза на происходящее.

— Когда всё начнёт рушиться, — сказал ему, чувствуя, как в комнате стало теплее от напряжения, — американское Министерство юстиции встрепенётся первым. Их инвесторы уже окажутся в минусе, и, естественно, они захотят узнать, кто приложил к этому руку. И, Пирс… клинок повернётся к Goldman.

Причина проста, прозрачна как ледяная вода: комиссия в десять раз выше рыночной. Такой процент не зарабатывают — его выцарапывают, подмигивая тому, кто прячет грязные деньги.

— Скажут, что Goldman не просто проморгал аферу, а сделал это нарочно. Намекнут на откаты, закрытые комнаты и липкую тишину, которой так удобно пользоваться, когда деньги пахнут слишком сильно.

Правда же куда прозаичнее: банк не понял, что перед ним мошенничество. Они просто смотрели на шестьсот миллионов, как человек, замёрзший у костра, смотрит на огонь — глаза слепнут от жара, но отвести взгляд невозможно.

В моей прошлой жизни это стоило Goldman пяти миллиардов долларов штрафов. Пять миллиардов — сумма, которая звенит в ушах как раскалённый металл. Репутацию банка раздавило, будто стеклянный бокал под каблуком.

— Если оставить всё как есть, — продолжил, играя лицом и чувствуя лёгкую сухость во рту, — последствия будут разрушительными. Единственный способ погасить пожар — не ждать, пока он пожрёт дом, а самому выйти к властям. Не защищаться, а ударить первым. Помочь разоблачить афериста, пока дым ещё слабенький.

Это и был мой план. В этой жизни не собирался ждать, пока мир загорится — а сам собирался вытащить из тени того, кто всё это устроил.

Но лицо Пирса не стало светлее. Его брови всё так же тяжело висели над глазами, будто давили на виски.

— То есть вы хотите, — осторожно вытянул он слова, — чтобы Goldman признал свою вину?

— Именно. Иначе компанию не посчитают жертвой. Скорее — сообщником.

Он усмехнулся безрадостно, словно глотнул холодного металлического воздуха.

— И это… та самая услуга, которую вы обещали вернуть?

В его голосе звенела разочарованность, легкая, как дрожь бокала.

— А вы правда считаете, что этого мало, чтобы вернуть долг? — спросил его тихо.

— По правде говоря — да. Вы ещё больше прославитесь после очередного разоблачения, а Goldman… ну, что мы получим? Потери всё равно будут.

Он был прав: в лучшем случае превращал эту бурю в сильный ветер. Банк продолжал бы страдать, хоть и меньше. Но самое интересное было даже не в этом.

В отличии от него видел, почему в нём гудит неудовлетворённость: выгоды не было лично для него. Goldman — это Goldman, огромная машина. А он — человек, который держал в руках мою расписку. Тратить её на чужую пользу казалось ему расточительным.

А потому слегка улыбнулся.

— Но скажите, мистер Пирс… разве вы сами не видите, какой шанс получаете?

— Для меня, шанс? — недоверчиво хмыкнул он.

— Кто-то в Goldman должен будет ответить за произошедшее.

Он не шелохнулся, но напряжение в его плечах стало плотнее, словно ткань костюма натянулась. Он понял. Перед ним — оружие. Возможность убрать соперника, вытолкнуть конкурента из кресла, расчистить себе коридор.

И всё же его взгляд оставался мрачным.

— Вы считаете, что этого недостаточно.

Он долго молчал, потом тихо, почти ворчливо заметил:

— В той истории, что вы рассказывали… там услуга Ласточки изменила жизнь героя полностью.

Ему хотелось такого же чуда — мгновенного, громкого, переворачивающего судьбу.

Естественно уловил смысл его недовольства. И едва удержался, чтобы не рассмеяться.

— Жадный вы человек, мистер Пирс, — произнёс почти с ласковой насмешкой.

Мой «долг» возник из пустяка — поскольку всего лишь уехал на пару дней в командировку по делу «Теранос». Не чудо, не великое достижение, а простая мелочь.

То, что предлагал же ему сейчас, уже было более чем щедрым возвратом.

И всё же ему хотелось большего? Пирс, скрестив руки на груди так, что ткань пиджака негромко поскрипела, на мгновение застыл в раздумье. Тени от ламп легли на его лицо, подчёркивая морщину, прорезавшую лоб. Наконец он произнёс, тяжело выдохнув, будто выпуская накопившийся за день усталый воздух:

— Можно мне время подумать? Ты ведь говорил, что не давишь…

Да уж, тянет он не время — выгоду. Это чувствовалось, как запах перегретого пластика от офисного принтера: неизбежно, въедливо.

На это лишь чуть кивнул, сохранив ровный голос.

— Разумеется. Обдумай всё спокойно. И если решишь отказаться — просто скажи. Но…

Потом выдержал короткую паузу, будто позволяя словам вобрать в себя вес будущего решения.

— Если это случится, ты должен понимать — у меня не останется выбора. Мне придётся поступить так, как необходимо.

Он приподнял голову.

— То есть?

Тут же посмотрел прямо ему в глаза, чувствуя, как между нами сгущается воздух, словно перед грозой.

— Я начну шортить Голдман.

Пирс захлебнулся воздухом и разразился кашлем, и на этот раз приступ затянулся дольше прежнего. В горле у него что-то хрипло булькнуло, пальцы дрогнули, будто он хватался за стул в поисках опоры.

И я прекрасно понимал его реакцию.

Ведь в последний раз объектом моего шорта была компания «Валиант». Тогда поднял на ноги тысячи частных инвесторов по всей стране, развернул настоящее движение, и гигант Уолл-стрит рухнул под собственным весом.

И теперь собирался обрушиться на «Голдман»? Да, Пирса можно было понять — он в ужасе.

— Ты… это же не всерьёз…?

— Почему нет? Разве шорт — не единственный способ заработать на таком знании? Любой хедж-фонд поступил бы так же. Да и вообще, такой банк мне очень даже может и пригодиться. К тому же у меня есть фидуциарные обязательства перед инвесторами. Просто обязан приносить им прибыль.

Он замолчал. В комнате повисла тяжёлая тишина, будто кто-то поставил мир на паузу.

— Но у нас, — продолжил я негромко, — есть то, что выше любых фидуциарных обязательств. Это принцип возвращения долга за оказанную услугу. Потому и хотел вернуть свой. Но если тот, кто принимает его, отвергает…

Он снова промолчал. Дыхание его стало неровным.

— Тогда у меня остаётся лишь выполнить своё изначальное обязательство.

Тишина снова распалась на мелкие осколки.

— И это будет не моё решение, — добавил я, — а выбор мистера Пирса.

И теперь у него оставалось лишь два пути — два образа, два мифа. Да, доброе слово и пистолет всегда эффективнее в переговорах, чем просто доброе слово.

Он мог стать, как Петровичь: принять помощь, выйти к людям как тот, кто предотвратил кризис, спасти «Голдман» и укрепить собственные позиции в корпоративных интригах. Герой, поднявшийся на волне правильно принятого решения.

Или выбрать путь Люськи — жадного, недальновидного. Если он попытается выжать из меня больше, чем уже предложил, «Голдман» обрушится под моим шорт-ударом, компания утонет в чудовищных штрафах, а сам Пирс задохнётся в хаосе последствий, пытаясь затыкать дыры, которых станет слишком много.

А потом тихо спросил:

— Так какой путь ты выберешь?

Пирс всё-таки сделал правильный выбор. А куда он делся бы с подводной лодки?

Он принял мой дар.

Иначе говоря, Пирс наконец решился идти со мной бок о бок — не просто наблюдать со стороны, а реально участвовать в охоте на афериста. Последующие несколько дней мы провели за обсуждениями, которые затягивались до позднего вечера: воздух в комнате густел от запаха перегретого кофе, бумага тихо шуршала под пальцами, а ноутбуки гудели, словно ульи, под потолком из стекла и ламп.

В какой-то момент протянул Пирсу свой смартфон. Экран мягко засветился, осветив его лицо голубоватым светом.

— Вот он, — сказал ему. — Наш жулик. Джон Лау.

На фото — самодовольная улыбка, вспышки камер, узкие глаза человека, привыкшего к вниманию. Он стоял плечом к плечу с голливудскими звёздами, словно родился под этими софитами. Джон Лау — малайзийский китаец, главный дирижёр всей этой гниющей симфонии, устроивший махинации с государственным фондом.

— Он, считай, местная знаменитость, — продолжил я. — В Голливуде его образ жизни вызывает такой шум, что даже прожжённые тусовщики ахают. Представляешь? Даже там роскошь бросается в глаза.

И действительно: этот тип спускал миллионы так, как обычные люди кидают мелочь в вендинговый автомат. Сегодня — казино Лас-Вегаса, где он одним взмахом руки ставил суммы, от которых дилеры багровели. Завтра — ночной клуб, где он заливал толпу шампанским, как из пожарного шланга. Иногда он просто так дарил украшения, которые сверкают дороже новогодней ёлки, первой встречной женщине на тротуаре.

Пирс сморщился, будто услышал что-то абсурдное.

— Не понимаю… Если он мошенник и крадёт деньги фонда, разве он не должен вести себя осторожнее?

Это рассуждение нормального человека. Но Лау был совершенно из другого теста.

— Аферисты, — сказал я, — живут иначе. Они держатся за свою наглость так же плотно, как пловец за спасательный круг.

После этих слов пролистал фотографию дальше, и Пирс, уже делавший глоток холодного кофе, едва не поперхнулся.

На следующем снимке рядом с Лау стоял Дикаприо — и даже он улыбался так, будто стоял с равным. Свет от камер отражался в их глазах, по коже пробегали отблески золота и мягкого янтаря.

— Сильнейшая связь Лау, купленная тупо за деньги. Он вбухал сто миллионов баксов в фильм, который снимал о Волке с Уолл-стрит, и так к нему и подкатил.

Сто миллионов. Это не деньги — это кувалда, которой он выбивал себе путь в Голливуд. И подарил актёру ещё один «подарочек»: полную творческую свободу, без занудных продюсеров и мерной студийной бюрократии.

Другими словами, он купил дружбу мировой звезды за сумму, которой можно было бы купить небольшой город.

— Он использует своё состояние как оружие, — сказал спокойно. — Таким образом он выстроил в Голливуде сеть, которая кажется почти неприступной. А когда малайзийский премьер приезжает в США — Лау устраивает вечеринки с этими же актёрами. Мол, смотри, премьер, я тут почти хозяин.

Фото действительно создавали ореол, который трудно было бы объяснить логикой. Особенно для политика, видящего в Лау образ успешного азиата, который пробил «бамбуковый потолок» и стал своим среди белозубых звёзд.

И под этой ширмой Лау крал. День за днём. Под защитой премьера. Спокойно, без стыда, под грохот вечеринок.

— Его в Голливуде даже величают азиатской королевской особой. Полная чушь, конечно.

Пирс тихо выдохнул.

— И никто до сих пор не понял, что это ложь?..

— Когда человек ежедневно палит миллионы у тебя перед носом, — ответил ему спокойно, — попробуй-ка усомниться. Кто будет проверять? Зачем? Особенно если он иностранец, да ещё такой щедрый.

На Уолл-стрит расследовали бы дотошно, до капли крови. Старые аристократы тоже копнули бы глубоко.

Но Голливуд?

Да им было лень даже открыть почту, не говоря о проверках. Деньги — вот и всё, что им нужно от нового «покровителя».

— Но ведь такая лажа рано или поздно вскроется…

— Конечно вскроется. Сказал же — его хвост стал слишком длинным. Он уже на грани.

И эта грань задрожит и треснет уже этим летом — как мина, которую кто-то забыл обезвредить.

Будем говорить откровенно, давно понял: если где-то под ногами уже тлеет фитиль, то ждать взрыва глупо. Куда правильнее самому щёлкнуть зажигалкой и устроить фейерверк в тот момент, когда это выгодно тебе. Именно так и хотелось поступить — самому рвануть эту бомбу, пока она ещё под контролем.

— Идеальный шанс громко заявить о себе, — думал в тот момент, ощущая на губах вкус лёгкой горечи утра, пахнущего свежим кофе.

На этот раз не собирался действовать через свой фонд. Нет, определённо хотел, чтобы удар нанесён был под именем новорождённого аналитического центра, который едва успел зарегистрировать. Фонд и так имел вес, его имя звучало, словно медный гонг на ветру. А вот у нового мозгового центра не было ни единой строки в послужном списке. Пустая страница. Чистый лист.

И этот грандиозный скандал мог стать для него такой первой вспышкой, что остальные заглохли бы от ослепления.

— Это ещё и с Маркизом дело упростит… — мелькнуло у меня в голове.

Представь: только что созданный центр выходит на сцену и с ходу валит премьер-министра целой страны. Даже Руперт, который обычно держится как князёк времён феодалов, посмотрел бы на меня совсем иначе. Уже не как на кого-то снизу, а как на человека, который способен выкорчевать фигуру государственного масштаба одним движением руки.

А значит, в нужный момент «убеждать» его станет куда легче. И, когда придёт время переговоров, можно будет тихо направить ситуацию именно туда, куда хочу.

Но это всё потом. Сейчас же перед нами лежала одна-единственная задача.

— Для начала… поймаем этого проходимца.

Мы с Пирсом снова вернулись к имени, которое уже несколько дней висело в воздухе, будто запах дешёвого одеколона, Джон Лау, тот самый малазийско-китайский шалопай, прожигающий деньги так, что даже хруст купюр дрожал под пальцами.

Однако поймать его так просто было невозможно. Нельзя просто схватить его за шкирку. Нужно заставить власти сделать это. И тут возникала проблема: доказательств в руках у нас не было. Ни крупицы. А значит, нам нужен был Пирс. Вернее мне. Точнее, его доступ к внутренним архивам «Голдмана».

— Нам нужны документы изнутри, — сказал ему. — Они и только они могут всё подтвердить.

В тех файлах наверняка нашлись бы цепочки писем, от которых курьеры безопасности покрывались холодным потом; записки от отдела этики, умоляющие остановиться; распоряжения, игнорирующие предупреждения и проталкивающие выпуск облигаций; а ещё странные движения денег, которые резали глаз, словно лампа дневного света в пустом офисе.

Но стоило мне произнести это вслух, как Пирс нахмурился, будто вдохнул слишком горячий воздух.

— Передача этих документов за пределы компании… затруднительна.

Посмотрел на него молча. Он что, решил откатить услугу обратно? Отказать? Тогда бы мне пришлось…

Но Пирс торопливо продолжил:

— Это решение исполнительного комитета. Мы можем передать файлы только при гарантии иммунитета. Не иначе.

— Понимаю. Это логично.

Он был прав. Эти документы могли стать смертельными и для «Голдмана». Стоило им попасть в руки следователей, и корпорация оказывалась бы под прицелом штрафов, газетных заголовков и долгих судебных допросов. Поэтому высшее руководство держалось за единственное условие: никакой передачи без иммунитета.

Проблема только в том, что…

— Иммунитет… Вот чёрт, это усложняет всё, — выдохнул нервозно.

— Именно.

Иммунитет выдаётся только тогда, когда расследование уже идёт. А расследование, как назло, никто не начинал. Получается замкнутый круг: чтобы начать дело, нужны документы; чтобы получить документы, нужно уже вести дело.

— Что же делать… — раздражённо подумал, чувствуя, как виски будто сдавливает обруч.

Честно говоря, мог бы заняться этим сам. Поднять знакомых, дёрнуть нужные ниточки, вытащить пару фамилий из семейства Киссинджеров… Но у меня была гора других дел, и времени — как всегда — не хватало.

Поэтому решил переложить этот головняк на другого человека. На Патрицию — временного директора, которую недавно поставил во главе аналитического центра.

— Справишься?

Она лишь наклонила голову и улыбнулась уголком губ, как будто в комнате пахло вызовом.

— Моя первая проверка, да?

Она была здесь не только ради должности. И я, и она знали — ей нужно доказать свою силу под Маркизом. А мне — что кресло директора не просто украшение.

— Да. Покажи, что ты можешь.

Эта задача была тестом. Испытанием её политического веса. А пока просто собирался наблюдать, сколько времени ей понадобится.

И… удивительно, но Патриция расправилась с этим гораздо быстрее, чем ожидал. Словно ветер очистил небо от туч.

Всего через несколько дней Минюст, недолго думая, согласился предоставить «Голдману» иммунитет.

— Ну как? — спросила она у меня с лёгкой искоркой в глазах.

— Безупречно. Особенно поразила скорость.

Правда, и сам мог бы сделать то же самое: поговорить с нужными людьми, подключить связи. Но на всё это ушли бы недели.

А она решила вопрос за четыре дня.

— С этого момента ведёшь дело ты. Один раз в сутки держи меня в курсе.

И передал ей все полномочия. И Патриция не просто оправдала ожидания — она превзошла их с запасом.

Патриция справлялась почти со всем сама — тихо, аккуратно, будто ловко разбирала тугие узлы чужих проблем, даже не морщась. И наблюдая за этим, только и думал: «Удобно-то как».

Но тихая гладь продержалась недолго. Спустя несколько недель Патриция появилась у меня с выражением человека, который несёт новость, пахнущую головной болью.

— Джон Лау теперь торчит в Таиланде, — сказала она, чуть помедлив, будто сама не верила в эту пакость. — Из-за этого расследование просто буксует.

Слова упали в воздух, как сырые тряпки.

— Вот же… крайне неудобно, — выдохнул устало.

Нам позарез нужно было, чтобы расследование и арест произошли на американской земле — с её жёстким воздухом кондиционеров, гулом переговорных комнат и привычной бюрократической машиной. А он унесся за океан, в жару, в запахи уличных кухонь, туда, где каждый шаг требует международных запросов, бумажек, печатей и кипы медленных процедур.

Проблема усугублялась ещё и тем, что Лау вел себя не как обычно.

— Он ведь регулярно появляется в Лос-Анджелесе пару раз в месяц, — продолжила Патриция. — Но сейчас… ни разу. Даже на «Коачеллу» не приехал. А это же его священная корова.

Конечно, этот жулик выбрал именно идеальный момент, чтобы сбежать от американской юрисдикции.

— С его стороны это вполне логично, — буркнул недовольно. — На него жарит со всех сторон.

— Да. И именно потому всё осложняется.

В Малайзии вокруг него уже закипала каша. Скандальный нацфонд, который он так долго доил, наконец не смог выплатить пятьсот пятьдесят миллионов. А сверху — свежая вонь: его совместное предприятие с саудовской энергокомпанией. Выяснилось, что семьсот миллионов инвестиций утекли в туманную фирму «Goodmoon».

Эта «Goodmoon» — обычная пустая скорлупка в офшоре, собственность самого Джона Лау. Стоило копнуть глубже — и всё его жульничество начинало светиться, как плесень под ультрафиолетом.

Чтобы не допустить обвала, Лау заметался. Перестал сновать по голливудским вечеринкам, где обычно светился, как новогодняя гирлянда. Сбежал от прожекторов в тропики и сидел там безвылазно.

А нам нужно было обратное: выманить его в Штаты. Причём аккуратно, без шума, ловко щёлкнув капкан в тот момент, когда он ступит на нашу землю.

Патриция нахмурилась.

— Обычной приманкой его не заманить. Он сейчас нервный, словно мышь, которая чует запах яда.

Значит, требовался единственно возможный вариант.

— Придётся завлечь его инвестициями.

— Вот именно. Если предложение будет выглядеть достаточно сладким и впишется в историю «Goodmoon», он схватит наживку мгновенно.

Я бы уже сам давно подключился, если бы не одно «но».

— Шон в это не должен лезть, — сказал, чувствуя, как неприятно тянет под рёбрами. — Стоит только пронестись слуху, что «Касатка» где-то рядом, и Лау исчезнет, будто его ветром сдуло.

Моя собственная репутация стала препятствием. Слишком уж громко гремели две разоблачённые мной аферы — стоило мне появиться в связке с чем-то новым, и любой мошенник разбежится, не дожидаясь объяснений.

— Значит, нужен союзник, — подытожила Патриция.

— Да.

Но прежде чем думать о человеке, которого мы подставим к приманке, нужно было придумать саму приманку — ту, что будет пахнуть деньгами ровно так, как любит Лау.

— Для начала создадим наживку. И наживка должна соответствовать тому, кто её держит.

Патриция развернула передо мной пухлую папку. От неё пахло бумагой, свежей типографской краской и тонким ароматом её духов — прохладным, как тень вечером.

— Прибыльность, конечно, важна, — сказала она. — Но в нашем случае куда важнее, чтобы это выглядело как естественное продолжение его прежних проектов. Он сейчас пытается показать, что у него всё под контролем. Он ни за что не станет делать шаг, который выглядит отчаянным.

Потому пролистывал материалы, слушая шорох страниц и чувствуя, как выстраивается более чёткая картина. Вдруг взгляд зацепился за один любопытный факт.

— Лау вкладывался в добывающую промышленность?

— Да. Хотя ни разу не получил ни одного контракта.

Его пустышки-компании участвовали в тендерах на разработку рудников. Всегда без результата… но интерес к отрасли он проявлял стабильно, как человек, который собирает пазл и никак не может найти последний недостающий кусочек.

— Появилась мысль? — спросила Патриция.

— Возможно. Нужно ещё обдумать. Завтра скажу.

С усилием подавил возникающую улыбку — слишком уж заманчиво всё складывалось. Когда Патриция ушла, позвал ассистентку.

— Николь, пригласи Гонсалеса.

Тем временем, в офисе «Pareto Innovation», Гонсалес сидел, широко развалившись в кресле, но взгляд у него был цепкий, напряжённый. Он неотрывно смотрел на стеклянную стену, за которой находился кабинет Сергея Платонова.

У Гонсалеса было лучшее место во всей фирме — по сути, собственная наблюдательная башня. Он отдал предыдущему владельцу этого стола пятьдесят тысяч долларов только за право сидеть здесь. И ни секунды не пожалел.

Прозрачное стекло позволяло наблюдать за каждым движением Сергея — как он проходит по комнате, как листает документы, как откидывается в кресле, задумчиво глядя в окно. Каждый жест, каждое движение — под микроскопом Гонсалеса.

Он следил за ним ежедневно. И в последнее время глаза его стали ещё внимательнее, острее.

«Его перерыв вот-вот закончится…»

После прошлогоднего вселенского переполоха — «Хербалайф», «Вэлиант Три», те громкие истории, что разнеслись по стране ураганом, — Сергей притих. Не бездействовал, нет, но притих.

Он собирал новую структуру частного инвестиционного подразделения, кропотливо, методично. Продолжал работать в здравоохранительном секторе, в котором был мастером. Его аналитический алгоритм по-прежнему бил точность в восемьдесят процентов, пугающую даже ветеранов рынка.

Но Гонсалес знал то, что многие не понимали.

Сергей Платонов не из тех, кто довольствуется ровным, спокойным течением. Он не человек, который останавливается на «нормально».

— Что-то большое скоро грянет.

И Гонсалес чувствовал это почти физически — как запах грозы перед ливнем, когда воздух становится плотным, горячим и пахнет электричеством.

Новый всплеск адреналина. Новая дрожь, тонкая, как вибрация натянутой струны. И ощущение, что что-то огромное и незримое вот-вот перекосит привычный мир.

Так всегда было, когда Сергей Платонов затевал очередную игру. От него никогда не знали, чего ждать: он появлялся в центре событий так внезапно, будто воздух сгущался и рвался сам по себе. Каждый раз — новая головокружительная комбинация, новая трещина в старых структурах. И когда пыль оседала, люди только хлопали глазами, пытаясь понять, как всё вообще произошло.

Это действовало на Гонсалеса почти как наркотик. Сильнее кофе по утрам, резче виски по вечерам.

«Что он готовит теперь?..»

И тут, среди привычного офисного шума — то гул принтера, то щёлканье клавиш, то запах свежесваренного кофе из кухни — появилось странное, цепляющее внимание наблюдение.

Каждый день, без единого пропуска, к Сергею Платонову приходила одна и та же женщина. Блондинка около пятидесяти, с прямой осанкой и шагом, который издавал едва слышный, уверенный стук каблуков по плитке. Она оказалась новым директором «Института политики Дельфи» — того самого, что недавно учредил Платонов.

Гонсалес какое-то время рассматривал эту новость, как редкую монету, найденную случайно. Мысль мелькнула: «А не подкинуть ли человека в её институт?..»

И тут же он сам себя оборвал. «Дельфи» существовал совершенно отдельно от «Pareto Innovation». Любая попытка пролезть в чужие стены могла обернуться неприятностями, и не только моральными. Там можно было нарваться на юристов, на проверки, на громкие шаги по коридорам, от которых холодеет затылок.

Нет. Ради простого любопытства рисковать было неразумно.

«Ладно… позже. Сейчас главное — информация отсюда.»

Он открыл общий чат в Bloomberg — тот самый, где сотрудники сливают сплетни, слухи и иногда настоящие крохи важных данных — и написал короткое сообщение:

Accepting tips

Ответ последовал мгновенно.

Скрип! Скрип!

Сразу по всему офису кресла задвигались назад, как будто кто-то дал условный сигнал. Шесть сотрудников вскочили одновременно, почти синхронно, и бросились к его столу. Конечно, никто не имел права бежать — правила офиса строги, как в библиотеке. Но шаги эти были настолько быстрыми, что воздух будто дрожал.

Динг!

Первым вцепился в звонок Лентон — тот самый ловкач, аналитик с быстрыми руками и репутацией любимчика Платонова.

— Сергей поручил мне копнуть в сторону малайзийского государственного фонда… — выпалил он, переводя дыхание.

Оказалось, Платонов уже несколько недель присматривался к тому фонду, а теперь велел «копать глубже». Никаких объяснений. Никаких намёков.

— И он не сказал, зачем? — уточнил Гонсалес, лениво откинувшись в кресле.

— Естественно попробовал аккуратно спросить… ну, намекнуть, что это же не связано с медициной и вообще фонд из Азии. — Лентон нервно пригладил волосы. — Он просто улыбнулся и ушёл.

Гонсалес постучал пальцами по столу — сухой звук, будто кто-то тихо отбивает ритм. Оценивал вес информации. Неинтересно. Полезно — может быть. Но скучно.

Он выписал чек на тысячу долларов и протянул Лентону. Тот даже не спорил — заранее знал, что большие суммы дают только за то, что треплет кровь и вызывает предвкушение.

В чат улетело новое сообщение:

Next

И начался второй раунд.

Динг!

Теперь победителем стал Грэй — главный трейдер, человек, чьи руки щёлкают сделками так же легко, как пальцы по выключателю света.

И он принёс куда более сочный кусок.

— Сергей велел выяснить, кто сейчас шортит Goldman.

Одно это слово — «шортит» — словно ударило по Гонсалесу нервам. Мурашки побежали по спине, вспоминая, как Платонов в последний раз играл на понижение — против «Вэлиант Три».

Это было катастрофически красиво: напряжение, обвалы, шум в СМИ, возмущённые голоса экспертов, и в самом центре всего — он.

«И теперь он косится на Goldman?..»

Это уже была игра другого масштаба. Там ставки пахли совсем иначе — запах горящего металла, грохот падающих колонн, рев финансовых штормов.

Гонсалес не раздумывал.

Он выписал двадцать тысяч.

Глаза Грэя расширились, будто он вдохнул ледяной воздух.

И тут за спиной послышались чёткие шаги — лёгкие, но узнаваемые. Пахнуло её парфюмом — прохладным, с древесными нотами.

Это была Николь, секретарь Сергея Платонова.

Внутри у всех собравшихся что-то кольнуло.

«Не заметили ли?..»

Эта игра уже однажды вызвала жалобы — сперва лёгкие, потом раздражённые. И именно из-за неё в офисе появились правила: «не бегать», «подходить по одному», «никаких криков».

Шаги Николь приближались…

Правда заключалась в том, что об игре знали абсолютно все. Никто не говорил вслух, но в воздухе висело стойкое ощущение: достаточно лишь небольшого намёка, чтобы народ поутих.

«Наверное, просто предупреждение, чтобы не наглели», — лениво подумал Гонсалес, даже не поднимая глаз.

Но его догадка тут же рассыпалась.

— Шон хочет тебя видеть.

— Меня?

— Да.

Неожиданный вызов, словно лёгкий холодок коснулся затылка.

— Это что, из-за игры с чаевыми? — кольнула мысль.

Если бы речь шла об этом, Николь сунула бы короткое сообщение, как делала всегда, и на этом всё.

Гонсалес поднялся, чувствуя, как тяжелеют плечи, и прошёл к кабинету генерального. В голове уже бешено мелькали варианты.

— Причина может быть только одна.

Каждый раз, когда Сергей Платонов звал кого-то лично, исход был предсказуем.

Он собирался использовать человека.

А раз зовёт сейчас — значит, начинается что-то, где ему понадобится конкретный инструмент. И этим инструментом должен быть он.

«Интересно… для чего именно?»

С такими мыслями Гонсалес вошёл в кабинет. Стоял лёгкий запах дорогого кофе, в углу негромко жужжал кондиционер, обдувая комнату прохладой. И тут же — удар фразой, как по голове.

— Ты уволен. С сегодняшнего дня.

Мир будто на секунду стал бесцветным.

— Уволен?..

Это звучало не как потеря рабочего места — куда хуже. Это означало разрыв с Платоновым, потерю возможности наблюдать его вблизи, лишение доступа ко всей той сети людей, энергии, движений, интриг, на которых держалась его жизнь.

Но Гонсалес быстро взял себя в руки.

— Нет причин увольнять меня прямо сейчас.

Ошибок он пока не совершал. И Платонов нанимал его не просто так — ему был нужен его круг связей, его происхождение. Избавиться от него до того, как тот отработает своё, было бы нелепо.

Значит…

«Это не то, что я могу сделать, оставаясь в Пэрето.»

Платонову был нужен не «Гонсалес из Pareto», а Гонсалес сам по себе. И как только мысль оформилась, он нахмурился.

— Тебе нужно имя Андорры?

«Группа Андорра» — мощный мексиканский горнодобывающий холдинг. А он — третий сын семьи, что его основала.

Теперь, когда его «уволили», у него оставался всего один актив, который мог кого-то заинтересовать, — сама фамилия.

И Платонов, конечно, собирался это использовать.

«Если дело связано с Андоррой, там есть ограничения.»

Компания публичная. И каждый его шаг будет выглядеть не как личная инициатива, а как движение части корпорации. Это может ударить по акциям, развернуть слухи о будущей передаче власти — да что угодно.

«Может выйти настоящее дерьмо…»

Если что-то пойдёт не так — семья снимет с него голову, а финансирование перекроют моментально.

Стоило ли то, что задумал Платонов, таких рисков?

Он уже раскладывал в уме плюсы и минусы, когда Сергей произнёс:

— Мы будем ловить мошенника.

— Мошенника?

Слово вспыхнуло внутри, будто алкоголь, льющийся на горячую сковороду. Сразу всплыло то самое сладкое чувство, которое он испытал во время истории с Theranos.

«Если вспомнить, что говорил Грей…»

Goldman. Обман. Шорт.

Похоже, намечается шоу. Настоящее.

Но затем его кольнула новая мысль.

«Не слишком ли это похоже на дело Valeant?»

Там тоже была афера, шорт, давление, разоблачение. Риск, что всё превратится в повтор, существовал.

Но тут же стало ясно главное:

«В этот раз я не зритель.»

Он не будет стоять в стороне — теперь его втягивают в самую сердцевину. И это, чёрт возьми, манило.

Даже несмотря на угрозу скандала в семье, на возможные последствия.

Он почти согласился внутренне, когда Платонов выложил главный козырь.

— Тебе нужно сыграть роль безрассудного наследника-миллиардера и выманить мошенника.

И в тот же миг…