Эпикриз с переводом

Глава 28. "Надо возвращаться…"

"От края до края

Небо в огне сгорает,

И в нем исчезают

Все надежды и мечты.

Но ты засыпаешь,

И ангел к тебе слетает,

Смахнет твои слезы,

И во сне смеешься ты…"

(Ария "Потерянный рай")

Три года назад…

Не понимаю, что со мной. Кажется, должно быть больно. Осознаю это. Но не ощущаю. Не понимаю… Где я? Что со мной? Что происходит?

Вокруг темнота. Странно. Все странно: и мои ощущения, и этот мрак. Но… неполный. Я вижу очертания. Сначала размытые, а теперь более четкие. Вижу стены. Коридор. И где-то есть источник света. Должен быть.

Я иду, но этого не чувствую. Просто знаю, что иду. Стены словно шевелятся. Шаг, другой, медленно. Вдруг — яркий свет справа. Поворачиваюсь. Жмурюсь. Но не от неприятных ощущений, а скорее по инерции. Иду на свет. Узнаю, понимаю, где я. В бабушкиной квартире. Точнее в папиной, просто в ней несколько лет жила бабушка. Мамина мама. Вот такой был неофициальный обмен местожительствами, ведь мы всей семьей жили в бабушкиной.

Продолжаю идти, впереди кухня, где горит этот самый яркий, слегка голубоватый свет. Посередине кухни стол. А за столом…

— Папа… — удивленно шепчу я, переступая порог.

Он сидит за столом. Что-то читает. Поднимает на меня голову. Улыбается, как всегда набок, левым уголком губ.

— Здравствуй, доча, — говорит и кладет на стол открытую книгу. Бросаю взгляд на книгу — она хоть и лежит вверх ногами, но вижу название: "Фаустъ". Именно с твёрдым знаком на конце. Старая, потрепанная книжка из нашей семейной библиотеки. Издана в начале прошлого века… Ее было так трудно и непривычно читать…

— Ты как здесь? — спрашивает папа.

— Не знаю, — пожимаю плечами. — Не помню.

— Ничего, садись, — опять улыбка. — Поговорим?

Киваю. Я люблю с ним разговаривать. Он умеет слушать.

Сажусь напротив и внимательно разглядываю папу. Красивые руки с длинными пальцами. Идеально постриженные ногти. Интеллигентное, спокойное, доброе лицо. Очки в толстой коричневой оправе. Сквозь их стекло — серые папины глаза. Смотрят пристально и даже с любопытством. Как будто давно не видели. На лице — привычная борода. Короткая, в полсантиметра. Над верхней губой и подбородке — пепельная, но местами с рыжим оттенком. А вот на щеках уже с проседью. Но ему так идёт. Добавляет особенного шарма.

— Как твои дела? — спрашивает папа.

— Хорошо, — улыбаюсь. — Работаю. На скорой. Из больницы ушла.

— Знаю, — кивает он. — Ты молодец. На скорой тяжело.

— Тяжело, — соглашаюсь. — Но это — моё. Мне нравится.

— Это главное, когда работа приносит удовольствие.

— Тебе приносила?

— Конечно, — улыбается он. Ещё бы. Это удовольствие передалось мне на генетическом уровне. Папа тоже врач. И тоже работал на скорой. Потом ушёл в наркологию. И лечил не только лекарствами, но и словом. Умел, талант. Никогда никого не "вшивал". Да вот женщин лечить отказывался. "Женский алкоголизм неизлечим", — говорил он. Вспомнив, фыркнула. Спросила:

— А как твои дела?

Он качает головой.

— Тоже хорошо, — отвечает. — Уже хорошо. Я отдыхаю… Так устал.

Столько умиротворения в этих словах. Столько спокойствия. Даже как-то завидно.

— И я устала, — киваю и пытаюсь глубоко вздохнуть, но что-то мешает. В горле. Начинаю кашлять.

Откашляться не могу. Папа встаёт, идёт к раковине. Наливает в кружку воды и протягивает мне. Пью. Долго, ненасытно. Не могу напиться. В горле все равно сухо и что-то продолжает мешать.

— Расслабься, — говорит вдруг папа. Смотрю на него. Он стоит надо мной. Высокий, стройный, широкоплечий. В синих джинсах с высокой талией, в клетчатой рубашке и в бежевой жилетке с карманами. Он сам ее сшил. Умело…

Слушаю папу, расслабляюсь. Вдруг понимаю, что могу спокойно дышать. Главное — не глубоко.

— Лучше? — ласково спрашивает папа.

— Да, спасибо, — отвечаю. Допиваю глоток воды из кружки. Смотрю на кружку — папина любимая, изящная, из чёрного стёкла… Странно. Я думала, мама их все на дачу отвезла.

Ставлю кружку на стол. Папа наклоняется, обнимает меня за плечи. Руки холодные. Очень холодные. Но я прижимаюсь. Все равно приятно. Как в детстве. Не хочу, чтобы отпускал. Не хочу. Но руки плавно покидают плечи, папа проходит и садится на прежнее место.

— Как мама? — спрашивает он.

— Скучает. И Лешка тоже. Ему больше всех досталось… — жалуюсь я, не понимая зачем.

— Ничего, он сильный. Наша порода, — гордо отвечает папа.

Да, сыном папа гордился. Хотя он в детстве очень много шкодил. Мальчишки — они такие. Со мной меньше было проблем. Но Лешка вырос. Изменился. Молодец. И я им горжусь.

— Ты Машку видел? — спрашиваю про племянницу.

— Видел. Красавица, — довольно улыбается папа. — Так на тебя в детстве похожа.

Киваю. И правда похожа. Даже больше на меня, чем на своих родителей.

— Почему крестной не стала? — задаёт он вопрос.

Удивляюсь. Верующим папа никогда особо не был. Издержки нашей профессии.

— Так Динка какую-то подружку выбрала, — отвечаю. — А Лешка с женой спорить не стал.

— Не нравится она мне.

— Кто? — опять удивляюсь.

— Динка его. Меркантильная. Жадная.

Даже спорить не берусь. Есть за ней такое. Но все равно решаю вступиться за выбор брата:

— У них любовь. Лешка так трепетно к ней относится. А она — хорошая хозяйка, замечательная мама.

Папа криво усмехается.

— Да. И совсем скоро станет дважды мамой. Свекровь и тёща в одном лице, — говорит он, а я непонимающе хмурюсь. Папа это замечает и поясняет: — Сына они ждут. Внука моего.

— Откуда знаешь? — спрашиваю я. Ведь о пополнении в нашей, а точнее в семье брата, я ещё не знала. Не говорили.

— А я все знаю, — отвечает папа и подмигивает.

Вдруг шум в коридоре. Я поворачиваюсь.

Открывается входная дверь. Бабушка. Заходит в квартиру с двумя пакетами. Проходит, не разуваясь, на кухню. Думаю, не может быть, чтобы она не разулась! У бабушки патологическая страсть к чистоте. Но улыбаюсь, видя любимые родные черты: светлые добрые глаза, губы в лёгкой улыбке, нос с родинкой. Привычная бабушкина прическа — химическая завивка, от неё волосы лежат на голове пушистыми завитушками. И ни одного седого волоса. В ее-то возрасте… Она не красится. Никогда не красилась — ни волосы, ни лицо.

Встаю. Забираю у неё пакеты. Наклонившись, целую в щеку. Вдыхая привычный запах бабушкиных духов, понимаю — я так соскучилась. Так соскучилась.

— Аллочка, — то ли с радостью, то ли с удивлением произносит бабушка. — А ты здесь как?

— Пришла.

Бабушка удивленно смотрит на папу. Папа пожимает плечами.

— Да рано что-то, — говорит она.

— А сколько сейчас времени? — с непониманием спрашиваю я.

Папа с бабушкой переглядываются.

— Давайте пить чай, — резко улыбается и предлагает папа. Бабушка улыбается в ответ и достаёт из принесенного ею пакета конфеты. Много. Разных. Потом шагает к чайнику и включает его. Я хочу помочь. Достаю с полки еще две кружки. Точно такие же, как та, что стоит на столе… Все-таки — откуда они? Помню же, что видела их летом на даче.

Чайник закипает. Бабушка берет его первой и наливает чай. Садимся с ней за стол. Причём бабушка садится рядом с папой. Близко… А я хмурюсь от увиденного… Странно. Очень странно. Бабушка и папа. Тёща и зять. Не то чтобы они ненавидели друг друга. Но и большой любви между ними никогда не было.

Они смотрят на меня. Неожиданно как-то грустно.

— Нет, — хлопнув по столу рукой, громко говорит бабушка. — Все-таки очень рано ты пришла, — поворачивается к папе и спрашивает: — Интересно, от нас что-то зависит?

— Очень редко. Судьба.

— Какая судьба? Что она видела? — бабушка поворачивается ко мне и напутственно говорит: — Алла, заведи себе кота. Большого и… Чёрного.

— Купить? — не понимаю я, что происходит и о чем говорят мои родные.

— Нет. Он сам тебя найдёт, — с улыбкой отвечает папа.

Хмурюсь. Мне становится не по себе. Медленно оглядываюсь. Кухня как кухня… Да вот только… стены как-то давят, угнетают… Обои какие-то нелепые, старые, опшарпанные…

Стоп! До меня вдруг доходит — квартиры-то этой уже давно нет.

И папы с бабушкой нет!

Смотрю на них по очереди. Как живые. Родные.

— Тебе надо возвращаться, — хором говорят они. — Надо…

Вокруг все кружится: стены, пол, потолок… Кружки эти и конфеты… Много конфет. Папа и бабушка…

И… Опять темнота.

И опять ощущение отсутствия должной боли… Должно болеть. Должно. Знаю. Чувствую… Чувствую? Да. Чувствую свое тело. Хоть и обездвиженное. Пытаюсь пошевелиться. Не получается. Настойчиво пытаюсь… Импульс пробегает по руке. Шевелю пальцем. Указательным. Получилось… Живая. Я живая. Понимаю… Даже слышу — что-то тикает и что-то пищит, прямо над ухом.

Резко открываю глаза.

Потолок. Когда-то белый. Грязный.

— Вы меня слышите? — раздается рядом мужской голос. Хочу на него повернуться. Не могу. Мужское лицо резко появляется перед глазами. В белом халате и в белой шапочке. — Если слышите, моргните, — просит он.

Моргаю. Мужчина улыбается.

— Отлично… Вам нельзя говорить, — ласково говорит, и я тут же понимаю почему — в горле стоит трубка. Противное ощущение, вызывает рвотный рефлекс. Дышу через нос. — Давайте сделаем так, я задам вам пару вопросов. Ответ да — моргаете один раз, ответ нет — два. Договорились?

Послушно моргаю один раз.

— Замечательно, — снова ласковые нотки в его голосе. — Вы помните своё имя?

Моргаю один раз.

— Вы помните, какой сейчас год?

Сомнение. Секунда… Но я все-таки моргаю один раз.

— Вы помните, что с вами случилось?

Вроде помню. Но вспоминать не хочу… И тут — боль. Не в теле. На ментальном уровне. Картинки перед глазами… Страх, ужас… Чёрная пропасть.

Моргаю один раз. Медленно. Глазами полными слез… Вдруг ощущаю себя, словно в коконе. Разум — есть, тело — есть, но соединить в единое это не могу. Да ещё лицо стянуто чем-то… Пугаюсь. Дергаюсь. Хочу встать, осмотреться. Отплеваться от противной трубки во рту.

— Вам нельзя, — говорит врач… Точно — врач. Кто же ещё? Белый халат же. — Да вы и не сможете…

Это я не смогу? Я смогу! Опять пытаюсь дергаться, подняться… Резкая боль во всем неподвижном теле…

— Не надо, Аллочка, — ласково говорит врач. — Вам нужен покой… У вас почти все кости переломаны… Ещё ожоги. Три дня вы были в коме… И сейчас находитесь в реанимации. Вы же должны понимать, сами врач… Давайте я лучше введу вам лекарство, и вы поспите? — предлагает он и, не дождавшись моего одиночного моргания, исчезает из поля видимости… Слышу возню за спиной. Потом врач заботливо поправляет мою подушку и идёт к двери.

— Отдыхайте, — говорит он и уходит.

Минут через пять я засыпаю… И сплю без сновидений. В чёрном и гнетущем пространстве… Мозг отдыхает. И я, словно так устала.

…Просыпаюсь и сразу вижу маму. Она сидит рядом и гладит меня по правой руке. Руку чувствую, крепко сжимаю мамину ладонь, и мама поднимает на меня глаза. Заплаканные, красные… и выглядит мама неважно. Уставшая, осунувшаяся… И это за четыре дня! Но увидев, что я проснулась, мамочка небрежно вытирает рукой глаза и так искренне улыбается. Молчит, смотрит. И тут же поток слез. Слез радости. Смотреть на маму больно, сердце в груди сжимается… Она едва сдерживается, чтобы обнять меня. Нельзя.

Я по-прежнему лежу в палате реанимации, и в моей глотке по-прежнему интубационная трубка. Зачем? Почему все еще? Вокруг провода, аппаратура, издающая разные звуки…

Говорить не могу… А у меня столько вопросов, которые хочу задать. Узнать. Понять… Но ведь я могу… писать? Раз уж правая рука меня слушается? Приподнимаю ее, разминаю. Смотрю. Пытаюсь улыбнуться… Лицо жутко стянуто… Это ощущение пугает, но… Все по порядку.

Жестом прошу маму дать мне ручку и листочек. Мама достаёт из сумки записную книжку и ручку. Ручку кладет в мою протянутую ладонь, а книжку на постель. С трудом, не глядя, пишу вопрос: "Что с остальными?"

— Тот, который молодой, в соседнем отделении. Живой и почти невредимый, — прочитав, отвечает мама, возвращая записную книжку на постель. — А второй, тот, что постарше… погиб…

Гриня… Добрый и весёлый Гриня… Как жалко. Как обидно. И больно… Грешным делом думаю — почему он, а не мажор Иванцов? Что за несправедливость? У Грини семья: жена-хохотушка и трое очаровательных детей. Я видела их на юбилее нашей заведующей… Такие все хорошенькие, настоящие… А этот Иванцов…

Часто моргаю, пытаясь очистить глаза от слез. Не могу. Хочется плакать. От жалости, от несправедливости и от… осознания своей беспомощности.

"Что с моим лицом?" — старательно вывожу на бумаге свой второй вопрос. Мама читает и… плачет. Да так горько, что я понимаю — там что-то страшное… Да что же там? Глазами все вижу чётко, даже ничего не расплывается.

Глажу маму по руке, пишу: "Все будет хорошо". Мамочка кивает.

— Аллочка, а Динка наша беременная. Третий месяц… — вытирая глаза, произносит она. — Радость какая…

Беременна… Ну надо же. Он был прав… Значит…

"Будет мальчик", — пишу я.

— Почему? — удивленно и радостно спрашивает мама.

"Папа так сказал", — отвечаю я опять же письменно.

Мамочка читает и внимательно смотрит в мои глаза…

И опять плачет…