Фронтир

Глава I. Небесный гость. Часть 6

Всем Крыльям. Говорит Капитан Алохаи. Начинаем действия в завершающей фазе, план отхода отправлен прямыми пакетами, приступаем по сигналу, проконтролируйте получение данных.

Он немного помолчал, раздумывая, не добавит ли ещё пару слов, но передумал.

Конец связи.

Всё. Кончено. Ожидая зеленых сигналов системы оповещения, он вывел на обзорную виртпанель собственное изображение. Насупленное, грозное и непоколебимое. Таким его видят парни во время сражения. В том было что-то от религиозного ритуала, отправления своего рода культа — в конце каждого сражения ему, чтобы удалить эту приставшую к лицу маску, приходилось подолгу всматриваться в незнакомого ему человека, роль которого ему поневоле приходилось играть. Не скажешь, что это жёсткое выражение лица было ему неприятно… просто это был не он.

Напряжённые черты, словно из камня вытесаны, сдвинутые брови, стеклянеющие глаза, чуть оскаленный рот и глубокая складка на лбу. Попробовав улыбнуться, Капитан Алохаи скривился от боли в затекших мышцах. И эта челюсть, сжатая так, чтобы никто, не допусти Космос, не услышал лишнего. Никто на свете не узнает, что творится у него на душе.

Страшная, всё-таки, картина. Невероятно страшная. Продукт долгих лет яростной ломки и молчаливого потакания внутренним слабостям, лишь слегка прикрытым этой, как кажется со стороны, непробиваемой бронёй.

На сегодня всё заканчивается. Всему приходится заканчиваться. На графиках эффективность огня неуклюже ползла вниз. Силы у парней были на исходе, и, хотя контратаки кое-где ещё удавались, не оставалось ничего умнее отступления.

Ему ли не знать, что стоит за этими графиками…

Время послушно мигнуло и проглотило ещё час, пролетевший, словно один миг.

Выбирай левее, повторяю, двадцать градусов левее!

Только этого не хватало, потерять ещё одну машину. Отступление оказалось затяжным, мучительным, мы продолжали испытывать постоянные проблемы с координацией, Отряд приходилось сворачивать всё плотнее, и потому ситуация становилось ещё хуже.

Я резко довернул вверх и влево, заходя в хвост одному из атаковавших нас истребителей и отбросил веер его виртуальных траекторий назад своей очередью. Не лезь!

На большее сил уже не хватало. Только отгонять врага.

Попытавшись вспомнить, какая это по счету атака, я понял, что более бессмысленного сейчас занятия придумать сложно. Натиск следовал за натиском, контратака за контратакой, я же чувствовал себя кем угодно, только не прежним полузабытым человеком, переставая обращать внимание на какие бы то ни было детали окружающей меня тактической обстановки. Операция длилась уже более суток, за это время я и мой штурмовик как минимум трижды превысили свои лимиты, заслужив хороший отдых. Это как минимум. Лучше же сразу лазарет и ремонтный бокс.

Всё случилось именно в тот момент, я это помню с отчетливостью, достойной лучшего применения.

Хаотичный бег мыслей разом встал, наткнувшись на непреодолимую преграду. Это было как удар о стену. С разбегу. Лбом. В углу панели, в строке состояния горели, корчились, переливались, сияли мертвенным голубовато-зеленым светом похожие на клубок насекомых, извилистые, скользкие и, вместе с тем, колючие… мета-символы Содружества Галактик. На всех частотах и по всем каналам разверзлась бездна мрака — приборы оборвали своё мерное бормотание. К планете летел, нёсся, проламывался сквозь пространство сигнал. Нет, он ещё только приближался, а руны уже кричали об информации высшего приоритета.

Летела, неслась, проламывалась сквозь пространство гранёным лезвием Песня глубин. То пело само жёсткое, шершавое и неживое нутро Вселенной. Галактика хрипела, забившись в истерике, символы рун разлились по всему сознанию, растягивая секунду в локальную бесконечность, затопляя тебя, уводя…

…на границе зсм системы силами космофлота галактики птерикс ведется бой огневая мощь недостаточна для эффективного подавления возможность успешной высадки десанта на планету высока враг сможет продержаться на орбите необходимое время для уничтожения всех соединений легиона ваш шанс не дать им плацдарма для закрепления уничтожьте планетарную колонию врага любой ценой до прибытия регулярных сил если успех тогда полетаем высшая честь умереть сделав всё возможное для победы преодолейте себя больше песен не будет прорываюсь к вам во имя совета вечных и во славу жизни вперёд соорн-инфарх сиерика симах нуари регулярный флот галактики птерикс…

Песня стихала, угасая на задворках сознания, распадаясь на атомы и кварки, впитываясь в сознание целиком, до последней ноты. Скорбь, упорство, любовь, ненависть, страх, смелость… Все человеческие чувства, которые только бывают на этом свете, захлестнули меня неистовым ураганным потоком. Словно энергозаряд взорвался у меня в черепе, осколки его рванули по нервам, заглушая собственные мысли, сводя судорогой мышцы и дробя кости. Я закричал, пытаясь неподвижными, беспомощными руками вынуть это из меня, только бы оно замолчало.

Так я потом вспоминал.

Но мне не позволили. Какая-то иная сила пробудилась вместо меня. Будто новорожденный великан с восторгом посмотрел на этот мир и вдруг осознал правила игры, в которую ему предложили сыграть. Что это за великан, как он здесь оказался, нам не дано было знать, да мы и не задумывались. Разбуженное небесным гостем море огня уже захлёстывало наше сознание. Наше общее сознание. Ибо слово «я» мне пришлось забыть, как и всю свою былую жизнь.

Словно демоны смерти, мёртвой хваткой уцепившись за капитанские машины, мы ворвались в передовые ряды преследовавшего нас вражеского строя. Вокруг меня рушился мир. Дальше четко помню только одно — индикатор расхода мощности далеко за красной чертой. И рёв генераторов. Гневный рёв.

Пикунок сидел, сжавшись в комочек, около своей норы и мечтал. Чего не помечтать, когда в желудке приятная тяжесть второго завтрака, правый бок нежится под первыми лучами Небесного Огня, а шкурка у тебя до того тёплая, густая и прекрасно вычищенная, что не страшны тебе ни северный ветер, ни промозглая сырость талого снега. Пикунок огляделся по сторонам и сощурился от удовольствия. Изумрудная травинка, торчащая из-под снега, тихонько колебалась под куполом почти такого же ярко-зелёного неба. Сглаженность линий сугробов, источенных ветрами за долгую и не очень снежную зиму, чёткая дорожка, протоптанная им, Пикунком, до обильных закромов, и его личный знак, перо странной птицы Сыок, основательно, как он любил, вкопанное у входа в норку.

Всё было мило, привычно и уютно.

Мечтал он о настоящем лете, когда снег истончится, станет тяжёлым и плотным, а с южной стороны сыпучим и хрупким, тогда из-под земли полезут такие вкусные и сонные червячки. Тогда снова можно будет копать норы, хранилища… детскую он планировал построить ещё в позапрошлом году, да как-то было недосуг. Теперь он этим точно займется, противного соседа осенью залило и тот умер, даже не сумев выбраться из своих бездарных хоро́м, теперь Пикунка никто не будет отвлекать от главной цели: построить спальню для будущей жены, ту самую детскую, ещё пару амбаров про запас, и тогда… Пикунок, повизгивая, принялся мечтать о толстенькой юной самочке, что, как ему показалось, была вполне благосклонна к нему в прошлом году. Теперь она вошла в возраст, теперь ей не устоять против его очарования.

Нет, как, всё-таки, хорошо!

Или нет?

Пикунок почему-то неожиданно забеспокоился. Что-то вползало в его мирок, что-то новое. Странное. Непонятное. Страшное. Что это такое, Пикунок никак не мог понять, его жизненный опыт не распространялся дальше ближайшего холма, трудно маленькому пушистому, лишь малой толикой разумному зверьку осознать окружающий мир.

А диссонансная нота уже звучала.

Повинуясь внезапному наитию Пикунок встал на задние лапки и задрал мордочку кверху, чего никогда в жизни не делал. Глаза его удивленно заморгали, силясь понять. Посреди белого дня в небе зажглась звезда.

Нет! Это была не звезда, звёзд не бывает днём! Нечто, огромное и ужасное, на чудовищной скорости неслось прямо на него!!!

Секунду зверёк смотрел на охваченный огнём шар. Низкий гул уже заполнил всё вокруг, закладывая уши, останавливая мысли, становясь нестерпимым.

Бежать. Скорее бежать! Юркнув в норку, Пикунок сделал то, что он всегда делал в случае опасности. Он ловко засы́пал лаз и помчался по сложной системе подземных ходов в сторону секретного выхода, туда, в сторону северного холма. Пикунок бежал изо всех сил, он в жизни так не бегал.

Но не успел.

Он просто не мог успеть.

Почва затряслась, посыпались камни с потолка, да ещё промороженная земля под лапами стала вдруг горячей и влажной. Захлюпало, и стало душно.

Закрыв в страхе глаза, Пикунок прижался к стене лаза. Он, наконец, всё понял.

Старики говаривали, что недра небесных хлябей населены ангелами мщения, и время от времени они приходят сюда за теми, кто не угодил вышним силам.

И тогда он закричал во весь свой слабеющий голос:

«Почему я?»

Но ему никто не ответил, раздался тяжкий грохот, удар и наступила полная тишина.

«Почему я…» — шепотом молил Пикунок, но напрасно, невидимая сила уже пронзала его хрупкое тельце. Посмотрев на лапки, которыми он утирал бесполезные слёзы, зверек увидел, что они все в крови. Жутко запульсировало в голове, кровь уже хлестала из носа, рот заполнился едкой слюной, мысли стали путаться.

Пикунок издал последний визг и завалился набок. Его задняя лапка в последний раз дрогнула и застыла.

Навалился мрак.

«За что… за что… за…»

Жизнь покинула его тело.

А костёр адского пламени уже пел погребальную песнь над могилой неведомого космического существа, приведшего с собою смерть.

Покореженный штурмовик сильно кренило влево, так и не отстрелившаяся орудийная установка продолжала раз за разом с ужасающей силой бить в борт машины. Всё вокруг содрогалось, но я как сквозь сон продолжал орать бортовому церебру, надеясь лишь на то, что хоть он не сошёл с ума в этой передряге.

Если постараться, то можно вспомнить, как ещё какой-нибудь час назад меня продолжало интересовать, что я, где я… смешно. В настоящий момент все мои интересы были сфокусированы на одном:

— Церебр! — орал я. — Курс! Держать курс!!!

Нос «Баньши», вернее то, что от него осталось, мучительно и косо заходило на столб жирного чёрного дыма, вяло вываливающего из-за горизонта.

П-поверхность б-близк… возможн-но… — вдруг откликнулся церебр.

Всё-таки жив, дурнина.

— Плевать! Держать курс!!!

Что-то добела раскаленное промелькнуло слева. Ой! Поля же… Хотя, идиот, какие у тебя теперь поля.

Враг — плевать, топливо — плевать!

Выполнить свой долг, последнее, что мне оставалось. Помочь Капитанам.

И опять я, с упорством бульдога, повисшего на ухе тигра, все пёр и пёр, презрев всё на свете… Хоть снег больше не шёл, ведь сетка наведения осталась в далёком прошлом, внешние рецепторы работают, хоть какое-то представление о происходящем получаешь, а не то уже бы лежал на грунте кучкой коптящих обломков. Хоть бы наведение… А зачем мне наведение? Огневой всё равно не осталось.

— Курс, твою душу мать, — устало выругался я, — держи… курс…

И, подстегиваемый таким образом, церебр выдюжил. Выжимая последние соки из умирающего генератора, доковылял до чёрного выжженного круга среди покрытых снегом, а местами коптящих корпусов какого-то промышленного объекта. Вибрация, пронизывающая машину, возросла уже до опасного предела, так что, прижимая ладонью последний функционирующий сектор на сенспанели, я почувствовал наконец толику облегчения.

Катапультирование! — почему-то очень внятно произнёс напоследок синтезированный голос церебра.

Удар в спину с жутким скрежетом вырвал меня из гнезда, в котором я покоился с самого момента старта на старой Базе. Что-то сработало нештатно, вокруг меня замелькали искромсанные оболочки моего штурмовика, но я был цел и уже спокойно летел по дуге чуть в сторону от места будущей жёсткой посадки. Чего ещё желать.

Наконец-то. Полная свобода, радость движений и нормально функционирующий «защитник». Чтобы оценить это богатство, нужно увидеть своими глазами, как твой штурмовик начисто срезает огромный заснеженный холм в паре километров от тебя. Отлетался, бродяга, усмехнулся я. Тогда мне подобная мысль показалась презабавной.

Мне удалось легко вернуть себе в полёте ориентацию, мягко спружинив на четыре точки. Не очень эстетично, зато меньше нагрузка на экзоскелет. Одно движение, и вот я уже стою на твердом грунте. Не желающий таять местный снег мягко скрипнул под широкими ступнями. От умиротворённости звука отчаянно защипало в носу. Я, видимо, окончательно отвык слышать что бы то ни было, кроме грохота, рёва, визга и крика.

Настроение подскочило до неведомых высот, и я тут же буквально вприпрыжку понесся к Капитанам, туда, где на краю покрытого сажей пятна были видны остовы их машин.

Ещё больше я обрадовался, увидев следы чужого «защитника», ведущие в сторону одного из ближайших ангаров. Следы странные, слишком глубокие — даже скрытый под не убранным снегом бетон был заметно продавлен. Что это у Капитана такой «защитник» тяжелый, почти как у бронепехов. И где Второй?

Ничего. Теперь найдётся. Самое плохое позади. Прорвёмся.

В совсем уже приподнятом настроении я ворвался под крышу огромного пустого здания, и…

Сердце оборвалось, крик радости замер на губах, а желудок судорожно дёрнулся вниз.

Только теперь я сообразил, что значили те глубокие следы.

«Защитник» Капитана Ковальского держал на вытянутых руках то, что осталось от Капитана Алохаи. Ног не было, одна из армированных «рук» держалась на остатках изжёванного экзоскелета. Чудовищная вмятина на груди обнажала покромсанные куски биосьюта.

Капала кровь пополам с техническим гелем.

Малые сервомехи осторожно освобождали то, что осталось, от мёртвого уже н-фазного хлама внешней оболочки. Сверкнула пика нейтринного конуса и деформированная бронеплита упала на покрытый изморозью пластик.

Как же так.

Джон умирал.

Я сумел при помощи Отрядного извлечь его из остатков «защитника», обработанные лазерным коагулятором ткани перестали кровить, но толку всё равно было мало. Отказывали почки, печень, на очереди было сердце, пропитанное не вовремя насытившей ткани химией. Микронасосы в центральной кровеносной продолжали поддерживать насыщение крупных органов залитой фторорганикой кровью, но долго ему так не протянуть. Нужен госпитальный бокс и, я подумал об этом без привычного содрогания, регенерационный саркофаг. Который остался где-то там, далеко, и между ним и нами троими лежала тысяча километров чужой земли.

— Джон, ты будешь жить, запомни это.

Он словно нехотя повернул ко мне голову. Посмотрел, не говоря ни слова. Откуда у него эти страшные морщины? Кожа стала словно прозрачный пергамент, синева просвечивает, каждая жилка как на ладони. Взор оставался ясен, но на дне глаз уже зияла отрешенность. Если бы можно было хотя бы оттащить Джона подальше от этой кошмарной окровавленной кляксы на снегу.

— Рэд, мне же видны отчёты… Организм разваливается, я сам чувствую это. Пытаюсь завести хотя бы одну почку, да и стимуляторы ещё работают, но… у нас мало времени, Рэд.

На лбу Джона напряглась жилка, и у меня в тот миг отчаянно защемило сердце — его боль отчетливо чувствовалась даже через разделяющие нас сантиметры. Слишком долгое время мы старались быть одним целым, слишком часто эта незримая связь спасала наши и не только наши жизни. Даже теперь у меня, нового, незнакомого, не хватало сил её оборвать. Он снова закашлялся, выплёвывая красную росу на измочаленные оболочки мёртвого биосьюта. Начался распад лёгких.

— Зачем ты в это ввязался, Рэд?

— Не болтай чепухи, я должен был тебя вытащить, мы с Отрядным тебя доставим на Базу, всё будет хорошо.

Он покачал головой. Хорошо покачал, энергично.

— Я не о сегодняшней передряге. Я о Десанте. Это была ошибка, Рэд, ещё там, на Аракоре.

— Сейчас не время вспоминать какие-то…

— Помолчи, Рэд, сейчас моё время говорить.

Я заткнулся.

— Слушай меня, Капитан. Ради памяти всего, что тебе дорого, уходи из Десанта как можно быстрее, пока не стало поздно, — единственная уцелевшая рука с неожиданной силой вцепилась мне в рукав, голос его стал горячечным, возбужденным. — Формально ты не имеешь права больше командовать Легионом в одиночку. Максимум — до переформирования. После всего сегодняшнего за этим вопрос не станет. Тебя переведут… позовут в Адмиралтейство, дадут Майора, а там… ты не можешь чувствовать это сам, а я видел, видел всё это время, эти твои голоса… Тебя уведёт в такие дали, что не пожелаешь и врагу. Беги отсюда. Воевать должны молодые. Старики должны думать о доме. Здесь тебе не место. И никогда места не было. Умоляю, только не плыви по течению, ты можешь бороться с собой, верь мне.

Я не понимал.

То есть, чувствовал, что это не горячечный бред, что это важно для меня, но всё равно не понимал. Я смотрел на Джона, будто впервые его видел.

А он всё твердил:

— Тебя всегда заставляли поступать так, как следует. Память, товарищи, обстоятельства, наша дурацкая Эпоха и твой долг перед Пентаррой. Без них тебя бы здесь не было.

Показалось, будто меня ударили по лицу. Джон не должен был напоминать мне о том, что привело меня под эти чужие небеса. Но он посчитал это нужным. Что же ты хочешь сказать, старый друг?

Склонив голову, я молчал и ждал. Надеясь только на то, что мои мысли не отражаются на лице. Не знаю почему, но мне стало стыдно. И очень, очень горько.

— Жил-был мальчик, который любил искусственные леса родного мира, каким он его знал, любил космос, который делал его свободным, и не любил огромные города, которые пускали его в этот космос, а ещё он любил девочку. Так вот. Когда она умерла, он предпочёл умереть тоже, но его бренные останки принялись зачем-то мстить за свою поруганную душу. Случалось, что он получал шанс возродиться, снова стать человеком, но он каждый раз предпочитал гнить заживо. Друзья… у него они были, настоящие, на век, да только откуда им было знать, что мальчик тот уже всего лишь древний гниющий остов, страдающая память, наделённая к тому же привычкой разговаривать сама с собой. А может, знали они всё, да только предпочитали не замечать. Оставлять, как есть, не трогать товарища. И получалось, что их стараниями было то тело обглодано до состояния голого сухого скелета, только и способного, что воевать и воевать…

Джон замолчал, судорожно хватая ртом воздух.

— Рэд. Ты талантливый человек, прирожденный боец… да вот только, кроме талантов, у человека должна быть цель, прости меня, что я так и не сумел за все эти годы подсказать. Рэдди, тебя давно так никто не называл, пойми, душа может перевоплотиться, только если похоронено тело. Я понял это после гибели Юли. Сколько ни сражайся с врагом, которого нет, ты будешь воевать только с собой. Используя все свои таланты. А нужна-то какая-то малость, проститься с прошлым.

Ощутив на «коже» своего биосьюта холодную, покрытую кровавой коростой ладонь Джона, я невольно вздрогнул. Оказалось, я уже долгую минуту смотрю куда-то в сторону.

— Дай мне ту эрвэграфию, Рэд. Дай мне её сюда.

Могучая, но неразумная сила молодого планетарного интеллекта поставила эксперимент, он удался, сорр! Капитан, во имя всего того, что ты сам помнишь, уничтожь её. Прямо сейчас, я знаю, она всегда у тебя с собой.

Он это сказал?!! Да нет же, он молчал. Лишь хватал ртом воздух да напряженно старался удержать расползающееся сознание.

Нет, мне показалось! Показалось же!!!

Я содрогнулся. Оля. Моя Оля. Оленька…

Я так люблю любоваться тобой пустыми вечерами.

Я так люблю тебя. До сих пор.

— Ты сходишь с ума, Рэд.

— Не могу. Джон, честное слово, не могу, — тихо сказал я.

— Ради меня, ради нашей дружбы.

— Нет.

— Ради самого себя!!! — я отвел глаза.

— Тогда ради неё. Скажи, она хотела бы остаться такой, продолжать жить вот так?

Моя рука дрожала, словно от огромного напряжения, я неловко достал из нагрудного контейнера тонкую пластинку, казавшуюся всегда совершенно чужой в этих огромных сверкающих броневых ладонях.

Медленнее, чем хотел, но так быстро, как только мог, я поднес эрвэграфию к глазам. До последней черточки знакомое лицо. Она грустно улыбалась. Как всегда. «Будь ты проклят…» — отчетливо подумал я. К кому я обращался? Не понимаю до сих пор. Сейчас я сказал бы, что к Первому, но тогда…

Не помню.

— Вы всю жизнь мстили, Капитан Ковальский, за очередную планету, за Олю, за Юлю, за Пентарру, за Исили, за ребят, за Капитанов, за Легион, за Альфу, даже иногда за всё Человечество разом. Не желаете прекратить тратить свою жизнь на бесполезные метания?

Горький упрёк… В этом горячечном шёпоте он был еле слышен, но бил сильнее всего.

— Месть разрушает душу, Рэд, такова человеческая природа, так построено наше сознание. Без исключений. Хотя есть одно единственное — ты не желаешь отомстить самому себе?

— Себе?

Я ничего не понимал тогда, дурак, но всё же…

— Да, себе.

— За что?!! За кого?

— Да за себя же. Ты знаешь, Юля… она была умница, она ещё тогда, после Элдории всё поняла. И тоже хотела убежать по-своему, но тоже не сумела, несмотря на всю ту радость, на семейное счастье, несмотря на принятые решения. А я её тогда не понял. Глупый был. Теперь стал умнее. Да вот, её нет. И я…

— Джон…

— Подожди, ты ещё успеешь поспорить… сам с собой. Больше уж будет не с кем… Я скажу последнее. Как ты думаешь, Оля смогла бы любить тебя вот таким? Посмотри на себя сегодняшнего.

И всё же я сделал тогда правильный выбор. Если бы не проклятая судьба, я выполнил бы его последнее пожелание. Не его вина, он был человек. А я — ещё нет.

Он всё смотрел мне в глаза. Пристально-пристально. А у меня в голове сверкали блицами какие-то странные воспоминания… белки-эйси, дом в лесу, а ещё — озеро. Откуда такие?

В наступившей тишине сверкнула в ладони искра голубого пламени, уничтожив то, что там было. Без следа.

Но ничего я не понял, только почувствовал вдруг, что поступил правильно. Всё-таки правильно.

— Ты всё-таки решился. Я рад за тебя.

Почему голос Джона вдруг сделался таким слабым?

— Отрядный знает, как там дела? — он кивнул в сторону грузной фигуры десантного «защитника», старательно, раз за разом, оглядывающего окрестности.

— Нет. Он тоже без связи. И сетки нет.

— Жаль, — голос Джона стихал, он терял последние силы. Я почувствовал, что он уходит, наклонился над ним, коснулся ладонью его щеки. Я только позже понял, что плачу. — Будь счастлив, Рэд, не поминай лихом. И вот что… передай Лиане, что её отец в последний момент сильно поумнел. И запомни… бросай службу… если вернёшься… не опозд…

Внутренний его свет гас и гас, а потом глаза Джона стали как стекло — спокойные и неживые. В обеих Галактиках у меня оставался только один по-настоящему близкий человек. И теперь его не стало. Не стало. Новое слово. Кажется, впервые я думаю о смерти, как об исчезновении.

Забыв, что на меня смотрит Отрядный, я впервые после своей первой смерти на Пентарре сумел по-настоящему расплакаться. А казалось, совсем разучился.

Сотни тысяч людей, запертые в одной космической жестянке.

Консервная банка сублимированных мыслей, чувств, воспоминаний и устремлений.

Ксил Эру-Ильтан не выносили подобного соседства.

Комфортнее всего им было оставаться в насквозь прожаренных далёкими квазарами безднах космической пустоты, где даже малейшие следы далёкого человечества беспомощно терялись на фоне грандиозных красот мёртвой материи.

Их Создатель вёл своё происхождение из раней Вселенной, так что привычка к её простоте и её опасностям Ксил была свойственна так же естественно, как привычен человек к тёплым закатам и дождливым вечерам. Человек, как странно, Ксил тоже была человеком.

Ну, почти.

Если забыть о стоящей за её плечом тени грозного космического ничто, если выбросить из головы его тревожные предостережения, если перестать слышать все эти голоса вокруг.

Каждый раз, возвращаясь в человеческое общество, Ксил словно заново училась жить, не проваливаясь в это болото, не растворяясь в этом океане, не сгорая в этом пожаре.

Даже от привычных к подобному окружению Ксил человеческие сообщества требовали невероятных усилий только лишь для того, чтобы оставаться собой — не удивительно, что Создатель тем более старался держаться от них подальше. Затем они и были ему нужны, молчаливые посланники, ничтожные эффекторы, едва осознающие себя рабы на кончиках его призрачных пальцев, простёртых в пространство на тысячи парсек. Служить фильтрами, резонаторами, глазами и ушами Создателя.

Без них он до сих пор оставался бы слеп и глух не только к мольбам далёкого Человечества, он вовсе не понимал бы, как с ними вообще коммуницировать. И зачем. Куда проще было навсегда оставить это неуёмное племя наедине с врагом в лице бездушного космоса и всех тех ужасов, что его населяют. Однако и на всесильного Создателя нашёлся свой враг и свой ужас. И без них спасти будущее от собственной гротескной копии Создатель был не в состоянии. Лишь эти слабые существа могли избавить Местное Скопление от грозных бед неминуемо грядущего, лишь они были достойны обретения Вечности. А значит, Создатель был обязан попытаться.

И потому он продолжал без устали рассылать своих полуживых посланников, своих Ксил по всем уголкам Метагалактики, вызывая у них неудержимую головную боль от самого факта пребывания в этом океане противоречивых устремлений и несовершенных эмоций. Что ж, Ксил не жаловались, ибо вне пределов этого служения их бы даже не существовало — Создатель в прямом смысле воссоздавал их мёртвых предшественников вместе с их страхами и воспоминаниями, настолько точно, как умел только он. Переваривая попутно до последнего атома и воспроизводя вновь.

Теперь, в посмертии, у Ксил была лишь одна цель и один стимул — следовать своему новому предназначению: увидеть и рассказать Создателю об увиденном.

Если бы всё было так просто. Ксил тряхнула головой, отбрасывая назойливую мысль, что преследовала её, как наваждение. В её случае одним лишь служением дело не ограничивалось. Время от времени по окружающей её Вселенной словно пробегала волна неудержимой дрожи, какого-то слабого эха, которое тотчас заставляло Ксил оборачиваться и как будто вспоминать своё прежнее, навеки сгинувшее «я».

И это несчастное создание уже не было способно лишь механически исполнять свою функцию. Слишком яркими были образы былого, слишком горькими были воспоминания. А ещё вместе с ними всплывало имя.

Рэдэрик Иоликс Маохар Ковальский иль Пентарра. Тот единственный, кто не обратился в призрак, кто продолжал существовать в привычной всем этим людям реальности, а значит, был способен причинить Ксил новую боль одним лишь слабым отголоском собственных поступков.

О да, он совершил в этой жизни много глупостей.

А ещё он нёс с в себе опасность для Местного Скопления, а значит, она не могла на этот сигнал не отреагировать. И вот Ксил снова вынуждена возвращаться под своды очередной утлой космической крепости. Ей сейчас важны любые подробности.

Каким огромным и пустым теперь казался теперь этот дом. Забылось эхо тихих разговоров за полночь, в нём больше не вели восторженных декламаций, не устраивали шутливых кулачных боев, в которых мы всегда торжественно проигрывали. И споров до хрипоты, в которых мы проигрывать отнюдь не желали, тоже уже никогда не слышать этим стенам. Домик был предназначен для встреч старых друзей, для вина, для сигар, очень часто — для праздничных пирогов и почти никогда — для утирания носов заблудшим Творцам.

Их сюда не пускали.

А теперь… я пробыл в тот, последний, раз на Изолии Великой очень недолго, но тут же начал тяготиться нашим маленьким домиком. Усилиями ли Лианы, моим ли «задушевным разговором» с хорошим, в общем-то, человеком Симеоном, неважно, главное — никто под эту розовую крышу так и не явился. Мои вещи, присланные службами космопорта, так и остались лежать, не распакованные, в прихожей. Я даже камин не нашел в себе сил разжечь, хотя ведь почти мечтал об этом, пока летел сюда. Вот и поспорь со своими собственными ощущениями… Тоска.

А время, сколь ни медленно оно ползет, но остановиться совсем — не может. Я для себя решил, что отправлюсь полуденным рейсом на Пересадочную, а там, как получится. Собственно, меня больше ничего не задерживало, да только… просто хотелось посидеть в последний раз.

Я поймал себя на том, что уже долгое время неотрывно смотрю на большую эрвэграфию, что висела в архаичной лакированной деревянной рамочке на противоположной стене. На ней трое молодых улыбающихся людей в парадной форме Службы Планетарного Контроля стояли, обнявшись, у трапа шлюпки. На их лицах была написана уверенность за человечество, горделивая осанка выдавала пройденную кропотливую подготовку, а дружеские жесты наглядно демонстрировали, каким сплочённым всегда был манипул «Катрад». Остался ли он таким до конца? Не мне судить. Но вот то, что уверенность в бесконечности отпущенных нам сил куда-то делась за последние десятилетия, это мне объяснять не требовалось.

Откуда на моём лице такая улыбка? Вот этого я понять не мог, сколько себя помню, всё время одно и тоже: «Рэд, посмотри мне в глаза», «Рэд, ты плохо спишь»… Неужели я мог хоть иногда быть и таким? В этом случае, может, и есть у меня шанс осилить то, о чём мне говорил Джон?

Ничегошеньки я в этой жизни не понимаю. И кто сказал, что с возрастом это проходит.

Поднявшись из кресла, освещенного лишь маленьким ночником, я подошел к окну, распахнутому в ночь.

Вокруг в воздухе было полно громадных светляков, они носились по небу, внося в картину и без того шикарного изолийского неба какой-то странный, потусторонний штрих. Я глядел вверх и размышлял, как вообще можно подумать, стоя вот так, под куполом носящихся как попало мерцающих огней, что некоторые из них — целые миры, что там есть таинственные древние цивилизации и дикие племена. Скорее уж тебе придут в голову мысли вроде тех, что я столько раз слышал на этой сумасшедшей планете. Нет, всё-таки, смешные ребята — Творцы. Небесный огонь, танец всемирного Хаоса… материализм не в чести среди людей, стремящихся только к одному — играть чужими чувствами. Одно время мы попросту не понимали друг друга, как на разных языках говорили, только потом, когда прошло несколько лет, когда уже начала подрастать Лиана, я понял. Или думал, что понял.

Впрочем, как обычно.

Самое странное в этой истории было то, что родители Юли действительно были Творцами, не очень видными, но всё же… Лиана показала, что это именно так, все говорили, что она и характером, и повадками очень походит на бабушку, да я и сам видел, что она совершенно не похожа ни на отца, ни на мать. Ох уж эти её штучки, которые она начала выделывать, даже ещё не поступив в учебный центр первой ступени, на них просто нельзя было спокойно реагировать.

Ладно Юля, уж что-что, а прикрикнуть на расшалившуюся дочурку она могла — Лиана уважала мать и строгости с её стороны воспринимала совершенно спокойно. Но вот мы с Джоном… стоило нам хоть немного вмешаться в её выкрутасы, рёву и обид было таких, что оставалось только опустить руки и предаваться тому, что Юля называла «распустили ребенка до невозможности».

Я вздохнул и невольно улыбнулся. Вспомнился тот случай, когда в четырнадцатилетнем возрасте Лиана вдруг вообразила, что в меня влюбилась. Да, неделька была ещё та. В итоге ребёнок передумал, но мы все извелись страшно. Что ни говори, они втроём были очень счастливой семьей, пусть и нечасто виделись, это потом всё пошло наперекосяк, а я даже толком не понял, с чего все началось. Но вспомнить было о чём, это было почти моё счастье, почти моя радость. Не смог ничего создать сам, хоть порадуйся за другого.

Ох, Лиана, Лиана, зачем же ты меня огорчаешь.

Странности моей дурацкой памяти… Ведь я видел, как ты маленькой глядела на отца, когда мы приезжали в отпуск. Я же помню, и каким взглядом ты провожала Юлю в её первый с нами поход после твоего рождения. Я всё помню. Это последнее проклятие, что мне осталось от былого.

Закрыв резким движением окно, я собирался снова сесть в кресло, но замер, различив в окружающем полумраке светлую фигуру.

Некоторое время мы просто стояли и молчали, я даже не решался перевести зрение в ночной режим, просто не желал видеть то, чего она сама не хотела бы показать. Это было данью всем тем долгим годам почти моего счастья, как можно иначе? Если бы она тогда просто взяла и ушла, ничего так и не сказав, даже в таком случае я бы её не стал задерживать. Ни словом, ни жестом. Тот визит в «Глобус» был моей ошибкой.

Но мне повезло, стена, незримо разделявшая нас, тут же разом рухнула, испарилась, пропала, унося с собой отчужденность и обиду. Всё стало на свои места, когда она жалобно всхлипнула. Не прошло и мгновения, как я уже чувствовал её острые кулачки, упёртые мне в грудь, она сжалась в комок и отчаянно ревела в голос, всхлипывая и содрогаясь всем телом. Я легонько прижал её к себе, коснувшись щекой вздрагивающей макушки. Я знал, помнил, какое у неё в этот момент должно быть обиженное лицо, с опущенной нижней губой и каплей слёз, свисающей с опухшего носа.

Когда мне показалось, что моя рубаха уже отсырела достаточно, я взял маленькую разноцветную головку в ладони и повернул к свету. Её зареванное лицо мне больше нравилось, нежели та бледность и круги под глазами в «Глобусе». И эти большие зеленые глаза, ставшие от слез словно бездонными.

— Рэд, дядя Рэд… мне так плохо…

— Плачь, девочка, даже вам, Творцам, это нужно — плакать. Без этого никак.

— Самое страшное… это одиночество, столько людей вокруг, близких и не очень, но все они — не те. Все эти разговоры… они начали шушукаться по углам, только пришло сообщение. Я наорала на них, я говорила чудовищные вещи… только бы они прекратили, только бы перестали. Даже слово с них взяла — молчать.

— А когда приехал я, ты решила разыграть для меня камерную пьесу.

Она наконец открыла глаза и посмотрела на меня. Удивленно.

— Это только так говорится, что я ничего не понимаю в психологии Творцов. Ой, девочка… Прости меня, что я вообще приехал, если бы я знал, как много огорчений это тебе принесёт, я бы ограничился письмом. Большим, правильным, хорошим письмом, даже забыл бы про обещание твоему отцу. Письмом, которое ты просто не стала бы открывать.

Она снова обняла меня, я почувствовал её ладонь, гладящую меня по плечу.

— Не обижай меня, дядя Рэд… ты же знаешь, что твой приезд для меня всегда в радость, помнишь тот разговор в лесу?

Ещё бы мне не помнить. А ведь я о нём, честно-честно, никому так и не рассказал, сколько меня ни расспрашивала Юля.

— Папа…

— Ему повезло, он успел перед смертью сказать мне пару слов. Нечасто так выходит.

— Это было что-то личное?

— О, те слова мне не очень понравились, но я им всё-таки последовал, не нашлось сил идти наперекор единственному другу.

— Почему, Рэд… почему так? — глаза Лианы уже почти высохли, она приходила в себя. На место отчаяния на моих глазах приходила тихая грусть, которая была гораздо плодотворнее, как сказала бы мне сама Лиана.

— Это был наш выбор, и злая случайность, что твои родители ушли раньше меня. И я бы с удовольствием поменялся с любым из них местами. Живым тяжелее мёртвых. Они ещё есть, а мёртвых уже нет. Знаешь, твой папа просил тебе передать, что он сильно поумнел.

Лиана задумывалась, переваривая.

— А ты, дядя Рэд?

Я улыбнулся.

— И я тоже… поумнел. Ты знаешь, Лиана, я сегодня улечу, и меня долго не будет. Очень долго. И поэтому, слушай…

Я замялся. Кто знает, как она отреагирует?

— Что, дядя Рэд?

— Тебе надо будет разобрать этот дом. Ни твоей матери, ни твоему отцу не понравилось бы, что в их честь стоит посреди Изолии Великой подобный склеп. Я же вижу, ты тут не живёшь. Раз в году заглядываешь, и только.

Она смотрела на меня таким серьезным взглядом, который трудно ожидать от Творца, тем более — в её возрасте. Даже при всех обстоятельствах. Потом, почему-то снова взяла в руки мою ладонь и прижала к щеке. Зажмурилась. Подождала. Открыла глаза и прошептала.

— Хорошо. Я понимаю. Но ты мне должен рассказать о них всё. Это несправедливо, что я, их дочь, знаю о родителях меньше тебя, — она жестом оборвала мои поспешные возражения. — И потом, если тебя долго не будет, — тут я понял, что она догадывается, насколько долго, — лучше это сделать сегодня.

Я покосился на индикатор хронометра. И кивнул. Пропущу этот рейс.

— Ты любил мою маму, дядя Рэд?

Тот вечер был долог, очень долог, мы сидели вдвоем на старом диване. Обнявшись. Разговаривали. Нам обоим много чего было вспомнить. Несколько раз мы вновь принимались плакать, много раз — смеяться.

Для меня воспоминания всегда были чем-то, находящимся за пределами сознания, такие вот посиделки, когда легко и просто делишься мыслями, как бы с самим собой. Вы можете вспомнить, о чём думали, когда, наконец, выходили из тёмной комнаты, где просидели долгое время? Проторчи как-нибудь час-другой перед зеркалом, не отрываясь, тогда ты просто перестаёшь видеть себя, ты растворяешься в этом серебристом незримом мареве…

Когда мы вдруг поняли, что уже не можем говорить, она поднялась, оглянулась так удивленно, словно не могла понять, где она. Повернулась снова ко мне.

— Дядя Рэд, зав… то есть, уже сегодня в «Глобусе» будет генеральная репетиция, и…

Она неловко двинула рукой, описав в воздухе какую-то судорожную кривую. Она всегда делала так, когда не могла точно передать мысль. Не любила недосказанности. Такая вся.

— И?

— Я хотела когда-то, чтобы на ней хоть раз побывал папа. Ты придёшь… вместо него? У тебя есть на это время?

Акцент на последнем слове говорил достаточно. Я совершу над собой усилие, останусь здесь ещё на несколько часов. Мы поняли друг друга. Значит, и поговорили не зря. Я по-прежнему был поднятой из могилы тенью её родителей, невелика роль, пусть же она поймет, где верх, а где низ в этом новом для неё, перевёрнутом мире. Надеюсь, мне удалось ей показать правильное направление.

Мы распрощались именно так, как мне хотелось. Лиана сказала: «До свиданья, дядя Рэд», я же долго стоял под Глупым Деревом, это Лиана когда-то его так назвала, и махал ей вслед платочком.