Фронтир

Глава I. Небесный гость. Финал

Капитан Ковальский уже три часа неподвижно сидел на одном месте, даже головой ни разу не повел. Подле него стояла капсула, которую я выломал из покореженного гнезда под брюхом у одного из «Ксерксов». Мне тогда показалось, что смерть Капитана Алохаи стала для него чем-то куда бо́льшим, нежели просто смертью боевого товарища, даже не просто личной трагедией.

Капитан Ковальский был очень плох.

Лицо было бледным до синевы, губы нервно сжаты, какой-то нездоровый тёмный свет стыл в его глазах. Не свет жажды отомстить, как казалось вначале, а свет какого-то запоздалого озарения.

Капитан смотрел вперёд себя и не видел ничего. Даже когда я пару раз подходил к нему, он не реагировал вовсе, витая где-то очень далеко.

Пришла в голову запоздалая мысль, что я толком ничего не знаю об этом человеке, которого уважаю, даже боготворю как командира, но впервые вижу в нём не военного, а просто человека. Когда я впоследствии встретил его, бесконечно изменившегося, на Ню-Файри, то даже тогда это не стало для меня настолько удивительным открытием. Хотя почему, сам не понимаю. Странная это была пара, достойная, но странная.

Мрачный, даже угрюмый, Капитан Ковальский мог становиться чутким и терпеливым, когда ты что-то делал не так, а весельчак и, вообще, глубоко восторженный человек Капитан Алохаи порой замыкался, с тоской глядя по сторонам. Чувствовалось между ними нечто, связывающее их сильнее простых товарищеских уз, какие были у нас с ребятами. Это был не просто Капитанский Манипул «Катрад» — это была тайная сила, способная повести в бой. Как тогда, в густом чаду битва, после того, как угасла Песня Глубин летящего, зов Симаха Нуари. Это были они, других вариантов быть не могло. Вернее, кто-то один из них.

И вот теперь эта тайна раздулась до такой степени, что полностью загородила собой человека, похоронила его под собой. В двух метрах от тебя на корточках сидело нечто, совершенно на тебя не похожее. Другой природы.

Стараясь не хмуриться даже под непроницаемым шлемом «защитника», я поднялся и подошел к двери ангара. Тишина. Никакого движения. Даже звуки воздушного боя, раньше то и дело долетавшие до наших ушей, теперь сделались такой же историей, как и всё остальное, что было прежде. Да и не было уже, наверное, никакого боя.

Для Белых Тигров Капитаны были отцом и матерью, неотделимое от Легиона понятие, всегда вместе… и теперь уйти им придется тоже вместе — и Капитанам, и Легиону. Осталось немного. Механоиды нас найдут, чудо — что они до сих пор не направили поисковый отряд к месту крушения. Неожиданное везение, они дали Капитанам попрощаться не в горячке боя, а в тишине и спокойствии. Поговорить до конца, как редко достается Десанту такая возможность.

Будет ещё бой, может быть, если мы окажемся в удачном положении, не один, а затем — всё равно конец, как только начнётся запоздалая, но с каждым мгновением всё более неминуемая орбитальная бомбардировка. Судьба перетянула на себя руководство операцией, не позволив Капитанам воплотить собственные планы в жизнь. И до чего же резок был прыжок через пропасть, от чувства близкой победы до вот этого…

Я тогда подумал, как всё-таки странно, вот так, запросто сидеть и размышлять о том, что Легиона нет.

Не будет уже сборов на «Инестраве-шестом», вечеринок на верхних ярусах. Не будет пикника с ребятами по случаю возвращения домой, и не увижу я Ирен. А ведь хотел на ней жениться… хотя так до конца и не разобрался, люблю я её или нет, всё думал, думал… вот так вот. Где она теперь, жива ли вообще?

Я глянул вверх и увидел над собой лишь грубые конструкции перекрытий. А ещё уже никогда не будет Космоса с его сиянием огней и темными силуэтами кораблей за бортом. Галактика тоже уходила.

Но, при всех тех мыслях, мне почему-то было очень спокойно. Это продолжала во мне звучать Песня Глубин… подобные удары человек просто так пережить не может, после такого он меняется, иногда навсегда. Перестарался ты, Вечный из другой Галактики, гордый птах. Хотя был ли у тебя выбор, нам теперь и спасибо-то сказать тебе, судя по всему, не получится. Умно с его стороны — дать нам ещё один шанс. Я помню, никогда в жизни не забуду, как мы кинулись тогда, крича от ярости, в самую гущу врага. Щедрый подарок.

Меня передернуло.

Не знаю, как это должны были видеть сами Капитаны. Брр!.. Сотни и сотни горящих машин, наших ли, чужих ли — не поймёшь.

Разверзающаяся бездна. Оскаленная маска смерти.

Как я спокоен.

Повернувшись к Капитану, я увидел, что он поднимается на ноги. Бронемаска «защитника» была опущена, так что выражения лица я не видел.

— Отрядный, приготовьтесь. Приближается противник.

Да. Точно. Группа наземных мобильных единиц уже была видна невооруженным взглядом.

Я кивнул.

Укрывшись в узком проходе между ангарами, мы с Капитаном Ковальским встали плечо к плечу, и принялись ждать.

Было даже интересно наблюдать, как они ловко подбираются. Давненько я вас так близко не видел. Это бронепехи с вами на ты, а сверху и не различишь.

Какая цивилизация породила такое? Какая сумасшедшая воля проглядывала в этих разумных машинах?

И, при этом, полная бессмысленность во всем. Глаз хаотично скользил по мелким деталям, ему просто не было за что зацепиться. Бред воспалённого, но, при этом, гениального сознания. Кто-то мне говорил, что в Галактике есть люди, что-то знающие о создателях механоидов, вспомнился ещё один из вечных мифов Галактики — Всадники Времени, Хранители и не решённая до сих пор даже ими Проблема Первоисточника. Всё — неправда, можно это знать… пожалуй, что можно, да только понять такое человеку не дано. Разве что Великий Галаксианин и его люди-эффекторы на такое способны.

Крутанув барабан ручного разрядника, я приготовился биться до конца.

Ровная как стол заснеженная поверхность на сколько хватало глаз простиралась идеально круглым блюдцем, в которое налили густое белое молоко бесконечных зимних сумерек. Местное светило упряталось за горизонт, но бесконечные девственно сверкающие просторы пускали его свет в кругосветное путешествие, которому не было дела до распрей, чинимых здесь пришельцами с других миров.

Планета не спешила прерывать свой многотысячелетний каталептический сон даже под ударами в гигаджоулей энергетического эквивалента. Возьми сотню километров в сторону, и уже кругом царит прежняя неизменная тишина и благостность.

Планеты не умеют задумываться о собственной судьбе, их удел — инерционные витки спирали сквозь килопарсеки и миллиарды лет. То, что пришельцы были способны одним сознательным ударом навеки изменить лик планеты с девственно-белого на безжизненно-чёрный, ничего не меняло. Это их дело. Планета же… она могла подождать ещё миллиард лет, пока жизнь снова вернётся под эти небеса, у неё было много времени в запасе.

И эта неподвижность бесконечного ожидания оказывала своё подспудное воздействие и на торопливых пришельцев. По крайней мере на тех, кто сам был живым.

Посреди бескрайней заснеженной поверхности вздымалась в небеса громоздкая конструкция. Её самоходная платформа неслышно коснулась поверхности и торопливо принялась фиксироваться на грунте, с дымом и воем погружая буры якорей в плоть безымянной планеты.

Планета не возражала. Пройдёт небольшой снегопад, и эти некрасивые следы сотрутся с её бледного лица, а много позже случившийся здесь язык ледника изотрёт в пыль и сбросит в океан оставшиеся от чужаков крохи чужеродного металла.

В развёрнутом виде самоходный зенитный комплекс «Оккам-42-10» представлял собой сложную телескопическую конструкцию, предназначенную для баллистических пусков на скоростях выхода снаряда до пятидесяти махов, как с активным, так и с пассивным наведением на цели расстоянием до пяти тысяч километров и высотным потолком до верхних границ стратосферы. Как и почти всё в Десанте, это была невероятно красивая и столь же невероятно эффективная машина разрушения: изломанные и перекрученные конструкции сверкали рёбрами силовых полей, энерговодами, поглотителями и гирляндами перемигивающихся контроллеров силовой катапульты основного ствола. Управлялся комплекс, как и вся самоходная артиллерия, из единого центра, потому наличия на борту людей не требовалось, хотя биополости для них и были предусмотрены.

Непривычный взгляд не смог бы распознать, кому из двух противоборствующих сторон принадлежит эта машина уничтожения. Снаружи две армии отличались только деталями конструкций и особенностями технологических решений. Воевали там и там — металл и поле, а они во всей Вселенной одинаковы.

Разница была только в том, что было сокрыто под этой бронёй, а это ты попробуй разгляди.

Вот и сейчас, четыре замершие у основания вознесённого в светлое небо колосса фигуры тоже были ничуть не более человеческими, чем любая другая боевая техника.

Четыре статуи рябой полимерной стали, сплошь изъязвлённой первой волной вражеского злого тумана, что налетел да осыпался металлической стружкой, снова исказив изначальную белизну снега вокруг. Четыре глыбы, упавшие с неба да так и оставшиеся стоять неровным полукругом, обращённым навстречу далёкому врагу.

Четвёрка боевых коконов мобильной пехоты, четвёрка таких же проверенных в боях машин для убийства, каким был вверенный в охранение зенитный комплекс.

Он развернулся во весь свой огромный рост, они же с тех пор едва ли раз пошевелились. Конструктивно заложенная стремительность насекомообразных экзоскелетов им ещё пригодится, но в режиме ожидания пехота предпочитала экономить свой главный ресурс — энергию.

При столь скромных, хоть и совершенно нечеловеческих размерах бортовые генераторы могли поддерживать в острой боевой фазе лишь основные функции, главным же источником для силовых установок служили свёрнутые жгутами силовые тороиды, несущие в себе неприкосновенный запас полевых накопителей. Потому недвижимы были прекрасные в своей универсальности механизмы, потому даже их пилоты молчали, не перекинувшись за прошедшие бесконечные часы и парой слов.

Всё было и так понятно. Каждое случайное зарево над горизонтом, каждый едва уловимый внешними рецепторами звук, каждый электромагнитный всплеск — всё говорило об одном. Там, далеко за горизонтом, сражался их Легион. Штурмовые силы, оставив пехоту в далёком тылу, приобрели дополнительную маневренность, но потеряли в обороне. Их некому было прикрыть с земли, и все зенитные комплексы оставались тут же, не выпустив покуда ни единого снаряда, не увидев в прицельном интерфейсе своих систем наведения ни единой машины врага.

Но таков был приказ, и пока не последует иного, они четверо будут стоять здесь, слушая общий канал.

Даже теперь, после свалившегося на них послания с небес.

Даже теперь, когда шла битва не за обладание этой безымянной планетой, а за жизнь каждого солдата Легиона.

Зная, что там гибнут их товарищи, зная, что там творится, зная, что станет с ними всеми, если Легион проиграет.

Пехотинцы стояли четырьмя истуканами богу времени. До самого ключевого мгновения, когда за их спинами раздался разъярённый рык стратосферных ускорителей. На него обернулся только один пехотинец, что стоял крайним справа.

Над их головами уже чертили глиссады тяжёлые штурмовики Второго Крыла.

Прекрасные в своей взбешённой мощи.

Волна за волной.

Полные сил, свежие, готовые рвать врага зубами и ногтями.

Теперь, когда им удалось получить возможность вступить в бой, они боялись только одного — не успеть.

Мобильная пехота, приказ сопровождать зенитные комплексы на полтысячи тиков вперёд, потом вступить в бой по обстоятельствам. Выполнять.

Четыре железных статуи ожили в единый миг. В бой. Им приказали идти в бой.

Это было лучше, чем счастье, так звучал вкус самой жизни.

…я отчетливо понял, что не успеваю. Доля секунды, но в этой доле моя смерть. Что ж. Я был готов.

Но она не пришла. Ласковая, нежная, долгожданная. Не пришла.

Отрядный тормошил меня, а бронепехота добивала мою смерть под звук приземляющегося транспорта. Моей смертью был боевой механоид класса UFH-3010. Совершенная, грозная, она, моя смерть, отступила. Тогда мне ещё пришло в голову, что придется жить. Как это сказал Джон, «ради меня»?

Вокруг что-то кричали прибывшие с пехотой пилоты штурмовых машин, радостно хлопая друг друга по спинам «защитников», рядом молча громоздились хищные коконы «пехов». Я сообразил, что именно мне пытаются сказать, только после взлёта, когда разглядел в обзорнике ровный строй нашего эскорта. Восемь штурмовиков с маркировкой Второго Крыла.

Пока я пытался найти свою смерть, опустошённый, раздавленный, они сражались за всех нас. Моя первая и последняя Песня Глубин обескровила Легион, самого меня навсегда сделав слепым и глухим, голым, как младенец. Только теперь я начал понимать, что такими же беспомощными всё это время чувствовали себя в бою Юля с Джоном, ребята из Капитанского отряда, все солдаты Галактики.

Тот выплеск энергии исчерпал не только без спроса подаренную мне на Элдории силу, он опустошил меня целиком, будто разом избавив меня от всей моей сущности Кандидата. И пока я беспомощно барахтался в океане захлестнувшего меня бессилия, жизнь продолжалась без меня.

Вступление в бой свежих сил сломило и без того ошарашенную нашим безумным рейдом оборону врага, и как только было очищено достаточное пространство, была продолжена точечная орбитальная обработка промзон.

В атмосферу огненными шарами поднимались тонны короткоживущих изотопов, но этот ущерб планета переживёт. А мы ей в этом поможем.

Легион уже завершал уничтожение остатков раздробленных мобильных сил врага. Висевшее же над нами дамокловым мечом космическое сражение наконец изменило свою траекторию, флотилия рейдеров противника оставила попытки прорваться и закрепиться на планете, наши же наличные заатмосферные штурмовики уже направлялись операторами Базы в сторону границ Системы навстречу флоту Галактики Птерикс.

Капитан, вы нужны на Новой Базе!

А ещё спустя двенадцать часов и сколько-то минут флот вышел на орбиту, обеспечив окончательную санацию планеты.

Вот и всё. В этом письме было много о себе и мало о самой операции, но иначе не выходит, так что я решил отправить это лично вам. Официальный рапорт я отправлю по обычным каналам.

Мне показалось важным запечатлеть именно эмоциональное впечатление от этого, последнего для меня сражения. В конце концов, парни, погибшие в этом бою, заслуживают не только сухих слов официального отчета, а вам, я знаю, важнее понять, а не просто разобрать дело.

Взамен у меня будет просьба лично к вам. Точнее, не просьба.

На этом я снова становлюсь человеком, а значит, обо мне вы больше не услышите. Не пытайтесь меня вернуть, только вам это под силу, если не считать вечно занятого Совета. Не пытайтесь за мной следовать. Иначе я действительно найду способ вернуться. И тогда былое эхо в моей голове станет чьим-то проклятием.

Прощайте, инвестигейтор. Жаль, что у нас не было шанса поговорить.

Конец записи.

Капитан Ковальский придавил пальцем нужный сектор сенспанели и встал из кресла. Это нужно было сделать. Если уходить, то вот так.

На предплечье знакомыми символами тускло мерцали знаки различия, когда он накинул поверх формы Планетарного Корпуса спадающий до пола белый плащ. Капитан недовольно сморщился при виде Звезды победителя, на которую тот был заколот. Что уж…

Сделав всего пару шагов по коридору, Капитан оказался у полупрозрачной силовой переборки, которой был забран изнутри балкон над плацем для общих собраний. Отсюда были видны ряды одетых в белые плащи десантников.

Он впервые выходил на этот балкон там, на далёкой планете, где погибла Юля, и где они с Джоном стали Капитанами. С тех пор это делал только Джон, Капитан Ковальский всегда отказывался, ссылаясь то на занятость, то на личный авторитет напарника.

Теперь это предстояло сделать ему самому.

Переборка послушалась одного незаметного движения руки.

Стали видны мелкие детали — покрытые отливающими металлом пиннами головы птахов, обращённые к нему глаза людей, стала слышна невероятная тишина, царившая под каменным куполом искусственной пещеры. Такая тишина обычно называется гробовой.

Вот перед ним весь Легион, все, кто пережил ту бойню, которая была запланирована в качестве рядовой операции по переброске.

Молчали ребята из КО, молчали уцелевшие в бою командиры Крыльев, молчали простые парни из рядовых манипулов. Они вторили тем, другим. А я больше не был в состоянии спокойно отмечать это в голове.

Молчал Джон. Молчал Интенда. Молчал Соридж. Молчала Юля. Молчал в полном составе Капитанский Манипул «Тинао».

В отдалении стояла, склонив голову и нежно улыбаясь, Оля.

И рядом — красавчик Рэдди в серой форме Корпуса Планетарной Обороны Пентарры.

Подняв лицо вверх, Капитан Ковальский услышал, как заиграла тихая музыка, идущая ниоткуда.

Это он. Симах Нуари, соорн-инфарх Сиерика.

Пришёл поприсутствовать, вестник беды. С тобой мне не о чем сегодня говорить, благородный летящий. Был ли ты таким же чужаком для своих сородичей, каким чужаком неизбежно оказывался каждый Кандидат Человечества. Кто знает тебя, непрошенный небесный гость.

Капитан Ковальский заговорил негромко, но его услышал каждый.

— Отныне и во веки веков да будет объявлен этот мир Свободной Планетой Галактики Дрэгон. Свободной планетой, ибо за её свободу было заплачено самой дорогой ценой. Ценой жизней наших товарищей, воинов, проявивших великую щедрость и положивших всё, что было возможно, на чаши весов, отмерявших нашу победу. Мы будем помнить их вечно, ибо вечно они живы. Это небо — их бессмертное воплощение. Здесь, в этот миг, на этом месте, положено говорить о славе, героизме, священном долге, что нёс наши машины всё дальше и дальше вперед, но я говорю: просто вспомним их.

Словно ледяной потусторонний ветер ударил ему в лицо, взметнув полы плаща и наполнив глаза слезами. Что-то почувствовав, единым движением чужаки повторили этот незримый порыв, расправляя в воздухе свои могучие крылия пяти метров в размахе.

Набрав полную грудь воздуха, Капитан возвысил голос так, что эхо заметалось между стен.

— Слушайте! Вот их имена!

Произносилась нескончаемая вереница званий, боевых единиц, имён… Капитан не называл в этом длинном списке одного — их родного мира. Каждый из них своей гибелью доказал, что человек способен бороться не только за родимый дом, и они были героями в масштабах всей расы.

… рядовой… капрал… рядовой…

Простые парни, что стояли до конца. Девушки, что никогда не станут матерями. Рядовой, вот второе имя Славы. Сколько их! Капитан не посмел забыть ни одного, их имена огненными буквами горели перед его глазами.

Сержанты, лейтенанты, не оставившие своих постов до самого конца. Опытные командиры, в последний миг проявившие весь свой талант полководца, сохраняя жизни бойцов, но не свои собственные.

И, наконец:

— Капитан Джон Карионс Синетрек Пио Леннокс Алохаи, манипул «Катрад», командир Северного Легиона «Белые Тигры» Сиреневой Штурмовой Армии 12-й группы Планетарного Корпуса Космофлота Галактики Сайриус. Вечная. Слава.

Тишина, ветер тоже стих.

Но даже в такой тишине никто не слышал, как он про себя добавил.

И Капитан Ковальский.

Шаги сзади — это с корабля. Правильно. Быстрее, время слишком бежит, чтобы его тратить на пустые прощания.

Шёпот:

— Капитан, сорр, шлюпка причалила. Отправление — мин пять мин.

Капитан развернулся, захлестнув полы плаща, и исчез в глубине закрывшегося тут же проёма. Скоро эту базу разберут, и даже следа человека не останется на этой планете.

Симах Нуари же покачал головой и подумал про себя: «Мы снова не получим тропы к людям. И на этот раз — нет. Всегда что-то случается, и вот, ещё один шанс потерян». Он был чужаком в этой Галактике, здесь ему было позволено иметь возможность просто думать про себя, не ожидая скорой расплаты.

Кенстридж по стародавней привычке в нетерпении принялся настукивать носком правой туфли какой-то известный только ему одному ритм. Больше всего на свете он ненавидел вот эти последние мгновения.

Казалось, он налетал по Галактике десятки тысяч часов, порой он просто жил в дороге, носясь, как оглашенный, меж десятков и сотен человеческих миров, но вот к чему он до сих пор не мог привыкнуть, так это не замечать первое движение стартующего челнока, означающее новый путь, новую дорогу, новых людей, и не терзаться мучительными ожиданиями перед самым прибытием.

Иногда его накрывало после того, как в эрвэ-экранах вешнего обзора начинала обретать различимые черты сверкающая в лучах светила капля планеты, иногда это случалось позже, уже на пересадочной станции, если вдруг отчего-то приходилось слишком долго ждать космоатмосферного транспорта, но чаще всего ощущение тянущего страха и неосознанного отторжения нового места приходило уже внизу, когда челнок увязал в тенётах принимающей воронки, и медленно, вальяжно начинал подходить к причальным докам.

Уже завтра он проснётся, спокойный и рассудительный, побывавший в самых необычных местах, многоопытный мудрый старый инвестигейтор. Но пока не раскрылась скорлупа переходного шлюза, пока он не вдохнул воздух нового места, избавиться от наваждения было невозможно.

Особенно пугало это чувство ловушки, неопределённости, пугающей чуждости всего вокруг, когда он возвращался домой.

Чего опасаться ему здесь, в этой тихой гавани для заблудшего галактопроходца, с таким трудом убежавшего наконец от бесконечных трудовых будней, под родными небесами и родным светилом?

Кенстридж этого не знал, и лишь настукивал, настукивал старую мелодию то ли самбы, то ли пасодобля, вгоняя себя в подобие транса. Пережить, скорее пережить эти тягучие мгновения. Пусть пролетят и унесутся прочь. Кенстридж так часто бегал наперегонки со временем, что научился его по-настоящему бояться.

Интересно, будет ли на этот раз его кто-нибудь встречать? Каждый раз Кенстридж мучился этой мыслью, и каждый раз понимал, что ну вот кому он тут нужен? Дети народились, всем не до него, он постоянно летает куда-то чуть не неделю через три, обычная рутина инвестигейтора, неужели он так жалок, что умаявшиеся родные побегут через горы и веси его, родимого, приветствовать на родной земле?

Глупости какие.

Но всё равно, будь здесь стеклянные стены, он бы высматривал до последнего, пока не иссякнет надежда — ну, неужели правда? А вдруг?

А ещё одной особенностью этих его затяжных прибытий было обычное одиночество. Такая жизнь, он почти не летал рейсовыми трансгалами, которые оставляли на пересадочной пёструю толпу туристов, гостящих родственников, командировочных, просто праздно шатающуюся по Галактике в поисках цели в жизни молодёжь. Обычным средством передвижения Кенстриджа были скоростные патрульники ГКК, изменившие ради него одного свою трассу, порой это были даже, великое дело, личные яхты кого-то из членов Совета, чаще управляемые автоматикой или специально выделенным пилотом, но однажды эту посудину вёл самолично один из Воинов, увы, не представившийся. И каждый раз в итоге Кенстридж оказывался в капсуле кроссатмосферника один, иногда с парой скучающих инженеров ГИСа, по делам мотавшихся на орбиту, в лучшем случае это была школьная экскурсионная группа, эти всегда стараются подгадать свободное от прибытия шумных трансгалов время, и натыкаются в итоге своего захватывающего путешествия на усталый взгляд мучающегося Кенстриджа, остаток пути имея счастье наблюдать его выстукивающий румбу (а может джайв) носок правой туфли. И тоже начинали ныть и причитать, видимо, за компанию.

Так что лучше, конечно, иметь в попутчиках пёструю и говорливую компанию, чем детсадовский выводок, но и одиночество сойдёт.

Кенстридж настолько углубился в свои построения, что едва не пропустил долгожданный сигнал на выход. Уже погасла внутренняя силовая переборка, и лепестки шлюзовой камеры приветливо распахнулись, стоило Кенстриджу сделать шаг в нужном направлении. Что ж, багажа у него сегодня с собой не было вовсе, тем быстрее доберёмся до дому, нужно только будет по дороге заскочить…

Потоком мыслей грузную фигуру Кенстриджа вынесло через переходник и сканеры биоконтроля, туда, навстречу ласковому солнцу и свежему ветру, такому необычно ароматному после месяцев станционных климатизаторов. Мучительное ожидание закончилось, снова можно было вернуть себе возможность делать, что хочется. Он дома, об этом стоило напоминать почаще, а не то…

Он действительно дома. Под аркой центрального портала огромного пустого зала посадочной его ждала Ларка в обнимку с двумя яростно верещавшими мелкими козявками. Ждала и улыбалась, как может улыбаться безумно любящая дочь своему бедолаге-отцу, который так погряз в своей работе, что скоро забудет дорогу домой. Веснушки вызывающе сверкали на чуть вздёрнутом носу, рыжие локоны трепал обещанный ветерок. В этот момент Кенстридж был готов провалиться сквозь землю от стыда и умереть от нахлынувшего на него чувства. В носу предательски защипало. Так, держись, инвестигейтор.

— Привет, пап.

— Привет, заяц. Я привёз тебе подарок.

— Надеюсь, не как в прошлый раз?

— О, дважды так сглупить даже у меня не выйдет. На этот раз всё по-взрослому. Я взял год тайм-аута. Пока. Если понравится, уйду насовсем.

— Не обманываешь?

— Я тебя когда-нибудь обманывал?

Два взгляда, один навстречу другому. Как часто бывает на службе. Но, глядя на Ларку, он не нуждался в талантах инвестигейтора, они читали друг друга как открытую книгу.

— Ты часто добросовестно заблуждался.

— Сейчас всё не так. Мне предложили временно передать все дела, и я согласился. Никаких авралов, никаких вызовов на «Сайриус», мне нужно разобраться с самим собой, чтобы понять, куда двигаться дальше. Мне банально больше некуда лететь.

— Только сюда?

— Да.

— Ты поэтому так задержался? Сдавал дела?

— Не только. Галактика полна соблазнов. Мне нужно было тщательно обрубить все хвосты. Теперь я только ваш — твой, этого мира. По крайней мере на год. Обещаю.

Тут эти самые «мелкие» окончательно перешли на ультразвук, принявшись орать во всю глотку. Им явно не нравилось, что на них не обращают должного внимания. Сколько же им, что они так верещат? Месяца четыре, наверное, силушек лишних полно. Впрочем, Ларка на их вопли не обращала никакого видимого внимания.

— Не обещай. Просто останься здесь, сколько сможешь.

— Я останусь.

Кенстридж впервые за последние недели по-настоящему обрадовался обстоятельствам своего последнего полёта на «Сайриус». Бывает и так, что самые трагические события оборачивают тебя в нужном направлении.

Кенстридж приветственно помахал вопящей парочке, оставаясь на почтительном расстоянии, и они не спеша двинулись на выход. Снаружи, кто бы мог подумать, их ждала Элизабет, а в сторонке неуверенно топтался молодой папаша с выражением крайней неловкости на лице. Этот ладно, ему положено, хоть до сих пор они и десятком фраз не перекинулись, ничего, Кенстридж ещё успеет узнать его поближе. Но вот появление бывшей стало для него ещё одним на сегодня сюрпризом. Последним ли?

— Как поживаешь? Мы с тобой года полтора не виделись, да?

Элизабет, видимо, вовремя разглядела его выражение лица и решила на этот раз с порога не начинать, ограничившись лаконичным:

— Потихоньку. Ну как, поговорили? А малышки чего вопят?

— Испугались чужака-пришельца. Я правда такой страшный?

— Ты не страшный, ты ужасный. Давно в зеркало смотрелся? Спать пробовал? Говорят, полезно.

Кенстридж послушно хохотнул. Да, нужно поспать. Ему теперь вообще можно спать хоть целый день.

— Ну, пошли, что ли?

Погрузка во флайер оказалась делом небыстрым. Кроме двух вопящих благим матом пигалиц, всяческого детского скарба первой необходимости было набрано с собой с полцентнера, не меньше. Сразу заметно мудрое руководство любящей бабушки. Ларка оставила бы дома и муженька, и всё это хозяйство, тут делов лететь туда-обратно полчаса, не больше. Но Элизабет была на борту, а потому одни сборы у весёлого семейства заняли часа полтора, если не все два.

И теперь утлая летательная посудина по новой наполнялась всякими баульчиками, рюкзачками, бутылочками и приборами неясного назначения. Куда тут вместится ещё и старому инвестигейтору — загадка.

— Чего стоишь, загружайся на заднее.

Он почему-то так и знал. Рядом с предложенным ему местом уже маялся дорогой зятёк.

— Как звать-то! А?

Бравый тон заставил того аж подпрыгнуть. Кенстридж прекрасно знал все нужные имена, всё-таки это его хлеб, помнить всякие мелкие ненужные детали, но поддеть бедолагу не удержался.

В ответ прозвучало что-то малоразборчивое, на лице у испытуемого царила смертная тоска. Лады, зайдём с другого бока. Кенстридж понизил громкость речи до интимного шёпота и проворковал:

— Ладно, не потей ты так, Иги, это я ради Элизабет клоунаду устраиваю. Потом как-нибудь в нормальной обстановке поговорим, добро?

И подмигнул. Пускай переваривает.

Тем временем погрузка скарба торжественно завершилась, мелкие встретили эту новость свежим песенным репертуаром, удачно разобрав его на голоса. В ушах потихоньку начинало характерно резонировать. Пигалиц погрузили последними, лишь каким-то чудом не забыв на площадке маму.

— Ларка, чего это они так дурниной заходятся?

— Пап, ты не понимаешь, это они так поют.

— О, я должен был догадаться.

Флайер наконец стартовал, ничуть не снизив накала страстей в переднем отсеке, зато Кенстридж теперь мог спокойно откинуться на спинку и прикрыть веки.

В голове было гулко и пусто. Как раз то, чего он и добивался. Плотный слой слежавшихся затхлых эмоций, заполнивший подвалы его сознания за прошедшие месяцы, никак не желал оттуда рассасываться. Ему нужно время. Много времени, чтобы прибраться в собственном подсознании. И пока он этого не сделает, не сможет сдвинуться с мёртвой точки.

Мягкий толчок посадки привёл Кенстриджа в чувство. Кажется, он незаметно для себя успел задремать.

— Ну что, приехали?

Вопрос был риторически задан в воздух, но все присутствующие тут же поспешили уверить его в правильности таких предположений. Не исключая двух горлопанок.

С момента первых новостей о скором появлении у Ларки двойни старый дом ещё родителей Кенстриджа окончательно превратился в нечто, в шутку названное кем-то из знакомых «хутором». Некогда совершенно пустой, с момента повторного воцарения здесь Элизабет, а также возвращения под родную крышу самой Ларки, не говоря уже о множестве разом и навечно поселившихся здесь тётушек, приходящего семейства старшей, а также разнообразных знакомых — их хутор окончательно превратился в поселение гаремного типа, где обитало множество женщин, детей и домашних животных, вот только хозяина не хватало.

Кенстридж с удивлением уставился на собственное отражение в послушно материализовавшемся зеркале. Видимо, эту роль теперь предполагается исполнять ему самому.

Так.

Кенстридж решительным жестом распахнул люк, с головой, как в прорубь, погружаясь в обступившее его человеческое море. Четырёхлетняя старшая внучка тут же с воплями унеслась за чужие спины, не реагируя на посулы «поздороваться с дедушкой». Отовсюду лезли приветственно обниматься, поздравляли. На все здравицы Кенстридж уверенно отвечал, ни разу, вроде бы, никого не перепутав и ни разу не повторившись. Оказалось, ближе к вечеру на поляне между новым с иголочки домиком для молодой матери и главным цветником обещана вечеринка. Элизабет. Её штучки. Ладно, мы ещё пообщаемся, мирно, но с намёком на неглубоко закопанные болеодорас войны.

А пока, осталось у Кенстриджа ещё одно, последнее дело.

И тогда можно начинать жизнь вольной птицы.

Когда первую приветственную суматоху удалось усмирить, Кенстридж тут же воспользовался случившейся паузой, чтобы ускользнуть в свой личный флигель, который был надёжно ограждён от незваных и самое главное званых гостей личным кодом, и потому дожидался хозяина в неприкосновенности, пыли и тишине.

Там он раньше работал, теперь, видимо, там он будет и отдыхать.

Но сперва нужно отдать этой работе последний долг.

Он держал это письмо про запас, несколько раз порываясь распечатать, но всё не находя достойного момента. Больше тянуть не имело никакого смысла. Пусть там, за дверью, продолжается бардак, здесь он привычно усядется в задвинутое в самый угол кресло, и активирует до боли знакомую эрвэ-панель.

Забавно, но Кенстридж ни разу не слышал голоса Ковальского. Все эти годы инвестигейтор привычно оперировал расшифровками переговоров и опять же текстовыми отчётами. Если напрячься, можно вспомнить лицо «Небесного гостя», но голос, как сейчас выяснялось, до сих пор оставался для него загадкой.

Он отнюдь не упирал на металлические командирские нотки, хотя и не мямлил тоном гражданского человека. Он просто говорил, что должен был сказать, интонациями вполне будничными, не лишёнными театральных обертонов, но и ничуть не позёрскими. Будто это не было первым и последним сообщением лично ему, инвестигейтору Кенстриджу, единственному в Галактике человеку, который знал Ковальского лучше его самого. Обычное письмо, по делу серьёзному, но не судьбоносному.

Всё, что нужно было решить, они двое решили задолго до даты, что стояла в подписи документа. А значит, всё это нужно было просто проговорить напоследок, придавая всей этой печальной истории чувство завершённости.

Ковальский рассказывал о тех критических часах, которые Кенстридж провёл сначала в попытках докопаться до сути, а потом в ожидании приговора.

Он рассказывал о том, чего не прочитаешь в отчётах, он рассказал, чего этот вынесенный в итоге приговор стоил лично ему, как человеку, как другу, как Капитану, как Кандидату.

Да, он спел вместе с Симахом Нуари свою первую и последнюю Песню Глубин на той безымянной планете, кладя самую свою суть Кандидата на алтарь победы, которая в тот день стала синонимом жизни и будущего для всех его солдат. А потому он не колебался ни секунды.

Легион был брошен в огонь и вышел оттуда победителем, как в старые времена Мирофаит, второй битвы у Барьера, когда Воины разных рас вели в бой армады кораблей, сражаясь за будущее всей Метагалактики. Но тут всё было проще и прозаичнее. Сжигая себя, Кандидат давал другим шанс, и лишь гибель Капитана Алохаи стала в итоге той случайностью, которую никто бы не смог предусмотреть. Так общая победа в итоге обернулась для Ковальского личной трагедией. Была оборвана последняя нить, связующая его с внешним миром, а внутренний — опустошила сама Песня Глубин.

Кенстридж попытался выяснить, пользуясь своим прямым каналом с Советом, что бывает с Кандидатами, пытающимися прежде срока спеть Песню Глубин, пусть из искре и удалось накопить из внешних источников достаточно для того энергии. Внятного ответа не последовало. Плазмоидная матрица Кандидата была хрупка и нестабильна, её можно было разрушить и куда более слабыми воздействиями. Такая же грандиозная встряска могла привести к любым, самым непредсказуемым результатам.

Судя по письму, Ковальскому повезло, он покуда банально перестал слышать то, что он называет в письме своим «эхом». Вторичные личности Избранного отныне или растворились в небытие, или же просто потеряли всякую связь с физической реальностью Кандидата, замкнувшись на себя в вечном молчании. Точно также, как в своё время замкнулся сам Ковальский в госпитальном боксе Наристийского Госпиталя.

Кенстридж дослушал запись до конца, потом погасил панель, но подниматься из кресла не спешил.

Прощайте, инвестигейтор. Жаль, что у нас не было шанса поговорить.

Да, у них не было шанса. Как нет теперь шанса и у Ковальского. Да, он искренне считает, что стал теперь обычным человеком. И у него действительно есть такая возможность. Только это возможность, не более. Галактика не оперирует возможностями. Дело под кодовым именем «Небесный гость» его ребятки, скорее всего, действительно закроют. Но вот Совет вряд ли оставит его в покое.

Если Первый придёт к какому-то решению, никакие обещания Кандидата Ковальского инвестигейтору Кенстриджу ничего не изменят. Другой вопрос, что если Ковальский действительно по-прежнему Кандидат, то ему придётся вновь самому искать свою судьбу, как бы он этому не противился. Он снова окажется ровно в то время и в том месте, где без него всё бы обернулось совершенно иначе.

И тогда, действительно, этот надолго замолчавший голос снова станет чьим-то проклятием. Но уже не его, старого грузного инвестигейтора, у которого к тому моменту станет ещё парой внучек больше. Или, чем Галактика не шутит, всё-таки хотя бы одним внуком.

Прощай, Ковальский, прощай, Небесный гость. Действительно, жаль, что у нас обоих не было шанса поговорить.

Кенстридж поднялся и вышел из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Пора возвращаться из большой Галактики в маленький мир простой жизни, иначе она пролетит целиком, и ты этого даже не заметишь.

Почти весь следующий день я проспал, как убитый. Поначалу мне снились какие-то кошмары, но я проснулся, привёл мысли в порядок и снова заснул, на этот раз спокойно, надолго и без сновидений.

О, это странное ощущение… когда я одевался за полчаса до названного Лианой времени, то уже не чувствовал давящей на меня тяжести. Той самой, что прошедшие месяцы мешала дышать, мешала думать. Словно я помолодел лет на сто, словно истёрлись в моей памяти все эти люди, события, мысли. Нет не истёрлись. Помутнели, покрылись глянцем музейных экспонатов, перестали ранить.

Я с удовольствием позавтракал, размышляя над словами дяди Вано. «Скоро будешь готов».

Воздух вольно гулял между открытых настежь окон, дом гулко отвечал на любой звук, он словно уже почувствовал, и тут же стал такой. Нежилой.

Вещи мои отправились своим ходом до космопорта, может, ещё успею на «Риону». Решение отправиться туда прямо из «Глобуса» пришло как-то само собой, не было нужды особо его обдумывать. Просто зайти. И уйти. Мы уже попрощались, да и ответ на моё послание инвестигейтору в тот момент уже пришел. Мне милостиво разрешили исчезнуть. Я им больше не нужен. И той пустоты, что была вокруг меня так долго, уже не осталось. Я просто уже почти стал тем полузабытым человеком, что, как оказалось, был всё ещё жив во мне до сего момента. Жаль, что мне тогдашнему не было дано право выбора, в тот момент я ещё действительно мог послужить Галактике.

Я снова шагал босыми ногами по гравию дорожки, потом сызнова легко скользил в разреженном на такой огромной высоте воздухе, потом опять мой скаут плавно снизился подле «Глобуса», в который раз меня окружал шелест листьев на ветру и плеск волн. Я присел на скамейку, предпоследнюю, перед самой анфиладой. Подозвал тихо следовавшего за мной «гнома». Его мягкие, теплые на ощупь лапки протянули мне только что повязанный галстук. Ловко. Именно так, как мне нравилось. Я полюбовался узлом.

Токседо на мне сидел так, словно я из него вчера только вылез. И это хорошо, не будет отвлекать. Вообще, я никогда не задавался таким вопросом: а ходят ли на генеральную репетицию во фраке или смокинге? Ну, ничего, будем считать эту дилемму последним реверансом старушке Изолии Великой. Осталось надеть туфли, не босиком же идти.

Музыка уже была слышна, она всегда разносилась стараниями дяди Вано и его многочисленных помощников на многие километры вокруг, не встречая преград в прохладном вечернем воздухе. Я оглянулся на поникшие кроны, окрасившиеся закатными лучами в бурые цвета, шелестевшие в такт потусторонним звукам, оглянулся на огромное, такое странное при взгляде отсюда, марево неба. Вздохнул и пошёл внутрь.

Музыка лилась и лилась, силясь прорваться внутрь меня, смести всё на свете, унести за собой. Я словно вламывался грудью в оборону неведомого мне противника, работа тела была ощутимой, предельной, нестерпимой.

Ох, Творцы, вы не можете тихо, вы так не хотите.

Дайте только добраться, дайте пройти эти положенные сто тридцать три ступеньки. Я брёл, как немощный, пытаясь стряхнуть то наваждение, что захватывало меня вновь и вновь.

Очутившись в заветной ложе, я не мог толком вспомнить, как там оказался, сам ли пришел или был-таки чем-то подхвачен… внесён сюда против воли?

Музыка, та музыка стихала, уступая место тишине. За этим я сюда пришел. Сцена тонула во мраке, но её я видел. Лиана замерла, в своем странном одеянии кажущаяся частью дикого леса, возникшего по мановению руки вокруг неё. Я не сразу осознал, что она уже играет.

Но когда это наитие со мной всё-таки случилось…

Вокруг царила тьма, наполненная страхами, часто надуманными, но от этого не менее жуткими. Она рвалась к небу, но оно отвечало лишь видениями меж искореженных временем и страданием ветвей. Она цвела чёрным цветом, неслышно пела, касалась онемевшими пальцами мёртвых душ, витающих вокруг.

Со сцены на меня лилось плотным потоком неудержимое эмоциональное напряжение. Не смотри туда, и тут же покажется, что эту далекую фигурку можно погладить рукой. Лиана ощущалась, как часть меня… это было подобно тому незабываемому чувству, когда в бою просто протягиваешь руку — и напарник рядом, с готовностью исполняет всё то, что ты от него хочешь. Зритель и Творец стали одним целым.

И пусть я не понимал ни слова из сказанного ею мне — единственному зрителю этого спектакля эмоций, но никто не заставит меня сказать, что я не хотел чего-то понимать. Просто пусть осядет, отлежится, всплывёт в памяти много позже, такое оказывается значимее всяких слов. Такое стоит того, чтобы помнить.

Я не мог от неё отвести взгляда. Я ничего не соображал. Я даже мог толком сказать, сколько времени я провел вот так, чуть склонившись в странном полупоклоне в её сторону.

Схватив неожиданно коснувшуюся плеча ладонь, я вцепился в нее с такой силой, что скрипнули суставы пальцев.

«Тише, Рэд, это она просила тебе передать», — неслышным голосом прошептал дядя Вано.

С трудом срывая с себя наваждение, я развернул белый листок, легко мнущийся под пальцами, всмотрелся обострённым зрением. Прочитал.

«Дядя Рэд, ты слышишь, я посвящаю это тебе и моим родителям. Людям, отдавшим себя тому, что вы считали службой другим. Прости меня, я глупая девчонка, мне всё подряд нужно объяснять. Увы…»

Я бросил нетерпеливый взгляд на сцену, где лилась и лилась во все стороны странная сила юной Примы. Да, теперь я до конца понял, насколько она — Творец.

«Увы, я не смогла пересилить себя и попробовать отговорить тебя улетать…»

Да, это работа дяди Вано, организовать маленькую разведку он может, а вот отказать малышке не в состоянии. Ну, что ж тут попишешь.

«Как только смогу, обещаю побывать в Зале Славы. И последнее. Если бы я в тот момент была старше и могла выбирать, то я по-прежнему хотела бы, чтобы отцом моего первенца был ты. Прощай, дядя Рэд».

Я усмехнулся. Никогда не понимал Творцов. И до сих пор не понимаю.

И только тут до меня дошло.

Проклятие, она написала так, словно ребёнок у неё уже скоро будет! Я законченный идиот. Джон не дождался своего внука совсем немного.

Я простоял у края балкона до самого конца её партии. Потом вышел, всё так же молча махнув рукой дяде Вано на прощанье.

Покидая Изолию, я который раз успел удивиться этому новому ощущению — как следовые имплантаты теряют планетарный инфоканал. Пора привыкать быть человеком. Они многое чувствуют иначе.