Инженер Петра Великого

Глава 2

Утро началось задолго до рассвета. Утренний колокол ударил так, что аж до костей пробрало. Глаза еле разлепил. Тело за ночь будто и не отдыхало ни капли, наоборот — казалось, каждая косточка, каждый сустав протестует: какого лешего ты встаешь⁈ Боль в боку и голове никуда не делась, только притупилась немного, сменилась такой тягучей, нудной ломотой во всем теле. В казарме — всё та же вонь и полумрак, кто-то сонно ворчит, кто-то кашляет. Кое-как сполз с этих нар. Надо идти. Опоздаешь — Кузьмич и смотреть не станет, что ты еле живой, выпорет как сидорову козу. Память Петрухи услужливо подкинула картинку: да, такое уже было, и не раз.

Надо менять это.

В цеху было не сильно лучше, чем в бараке. Тот же холод, полутьма, только воняло не потом, а остывшим железом и золой. Горны еще не раскочегарили. Хмурый, злой, невыспавшийся Кузьмич уже торчал на месте — ковырялся у своего горна, инструмент проверял. Увидел меня — только зыркнул исподлобья.

— Пришел, лежебока. Давай, шуруй, меха качать, огонь разводить.

Вот тебе и доброе утро. Ни умыться, ни воды глотнуть — сразу впрягайся. Двое других пацанов-подмастерьев, Митька и Васька, уже пыхтели у мехов. Пристроился рядом. Работа — адская. Мехи эти здоровенные, кожаные, тяжеленные — их надо поднимать и опускать, воздух в горн гнать, где уже тлели угли, которые Кузьмич подбросил. Ритм задавал Митька — парень лет девятнадцати, такой жилистый и злющий. Он дергал ручку резко, с надрывом, и от нас того же требовал. Мои дохлые и нетренированные руки забились моментально, дыхалка сбилась. Каждый взмах — мука адская. Васька, он помладше Митьки, но постарше и покрепче меня, тоже пыхтел, но вроде справлялся. А я отстаю, с ритма сбиваюсь, и тут же от Митьки прилетает тычок в бок.

— Ногами двигай, червь! Ишь, сачкует! Думаешь, мы за тебя вдвоем отдуваться будем?

«Червь… Ладно, Митрий, ладно. Сейчас ты сильный, а я слабый. Тыкай, пока можешь. Но запомни этот момент. Я все запомню. Каждое слово, каждый тычок. Придет время — и ты мне за всё ответишь, сполна ответишь,» — пронеслось в голове, пока я, стиснув зубы, пытался войти в ритм.

Наконец-то угли в горне разгорелись как следует, полыхнуло жарким пламенем. Кузьмич зашвырнул туда первые железяки. Теперь моя задача — уголь подкидывать, за жаром следить, да бегать по мелким поручениям мастера. А потом началось то, чего я боялся больше всего — Кузьмич решил меня «учить ремеслу».

— Становись к наковальне, остолоп! Будешь подмастерьем, молотобойцем, — прорычал он. — Гляди, как я делаю, и повторяй.

Он схватил клещами раскаленную полосу железа, положил на наковальню и начал работать маленьким ручником — легким молотком, край отбивает, форму задает. Движения у него точные, экономные, годами отработанные — залюбуешься. Потом взял молот потяжелее, кузнечный, и мне такой же сунул.

— Держи. Бей сюды, — он ткнул пальцем в нужное место на железке. — Не сильно, слышь, но и не гладь! Ритм держи! Раз-два, раз-два! Понял? Бей!

Молот в руках — будто пудовый. Руки трясутся после этих мехов. Попытался замахнуться, как мастер показывал, — фиг там, вышло коряво до ужаса. Удар пришелся не туда, соскользнул, только царапину оставил.

— Куда бьешь, криворукий⁈ — взревел Кузьмич так, что я аж голову в плечи вжал. — Сюды сказал! Посильней!

Снова замах. Снова мимо. На этот раз молот вообще чиркнул по наковальне, искры так и посыпались. Митька с Васькой, что стояли неподалеку, аж заржали в голос.

— Глянь, Мить, он молот-то держать не может! Того и гляди, себе по ногам заедет!

— Не по ногам, так по мастеру! — подхватил Васька.

Смейтесь, ублюдки. Смейтесь громче. Я запомню и ваши рожи, и ваш смех. Сейчас вы ржете надо мной, слабым и неумелым. Но я выучусь. Я стану сильнее. И тогда я найду способ заставить вас пожалеть об этом дне. Каждый из вас пожалеет.

Кузьмич побагровел. Швырнул свой молот, подлетел ко мне и со всей дури влепил оплеуху. Голова мотнулась, в ушах зазвенело.

— Ах ты, урод безрукий! Тебе показывают, а ты дурня валяешь! Я тебя научу работать!

Удар… Хорошо. Я запомню и это, старый хрыч. Запомню звон в ушах и боль. Сейчас ты можешь меня бить. Сейчас власть на твоей стороне. Но мир меняется. И когда он изменится, или когда я найду способ его изменить, я верну тебе эту оплеуху. Да так, что ты на жопу сядешь. Ты сам меня учишь не только ремеслу, но и ненависти. И этот урок я усвою отлично.

Он схватил меня за шиворот, подтащил к наковальне, ноги мне поставил как надо, молот в руки сунул, а своей лапищей мозолистой мои пальцы сверху обхватил.

— Вот так держи! Замах от плеча! Бей всем телом! Чуешь? Вот так! Давай сам!

Хватка у него была железная. Несколько раз он сам направил мою руку с молотом, заставляя бить по раскаленной железяке. Я чувствовал жар, летящие искры, боль в пальцах, которые его же рукой отбивало. Потом отпустил.

— Давай! Не балуй!

Я попробовал снова. Получилось чуть лучше, но всё равно криво и слабо. Кузьмич смачно сплюнул под ноги.

— Тьфу! Бестолочь! Ладно, гляди пока. Будешь клещи держать. Митька, становись на молот!

И опять — держать раскаленное железо, чувствовать этот адский жар, вибрацию от ударов, слушать подколки Митьки. А тот молотом махал зло, нарочито сильно, будто специально старался выбить заготовку у меня из клещей. Пальцы уже судорогой свело, спина просто отваливалась, в глазах темнело от натуги и жара.

Давай, Митька, старайся. Думаешь, я не вижу, как ты специально бьешь, чтобы мне навредить? Ничего, я терплю. Каждый удар, каждое твое злобное сопение — все в копилку. Долг растет. Придет время платить по счетам, и я предъявлю тебе весь список, до последней искры.

Вот так и пролетел еще один бесконечный день. Уроки кузнечного дела. Моя корявость. Косяки. Насмешки. Тычки и маты Кузьмича. Я старался смотреть внимательно, запоминать, анализировать движения мастера, сравнивать с тем, что знал по своей инженерной теории. Но теория — это одно, а практика в этом дохлом, замученном теле, в этих диких условиях — совсем другое. Вечером, когда я снова упал на нары, я чувствовал себя не просто уставшим — раздавленным. Получится ли у меня хоть что-то?

Получится. Должно получиться. Не ради них, не ради этого проклятого ремесла. Ради себя. Ради того дня, когда я смогу посмотреть им в глаза не как забитый щенок, а как тот, кто пришел за своим долгом. Я вытерплю. Я научусь. Я стану сильным. И тогда мы поговорим иначе. Они еще узнают, кого посмели унижать.

Неделя ползла за неделей. Я помаленьку втягивался в этот адский заводской ритм, точнее, тело этого Петрухи как-то привыкало к нечеловеческим нагрузкам, либо я привык. Мышцы болели уже не так дико, скорее, просто ныли постоянно, фоном. Я научился более-менее нормально держать клещи, чтоб раскаленная железяка не вылетала, и даже попадать молотом туда, куда Кузьмич тыкал пальцем, хотя и без нужной силы и сноровки, конечно. Мастер по-прежнему орал и раздавал подзатыльники, но уже пореже — то ли смирился с моей «бестолковостью», то ли просто орать устал. Митька с Васькой тоже подуспокоились, переключились на других пацанов, новеньких, которые вечно под ногами путались. Жизнь вошла в какую-то колею — страшную, убогую, но все-таки предсказуемую.

Предсказуемую… Да. И это хорошо. Предсказуемость дает время. Время учиться, время крепнуть, время планировать. Они думают, что я смирился, стал таким же тягловым скотом, как они привыкли видеть. Пусть думают. Тем слаще будет их удивление, когда придет мой час. А он придет. Я чувствую это каждой ноющей мышцей, каждым глотком затхлого воздуха этой кузни. Моя месть будет долгой и холодной, как железо, остывающее после ковки.

И вот тогда, когда первый шок чуть отпустил, а тело перестало быть одним сплошным синяком, мой инженерный мозг наконец-то заработал на полную катушку. Я перестал быть просто загнанным пацаном, который тупо выполняет команды. Я начал смотреть. Анализировать. Сопоставлять.

Работа у горна давала для этого массу материала. Я видел, как Кузьмич берет инструмент — молоты, клещи, зубила, пробойники. Инструмент — грубейший, тяжелый, неудобный до безобразия. Молоты — явно кривые, без баланса, махать таким — только руки и спину рвать. Клещи… Обычные железные клещи, губки у них от жара и ударов моментально деформируются, перестают держать. Сколько раз железяка выскальзывала, летела на пол, остывала — всё, брак! А зубила и пробойники? Их же постоянно точить надо, тупятся моментально, крошатся. Какая там инструментальная сталь, какая термообработка, правильная закалка — забудь! Обычное железо, прокованное абы как. Время на заточку улетает, риск запороть деталь тупым зубилом — выше крыши. А ведь элементарно — подобрать угол заточки правильно, закалить по-простому, с отпуском потом — и инструмент будет ходить в разы дольше! Азы материаловедения, ёлки-палки!

Горн — это вообще отдельная песня. Обычная яма, камнями обложена, туда уголь сыплют. Жар мехами нагоняют. Но какой жар! Скачет как сумасшедший, неравномерный. То шпарит так, что металл «горит», покрывается толстенной окалиной, свойства теряет, хрупким становится. То еле греет — и приходится заготовку дольше держать, опять время теряешь, уголь жжешь впустую. Сколько же ценного металла уходило в эту окалину, осыпалось на пол бесполезным шлаком! А сколько угля сгорало зря из-за херового дутья и никакой теплоизоляции самого горна? В моем мире за такие потери и такой КПД печки ответственного инженера по статье бы уволили. А тут — обычное дело. Никто даже не парится, что можно как-то по-другому.

Технология ковки… Кузьмич, спору нет, мастер опытный, рука набита. Но даже он работает больше по наитию, на глазок. Никаких тебе шаблонов, калибров, приспособлений, чтобы точно форму сделать. Всё — ударами молота, на глаз прикидывая размеры и углы. Естественно, детали все разные получаются. Припуск приходится оставлять конский, чтобы потом напильником вручную доводить — а это снова время, снова потери металла. Я прикидывал в уме: если по-нормальному организовать, с простейшими штампами или хотя бы оправками калибрующими, можно производительность раза в два-три поднять и брак резко сократить.

Литейка, куда меня иногда посылали помочь, — это вообще картина удручающая. Формы из песка и глины, чуть тронь — рассыпаются. Литье тупо в землю… Металл плавят в тиглях примитивно, без всякого контроля температуры или химсостава. Чему удивляться, что пушки иногда разрывало при первом же выстреле, а ядра летели куда попало? Пористость, раковины, шлак внутри — все «прелести» неконтролируемого литья как на ладони. А ведь простейшие добавки во флюс, правильная температура заливки, элементарный контроль состава шихты — и качество отливок стало бы в разы лучше.

И всё это — на фоне просто чудовищного бардака. Инструмент валяется где попало. Заготовки таскают на горбу, спины срывают. Мастера часто тупо простаивают — то металл не нагрелся, то пацаны уголь не притащили. Никакого разделения труда, никакой логистики. Сплошной хаос, который пытаются разогнать криками и матом.

Я смотрел на всё это, и во мне боролись два чувства. С одной стороны — злость брала, чисто профессиональная, инженерная: ну как можно так варварски транжирить силы, время, материал⁈ А с другой — холодный расчет человека, который попал в чужой мир и ищет, как выжить. Эти косяки, эта дикость — это же не только проблема. Это еще и возможность. Шанс применить свои знания, пусть по чуть-чуть, осторожно. Стать нужным. А значит — получить шанс на жизнь получше, чем у вечно голодного и забитого пацана Петрухи.

Прошла еще пара недель этой каторги. Тело потихоньку привыкало, что ли… Во всяком случае, я уже не отключался от усталости после каждой смены у горна. Мышцы все так же ныли, но уже не так остро, просто как фон — тупая, постоянная боль. Жрать хотелось постоянно, это чувство стало почти родным, но я научился как-то растягивать эту жалкую пайку. Да и пацаны постарше иногда подкидывали остатки — видать, заметили, что я не лезу на рожон, а просто молча вкалываю. Кузьмич всё так же орал, конечно, но оплеухи прилетали реже. Видимо, решил, что толку меня лупить нет, а работать-то кому-то надо.

Я продолжал смотреть по сторонам, мотать на ус, анализировать. Мозги инженера просто не могли сидеть без дела, они сами искали, к чему бы прицепиться, где можно что-то подкрутить, улучшить. Но соваться с советами — это прямой путь на тот свет, тут без вариантов. Нужен был другой подход — тихий, незаметный. Сначала результат показать, а потом уже, может быть…

И случай подвернулся. Как раз когда Кузьмич в очередной раз крыл матом тупой инструмент.

— Эй, Петруха, остолоп! Чего стоишь, глаза пялишь? А ну, собери зубила да пробойники, тащи к точилу! Навостри, чтоб бриться можно было, окаянный! Да гляди у меня, испортишь — башку оторву!

Точило — это здоровенный каменный круг, который вручную крутили два таких же бедолаги-подмастерья. Рядом бочка с водой — поливать на камень, чтоб не перегревался и инструмент не «отпустился». Работа нудная, грязная, но всяко легче, чем у горна пахать. Я сгреб в охапку затупившиеся зубила и пробойники — штук десять их набралось, разного калибра — и потащил к этому агрегату.

Митька с Васькой, которым как раз выпало камень крутить, встретили меня обычными ухмылками.

— О, глянь, Петруха-криворучка инструмент портить пришел!

— Много не стачивай, барин, нам еще им работать!

Я пропустил их подколки мимо ушей. Сел на низкую скамейку перед камнем, взял первое попавшееся зубило. Обычное, кованое, кромка сбита, тупая как валенок. Приложил к камню, который медленно ворочался, стараюсь угол держать. Вода летит во все стороны, мешается с каменной пылью и металлической крошкой, руки моментально стали серыми от грязи.

Вот он, маленький, стрёмный, но шанс. Первое зубило я заточил как обычно, как Кузьмич велел — просто чтоб было острое. А потом взял другое, поменьше. В голове сразу всплыло всё, что я знал про режущий инструмент. Угол заточки. Для рубки металла он должен быть строго определенным — не слишком острым, чтоб кромка не выкрашивалась, но и не тупым, чтоб в металл врубалось хорошо. А тут точили как попало, лишь бы хоть как-то резало. Я аккуратно выверил угол, ориентируясь по бликам на мокром камне, стараясь сделать его именно таким, какой нужен для этого их местного, не самого лучшего железа. Не просто остро, а правильно остро.

Потом — фаска. Тут ее почти не делали, просто сводили кромку на нет. А ведь маленькая вторичная фаска, снятая под чуть большим углом, здорово повышает стойкость кромки. Я осторожненько, еле касаясь камня, эту фаску сделал. Вышло не идеально, конечно, без приборов-то, но всяко лучше, чем у остальных.

И последнее — термообработка. Закалка. Тут об этом, похоже, вообще никто не слышал. Инструмент калили как придётся, когда ковали, а потом он остывал сам по себе. Никакой тебе нормализации, закалки в масле или воде, отпуска потом, чтоб хрупкость снять. Я глянул на горн неподалеку. Кузьмич как раз куда-то отошел. Рискнуть? Или огребу по полной?

Быстро подошел к горну. Жар в лицо ударил. Щипцами выхватил уголек потлеющий, покрупнее. Вернулся к точилу. Митька с Васькой лениво крутили камень, ноль внимания на меня. Я зажал зубило в кулаке, чтоб не видно было, и осторожно поднес рабочую кромку к этому угольку. Не в огонь, нет — спалят сразу, да и металл пережгу. А именно к угольку, чтоб кромка медленно, ровно нагрелась до нужного цвета побежалости. Я эти цвета наизусть помню — соломенный, фиолетовый, синий… Мне нужен был переход к светло-соломенному — это самое то для простой углеродки, чтоб твердость получить, но не переборщить с хрупкостью. Поймал момент, когда кромка нужный оттенок взяла, и быстро сунул зубило в бочку с водой. Пш-ш-ш — короткое шипение, и всё. Закалка. Примитив, конечно, но всяко лучше, чем ничего. Теперь отпуск нужен. Снова к горну, теперь нагреть зубило чуть поодаль от жара, до легкого фиолетового цвета, и дать остыть на воздухе.

Вся операция заняла не больше минуты. Я действовал быстро, стараясь, чтоб никто ничего не заметил — типа, уронил, поднял, руки погрел замерзшие у горна. Вернулся к точилу и быстро разделался с остальными зубилами, точил их уже обычно, без фокусов. Собрал всё в кучу, отнес Кузьмичу.

— Готово, мастер.

Он мельком глянул, хмыкнул и снова за работу взялся. Я аж дышать перестал. Заметит? Не заметит? А если заметит — что скажет?

Прошел час, другой. Кузьмич работал, менял зубила одно за другим. Я старался держаться рядом, наблюдал. Вот он взял обычное, постучал немного, отбросил — затупилось. Взял другое — та же фигня. Потом рука нащупала то самое, «моё», улучшенное. Он примерился, ударил молотом. Зубило легко вошло в металл. Еще удар, еще. Кузьмич работал им явно дольше, чем остальными. Потом остановился, посмотрел на кромку. Пальцем потрогал. Снова посмотрел. Нахмурился. Взял другое зубило, попробовал — то сразу смялось. Он опять схватил «моё», еще постучал. Оно держало заточку заметно лучше других. Кузьмич снова осмотрел его, повертел в руках, пожал плечами и продолжил работу, но уже как-то задумчиво. Он явно не понял, в чем прикол, но разницу почувствовал. Хмурился, что-то бурчал себе под нос, но промолчал.

Я мысленно выдохнул. Фух… Первый шаг сделан. Тихо, незаметно. Результат есть. Главное — не торопиться, не высовываться. Пусть думает, что просто повезло с этим зубилом. А я… я подожду следующего шанса.

Дни потекли своей серой чередой, похожие один на другой, как эти бракованные ядра, что вечно выкатывались из литейки. Я всё так же вкалывал у горна, таскал уголь, качал меха и потихоньку учился махать молотом под присмотром Кузьмича. Подзатыльников стало поменьше, но легче от этого не было ни хрена. Тело, хоть и привыкало помаленьку к нагрузкам, всё равно оставалось дохлым, слабым. Чуть что не так — Митька толкнет, мастер пинка даст, рявкнет зло — и я снова чувствую себя тем самым забитым Петрухой, который и пикнуть в ответ не может.

Тот раз, когда я огрызнулся на старших пацанов и даже как-то отбился от одного, — это чисто случайно вышло, они просто опешили от такой наглости. Повторись такое — меня бы просто в грязь втоптали, и всё. Сила. Вот чего мне до зарезу не хватало. Сила и выносливость. Без этого все мои инженерные мозги — просто пшик. Здесь, в этом мире, прав тот, кто сильнее. Кто может пахать дольше, таскать больше, а если прижмет — и в рыло съездить так, чтоб больше не лезли.

Эта мысль дошла не сразу, но когда дошла — засела крепко. Пока я слабак — я никто. Ноль без палочки, червяк, которого можно раздавить и не заметить. Значит, надо становиться сильнее. Любой ценой. Мозги пригодятся потом, когда я смогу хотя бы на ногах твердо стоять и не шарахаться от каждого крика. А сейчас — нужно тело. Крепкое, выносливое тело.

Но как? Где время взять, место найти? В казарме на тебя пялятся десятки глаз, там чихнуть незаметно нельзя. Днем — пашешь до потери пульса, какие уж тут упражнения. Остается только ночь или самое раннее утро, до гудка. И места нужны укромные, куда народ редко суется.

Я начал присматриваться. За бараком был пустырь, заваленный всяким дерьмом — битый кирпич, доски гнилые, бочки старые. Дальше — забор, а за ним то ли лес начинается, то ли овраг какой-то заросший. Еще был задний двор цеха, куда брак и отходы литья сваливали. Ночью там темно и тихо, только крысы шастают.

Решил начать с самого простого. Ночью, когда барак затихал и начинался дружный храп измученных пацанов, я тихонько, как мышь, выскальзывал на улицу. Луна тут светит редко, чаще тучи висят, темень — хоть глаз выколи. Нащупал место поровнее на пустыре и попробовал отжиматься. Зрелище было жалкое, конечно. Руки подгибаются, всё тело трясется, раз пять-шесть отжался — и всё, падаю, дышу как загнанная собака. Мышцы горят огнем, они к такому вообще не привыкли. Но я заставлял себя — снова и снова. Подход, еще подход. Пока силы совсем не кончатся.

Потом — подтягивания. Перекладину нормальную хрен найдешь. Приметил сук толстый на дереве у забора, но лезть туда ночью — стремно, могли с будки караульной заметить, она у ворот стояла. Нашел во дворе цеха балки какие-то, штабелем сложенные. Подтянуться — вообще никак, руки просто не держат. Висел на них, как мешок с дерьмом, пытался хоть на пару сантиметров себя поднять. Бесполезно. Тогда я просто висел, сколько мог, чувствовал, как мышцы спины и плеч тянутся.

Поднятие тяжестей. Этого «добра» тут навалом. Куски бракованных отливок, обломки железа, камни здоровые. Находил то, что мог хотя бы от земли оторвать, и таскал с места на место. Приседал с камнем на плечах, пока ноги дрожать не начинали. Старался делать всё в самых темных углах, вертел башкой постоянно — не видит ли кто.

Что подумают, если увидят? Что Петруха-остолоп с катушек съехал? Или, еще хуже, заподозрят что-то? Зачем это ему? Силу копит? Против кого? Могли мастеру стукануть, а Кузьмич шутить не станет — выпорет так, что неделю пластом лежать будешь. Поэтому — тишина, темнота, максимальная осторожность. Каждый шорох — замираю, прислушиваюсь.

Это была пытка. Тело болело уже не только от работы, но и от этих ночных тренировок. Спать получалось урывками. Но я уперся и продолжал. День за днем, ночь за ночью. Заставлял себя через «не могу», через боль, через дикую усталость. Вспоминал армейскую муштру, вспоминал, как батя говорил: «Главное — система и упорство». Пусть по чуть-чуть, по капле, но надо двигаться. А самое главное, нужно больше есть, чтобы растить мышцы, чтобы организму было откуда брать ресурсы на раскачку тела. Вопрос пропитания нужно было решать.

Прогресс был мизерный, почти незаметный. Может, я отжимался уже не шесть раз, а семь. Может, камень, который неделю назад казался неподъемным, теперь получалось оторвать от земли.