Римские каникулы

Интерлюдия

**ИНТЕРЛЮДИЯ: ВЗГЛЯД ИЗ ПРЕИСПОДНЕЙ**

Тишина опустилась на огненные чертоги Этны, словно саван на остывающий труп. Аид медленно поднялся с базальтового трона, его темные одежды шелестели, сливаясь с танцующими тенями пещеры. Последние отголоски шагов Виктора Крида растворились в глубинах вулкана, но эхо их встречи все еще отзывалось в душе бога подземного мира.

«Какой странный смертный», — подумал Аид, хотя знал, что Крид был далеко не смертным. Этот голубоглазый северянин излучал древнюю силу, проклятье Всеотца лежало на нем тяжким бременем. И все же… что-то в нем было иным. Не просто жажда смерти — такое Аид видел тысячи раз. Нет, в Криде жила особая решимость, граничащая с безумием.

Бог подземного царства подошел к каменному столу, где еще лежали кости от их игры. Крид выиграл честно — это приходилось признать. Кольцо из белого золота с черным ониксом исчезло с пальца Аида, перейдя к новому владельцу. Хорошо, что северянин не знал истинной силы этого артефакта. Влияние на слабовольных — лишь малая часть его возможностей.

— Гадес, — тихо позвал знакомый голос.

Аид обернулся. Из стены выступила высокая фигура в темном плаще — Танатос, олицетворение смерти, его верный слуга и брат.

— Он ушел? — спросил крылатый бог.

— Да. Направился в Рим, как я и советовал, — ответил Аид, снова садясь на трон. — Интересно, что из этого выйдет.

Танатос приблизился, его бледное лицо выражало беспокойство:

— Ты дал ему слишком много информации, брат. Этот Марк…

— Марк — лишь инструмент, — перебил Аид. — Крид бы и так нашел способ добраться до философского камня. Я лишь направил его по нужному пути.

— Нужному для кого? — В голосе Танатоса звучала тревога. — Помнишь предсказание Мойр? «Когда бессмертный возжаждет смерти, земля содрогнется, и тени прошлого восстанут». Разве это не о нем?

Аид задумчиво кивнул. Конечно, помнил. Три сестры-судьбы произнесли эти слова еще во времена Титаномахии, когда сам Аид только утверждался в своих владениях. Тогда пророчество казалось далеким и туманным. Но теперь…

— Возможно, и о нем, — медленно произнес владыка мертвых. — Но подумай, Танатос. Что если это шанс? Шанс изменить сам порядок вещей?

— Объясни.

Аид встал и начал расхаживать по пещере, его шаги отдавались гулким эхом:

— Веками мы служим. Зевсу, судьбе, космическому порядку. Я правлю мертвыми, ты забираешь жизни, Посейдон управляет морями. Все по законам, установленным еще до нашего рождения. — Голос бога становился все страстнее. — А что если эти законы можно переписать?

— Ты говоришь о революции против самих основ мироздания, — прошептал Танатос.

— Я говорю о свободе! — Аид резко обернулся к брату. — Крид не подчиняется обычным правилам. Проклятый Одином, но не принадлежащий ни одному пантеону полностью. Он — аномалия, способная нарушить привычный ход вещей.

Танатос покачал головой:

— И ты готов рискнуть всем ради этого? Рискнуть самим существованием?

— А что у нас есть? — горько усмехнулся Аид. — Вечность в одной и той же роли? Бесконечное повторение одних и тех же функций? Посмотри на Олимпийцев — они деградируют, погружаются в интриги и мелочные распри. А что мы? Мы даже не живем, Танатос. Мы просто существуем.

Бог смерти долго молчал, обдумывая слова брата. Наконец, он тихо спросил:

— И что ты планируешь?

— Ничего конкретного, — признался Аид. — Пока что я просто дал Криду возможность идти своим путем. Но если он действительно найдет способ изменить природу бессмертия…

— То изменится и природе смерти, — закончил Танатос. — Я понимаю твою логику, брат. Но цена может оказаться слишком высокой.

Аид подошел к краю огненной бездны, где клокотала лава. В ее красном свете его лицо казалось особенно мрачным:

— Возможно. Но я устал от этого застоя, Танатос. Устал от того, что каждый день точно такой же, как предыдущий. Крид несет в себе хаос — первозданную силу изменений. И пусть этот хаос разрушит наш мир, если это даст возможность построить что-то новое.

— А если он просто все уничтожит? Без всякого обновления?

— Тогда, по крайней мере, будет конец, — мрачно ответил владыка подземного царства. — Даже конец лучше бесконечного однообразия.

Танатос вздохнул и расправил свои темные крылья:

— Ладно, Гадес. Я не буду тебе мешать. Но если твой протеже действительно нарушит мировой порядок, последствия лягут и на мои плечи.

— Я это понимаю, — кивнул Аид. — И благодарен тебе за поддержку.

Когда Танатос исчез, растворившись в тенях, Аид остался один со своими мыслями. В глубине души он знал, что поступает рискованно, возможно, даже безрассудно. Но что-то в Криде заставляло его действовать именно так. Может быть, это была усталость от тысячелетий неизменности. А может быть — предчувствие грядущих перемен.

Он вспомнил глаза северянина — холодные, как зимний лед, но полные неугасимой решимости. В них читалась готовность на все ради достижения цели. Такие люди либо создавали новые миры, либо разрушали старые. Иногда — и то, и другое одновременно.

«Что ж, Виктор Крид, — мысленно обратился Аид к уже ушедшему гостю, — посмотрим, на что ты способен. Может быть, ты действительно сумеешь найти то, что ищешь. А может быть, в процессе поиска разрушишь больше, чем планировал. В любом случае, будет интересно наблюдать.»

Лава в бездне булькнула особенно громко, словно отвечая на его мысли. Аид улыбнулся — первый раз за многие столетия его улыбка была искренней. Перемены приближались, он чувствовал это всем своим божественным естеством. И пусть они принесут хаос — хаос был лучше застоя.

Бог подземного мира вернулся к своему трону и погрузился в размышления о будущем, которое уже не казалось ему предопределенным.

**ИНТЕРЛЮДИЯ: В ЧЕРТОГАХ БОГИНИ СМЕРТИ**

Эльвидхнир — чертоги Хель в царстве мертвых — окутывала извечная полутьма. Здесь не пылали огни, подобные тем, что озаряли вулкан Аида; лишь призрачное свечение скитающихся душ мерцало в бесконечных коридорах. Богиня смерти восседала в высоком кресле, сплетенном из человеческих костей и обтянутом кожей древних драконов. Одна половина ее лица являла совершенную красоту юной девы, другая — иссиня-черную плоть с отметинами тления. Такой создала ее судьба — дочь хитроумного Локи и великанши Ангрбоды.

Хель затворила очи и дозволила своему сознанию последовать за Виктором Кридом. Она зрела, как он покидал огненные недра Этны, как достигал берега, как договаривался с корабельщиками о переправе в Италию. Связь меж ними была древней и нерушимой — еще с тех времен, когда Один Всеотец наложил свое проклятье на гордого воина с севера.

— Госпожа моя? — едва слышно промолвил слуга, один из драугров, стерегущих ее владения.

— Что там, Вальдис? — не разомкнув век, вопросила Хель.

— К вам просит аудиенции сам Один Всеотец. Молвит, будто дело неотложное.

Хель усмехнулась, и сия улыбка на половине мертвого лика выглядела особенно зловеще:

— Разумеется, просит. Верно, его пернатые соглядатаи донесли о встрече с Кридом. Впусти его.

Миг спустя в обширный зал ступил высокий муж с седой бородой, облаченный в темно-синий плащ. Единственное око его пылало мудростью бесчисленных веков, второе скрывала кожаная повязка. В деснице он сжимал Гунгнир — копье, коему неведом промах.

— Хель, дщерь Локи, — изрек Всеотец, едва склонив главу в знак почтения.

— Один Всеотец, — отвечала богиня, не покидая трона. — Каким ветром занесло? Неужто истосковался по нашим беседам?

— Ты ведаешь, зачем я здесь, — сурово молвил Один. — Крид. Твой питомец нарушает установленный миропорядок.

— Мой питомец? — Хель рассмеялась, и смех сей гулко отозвался в мертвенных чертогах. — Это ты наложил на него проклятье, Всеотец. Это плод твоих деяний, не моих.

Один приблизился, и единственное око его вспыхнуло гневом:

— Не лукавь со мной, дщерь обманщика. Ты наставляешь его, подаешь советы. Зачем направила к владыке подземного царства?

— А зачем бы, по разумению твоему? — Хель восстала с трона, и высокий стан ее заслонил призрачное свечение. — Он алчет смерти. Я — богиня смерти. Разве не естественно мне содействовать ему в исканиях?

— Естественно было бы даровать ему упокоение, — резко возразил Один. — Но ты творишь противное. Толкаешь к еще большим безумствам.

Хель неспешно сошла с возвышения, и каждый шаг ее отдавался мрачным гулом в безмолвии чертогов:

— Ты страшишься, Всеотец. Страшишься того, что сам сотворил. Когда налагал проклятье на Крида, размышлял ли о последствиях? Или, по обыкновению своему, действовал, влекомый мгновенным гневом?

— Он заслужил сие проклятье! — воспламенился Один. — Едва не ввергнул девять миров в пучину разрушения!

— И что с того? — холодно вопросила Хель. — Разве не готовишься ты сам к Рагнарёку? Разве не собираешь павших воинов для последней сечи? В чем различие меж твоим замыслом и его дерзновением?

Один умолк, обдумывая ее речи. Наконец тихо произнес:

— Рагнарёк — судьба неотвратимая. Неизбежность, предначертанная норнами. Крид же действует по произволу собственному, попирая предписанное.

— Ах, вот в чем суть! — протянула Хель. — Тебя тревожит не разрушение само по себе. Тебя тревожит, что некто дерзает действовать помимо твоих замыслов.

Богиня подошла к одному из окон чертогов, откуда открывался мрачный простор Хельхейма — бескрайние равнины, где блуждали души тех, кто сгинул не в ратном деле.

— Знаешь ли, что я зрю, взирая на него? — продолжила она, не оборачиваясь. — Свободу. Истинную свободу от всех ваших божественных игрищ и предначертаний. Он не служит ни тебе, ни Зевсу-громовержцу, ни самой судьбе. Он просто живет и ищет то, в чем нуждается.

— Сия свобода может стоить жизней тысячам невинных, — мрачно заметил Один.

— А твоя мудрость уже стоила жизней миллионам, — парировала Хель. — Сколько войн распалено по воле твоей? Сколько героев полегло в твоих кознях? По крайней мере, Крид честен в намерениях своих.

Один стиснул древко Гунгнира:

— Ты играешь с огнем, дщерь Локи. Подобно отцу своему.

— Быть может, — согласилась Хель, поворачиваясь к нему. — Но разве не огонь принес людям свет? Разве не из хаоса родился порядок? Ты столь долго властвуешь, Всеотец, что позабыл: порой ветхое должно сгореть дотла, дабы дать место новому.

— И ты готова ради сего рискнуть всем мирозданием?

— А ты готов ради сохранения прежнего обречь его на медленное увядание? — В голосе Хель зазвучали нотки досады. — Воззри окрест, Один. Боги вырождаются, смертные забывают древних покровителей, чары слабеют. Мир не недвижим — он либо процветает, либо гниет.

Всеотец долго пребывал в молчании, размышляя над ее словами. В глубине души он понимал: Хель права. Мир воистину менялся, и не к лучшему. Но признать сие означало признать, что многовековое правление его было заблуждением.

— Чего ты хочешь от Крида? — наконец вопросил он.

— Ничего особенного, — отвечала богиня, возвращаясь к трону. — Просто желаю узреть, на что он способен. Быть может, он воистину отыщет способ обрести смерть. Быть может, в ходе исканий преобразит мир. А быть может, лишь позабавит меня попытками своими. В любом случае, сие будет занимательнее, нежели созерцание бесконечного повторения одних и тех же деяний.

— А коли причинит он непоправимый ущерб?

Хель пожала плечами:

— Тогда ты можешь молвить: «Я предупреждал». Но доселе он не совершил ничего, что оправдывало бы твое вмешательство.

Один еще некоторое время стоял безмолвно, затем повернулся и направился к выходу. У самого порога остановился:

— Помни, Хель: коли игра твоя выйдет из-под власти, ответственность ляжет на тебя.

— Я ведаю сие, — спокойно отвечала богиня. — Как ведаю и то, что ты будешь следить за каждым шагом его через своих пернатых лазутчиков.

Когда Один удалился, Хель вновь погрузилась в размышления. Она воистину не ведала, чем завершится история Крида. Но сие и было наиболее пленительным. Веками она властвовала над мертвыми, принимала души, вершила посмертные судьбы. Все было предсказуемо, размеренно, томительно.

Крид же нес в себе подлинную неопределенность. Он мог стать величайшим героем или чудовищным злодеем. Мог отыскать способ обрести смерть или, напротив, стяжать еще большую силу. Мог спасти мир или ввергнуть его в пучину разрушения.

«А быть может, — размыслила Хель, — он станет тем, кто сочетает все сии противоположности. Героем и злодеем, спасителем и разрушителем воедино».

Богиня смерти улыбнулась своей страшной полуулыбкой и приготовилась взирать на грядущие события. Что бы ни случилось далее, скучно точно не будет.

**ИНТЕРЛЮДИЯ: АМБИЦИИ ЦЕЗАРЯ**

Гай Юлий Цезарь стоял на балконе своей виллы на Палатинском холме, взирая на раскинувшийся внизу Рим. Вечерние тени ложились на мраморные колонны храмов и позолоченные крыши патрицианских домов. Величайший город мира простирался до самого горизонта, но даже эта грандиозная панорама не могла успокоить тревогу, гложущую душу диктатора.

В руках он сжимал свиток — очередной отчет от одного из его тайных агентов. Агента, который следил за работой некоего греческого алхимика по имени Марк. Цезарь медленно развернул пергамент и перечитал донесение. Слова были осторожными, завуалированными — как и полагалось в таких деликатных вопросах, но смысл был ясен: эксперименты продвигались куда успешнее, чем у всех прочих соискателей философского камня.

— Диктатор? — тихо позвал голос за спиной.

Цезарь не оборачивался. По поступи он уже знал, кто вошел в покои.

— Что скажешь, Луций? — обратился он к своему доверенному вольноотпущеннику Луцию Корнелию Бальбу.

— Прибыли новые сведения из Неаполя, — доложил Бальб, приближаясь. — Алхимик Деметрий заявляет, что близок к разгадке. Просит дополнительное финансирование.

— Деметрий? — Цезарь усмехнулся. — Тот же Деметрий, что полгода назад уверял, будто философский камень у него в руках? И что стало с его «великим открытием»?

— Взорвал половину своей мастерской, диктатор. Едва сам остался жив.

— Вот именно, — Цезарь наконец повернулся к Бальбу. — Сколько уже таких горе-мудрецов мы финансируем? Двадцать? Тридцать?

— Тридцать семь, если считать всех по империи, — точно ответил вольноотпущенник. — Но большинство из них…

— Большинство — шарлатаны, — закончил Цезарь. — Я это понимаю, Луций. Но что, если среди них найдется тот единственный, кто действительно постигнет тайну? Что, если кто-то из них откроет секрет вечной жизни?

Бальб осторожно взглянул на своего господина. За годы службы он научился читать настроения диктатора, и сейчас в его глазах видел то же беспокойство, что появилось после мартовских ид. После предсказания гаруспика. После того сна с бородатым стариком в синем плаще, о котором Цезарь упоминал лишь однажды.

— Диктатор, — осторожно начал Бальб, — позвольте спросить… неужели вы действительно верите в возможность обретения бессмертия?

Цезарь долго молчал, вглядываясь в темнеющее небо над Римом. Где-то там, среди звезд, обитали боги. Те самые боги, что даровали ему победы, но при этом посылали зловещие предзнаменования.

— Знаешь, Луций, что сказал мне гаруспик после жертвоприношения в прошлом месяце? — наконец произнес диктатор. — Что моя жизнь висит на волоске. Что враги точат кинжалы. Что смерть ходит по моим следам.

— Гаруспики часто ошибаются, диктатор…

— Нет, — резко перебил Цезарь. — Не ошибаются. Я чувствую это сам. В сенате все больше недовольных. Патриции шепчутся по углам. Даже Марк Антоний иногда смотрит на меня странно. Я создал величайшую империю в истории, но что толку, если завтра меня убьют заговорщики?

Диктатор подошел к мраморному столу, где лежали карты завоеванных земель. Галлия, Германия, Британия — все эти территории носили теперь имя Рима. Но даже империя, простирающаяся от Атлантики до Евфрата, не могла даровать ему то, что он жаждал больше всего.

— Я покорил мир, Луций, — тихо сказал Цезарь. — Но не могу покорить время. Мне пятьдесят шесть лет. Каждое утро в зеркале я вижу новые морщины, каждый день чувствую, как силы покидают меня. А впереди — только могила.

— Диктатор, вы еще полны сил…

— Сил? — горько усмехнулся Цезарь. — Да, пока еще полон. Но что будет через десять лет? Через двадцать? Я стану дряхлым стариком, неспособным удержать власть. И тогда все мои свершения обратятся в прах.

Он взял в руки маленькую статуэтку Александра Македонского — своего кумира и вечного соперника.

— Александр умер в тридцать три года, — продолжил Цезарь. — В расцвете славы, на пике могущества. Его имя будут помнить вечно именно потому, что он не дожил до старости. А я? Я рискую прожить достаточно долго, чтобы увидеть крах всего, что создал.

Бальб понимающе кивнул. Он служил Цезарю много лет и знал: за внешней самоуверенностью диктатора скрывались глубокие страхи. Страх старости, страх смерти, страх быть забытым.

— Именно поэтому вы финансируете алхимиков? — спросил вольноотпущенник.

— Именно поэтому, — подтвердил Цезарь. — Если кто-то из них действительно создаст философский камень, если кто-то найдет эликсир бессмертия… Представь себе, Луций: вечная жизнь, вечная молодость, вечная власть. Рим под моим правлением мог бы стать поистине вечным.

— А если это невозможно? Если боги не желают даровать людям бессмертие?

Цезарь резко повернулся к нему:

— Тогда я заставлю их! Я покорил земли и народы — покорю и саму смерть. В конце концов, разве я не происхожу от Венеры? Разве в моих жилах не течет божественная кровь?

В словах диктатора звучала та же решимость, с которой он переходил Рубикон, осаждал Алезию, покорял Галлию. Но Бальб видел: за этой решимостью скрывается отчаяние человека, который впервые в жизни столкнулся с врагом, которого нельзя победить силой оружия.

— Диктатор, — осторожно сказал вольноотпущенник, — а что, если слухи о том греке, Марке, окажутся правдой? Что, если он действительно близок к успеху?

Глаза Цезаря загорелись:

— Тогда я немедленно встречусь с ним. Лично. Предложу ему все богатства империи в обмен на секрет бессмертия. А если он откажется… — диктатор многозначительно улыбнулся, — есть и другие способы получить желаемое.

— Но ведь этот Марк работает на патриция Корнелия…

— Корнелий — мелкая сошка, — пренебрежительно отмахнулся Цезарь. — Если понадобится, я просто прикажу преторианской гвардии доставить алхимика ко мне. Корнелий не посмеет возражать.

Диктатор снова подошел к балкону и взглянул на звезды. Где-то там, в бесконечности космоса, обитали те, кто владел секретами вечности. Боги, которые никогда не старели, никогда не умирали. И Цезарь был готов бросить им вызов, готов отнять у них то, что считал своим по праву.

— Удвой финансирование всех алхимиков, — приказал он Бальбу. — И пусть наши агенты докладывают о каждом их шаге. Особенно о том греке. Если он действительно на правильном пути…

— Будет исполнено, диктатор.

Когда Бальб удалился, Цезарь остался один со своими мыслями. Внизу, в городе, зажигались факелы. Рим готовился ко сну, но его повелитель знал: сон не придет к нему и этой ночью. Слишком много было тревог, слишком велики были ставки.

Он думал о том греке, о философском камне, о вечной жизни. И еще он думал о том странном сне, что преследовал его последние недели. Сне, где седобородый старик в синем плаще предупреждал его о грядущих испытаниях. Старик называл себя… как же его звали? Один? Странное имя для римского бога.

«Но что, если это был не сон? — подумал Цезарь. — Что, если боги действительно пытаются мне что-то сказать?»

Диктатор сжал кулаки. Какими бы ни были предупреждения богов, он не отступит. Он создан для величия, для власти, для бессмертной славы. И если для этого придется бросить вызов самим небесам — так тому и быть.

Рим спал, но его повелитель бодрствовал, строя планы, которые могли изменить саму природу человеческого существования.

**ИНТЕРЛЮДИЯ: НЕУДАЧНИК**

Деметрий Пифагорейский сидел среди руин своей мастерской и с тоской созерцал обугленные останки того, что еще вчера было его жизненным трудом. Стены покрывала черная копоть, на полу валялись осколки разбитых реторт и атаноров, а в воздухе все еще висел едкий запах серы и расплавленного металла. Очередной эксперимент закончился взрывом — уже который по счету за этот год.

Алхимик осторожно поднял с пола уцелевший пергамент — один из трактатов Зосимы Панополитанского, который он изучал месяцами. Края свитка обгорели, но текст еще можно было разобрать. Деметрий вчитывался в знакомые строки о превращении свинца в золото, о философском камне, о великом делании, и душа его наполнялась горечью.

«Тридцать лет, — подумал он устало. — Тридцать лет я посвятил алхимии, и что имею в итоге? Пепел и разочарование».

Он вспомнил себя молодым, полным энтузиазма учеником, который впервые прочитал сочинения Гермеса Трисмегиста. Тогда казалось, что тайны мироздания вот-вот откроются перед ним, что философский камень — лишь вопрос времени и усердия. Он жадно изучал труды египетских мудрецов, толковал символические рисунки, смешивал металлы и минералы в поисках великого секрета.

Первые годы прошли в упоении. Каждый новый опыт, каждая новая формула казались шагом к истине. Деметрий был уверен: еще немного, и он постигнет то, что ускользало от других. Богатый патроний Гай Октавий охотно финансировал эксперименты, видя в молодом греке будущего создателя философского камня.

Но годы шли, а результатов не было.

Деметрий поднялся и медленно побрел к единственному уцелевшему столу, где лежали его записи. Сотни страниц формул, рецептов, описаний опытов. Все напрасно. Он перепробовал все известные способы: растворял металлы в различных кислотах, нагревал смеси в печах, добавлял ртуть, серу, соль — три основы алхимического искусства. Но вместо золота получал лишь ядовитые пары, взрывы и бесполезную грязь.

«Может быть, дело в материалах? — размышлял он. — Или в пропорциях? А может, я неправильно понимаю тексты?»

Деметрий взял в руки один из своих любимых трактатов — «Физику и мистику» Зосимы. Он перечитывал эти страницы сотни раз, но смысл многих пассажей по-прежнему ускользал от него. Древние авторы писали загадками, облекали знания в символы и метафоры. Зеленый лев, пожирающий солнце. Свадьба короля и королевы. Смерть и воскрешение металлов. Что все это означало в действительности?

«Может быть, я просто недостаточно мудр? — с болью подумал алхимик. — Может быть, мне не хватает какого-то особого озарения, которое приходит лишь к избранным?»

Он вспомнил рассказы о других алхимиках, которые якобы достигли успеха. О неком египтянине из Александрии, который превратил свинец в золото на глазах у царя Птолемея. О китайском мудреце, создавшем эликсир бессмертия для императора. Но все это были лишь легенды, передававшиеся из уст в уста. Никто не видел подлинных доказательств.

А недавно пришли слухи о каком-то греке в Риме — Марке, который работает у патриция Корнелия и якобы близок к созданию философского камня. Деметрий сначала отнесся к этим рассказам скептически. Слишком много было подобных слухов за эти годы. Но потом начали приходить все более подробные сведения. Говорили, что этот Марк действительно получает удивительные результаты, что его покровитель собирается представить его самому Цезарю.

«Что он знает такого, чего не знаю я? — терзался Деметрий. — В чем его секрет?»

Алхимик подошел к окну и выглянул наружу. На улице сновали люди, занятые своими обыденными делами. Торговцы, ремесленники, рабы — все они жили простой, понятной жизнью. Никто из них не тратил десятилетия на поиски химер, не взрывал мастерские в погоне за невозможным.

«Может быть, они правы? — подумал Деметрий. — Может быть, алхимия — это действительно обман? Может быть, философского камня не существует?»

Но тут же отогнал эту мысль. Нет, не может быть. Слишком много мудрецов писали об алхимии, слишком многие посвящали ей жизни. Неужели все они заблуждались? Неужели Гермес Трисмегист, Зосима, Олимпиодор и другие великие учители были просто фантазерами?

Деметрий вернулся к столу и развернул свежий пергамент. Может быть, стоит начать сначала? Пересмотреть все с самого начала, попробовать новый подход? Он взял стило и начал писать:

«Тридцатый год моих исканий. Мастерская разрушена в очередной раз. Но я не сдаюсь. Возможно, неудачи — это тоже часть пути. Возможно, каждый неверный шаг приближает меня к истине…»

Но рука дрожала, и буквы получались неровными. В глубине души Деметрий понимал: он обманывает себя. Тридцать лет неудач — это не путь к истине, это доказательство того, что он идет не туда.

Алхимик отложил стило и закрыл лицо руками. Ему было уже за пятьдесят, молодость прошла, а жизнь потрачена впустую. Жена ушла от него много лет назад, устав от бедности и постоянных экспериментов. Дети выросли и забыли о нем. Друзья перестали общаться, считая его чудаком и неудачником.

«Что у меня осталось? — с отчаянием думал Деметрий. — Что я могу показать за всю свою жизнь?»

Только обгоревшие стены, груды бесполезных записей и горькое сознание собственной несостоятельности. Где-то в Риме какой-то Марк творит чудеса, а здесь, в Неаполе, Деметрий Пифагорейский снова сидит среди руин своих надежд.

Но даже сейчас, в момент глубочайшего отчаяния, он не мог заставить себя отказаться от мечты. Где-то в глубине души теплилась искорка надежды — надежды на то, что завтра, возможно, он найдет правильную формулу, правильную пропорцию, правильный способ. Что завтра он наконец поймет то, что ускользало от него все эти годы.

Деметрий поднялся и начал убирать обломки. Нужно было восстанавливать мастерскую, покупать новые инструменты, начинать все сначала. Может быть, в этот раз повезет больше. Может быть, в этот раз он найдет то, что искал всю жизнь.

А может быть, нет. Но другого выбора у него все равно не было.