Стальная Хризантема 2. Самый опасный человек Японии

13. Растерзанный покров

Лис пропал. А школа по-прежнему была заперта в невидимую тюрьму.

Никто не мог увидеть её стен, и это делало их по-настоящему несокрушимыми. Единственная дорога, которая прежде связывала её с миром, уходила теперь в лес и там заканчивалась.

Юкио отнесли в лазарет, чтобы он отлеживался под надёжной охраной. А Кимитакэ вместе с полковником держали путь в сторону леса. Юный каллиграф вызвался попытаться найти выход или хотя бы его проделать.

— Я думаю, завеса поставлена на самой дороге, чтобы ничего не усложнять, — заметил Кимитакэ. — Возможно, даже обрыв проводов не больше чем иллюзия. Они просто хотят быть уверены, что мы не сможем выйти. Потому что не знали, что здесь найдутся знающие люди вроде меня или Юкио. Я не думаю, что наши враги стали бы так сильно всё переусложнять.

— Я в этих ваших магических штучках не разбираюсь, — заявил полковник. — Но привык жить среди непонятного ещё в кадетском училище. Так что продолжай.

— Пока ясно одно: мы глубоко заблуждались.

— Продолжай. Опровержение тоже ценно. И я сам обожаю разрушить с утра пораньше какое-нибудь общеизвестное заблуждение.

— А какие такие заблуждения вы знаете? — осведомился Кимитакэ.

— Ну, например, что все военные тупые, — спокойно ответил полковник. — На самом деле это не верно. Никакие мы не тупые. Порой мы даже слишком остро заточены. Другое дело, что призывники попадают к нам разные и со всеми приходится как-то работать. Так что да — тупые солдаты действительно попадают, мы же их из обычных людей берём, а не делаем на заводе. А вот офицеры императорской армии (про корейцев не говорим) — ничуть не тупее штатских. Просто это очень занятые люди, им нет дела до многих подробностей. К тому же армейский человек очень быстро, ещё в кадетском училище, усваивает, что могут наказать за пьянку, за бардак, за отказ выполнять приказ, за любую неуместную инициативу, а вот за тупость наказания не предусмотрено. И никогда не будет предусмотрено и потому, что если за глупость наказывать, то половина армии будет сидеть на гауптвахте, а другая половина писать отчёты, почему не справляемся. К тому же каждый военный неизбежно учится отыгрывать дурака, особенно перед штатскими умниками. Это очень способствует несению службы.

— Вы имеете в виду, что дурак бездумно бежит выполнять любой приказ?

— А вот как раз и наоборот! Ты не можешь сказать вышестоящему офицеру: «А я не буду это делать», или «А я не знаю, как это делать», или «А я не могу это сделать». Это не только в нашей, в любой армии мира всё так устроено. Приказ есть приказ. Умри, но выполни. А если приказ идиотский и губительный? Выполнять его нельзя, но выполнить надо. Вот и приходит на помощь спасительная военная глупость, которая на самом деле просто обратная сторона военной хитрости. Нельзя отказаться выполнять приказ. Но точно так же можно выполнить его, а потом сделать, как было раньше. Или начать выполнять его, да так до конца и не довести. Или сказать: «Так точно!» — и потом с чистой душой на этот приказ забить, в армии такое сплошь и рядом. Или — это самый ленивый вариант — просто сделать вид, что ты слишком глуп, чтобы этот приказ понять. Потому что, напоминаю, за глупость трибунала не положено. За глупость даже на гауптвахту отправить не могут. В лучшем случае влепят пару нарядов вне очереди.

— А если принудительно очищать армию от дураков?

— Ничего не получится. Дураков ты никуда не денешь, потому что как раз умный человек очень легко отыграет в дурака, а вот обратное, к сожалению, не получается, прикажи ему сам государь император. Таких высот ни один дурак достичь не способен, иначе не был бы он дураком. Так что можешь быть уверен: даже если нам непонятны твои штучки, все эти иероглифы, заклинания и прочая чиновная магия, нам отлично понятен ты. Тем более что ты ещё школьника. Школы в нашей империи переделаны из военной гимназии. Даже на свою форум посмотри. Она у тебя — полувоенная.

— Директор нашей школы был отставной адмирал, — напомнил Кимитакэ. — Отлично он нами руководил. Среди всех штормов корабль нашей школы шёл по верному курсу. Только теперь не стало понятно, что будет после того, как ему голову отрезали.

— Я тебе ещё больше скажу. Я, хоть и полковник, знаю лично не меньше шести генералов. И что бы ты думал? Все они так или иначе умнее меня. И иногда мне даже начинает казаться, что там, наверху, вообще дураков нет. Я понимаю, что в твоём возрасте это сложно представить, когда каждый день видишь учителей и родителей. Но это именно так.

— Может быть, они не сильны в каллиграфии, — заметил Кимитакэ, — но я вот в химии тоже не разбираюсь. Не говоря о военном деле.

— Вот ты, я вижу, парнишка всё-таки сообразительный. Даже причёска по уставу. А вот своего приятеля — опекай! Смотри, чтобы он ничего не устроил. Он может подумать, что раз он так ловко по крышам карабкается, то ему всё можно.

— Сатотакэ Юкио — загадочный человек, — согласился Кимитакэ, — но почему-то я стал его другом. Раньше я думал, что это какое-то задание. Теперь я понимаю, что во мне есть что-то, чего не хватает ему.

— Он ещё та загадка. Откуда он вообще взялся? Он что-нибудь рассказывал о своей семье?

— Он говорил, что его родители погибли при воздушном налёте, и это может быть правдой. Я думаю, какие-то подробности есть в бумагах, которые подавали при его поступлении в нашу секретную школу.

— Бумаги такие есть, я их даже видел. В них всё в порядке, только проблема в том, что это бумаги из Гакусюина. А он учился у вас всего ничего. Никаких сведений о предыдущей школе нет, непонятно даже, откуда он взялся и почему адмирал разрешил принять его к себе. Я, конечно, понимаю, что раз разрешил, то всё было в порядке. Но мне всё равно не нравится, что сведения, например, о родителях засекречены. Такое я встречал только у побочных детей принцев крови, что принадлежат к императорской семье.

— Он говорил, что жил в Наре. И учился в какой-то школе с художественным уклоном. Она стояла возле порта и сгорела во время авианалёта.

— Звучит складно, но географически невозможно, — констатировал полковник. — Вспомни уроки географии. Разве Нара стоит на побережье?

— Может быть, он имел в виду речной порт?

— Ты просто не видел, какие речушки через эту Нару текут? Их вброд перейти можно, какие там порты. Поэтому она недолго пробыла столицей. Места, конечно, красивые, но грузы там перевозить особо не получится. Нет в Наре никакого порта. И я уверен, что если я запрошу штаб, то выяснится, что бомбардировок там никаких не было, потому что нечего там бомбить. Наша разведка докладывает, что американцы вообще не собираются бомбить Киото и окрестности, потому что здешние достопримечательности уже пообещали продать после завоевания страны корпорации Уолта Диснея для обустройства тематических парков.

— Пугающая перспектива.

— Ну, это будет, если мы поиграем войну. А пока нам надо хотя бы узнать, откуда свалился твой длинноволосый приятель. Дерётся и прыгает он хорошо, спору нет. Но почему он обманул тебя насчёт своего прошлого? Причём обманул настолько неуклюже, что даже ты сумел бы его разоблачить, если бы, конечно, взялся за это всерьёз…

— Да, я мог бы его разоблачить, — согласился Кимитакэ. — Ну, понимаете, я не хочу.

— Неужели ты не хочешь получить верный ответ?

— Если это может разрушить нашу дружбу — не хочу. Раз он скрывает своё прошлое, для этого есть причина. Когда появится причина более веская, он мне это прошлое откроет. Подобно младшему офицеру, который перестаёт отыгрывать дурака, когда получает достаточно важный приказ.

— Военным тебе не быть, — констатировал полковник, — но тебе и не надо. В твоём случае достаточно, что ты хорошо нас понимаешь. Кстати, а ты мог бы вспомнить, о чём вы толковали с директором школы? Когда последний раз виделись? Он не упоминал ничего такого, из-за чего ему могли отрезать голову наши враги?

— Тихо! — произнёс Кимитакэ и остановился.

— Что такое? — спросил полковник. Его рука натренированным движением легла на рукоять форменного мяча.

— Вот здесь туго идёт. — Кимитакэ протянул вперёд правую руку, в которой он держал тот самый нож для разрезания бумаги, какие покупают вместе с набором для каллиграфии.

Полковник тоже протянул вперёд руку, и никакое препятствия не почувствовал. Однако возражать не стал, а вместо этого спросил:

— Ты можешь снять эту магию?

— Могу попытаться её разрезать, — произнёс Кимитакэ, продолжая водить ножом в воздухе.

— А ты не пытайся, — произнёс полковник, — а возьми и разрежь. Чтобы мы могли ходить туда и сюда, как это было раньше. И чтобы у нас снабжение наконец-то наладилось. Нечего пытаться! Вы в школе проходили «Хагакурэ»? Вот настало время применения школьных знаний с урока родной литературы. Топни ногой — и пройди сквозь железную стену!

Кимитакэ шагнул ещё вперёд. Теперь уже и лес пестрел и менялся каждый раз, когда он смотрел в его сторону. То самое проклятое оборотничество, которое предки называли бакэмоно. Это потом, позже, уже в более окультуренные времена, когда нравы смягчились, а любопытство стало сильнее ярости, люди начали дружить с прекрасными лисами и брать на службу особо отличившихся волков. А некоторые монахи стали настолько просветлёнными, что находили удовольствие в подобной изменчивости и вообще провозглашали неопределённость оборотничества самым главным принципом природы и человека.

Но только Кимитакэ прекрасно понимал, что далёк от просветления. Жить в таком лесу он бы не смог. Да и дорисовать его, повторив лисьи хитрости, было бы изрядной проблемой. Поэтому он просто орудовал ножом, наугад полосуя воздух, вычерчивая в нём зыбкие иероглифы.

Наконец нож словно бы упёрся в невидимую ткань. И понял, что придётся резать.

Он делал это два раза в жизни, и первый раз в жизни задача была настолько сложной. Нет, это была не бумага. Это был какой-то другой, более подлый и упругий материал. Лезвие ножа вязло в нём, как в смоле. Но привычка натачивать ножик и готовить все инструменты каждое утро пересилила лисьи чары.

Рывок! Рывок! И вот невидимая завеса начала расправляться. Так, что в щель уже можно было разглядеть, кажется, саму станцию.

«Интересно, Кита Икки и лис делали это вместе? — подумал Кимитакэ. — Или срочно приехал сюда, чтобы встретиться с Икки. А может быть, они прибыли сюда независимо». Подобная школа обязательно привлечёт внимание различных разных демонических сущностей. Кто знает, даже здесь, в центре событий, он видел лишь мелкие фрагменты колоссальной картины, а те, кто увидел больше, как профессор или полковник, не собирались с ним делиться. Напротив, они сами пытались запустить загребущие руки в сокровенные знания.

Кимитакэ так крепко об этом задумался, что не заметил, как прорезал уже достаточно много. Когда ножик в очередной раз застрял, Кимитакэ дёрнул сильнее, но не рассчитал сил и провалился в расщелину.

Он сам не понял, где оказался, — точнее, где оказалось его тело выше пояса. По виду это было то же самое место, всё те же бестолковые окрестности посёлка. Только солнце светило не столько ярче, сколько по-другому. А ещё через лес уходила смутно знакомая дорога и на дороге стоял всё тот же самый монах.

Едва ли он ожидал школьника, но моментально его заметил. И шагнул ближе, как если бы нарочно его поджидал.

— Приветствую тебя, — произнёс монах. — Ты изменил своё мнение — или просто решил попытаться меня переспорить?

— Я угодил к вам случайно, — ответил Кимитакэ. — И я не решился бы спорить с вами даже при жизни. Ваши взгляды драгоценны уже тем, что обращают на себя внимание. Наш учитель говорит, что в них нет практического значения. Зато есть историческое, и его много. Вот увидите — через полвека вас и ваши идеи будут изучать даже в американских университетах.

— Неужели ты пролез ко мне потому, что тебя так сильно заботит судьба американских университетов?

— Нет. Тут один кореец установил барьер иллюзии вокруг посёлка. Это был русский кореец. Они и не на такое способны.

Но монаха было не остановить.

— …Этот профессор Окава Сюмэй как-то сказал мне, — говорил Кита Икки, глядя куда-то вдаль, — что мои идеи слишком противоречивы и многие из них радикальны. Высшие чиновники и олигархи, которые и дают деньги на всю современную философию, просто их не поймут. А я ему ответил: чтобы стиснуть страну в кулаке, мне не нужно разрешения высших чиновников и олигархов. Достаточно офицеров токийского гарнизона… Ох, весёленький у нас был февраль. И только американцы в своих университетах могут думать, что тогда всё закончилось. Да, даже мне сложно сказать, за что я выступаю. Но каждому понятно, против чего: против того, чтобы люди стали безопасны, а страна — одной огромной сувенирной лавочкой. Пусть растопчут Японию, пусть огонь поглотит всё — этой идее не сгинуть. Всё равно, пусть на другом конце земли, найдутся люди, для которых она станет откровением. Даже если они не узнают моего имени, они вполне способны дойти до этой мысли самостоятельно. И тогда они устроят. О, они устроят!

— А скажите, вы сами видели этого корейца?

— Современные корейцы не заслуживают того, чтобы на них смотреть.

— Но я же сказал, — напомнил Кимитакэ, — что это был русский кореец. Он не такой, как эти забитые дети. Не знаю, чему их там учат в Советском Союзе, но этот держит голову гордо. Ему императорская армия не указ. Ему, пожалуй, даже сами коммунисты не указ. Настолько он силён. Его зовут Роман Ким, и вас он наверняка тоже учуял. Вы уже успели познакомиться.

— Даже если успели, — гордо ответил Кита Икки, — я не собираюсь отчитываться перед тобой в моих знакомствах.

— Я о том, что вы оба слишком сильны, — заметил Кимитакэ. — Даже если вы начнёте сотрудничать, то непременно поссоритесь. Как рассорились с Ниссё или с профессором Окава Сюмэем. Вам так же тесно с человеком, который может быть равным вам, как тесно в пределах здравого смысла.

Кита Икки посмотрел на него с любопытством — так смотрят на редкого жука. А потом, ловко размахнувшись, врезал посохом по правой руке школьника.

Запястье пронзила острая боль, и заветный нож запрыгал и скрылся где-то в траве.

— Теперь ты совсем без оружия, — ласково заметил монах, — и ничто не может мне помешать. Ты, я вижу, увлекаешься каллиграфической магией. Теперь тебе предстоит пережить кое-какую магию на себе.

Он занёс посох к солнцу, а потом прочертил им что-то в песке прямо перед лицом Кимитакэ. Школьник с ужасом вглядывался в мандалу и пытался хотя бы придумать, как он мог бы всё это отразить. Но рисунок был зыбкий, он ползал и перестраивался.

И школьник не придумал ничего лучше, как хорошенько на него дунуть.

— Ах ты! — возмутился монах и занёс посох для удара. Кимитакэ успел предположить, куда будет этот удар, но тут кто-то невидимый схватил его за ноги и потащил назад, как кролика из норы.

Он успел услышать звонкий свист посоха, успел припомнить, как многие монахи из преданий, получив посохом по голове, обретали пробуждение — нередко одновременно с паранирваной, — но буквально в последний момент прореха выпустила сперва его плечи, а потом и голову.

Он снова лежал в траве, под головокружительно высоким голубым небом. Солнце жгло коротко остриженную голову, в ушах звенело. Он поискал взглядом нож для бумаги — его нигде не было.

За ноги его держали полковник и староста. Видимо, когда за дело взялись двое, мембрана не выдержала.

— Я так и не понял, как ты это сделал, — сказал полковник, — но думаю, мне и не положено. Ты молодец, парень. Ты сам не можешь представить, какой молодец.

— Вы что, и корейца уже поймали, пока я в дырке между мирами торчал? — спросил Кимитакэ. Ему почему-то казалось, что с этой стороны прошло не меньше года и всё давно поменялось.

— Да что нам этот кореец! Он нам, можно сказать, уже и не страшен. И всё твоими хитростями, — произнёс полковник и указал на невесть откуда взявшуюся дорогу, которая уходила в лес и там сворачивала в сторону станции. На обочине дороги стояли телеграфные столбы — и никаких признаков обрыва среди проводов. Возможно, сейчас даже телеграфный аппарат ожил.

— Этот кореец ещё будет хитрить, — заметил Кимитакэ, всё ещё не в силах подняться с земли.

— Но мы его перехитрим, — закончил полковник. — С твоей-то помощью!..