Столичный доктор. Том VIII

Глава 13

ЛОНДОНЪ. Корейскій императоръ издалъ приказъ, изгоняющій изъ дворцовой службы всѣхъ колдуновъ, обвиняя ихъ въ томъ, что они были единственной причиной всѣхъ раздоровъ послѣдняго времени. Шагъ этотъ, какъ думаютъ, предпринятъ по совѣту японцевъ.

Военный корреспондентъ «Daily Mail», описывая сраженіе на Ялу, сообщаетъ о печальномъ событіи, происшедшемъ послѣ боя. Послѣ битвы на полѣ сраженія появилось много китайцевъ, которые стали снимать съ убитыхъ и раненыхъ платье, сапоги, отбирать у нихъ оружіе, фляжки съ водой и пр. Японскій генералъ выразилъ глубокое сожалѣніе по поводу этого событія и учредилъ новую систему патрулей для предупрежденія новыхъ грабежей.

Извѣстный знатокъ военнаго и морского дѣла сэръ Джорджъ Кларкъ заявилъ въ среду на собраніи морской лиги въ Лондонѣ, что нѣтъ болѣе храбрыхъ солдатъ и моряковъ, чѣмъ русскіе. Это подтверждается и настоящей войной, хотя для Россіи война и началась неудачей.

МУКДЕНЪ. По полученнымъ сведеніямъ, японскій отрядъ, около дивизіи, наступаетъ на Сюянъ вдоль Даняхе. Къ сѣверу отъ Дагушана сосредоточены также значительные силы. 29-го числа японская колонна выступила изъ Фынъ-Хуанъ-чена на Ляоянъ. Въ перестрѣлкѣ нашей конницы съ передовыми отрядами японцевъ раненъ сотникъ фонъ-Валь и убиты два казака. Готовится генеральное сраженіе.

А мы становимся знаменитыми. Вслед за Боткиным к нам потянулись корреспонденты, жаждущие свежих и здоровых сенсаций. Ладно, с журналистами мы знакомы давно, со времен спасательной операции на Москве-реке, так что дядя Гиляй приехал к нам практически целенаправленно. Иностранной прессы с ним не было, зато имелись наши отечественные репортеры, которых Владимир Алексеевич просто подавлял своим авторитетом — я даже не запомнил их имена.

Госпиталь наш был признан если не лучшим, то одним из. Единственный по обе стороны фронта, в котором работает нобелевский лауреат, кстати. Это я от себя подарил звучную фразу. Соответственно, стали местной «витриной».

Приехали ближе к полудню, с одним из транспортов из медсанбата. Спрыгнул первым Гиляровский — плотный, усатый, в пыльном пиджаке и неизменной шляпе. Трудно не узнать. За ним, как тени, вышли трое других: тонкий в очках, круглолицый молодой с блокнотом и долговязый со штативом. Видно было, что они подчиняются невидимому закону: стоять рядом, не мешать, записывать, что скажет Владимир Алексеевич.

Я только поздоровался, извинился и сразу пошел на сортировку. Лясы точить можно и после, а сейчас лишняя пара рук может значить очень многое. Журналисты тут же принялись устанавливать фотоаппарат и снимать всё подряд. Пусть щёлкают, мне не жалко. О конфиденциальности сейчас никто не говорит, многие раненые даже пытались попасть в объектив и получить таким образом свои пятнадцать минут славы. Впрочем, в это время для подавляющего большинства населения фотография бывает единственной за всю жизнь. Вот поэтому их берегут, вставляют в рамочки и вешают в красном углу, рядом с иконами.

Оперировать кого-то из этой партии мне не пришлось — в основном здесь была зеленая и желтая группы, а немногочисленных красных разобрала дежурная смена. А я занялся гораздо более приятным делом — пусканием пыли в глаза и развешиванием макаронных изделий на уши. Тут, конечно, не Базель, где уже после приемного отделения многие выходили с челюстью, отвисшей до середины голени, но тоже удалось поразить гостей.

Удивились чистоте и порядку. Не знаю, как так получается, но связывать санитарное состояние со стенаниями легкораненых по ночам не стану. Хотя бы потому, что плакать — плачут, ворчат под нос, что непонятно кто хуже: Баталов или Тит Кузьмич Данилов, но назад на передовую не просятся.

Естественно, показывал и недостатки, сетовал, что вот было бы то и это, удалось бы спасать гораздо больше наших воинов, но Красный Крест тянет резину, и у нас наблюдается дефицит почти всего. Доходит до повторного использования бинтов и прочих несуразиц.

Кивали, строчили в блокнотики откровения, фотограф менял пластины и пыхал магнием. Короче, встреча с представителями прессы шла плодотворно и в запланированном русле.

После собрались для финальной общей фотографии. Люблю это дело, потом можно показывать и говорить: «Видите, во втором ряду восьмое пятнышко слева? Это я». Мы оставили фотографа, и пошли пить чай. Ввиду хорошей погоды накрыли прямо на улице. Акулам пера я предложил чего покрепче, но сам не стал. Оно понятно, если с утра не выпил, то день пропал, но некоторым подчиненным, фамилия которых начинается на «Ми», а заканчивается на «хеев», надо показывать пример. Так что журналисты выпили по соточке-другой из моих запасов, а медики в составе Михеева и Агнессы Григорьевны обошлись чаем и компотом из сухофруктов.

Погода, как говорится, способствовала. День стоял нежаркий, ласковый, и один из журналистов, круглолицый, выпив и закусив, скинул пиджак и плюхнулся прямо на траву.

— Даже не верится, что совсем рядом идут бои, — сказал он мечтательно, глядя в небо. — Ни тебе выстрелов, ни разрывов…

Он не успел договорить. В следующую секунду подскочил, как ужаленный — в прямом смысле. Завизжал. Закрутился на месте, хлопая себя по бедрам и ягодицам.

— Шмели! Мамочка! Бьют! АААААААА!

Танец и вокальное сопровождение оценили мгновенно. Смеялись все. Не только участники застолья, но и продолжающие сбиваться в разные группки у фотоаппарата сотрудники.

— Будет вам, Аркадий, — погасил танцевальный порыв Гиляровский. — Можно подумать вас крокодил укусил. Сядьте за стол, выпейте рюмочку, боль беспокоить меньше будет.

Но выпить журналист не успел. Он даже протянул руку, но вдруг одернул ее и начал ощупывать лицо.

— Ой, что-то не так… — испуганно пробормотал он. — Распирает…

Ого. Таких молниеносных реакций я в этом времени не видел. Впрочем, и в ином — тоже. Аркадий буквально на глазах начал превращаться в человечка-шину «Мишлен» — лицо раздулось, сначала несимметрично, а потом полностью, глаза превратились в узенькие щелочки, язык вывалился из-за опухших губ, и он схватился за разбухающее горло, а потом и начал его царапать, одновременно синея. Сиплое дыхание, напоминающее звук накачиваемого мяча, сообщило, что и гортань тоже вовлеклась в процесс.

— Трахеостому? — вскочил Михеев. — Санитары, быстро в смотровую!

— Там в ящике, слева от входа, есть интубационный набор, — крикнул я. — Агнесс, за мной, будешь ассистировать!

Вот знал, что пригодится, далеко не прятал. Даже в наших краях, свободных от электричества. Да, вспомнил поздно, после эпизода со спинальной анестезией. Кто мешал тогда проводить наркоз через интубационную трубку? Баталов, больше некому. Именно этот бездельник благополучно забыл о таком ценном грузе.

Я достал из обтянутого брезентом набора сверкающий клинок, авторства в этом мире не имеющий, но повторяющий Макинтош, вставил батарейку от карманного фонарика. Свет едва теплится — но и этого достаточно. Пациента уложили, санитар начал держать его за плечи. Шутке про хорошо зафиксированного больного много лет, но сейчас она актуальна как никогда. Хотя можно было и без этого обойтись — Аркадий уже ни на что не реагировал. Он синел. Агнесс подала шпатель, я сунул его между разбухшими губами, продвинул клинок ларингоскопа. Ага, вот и надгортанник. Теперь всё просто — быстро ввожу интубационную трубку, надуваю манжету поданным шприцем. Готово. Повезло, что не случилось спазма голосовых связок, а то процедура прошла бы не так просто.

— Есть самостоятельное дыхание! — сообщил Михеев.

— Вижу. Рано радоваться. Надо всё это добро купировать побыстрее. Что там с показателями?

— Давление сто пятьдесят на сто, пульс сто двадцать, одышка тридцать, — доложила Агнесс.

— Срочно адреналин подкожно. В вену хлористого кальция десять. Быстрее!

Вену искали всем миром — так далеко они попрятались у журналиста. «На память» он еще и получил кучу дырок и гематом на обеих руках.

Но спустя минут пять напряжение шейных мышц начало уходить. Через десять можно бы и экстубировать, но я решил подстраховаться, подождал еще немного, пока отек с шеи не ушел совсем.

За всей этой свистопляской я даже не спросил у Гиляровского, в какой газете ждать репортаж. Ничего, кто-нибудь пришлет нам номер. Надеюсь, сильно ругать не будут.

Когда находишься в стороне от основных событий, то о новостях только догадываешься. Или судишь по косвенным признакам. Таким, к примеру, как возросшее количество раненых. Раза в два поначалу. А потом и в три. Японцы начали давить. И хоть потери у них были куда больше, что и неудивительно при наступлении, меня это не радовало, с нашей стороны тоже не слава богу.

Рассказы раненых ясности не вносили, они знали даже меньше нас. А что — держали оборону, отбили атаку, вторую, ранило, в медсанбат, а потом сюда. Конец истории. Повторяющейся в разных вариациях. А из штаба, как назло, никто к нам больше не ездил. То ли боялись наших шмелей, то ли времени не было. Раненые офицеры — не старше штабс-капитана, тоже мало что знали. Да и какие тут беседы о положении на поле боя, если все еле ноги переставляют и спят по три часа в сутки? Едим, когда получится, меняем одежду тоже по случаю. А уж в туалет сходить… Лучше не будем о грустном. Потому что когда рассказывают анекдот про кайф, испытанный после распития пяти литров пива, это смешно, а когда у самого глаза на лоб лезут, то не очень.

Вера Игнатьевна даже разговаривать перестала, наверное, для экономии сил. Только во время операций можно было услышать, как она хрипло отдает распоряжения. Она даже перестала считать операции, хотя в самом начале очень хотела отпраздновать сотую. Бурденко превратился в бледную тень истощенной панды, так резко выделялись темные круги под глазами.

Первой ласточкой был Михеев, во время операции он просто начал падать на пациента. Его успел поддержать санитар, который как раз подошел, чтобы забрать ампутированную голень. Александр Васильевич, вдохнув бодрящий аромат нюхательной соли, попытался встать, но я отправил его полежать. Ненадолго, на пару часов. Ушивать рану на культе закончила операционная сестра.

Я как раз вышел из операционной и посмотрел вокруг. Дурдом не снижает обороты, персонал продолжает сновать в разных направлениях. Раненые стонут и ругаются. Вечер уже, смеркаться начинает. А зашел я утром, часов в десять. Хотелось какой-то определенности, пока все медики не легли тут от нервного истощения. Я не думал о стратегических задачах. Просто осталось желание, чтобы всё это закончилось. А ведь по нам тут не стреляют, мы даже не медсанбат, который ближе к линии фронта, хотя те, кто сидит в окопах, уже их считают тыловыми крысами. Каково им там, рядом с передовой, в процессе бесконечной сортировки, я даже не пытался думать.

Вспомни чёрта, он и появится. Я видел этого фельдшера, он уже не раз сопровождал раненых. И он меня узнал, выпрыгнул из повозки, бросился ко мне.

— Ваше сиятельство, у нас штабс-капитан с бронепоезда, пулевое живота. Тяжелый, извели на него весь запас второй группы. В пути трижды пришлось непрямой массаж сердца проводить.

— Зачем везли? Черная метка, умирает. Время только тратили напрасно, — раздраженно ответил я. — У нас и без него очередь на тот свет большая.

— Там, ваше сиятельство, прорыв чуть не случился. Очень уж давили японцы. Мы уже думали — всё, эвакуироваться не успеваем, раненых тьма тьмущая. И тут — бронепоезд. Они нас всех спасли. Что же мы, ваше сиятельство? Вы же…

Где-то внутри меня отчаянно начала выбираться из-под завалов усталости и рутины совесть. Блин, если не мы, то кто? Хотя бы попытаться надо.

— Санитары! Срочно в операционную! — крикнул я. — Готовить кровь!

Офицер лежал как восковая кукла — бледный, с запавшими щеками. Со слов фельдшера-анестезиста пульс — нитевидный, давление измерить не удалось. На животе повязка, пропитанная кровью. Отвели руки в стороны, начали обкладывать пеленками будущий разрез. Операционная сестра громко считает большие тампоны.

— Срочно моемся! Срединная лапаротомия, — сказал я, надевая халат. — Вера Игнатьевна, ассистируете. Александр Васильевич, давайте еще кровь, вторую группу. Только быстро! Венозный доступ?

— Есть, на правом локтевом…

— Срочно еще! Этого мало!

Сделали разрез, и оттуда сразу хлынула кровь. Всё, что ему лили, и своя вдобавок. Да уж, шансов маловато. Ладно, поборемся еще.

— Собираем кровь, процеживаем! Быстрее! Ножницы!

— Кровит… не видно, откуда, — пробормотала Гедройц.

— Значит, найдем.

Я продолжил рассекать ткани по белой линии. Ну вот, есть разрез.

— Начинаем мобилизовать тонкий кишечник влево. Готовим тампоны. Приступаем, Вера Игнатьевна, время дорого!

— Хватит мне под руку тут! — выдала самую длинную за последние несколько дней тираду Гедройц. — Вижу и так!

После мобилизации кишечника кровотечение не остановилось. Так и продолжалось, теперь уже с нашей кровью.

— Правая почка, — вдруг сказала княжна. — Артерия. И аорта, похоже. Да.

Наши взгляды встретились — тут достаточно только глаза чуть поднять, и так лоб ко лбу стоим. И я ответил на немой вопрос.

— Продолжаем. Я сейчас прижму брюшную аорту, а вы начинайте накладывать шов. Оттяну желудок вниз, а вы рассекайте малый сальник. Начали!

Я сунул руку глубже и прижал аорту к позвоночнику.

— Кровотечение прекратилось, — сказала Вера.

— Продолжаем лить кровь! Начинайте ушивать аорту!

Рука начала затекать уже через пять минут. Но оторвать ее я не мог. Отпущу — и все наши старания насмарку. Я даже пошевелиться боялся, только считал про себя секунды, пытаясь отвлечься.

— Показатели? — прохрипел я.

— Весемьдесят на сорок, пульс сто десять. Температура тридцать пять и восемь… — сказал фельдшер.

— Флаконы с кровью в теплую воду ставили? Почему у нас больной на столе мерзнет?

Вот нам для полного счастья только гипотермии не хватает. А где я вам возьму операционную с тридцатью градусами, если на улице хорошо если пятнадцать. Последние дни выдались довольно прохладными, несмотря на май.

— Евгений Александрович, давайте, я помоюсь, держать буду, — влез в разговор Бурденко.

— Вам, Николай Нилович, заняться больше нечем? Я сейчас руку поменяю.

Время, казалось, остановилось. Прижимать аорту было всё тяжелее, а Гедройц всё возилась и возилась со швами. Говорить под руку не стал, хотя и хотелось. Вера и сама должна понимать, что действовать надо максимально быстро. Интересно, а почему никто не придумал до сих пор зажим на крупные артерии? Может, потому, что кто-то обленился вкрай и возомнил себя гением хирургии?

— Аорта ушита, — сказала Гедройц. — Перевязываю почечную артерию

— Отпускаю, — с облегчением ответил я.

Рано радоваться, швы могут оказаться несостоятельными, и кровь хлынет в малейшее отверстие с новой силой.

— Сухо, — прозвучал через пару секунд долгожданный вердикт.

— Слава богу и вам, Вера Игнатьевна. Давайте дальше.

Мы продолжили ревизию. Тут еще работы — непочатый край.

— Ого, да вы у нас певец, — оборвала мою полумедитацию Гедройц.

— Что? — встрепенулся я.

— Ну вы сейчас напевали на английском, такую грустную песню.

И она вдруг повторила довольно мелодично: «Нобады новз ю вэн юр даун эн аут». Вот это прокол! Давненько я так не косячил с культурным наследием будущего. Хорошо, что только припев спел, куплет про подпольное бухлишко мог вызвать у владеющей английским Веры Игнатьевны ненужные вопросы.

— Извините. Виноват, исправлюсь. Обычно только Агнесс Григорьевна страдает от моих вокальных упражнений.

— Не стоит, мне понравилось. Впрочем, продолжаем.

— Давление? — решил я сменить тему разговора.

— Сто на шестьдесят. Пульс сто. Температура тридцать шесть и одна.

— Везунчик, — выдохнул я. — Господь решил его оставить здесь еще для чего-то.

А вот и наступил тот сладостный момент, когда я скомандовал:

— Ушиваем кожу.

Я шагнул назад. Ноги слегка дрожали. Меня даже пошатнуло, когда подошел к умывальнику. Рядом опустилась на табурет бледная Гедройц.

— Остается ждать, — прохрипел я, вытирая лицо полотенцем. — Если инфекция не доберется… Будет жить.

— У вас на лбу кровь осталась, — показала на себе Вера. — Будто вы в индуизм перешли.

Мы переглянулись, и вдруг начали смеяться.

А на следующее утро нам скомандовали срочную эвакуацию. Бронепоезд оказался не всесильным. Японцы прорвали позиции с севера, Было принято решение отступать на подготовленные рубежи. И слава богу, ночью разрывы снарядов были слышны совсем рядом. По крайней мере, так показалось Михееву, который счел нужным немедленно меня разбудить. Человеколюбие высшей пробы — дергать начальника после смены ради такой фигни! Не на госпиталь ведь летят.

Но в этот раз нас не бросили. Выделили сопровождение, пригнали сразу десяток телег. Это уже не паника, а планомерное отступление. Мы тоже были не новички. Тяжелых и лежачих начали грузить первыми, легких и ходячих — мобилизовали помогать собирать имущество. Время на митинги я не тратил, но все же собрал персонал, толкнул короткую речь: если быстро отойдем, то не попадем под удар японцев. Вдохновляющая мотивация, ничего не скажешь.

Слаженность работы в такие минуты — лучшее из чудес. Никто не спорил, не жаловался. Раненых перекладывали на носилки, перевязочные наборы летели в ящики. Кто-то укладывал инструменты, кто-то собирал палатки. Дело нашлось всем.

Когда стало ясно, что через пару часов мы будем готовы к отходу, я вдруг решил попрощаться с Борей Липницким. Почему-то не мог уехать, не зайдя туда. Могила нашего коллеги стояла в тени деревьев, еще свежая, с наспех установленным крестом.

И тут я понял, что иду не один. За мной внезапно потянулись все врачи. Не сговариваясь.

Постояли молча. А что говорить? Слова уже сказаны, помощи от них мало.

В конце концов, я махнул рукой:

— Ну что ж. Пора.

Уже спустя два часа я скомандовал начало марша. Мы уходили под Мукден.