Столичный доктор. Том VIII

Глава 14

ПЕТЕРБУРГЪ. Арестованные въ Кронштадтѣ на англійскомъ пароходѣ три лица освобождены, такъ какъ оказались не японцами, и сегодня отправляются съ тѣмъ же пароходомъ обратно. Одинъ изъ нихъ оказался малайцемъ, другой — корейцемъ, третій — китайцемъ.

ВЪ МОСКВѢ. Идея именныхъ коекъ при городскихъ лазаретахъ на Дальнемъ Востокѣ пріобрѣтаетъ всё большій успѣхъ. Вчера поступили деньги на двѣ койки имени служащихъ въ ресторанѣ «Эрмитажъ» и на двѣ койки отъ Д. Ф. Бѣляева.

Обратный путь под Мукден, как ни странно это прозвучит после пережитого на Ялу, походил скорее на планомерную войсковую операцию, нежели на паническое бегство. Видимо, кто-то наверху, получив наконец по шапке за предыдущий бардак, решил продемонстрировать, что русская армия способна на организованные действия, даже отступая.

Дороги, конечно, лучше не стали: ухабы и грязь никуда не делись. Но теперь на каждом перекрестке маячили фигуры регулировщиков. По большей части это были казаки, хмурые, обветренные, но дело свое знавшие туго: взмах флажком — и наша повозка с ранеными втискивалась в общую колонну, другой взмах — и артиллерийский передок, чертыхаясь, уступал дорогу санитарному транспорту.

Даже я, циник со стажем, невольно испытал что-то вроде удивления, смешанного с робкой надеждой. «Неужели научились? — думал я, глядя, как четко, без обычной сумятицы и матерщины, расходятся встречные обозы. — Или это просто показательное выступление для какой-нибудь очередной инспекции из Петербурга?».

Больше всего я беспокоился за жену. Это для перенесших поход Ялу — Фэнхуанчэн сейчас у нас практически выезд на пикник. А для впервые переживающей подобное мероприятие? Мои попытки облегчить ее путешествие недолго оставались незамеченными. Когда я в очередной раз поддержал Агнесс под локоток, она тихо, почти шёпотом, сказала:

— Женя, хватит вокруг меня бегать, будто я стеклянная. Мне всё это приятно, но сотрудники уже начинают посмеиваться.

— Я просто переживаю, удобно ли тебе.

— Если ты рядом, то остальное значения не имеет.

Апофеозом этого упорядоченного отступления стал аэроплан. Знакомая по Порт-Артуру этажерка пролетела над нами довольно низко, так что можно было разглядеть пилота в кожаном шлеме и очках, и даже сваренные из тонких труб стойки шасси. Машина эта, детище неугомонного Яковлева, сделала круг над дорогой, где как раз двигался штаб какой-то дивизии, и сбросила вниз небольшой вымпел. Офицеры на лошадях, задрав головы, с неподдельным интересом следили за этим небесным курьером.

— Глядите-ка, Евгений Александрович, — ткнул в небо пальцем Жиган, ехавший рядом со мной на облучке нашей импровизированной «кареты скорой помощи» — скрипучей телеги, накрытой брезентом. — Летают ведь, черти! Может, они и бомбу на японских генералов сбросят? Это же какая подмога, а?

— Обсуждали с Яковлевым, — буркнул я. — Хотя бы начали с гранат. Да и бросать лучше на пушки, генерала еще найти надо.

Осмысленное отступление, да с «авиаподдержкой» вселяло некоторую уверенность, что мы не просто бежим, а отходим на заранее подготовленные позиции. Да и люди мои, измученные последними днями, кажется, немного воспряли духом. Даже Михеев перестал ворчать и мрачно предрекать нам всем скорую гибель от инфекций или японской шрапнели. Хотя останавливаться для захоронения умерших в дороге пациентов пришлось, и не раз.

Под Мукден мы прибыли на исходе десятого дня пути. Отлично справились, учитывая передвижение в колонне. Пригород встретил нас той же суетой, что и в прошлый раз, но теперь к ней примешивалась отчетливая нотка тревоги. Слышны были отдаленные раскаты артиллерии, по улицам сновали патрули, а у каждого казенного здания стояли усиленные караулы. Нас направили прямиком в штаб армии, где меня уже ждал запыленный, но на удивление бодрый адъютант Трепова. Он вручил мне пакет с предписанием. Сделал это торжественно, будто держал в руках высочайший рескрипт. Ну надо же, какая оперативность! Ждать не пришлось, все продумано и распланировано. И не пришлось заглядывать в глаза квартирмейстерам.

Я вскрыл его, ожидая чего угодно — отправки в глубокий тыл, назначения на какую-нибудь богом забытую станцию для организации очередного перевязочного пункта… Но то, что я прочел, заставило меня удивленно поднять брови. Нашему госпиталю предписывалось развернуться… в старом буддийском монастыре. На том самом месте, откуда нас так бесцеремонно выставили пару месяцев назад.

— Это что, шутка? — не сдержался я, обращаясь к адъютанту.

Тот лишь пожал плечами:

— Приказ, ваше сиятельство. Мне велено препроводить вас на место и оказать всяческое содействие.

— А как же госпиталь Ее Императорского Высочества? — спросил я, чувствуя, как во мне начинает закипать знакомая злая ирония. — Великой княгине уже разонравился наш скромный приют?

— Госпиталь Великой княгини Елизаветы Федотовны эвакуирован в Харбин, ваше сиятельство, — с каменным лицом сообщил адъютант. — Как только японцы прорвались под Фэнхуанчэном и возникла угроза Мукдену, их немедленно отправили в тыл. В первую очередь.

Ну разумеется. Первым делом, первым делом самолеты… то есть, августейшие особы. Где уютные вечера, где светские беседы и благотворительные приемы — там и госпиталь. А нам, сиволапым, и монастырские стены хороши. Особенно если их кто-то уже успел привести в относительный порядок. Как там называлось закольцованное путешествие солдата Швейка? Будейовицкий анабасис? А у нас мукденский. Вплоть до совпадения отправной точки с финишем. Мы начали в монастыре — и снова в него возвращаемся. Может в этом есть даже какой-то религиозный смысл?

Размещались мы быстро, со знанием дела. Монастырь после госпиталя Лизы выглядел даже несколько… облагороженным. Видимо, ее связи и средства позволили сделать то, на что у нас не хватило бы ни времени, ни ресурсов. Стены здесь были подбелены, кое-где появились новые дощатые настилы, а в бывшей трапезной, где мы планировали устроить большую перевязочную, пахло не только карболкой, но и чем-то тонким, почти неуловимо приятным. Легкий шлейф дорогих духов? Пожалуй. Даже занавески развесили — бледно-зеленые, с аккуратными складками.

Жиган, как всегда, взял на себя всю хозяйственную часть, и во дворе сразу закипела работа. Даже отдохнуть с дороги людям не дал. Я всё же скомандовал медицинскому персоналу два часа на приведение себя в порядок. Хотя бы наскоро обмыться и переодеться в чистое — уже облегчение. Агнесс с сестрами занялись обустройством палат, Михеев с Гедройц — сортировкой оставшихся медикаментов и подготовкой операционной. Я же, едва успев отдать первые распоряжения, получил срочное извещение — явиться на товарную станцию Мукден-Сортировочная для получения некоего «специального груза, прибывшего из Петербурга».

«Что еще за специальный груз? — гадал я, трясясь в пролетке по мукденским ухабам. — Неужели Склифосовский выбил партию панацеума?»

На станции царил привычный хаос, но начальник товарного двора, маленький, юркий чиновник с бегающими глазками, узнав, кто я, засуетился и лично проводил меня к отдельно стоящему крытому вагону, возле которого топтались двое вооруженных железнодорожных жандармов.

— Вот, ваше сиятельство, — подобострастно произнес он, указывая на вагон. — Груз особой важности. Из самой столицы. Пожалуйста, сопровождающие документы, сверяйтесь.

Вагон вскрыли. Справа от двери, среди соломы и деревянных стружек, отдельно от других, стояли массивные, окованные железом ящики. На одном из них рядом с надписью «Осторожно. Стекло» я увидел листик с аккуратно выведенными словами «Профессору Баталову».

Сердце мое екнуло. Неужели⁈

Когда ящики вскрыли уже во дворе монастыря, мои догадки подтвердились. Это был он. Рентгеновский аппарат. Новейшая модель, с динамо-машиной для выработки электричества и полным комплектом запасных трубок и экранов. Подарок от Склифосовского и питерских коллег. Николай Васильевич не забыл мою просьбу. Теперь мы сможем не вслепую искать осколки и пули в телах раненых, а видеть их перед началом операции! Это была настоящая революция для нашего полевого госпиталя.

— Ну, Николай Васильевич, ну, удружил! — пробормотал я, с нежностью поглаживая холодный металл аппарата. — Будет чем заняться Бурденко и прочим любознательным юношам.

Вечером, когда первая суета по обустройству улеглась, Агнесс принесла мне целую пачку писем и телеграмм, прибывших из штаба. Я устроился в своей келье-кабинете, зажег лампу и принялся разбирать корреспонденцию.

Первое письмо было из Швейцарии, писал директор моей клиники. Отчет о делах, пациентах… и между прочим я узнал, что на специальный счет, открытый на мое имя в Bank Lombard Odier, поступило несколько крупных денежных переводов от меценатов «пожелавших остаться неизвестными». Когда я глянул банковскую выписку — обалдел. Полтора миллиона швейцарских франков! Это кто же у нас такой богатый буратино, что готов столько жертвовать на медицину?

К началу русско-японской войны мое состояние перевалило за двадцать миллионов золотых рублей. Основные деньги принес, разумеется, инсулин и аспирин — два столпа, на которых стояла моя с Келером и немцами фармацевтическая империя. Но даже на фоне общего состояния, переводы жертвователей выглядели запредельными. Я набросал директору срочную телеграмму, выяснить кто отвалил столько денег и с какими целями? Могу ли я, например, их потратить на дооснащение полевых госпиталей маньчжурской армии?

Мыслей закупать оружие не возникло. Во-первых, вряд ли жертвователи обрадуются, что давали на медицину, а получилось наоборот. Да и доверять деньги генералам… Проще уж костер из них развести, и то больше пользы будет. Украдут всё, а после спросят, почему так мало.

Потом вскрыл письма из Питера. Склифосовский, в свойственной ему ироничной манере, сообщал подробности отправки рентгеновского аппарата, сетовал на бюрократию Военно-медицинской академии и передавал приветы от общих знакомых. Насчет панацеума обещал помочь, производство увеличивается, новая партия ожидается вот-вот. Бобров и Романовский писали о ситуации в столичных клиниках, о нехватке врачей, многие из которых уехали на фронт добровольцами. Были и вырезки из газет. «Русский врач», «Врачебная газета», даже «Новое время» — все они наперебой рассказывали о подвигах медиков на Русско-японской войне, о самоотверженной работе сестер милосердия, о госпиталях, развернутых в тяжелейших условиях. В нескольких статьях, к моему удивлению, упоминалось и мое имя — в основном в связи с организацией медицинской помощи. И ни слова о достижениях на посту Наместника. Цензура убрала? Или забыли так быстро?

Агнесс, читавшая мне некоторые вырезки вслух, с гордостью смотрела на меня.

— Вот видишь, Женя, тебя помнят, тебя в пример ставят!

Я только отмахнулся:

— Газетная шумиха. Сегодня пишут одно, завтра — другое. Забудут послезавтра. Самое главное — чтобы работать не мешали.

Официальные известия я отложил на потом. Что там может быть такого выдающегося, чтобы читать их перед письмами от близких? Но оказалось, бывает. От стопки осталась одна-единственная телеграмма. Из штаба армии. Я сломал печать и вскрыл конверт. Коротенький текст, всего несколько слов, но от них у меня перехватило дыхание.

«ТРЕПОВЪ. СРОЧНО. АЛЕКСѢЕВЪ СНЯТЪ ТЧК ПОСТЪ НАМѢСТНИКА ЛИКВИДИРОВАНЪ ТЧК ПОДРОБНОСТИ ПРИ ВСТРѢЧѢ ТЧК».

Я перечитал раз пять, не веря глазам. Алексеев снят! Не то чтобы он в последнее время активно мешал, но знать, что этот самодур больше не руководит нами, — как сорвать тяжёлый камень с шеи. Не могу сказать, что я испытал злорадство, нет. Скорее — огромное, всепоглощающее облегчение. Разумное начало в государственном аппарате восторжествовало, гип-гип ура! Понятно, что произошла банальная битва жабы с гадюкой, но результат положительный.

Я откинулся на спинку скрипучего стула и заложил руки за голову. Свершилось. Долго же они раскачивались в Петербурге. Но лучше поздно, чем никогда. Может, теперь мы будем воевать не только упрямо и героически, но и разумно?

Агнесс вопросительно взглянула на меня, видя, как изменилось мое лицо.

— Что там, Женя? Что-то важное?

Я протянул ей телеграмму.

— Очень важное, дорогая. Чрезвычайно. Кажется, у нас появился шанс, что эта война перестанет быть чередой сплошных глупостей и предательств. По крайней мере, на самом верху.

Подробности об отставке Алексеева узнать хотелось, но работа важнее. Никуда сплетни не денутся, а раненые уже начали поступать. Да и управление в ручном режиме неизбежно на новом месте: постоянно надо решать вопросы, что и куда деть, где кому и когда работать. Звукоизоляцию я оценил в прошедшую ночь. Когда не надо представлять, что все твои действия моментально становятся достоянием окружающих, это сразу приносит в жизнь нотку комфорта.

Мы с Михеевым как раз обсуждали размещение рентгеновского кабинета, пришел Бурденко.

— Извините, там двух раненых в психозе привезли, один очень возбужденный. Просят посмотреть.

— Идем.

На войне психические расстройства, можно сказать, норма жизни. Постоянный страх, грязь, кровь, смерть… Кто угодно сорвется. Психиатра у нас нет, но лекарства кое-какие держим: для временного облегчения хватает. Вошли в смотровую.

Ранения у обоих солдат были ерундовые, медсанбатского уровня. У одного — поверхностная рана от шрапнели на бедре, у другого — сквозное пулевое на предплечье. Но дело было не в ранах, а в их состоянии. Первый, по словам сопровождавшего их фельдшера, сидел на обочине дороги и монотонно раскачивался, что-то бормоча. Второй — лежал рядом с повозкой и отбивался от всех, кто к нему приближался, так что для его же пользы пришлось раненого связать.

Мы с Михеевым осмотрели их. Первый — невысокий, худощавый, с грязным лицом и воспаленными глазами, всё время монотонно твердил:

— Они идут… Они идут… Снова идут… Нас всех перебьют… Всех… Всех…

— Развязывайте, — кивнул я на второго, молодого чернявого парня.

Тяжело вздохнув, фельдшер наклонился над раненым, и тот сразу начал закатывать глаза, рычать и корчиться на полу. Его движения были резкими, порывистыми. Ко всему, он пару раз ударился лбом об деревянный пол.

— Пожалуй, пусть пока так лежит, — распорядился я. — Я займусь первым.

Подошел к сидящему.

— Солдат, слышишь меня? — спросил я, склонившись к нему. Тот раскачивался, не отрывая взгляда от пола.

— Как тебя зовут? Где ранили? — продолжил я.

— Они идут… снова идут… — шептал он, никак не реагируя на мои слова.

Легкое прикосновение пальцами к его зрачкам подтвердило: реакция замедлена, взгляд невидящий. В груди — учащенное дыхание. Влажные ладони. Гипергидроз. Сердцебиение неровное. Такие к нам попадали если не каждый день, то раз пять в неделю — точно.

А вот второй… Стоило нам подойти к нему, активность сразу усилилась: он начал извиваться и снова ударился лбом о пол.

— Дай ему нюхательную соль, — сказал я.

Фельдшер принес флакон, открыл, и поднес к лицу бьющегося солдата.

Тот мгновенно затих, поморщился, и тут же, как по команде, снова заорал и забился.

Я подошел ближе.

— Как-то не очень убедительно, — сказал я спокойно. — Любительский уровень. Так что попытка не засчитана. Жандармерия точно не поверит.

Солдат замер, плотнее зажмурив глаза.

— Продолжай, конечно, — сказал я, обойдя его сбоку. — Но учти, притворяться долго, особенно когда под постоянным наблюдением, не получится. Так что последний шанс у тебя признаться.

Он замер, дернулся, и открыл глаза.

— Простите, ваше сиятельство… — пробормотал солдат, теперь уже нормальным голосом. — Я… не могу больше… Страшно… Я думал, если… если с ума сойду, отправят домой… На всё согласен, только не туда! Христом-богом молю!

Ну вот куда его? Я после самострельщика, сданного жандармам, долго успокоиться не мог. Теперь этот. Маменькин сынок, совсем еще мальчишка. Смотрю на Михеева — тот изображает пристальный интерес к пятну на потолке. Правильно: я начальник, мне и решать.

— Ладно, — сказал я. — Могу взять санитаром. На испытательный срок. Одно нарушение — и марш обратно, на передовую. Ясно?

Он опустил голову и молча кивнул.

— Развязать, рану обработать, и в распоряжение главной медсестры Волконской. Я с Надеждой Андреевной позже поговорю. А этого, — я указал на первого, всё ещё безучастно качающегося, — в изолятор. Хлоралгидрат, полграмма внутрь три раза в день, наблюдение. Ну что, Александр Васильевич, займемся более привычными делами? Собирайте врачей, пойдем на обход.