Страж Ордена 2

Глава 13

Неделя ушла на методичное, изматывающее «прочесывание» города. Каждый день, с рассвета до заката, мы с Шуваловым и его людьми объезжали промышленные окраины, проверяя каждый завод, каждый склад, где работали мощные паровые машины. Я шел, как ищейка, по следу невидимого зверя, «прощупывая» эфир, а граф сверялся с картами и планами застройки.

Результаты были одновременно и обнадеживающими, и пугающими.

Мелких, спонтанных прорех, подобных тем, что я видел на Урале, в столице не было. У меня сложилась теория, почему такая картина сложилась, и с каждым новым днем она лишь подтверждалась. Тысячи громоотводов, венчавших шпили соборов, дворцов и доходных домов, создали над Петербургом своего рода «энергетическую броню». Они принимали на себя удары молний и равномерно рассеивали их энергию, не давая Грани прорваться в слабых местах.

Но эта же броня создавала и побочный эффект. Энергия не исчезала. Она накапливалась. И в местах, где работали мощнейшие промышленные генераторы, этот «накопительный эффект» был особенно силен. Здесь Грань не просто истончалась. Она продавливалась, прогибалась, готовая вот-вот лопнуть.

И мы нашли такое место.

Это был огромный, унылый пустырь в районе Обводного канала, зажатый между тремя гигантами — чугунолитейным, механическим и прядильным заводами. Место, которое даже зимой казалось безжизненным.

Едва мы подъехали, я почувствовал это.

— Стойте, — приказал я, спешиваясь.

Воздух здесь был другим. Он был плотным, вязким, и от него веяло таким глубинным, неестественным холодом, что стыли ноги даже в теплых сапогах. Я сделал несколько шагов на пустырь. Снег здесь лежал странно, неровными, оплавленными проплешинами. На ветвях редких, чахлых деревьев не было инея. Они были покрыты прозрачной, как стекло, ледяной коркой, будто их окунули в жидкий азот. И тишина. Не было слышно даже далекого заводского гула. Звук тонул в этом вязком, холодном мареве.

— Граф, — позвал я, не оборачиваясь. — Сюда.

Шувалов подошел. Его лицо было серьезным. Он тоже это чувствовал.

— Что это? — спросил он тихо.

— Это то, чего я боялся, — ответил я, глядя на едва заметное дрожание воздуха над центром пустыря. — Прорехи тут пока нет, но она обязательно будет. Здесь, под нами, копится энергия для полноценного Прорыва четвертого уровня.

И пока Шувалов пытался осмыслить мои слова, в памяти всплывали страницы из учебника, который еще даже не был написан.

История, как известно, любит иронию. Особенно жестокую.

Примерно через два года, летом 1822-го тут должно было произойти событие, которое в моей временной линии вошло во все хроники под названием «Питерский прорыв». Он был страшен не столько числом тварей, сколько их качеством. Из разверзшейся Грани вышло всего трое. Три голема. Казалось бы — что такого, да только вот они были созданы не из хрупкой земли и валежника, как тот монстр, что я завалил на Урале. Нет. Они родились в сердце промышленной столицы и собрали себя из того, что было под рукой — из чугунных слябов, стальных балок, гранитных плит… Три неуязвимые, многотонные машины разрушения.

В моей истории с ними не смогли справиться. Гвардейские полки, гордость Империи, выглядели мальчишками, швыряющими камни в броненосец. Картечь отскакивала от их чугунной шкуры, а ядром было просто не попасть. Кошмар продолжался несколько месяцев, столица Империи лежала в руинах. В панике Государь выписал из Европы нескольких «одаренных» аристократов, прославившихся там истреблением мелкой нечисти. Увы, их тонкое искусство оказалось бесполезным против шагающих крепостей. Город горел. Сотни погибших, и полный паралич власти.

А спасение, как водится в таких историях, пришло оттуда, откуда не ждали. Из своих костромских лесов в охваченную паникой столицу пришел…. конечно же, отец Иоанн! Босой, в простой рясе, он один вышел на площадь, где третий голем как раз крушил здание Сената. И он остановил его. Просто положил на раскаленный металл свою ладонь, и гигант замер, а затем рухнул, рассыпавшись на куски.

Для России и всего мира это было невообразимым, немыслимым чудом. Страна обрела святого, который один смог сделать то, чего не смогла вся армия. Именно с этого дня, с «Укрощения чудовищ», и началась его всенародная, почти обожествляющая слава. Он стал силой, с которой пришлось считаться самому Императору. А тот, и так уже увлекавшийся мистицизмом, попал под полное влияние

И именно этот страх, этот позор имперской власти и это триумфальное возвышение непонятного пророка и заставили, в конечном итоге, горстку дальновидных людей, таких как Шувалов и Верхотуров, создать структуру, которая позже станет Орденом. Как противовес. Как последнюю линию обороны.

А теперь я стоял здесь. В 1820-м. На пороге той самой катастрофы, которая должна была стать и величайшим горем, и точкой отсчета.

И я мог ее предотвратить, спася тем самым сотни жизней. Но, сделав это, я стирал из истории ту самую трагедию, которая, в сущности, и породила Орден. Я выбивал из-под ног своих будущих союзников фундамент, на котором они должны были строить защиту мира. Да, я мог помешать возвышению отца Иоанна здесь, но кто знает, не вынырнет ли он где-то еще, в другое время, став еще сильнее?

Шувалов ждал моего мнения, не зная, что в моей голове решается судьба не только этого города, но и всей его временной линии. И я решил, что надо менять судьбу. Ведь зачем-то я оказался здесь?

— Граф, — сказал я, не узнавая собственного голоса — так он изменился от тяжести принятого решения. — Если мы немедленно не примем самые жесткие, самые чрезвычайные меры… этот город ждет кровавая баня. Такая, по сравнению с которой самая страшная война покажется детской игрой.

Шувалов окинул взглядом пустырь. Кажется, за это время он постарел на несколько лет.

— Что же, значит, нам надо поспешить. Немедленно едем на доклад к Его Высочеству!

Наш доклад Великому князю оказался короток и напрочь лишен какой-либо дипломатичности. Шувалов, отбросив светские условности, изложил дело, как оно есть. Я стоял рядом, готовый подтвердить каждое его слово и добавить технических деталей, но этого не понадобилось.

Николай Павлович слушал, сцепив пальцы в замок и положив на них подбородок. Его лицо было непроницаемо, как гранит. Он не задавал вопросов, не перебивал. Он впитывал информацию, и я видел, как в глубине его холодных серых глаз разгорается огонь. Не страх. Нет. Это был гнев — ярость правителя, обнаружившего, что под самым его носом, в сердце его столицы, зреет бунт, восстание. И то, что восставали не люди, а сама реальность, ничего для него не меняло.

Когда Шувалов закончил, Великий князь еще долго молчал.

— Эти заводы принадлежат Нарышкину, Строганову и герцогу Ольденбургскому, родственнику нашего Дома, — наконец произнес он ледяным тоном. — Все трое будут в ярости. Их убытки составят десятки, а то и сотни тысяч.

— Жизни подданных нашего обожаемого Императора, полагаю, стоят дороже, — дерзко, но уважительно ответил Шувалов.

Николай поднял на него взгляд. И неожиданно кивнул.

— Вы правы, граф. Адлерберг!

Последняя фраза была обращена к секретарю. Пожилой вельможа не замедлил явиться, по-военному щелкнув каблуками.

— Подготовьте три предписания. Первое — полицмейстеру. Оцепить весь район Обводного канала от Московской заставы до Лиговки. Категория — «чумной карантин». Никого не впускать, никого не выпускать. Второе — командующему Гвардейским корпусом. Выделить два полка для оцепления. Третье… — он на мгновение замолчал, — третье — заводчикам. Графу Строганову, князю Нарышкину и герцогу Ольденбургскому. Немедленно остановить работу всех паровых машин и генераторов на их мануфактурах до особого распоряжения. Официальная причина — «неотложная казенная надобность».

Он посмотрел на нас.

— Уверен, господа, нас ждут вопросы, жалобы, угрозы дойти до Государя. Ваше дело — перенаправлять всех жалобщиков ко мне лично.

Затем он повернулся ко мне.

— Инженер! У вас теперь есть все полномочия. Вам будут предоставлены любые ресурсы. Можете конфисковать любые материалы, брать под начало любых людей, мобилизовать подводы. Я хочу, чтобы эта… дыра… была законопачена. Наглухо. Срок — два месяца!

— Будет исполнено, Ваше Императорское Высочество, — ответил я.

Через час район Обводного канала превратился в военный лагерь. Под пронзительные крики и ругань заводских мастеров гвардейцы перекрывали улицы. Рабочие, выгнанные из цехов, сбивались в угрюмые толпы, не понимая, что происходит. Аристократы, чьи кареты разворачивали у оцепления, изрыгали проклятия. Над городом поползли зловещие слухи — о чуме, о заговоре, о прибытии Антихриста.

А в центре всего этого хаоса, на промерзшем, вибрирующем от скрытой угрозы пустыре, уже разворачивалась наша стройка. Десятки подвод, скрипя полозьями, подвозили лес, инструмент, балаганы для временного размещения рабочих. И я взялся за дело с яростью человека, у которого нет времени.

Нулевой вопрос, потребовавший решения — это медь. Где ее взять посреди оцепеневшей от ужаса и слухов столицы? Десятки подвод с медью из Кунгура приехали бы лишь через несколько месяцев. А мне они были нужны вчера.

И первым делом мы занялись поисками меди. Конечно, наивно было бы надеяться на то, что удастся найти металл нужной номенклатуры. Нет, мы согласны были на любую медь, лишь бы она была в наличии.

Сто девяносто пудов нашли на монетном дворе. Еще тридцать — на заводике возле Охты, выпускавшем канделябры и разные изделия из бронзы. И все.

Пришлось идти на отчаянные меры. По моему прямому указанию и подкрепленные приказом Великого князя о «реквизиции материалов для неотложной казенной надобности», жандармские отряды начали тотальный обыск всех складов и пакгаузов в окрестностях. На Лиговском проспекте, в купеческих амбарах на Боровой, в портовых пакгаузах — везде, где могла храниться медь — ломали замки и вывозили все: медный лист, назначенный к вывозу за границу, проволоку, старые котлы, церковные колокола, снятые с какой-то закрытой часовни.

Затем пошли еще дальше. Обыскали корабли на Кронштадской таможне. Конфисковали тысячу сто пудов меди, уже погруженной на датскую шхуну и назначенные к вывозу. Но и этого оказалось мало.

Апофеозом стало мое предложение, от которого у военного начальства чуть не случился коллективный апоплексический удар: я потребовал переплавить несколько десятков старых и трофейных медных пушек, мертвым грузом лежавших в арсенале. После короткой, но яростной перепалки и прямого обращения к Великому князю разрешение было получено.

Итак, с нулевым вопросом было покончено. Оставался первый вопрос — мастеровые. Нужны были сотни, тысячи рабочих — медники, кузнецы, жестянщики, лудильщики. Граф Шувалов, услышав о потребном числе мастеровых, ужаснулся:

— Но где их взять⁈ — развел он руками. — Собрать по всему Петербургу? Это недели!

— Зачем? — усмехнулся я. — Они уже здесь.

И я указал на угрюмые толпы рабочих, сбившихся у оцепления. Тех самых людей, чьи заводы только что остановили по нашему приказу.

— Они остались без работы, без денег, злые на весь свет, — пояснил я свою мысль. — Мы дадим им работу. Высокооплачиваемую. И важную. Превратим этих потенциальных бунтовщиков в нашу ударную строительную бригаду.

Так и сделали. Конечно, квалифицированных слесарей или клепальщиков среди них оказалось немного. Но и тут нашли выход: со всего города мы стали собирать кровельщиков. Крыши богатых домов в это время часто крыли именно медью, так что люди оказались привычны к работе такого рода.

Через сутки пустырь у Обводного канала превратился в филиал ада. Днем и ночью здесь горели горны, раздуваемые мехами. Дымили котлы, грохот молотов не умолкал ни на минуту. В свете сотен факелов тысячи людей, разбитые на две смены, трудились без отдыха.

Пока на Обводном канале, в свете факелов и реве паровых лебедок, рос скелет гигантской медной башни, другая, невидимая война продолжалась в тишине. Старая прореха в подвале пакгауза, лишенная подпитки от заводского генератора, не исчезла. Ее рост замедлился, она будто впала в спячку, но продолжала дышать, источая миазмы Грани. Твари в ней плодились с упрямством плесени в сыром погребе. Оставить ее без присмотра означало получить новый гнойник, как только мы разберемся с главным.

Поэтому каждый день, когда утренняя суета на большой стройке немного утихала, я устраивал для своих «студентов» практические занятия. Это была идеальная лаборатория — контролируемая, относительно безопасная и полная живых мишеней.

Я вывозил их на Выборгскую сторону. Оцепление из людей Шувалова пропускало наш экипаж без вопросов. Мы спускались в знакомый, пахнущий плесенью и озоном подвал.

— Сегодня, господа, — говорил я, пока они опасливо оглядывались по сторонам, — у нас урок по санитарной обработке местности. Ваша задача — полная стерилизация помещения. Работаем в парах. Оболенский, Голицын — ваш сектор.

Для поручика-огневика это было любимым развлечением. Он, ухмыляясь, шел вперед и, находя гнезда «червей», выжигал их короткими, точечными плевками огня. Я его постоянно одергивал:

— Оболенский, аккуратнее! Ваша задача — уничтожить паразита, а не устроить пожар на складе! Точечно! Контроль!

Для Голицына же эти вылазки были пыткой. Его дар был тонок, почти хирургичен. Заставлять его, аристократа до мозга костей, возиться с этой «нечистью» было унизительно. Но он подчинялся, хотя с лица его не сходило ледяное, презрительное выражение.

— Князь, — командовал я. — В том углу, видите, рой «светлячков». Они безвредны. Но они — корм для тварей покрупнее. Уничтожить.

Он не отвечал. Просто вытягивал руку, и я видел, как по полу, невидимые, скользят нити его воли. Крысы. Он находил их в щелях, брал под контроль их примитивные нервные системы. И бросал, как живые снаряды, в рой светящихся искр. Крысы в панике метались, пожирая «светлячков», а затем, по безмолвному приказу князя, бросались в темные норы и там замирали навечно. Чистая, эффективная и абсолютно безжалостная работа.

Я наблюдал за ним, и во мне боролись два чувства. Восхищение — он был, без сомнения, самым талантливым и быстро обучающимся из всей группы. И холодная, глухая тревога. Он учился слишком быстро. Его ненависть ко мне была топливом, которое заставляло его превосходить самого себя.

Остальные ученики работали неуклюже, но старательно, под моим присмотром зачищая свои участки.

Однажды, после такой «уборки», Голицын подошел ко мне.

— Месье Молниев, — произнес он, причем в его голосе, несмотря на внешнюю почтительность, не было и тени уважения. — Скажите, а та тварь, что обитала здесь… Клещевик, как вы его называли… Она была сильна?

— Достаточно, чтобы убить пятерых полицейских, — ответил я, глядя ему в глаза.

— И вы одолели ее. Один. — Он усмехнулся. — Вы, должно быть, очень могущественны.

— Я просто лучше подготовлен, князь, — ровным тоном ответил я. — В нашем деле решает не столько сила, сколько знание. И умение им пользоваться. Урок окончен, господа. Можете быть свободны.

Он молча поклонился и ушел. А я еще долго смотрел ему вслед, понимая, что самый опасный хищник в этом подвале — вовсе не тот, которого можно испепелить молнией.

Башню мы закончили в конце июня, когда Петербург наслаждался феерией белых ночей. Тускло поблескивая медью, она стояла посреди истоптанного рабочими, заваленного обрезками материала и разным хламом пустыря, как чудовищный гулкий идол, раскаленный и гудящий на ветру — памятник человеческому страху и инженерному гению.

Пришло время запускать ее. Я поднялся на верхнюю площадку, последний раз проверяя правильность наложения рун. Внизу копошились рабочие, разбирая последние леса. Стройка была окончена. Рекордные сроки, немыслимые объемы, круглосуточная работа в две смены — все это было позади. Я поднес руку к центральному руническому контуру, вложил в него последний, замыкающий импульс.

Башня тотчас отозвалась. Низкий, вибрирующий, почти инфразвуковой гул прошел по всему ее медному телу, заставив вибрировать палубу у меня под ногами. Я почувствовал, как невидимые путы энергии, исходящие от нее, протянулись к прорехе внизу, окутали ее, взяли в узду. Нестабильная, готовая взорваться аномалия превратилась в часть штатно работающего механизма. Угроза «Питерского прорыва» была устранена. Я спас этот город от катастрофы, о которой он даже не подозревал.

Я стоял, глядя на раскинувшуюся передо мной столицу Империи, дрожащую в мареве летнего зноя — на золотые шпили, отражавшие низкое полуночное солнце, на дымные трубы, на бесконечную геометрию улиц. И в этот момент я вдруг почувствовал нечто… необычное.

Странный, далекий гул, который шел не от башни. Он доносился с юга, со стороны Московской заставы. Это был колокольный звон, молитвенные песнопения и рев тысяч человеческих голосов.

Активировав энергозрение, я увидел немыслимое зрелище: город, который еще минуту назад казался мне просто набором зданий, вспыхнул мириадами аур. Везде шла обычная жизнь — люди сновали по улицам, сидели в лавках, работали на верфях… Но там, на юге, они сливались в одно гигантское, трепещущее, пульсирующее море. Оно двигалось. Оно текло по улицам, заливая их, как разлившаяся река. Тысячи, десятки тысяч людей — пеших, на телегах, верхом — двигались к центру города. И в их сердцах горел не гнев, не любопытство. В них горел огонь экстатической, безумной веры, подогретый душной, предгрозовой ночью.

Они встречали кого-то. Кого-то, кого ждали, как мессию.

Черт побери. Он приехал.

Отец Иоанн. Он прибыл! Пришел, чтобы бросить вызов Империи, и мне. Но почему так рано?

И, словно судьба решила добавить в этот спектакль еще больше драмы, с запада, со стороны Петергофской дороги, я увидел другой всплеск энергии. Упорядоченный, строгий, холодный. Дворцовые экипажи, эскорт кавалергардов, блеск знамен. После долгого отсутствия в Европе в свою столицу возвращался Государь Император Александр Павлович. Он должен был явиться гораздо раньше, но из-за стройки намеренно задержался — чтобы не выслушивать вопль дворян, и не вмешиваться в ход работ. Словам собственного брата о необходимости такого сооружения, он доверял безоговорочно.

Одновременно с двух сторон в город входили два царя, два центра силы. Один — земной, уставший с дороги, возвращающийся в свой имперский рай. Другой — духовный, молодой, полный огня, идущий во главе армии верующих сердец, лелея в душе печать Лорда Света.

И я не знаю, что будет дальше. Будущее настолько изменилось, что все мои знания о нем больше не стоят ни гроша.

Так себе баланс перед решающей схваткой.