Товарищ "Чума"#11

Глава 8

Дед с отцом Евлампием помогли мне подняться, и мы вместе вышли на свежий воздух. После жуткой вони Стигийского болота свежесть утреннего воздуха Пескоройки была просто необычайной. Я вдохнул его полной грудью — и почувствовал, как живое тепло возвращается в мое тело.

Каждый вдох был как глоток чистейшей родниковой воды после долгой жажды. Лёгкие, ещё несколько минут назад наполненные смрадом гниющих болот потустороннего мира мёртвых, теперь жадно вбирали прохладный утренний воздух, приятно пахнущий хвоей и опавшими листьями.

Я огляделся — серое утреннее небо на востоке уже розовело от первых солнечных лучей, деревья слегка покачивались от свежего осеннего ветра… Здесь всё было так, как должно было быть — живое и настоящее, в отличие от иллюзорности мира мертвецов.

— Ты бледный, как сама смерть, — буркнул дед, но в его голосе сквозила не грубость, а самая настоящая забота. — И борода у тебя… седая… И когда только успела отрасти? Похоже, что ты за одну ночь стал старше на лет на двадцать!

Я коснулся лица — и действительно почувствовал под пальцами жёсткую щетину, густую, словно я не брился минимум месяц. Мой мертвый дедуля оказался прав — у меня была борода. И это, отнюдь, не иллюзия.

И еще — я чувствовал, что во мне пульсирует сила. Но не такая, как раньше. Нет. В чем разница, я пока не смог разобраться… Но было такое ощущение, словно часть Нагльфара, часть Черномора, часть Глории и даже часть мира самого «мёртвого мира» навсегда осталась во мне.

Я чувствовал, как эта магия течёт по моим меридианам, как кровь по венам. И я мог реально ей управлять. Я поднял руку — и над ладонью, совершенно без усилий, без всяких заклинаний и печатей, вспыхнул огонь. Маленький, чёрно-изумрудный и почти прозрачный.

— Ну вот, — сказал я, улыбаясь во весь рот. — Значит, не зря прокатился…

Отец Евлампий отшатнулся.

— Это что ещё за дьявольщина? — воскликнул он, снова крестясь.

— Да не дьявольщина это, — хмыкнул дед, прищурившись. — Это, батюшка, как раз наоборот! Это — дар. Оттуда?

Я согласно кивнул.

— Но для такого фокуса, — произнёс старикан, — должен быть постоянно открыт канал в потусторонний мир.

— Думаю, что так и есть — это связь с Черномором и Глорией…

— Но они же мертвы! — ахнул батюшка.

— Ты что, так и не доставил их до места? — поинтересовался мой мёртвый дедуля.

— Они живы…

— Как это — живы? — не понял отец Евлампий.

— Они нашли свой путь. Не к воскрешению… но к существованию… — Я быстро поведал своим спутниками о том, как Черномор стал капитаном Нагльфара, как Глория вновь обрела тело, и они — друг друга. — Они… сейчас они счастливы вместе.

— Счастливы в царстве мёртвых? — Священник изумлённо покачал головой. — Это же невозможно.

— А ты не суди со своей колокольни, батюшка! — тихо сказал дед. — Ведь тебе ничего о них не известно! А там, где два сердца бьются в унисон, даже смерть не властна и рай возможен даже в мире мертвых.

Отец Евлампий задумался над его словами, потом перекрестился ещё раз:

— Господь милостивый творит чудеса… даже там, где, казалось бы, нет места Его свету… — пробормотал он вполголоса. — И не мне, смертному, усомниться в Его мудрости и величии…

А я шёл меж могилок старого родового кладбища, и мою кожу щекотал прохладный ветерок. Я закрыл глаза и просто остановился, чувствуя каждую незначительную мелочь, окружающую меня со всех сторон: шелест пожухлых листьев под ногами, далёкий крик пролетающих на юг гусей, шелест мелкого дождя на могильных плитах. После серого унылого безвременья Стигийского болота даже шершавая кора старого дуба у ограды казалась мне чудом — такая она была… настоящая… живая… реальная…

— Эх, внучок… — Дед усмехнулся, подбирая с земли ярко-красный кленовый лист. — Теперь понимаешь, почему я вечно твердил: «Живи, Ромка, пока жив»?

Я рассмеялся и потянулся к ветке, чтобы сорвать жёлудь. Твёрдый, почти деревянный, с шершавой шляпкой — точь-в-точь как те, что мы собирали с моим дедом в моём прошлом-будущем в детстве для поделок в школе.

— Да уж… — пробормотал я, вертя желудь в пальцах. — Жизнь — она вот, даже в такой мелочи. — Я подбросил жёлудь вверх и поймал обратно. Жить — это здорово! А после того, что я увидел и ощутил в загробном мире — жизнь вообще невозможно измерить…

Наконец мы добрались до разрушенного особняка. Пескоройка постаралась на славу, восстановив большую часть разрушений, в основном стены и потолки. И, хотя родовой «дворец» до сих пор пялился на нас пустыми глазницами выбитых окон и скалился беззубым ртом парадного входа с разбитой в щепки дверью, было заметно, что его дела явно шли на поправку.

Как только я переступил порог — пусть даже и через обломки двери, валяющиеся на ступенях, меня окутало странное ощущение. Не просто тепла, не просто запаха старых дубовых балок, еще слегка обугленных и пахнущих пожарищем, и витающей в воздухе сухой пыли от разбитых стен, а… настоящее дыхание родного дома. Будто сама Пескоройка нашептывала мне на ухо: «Я помню. Я ждала. Я старалась».

Стены, ещё вчера обвалившиеся и рассыпавшиеся на отдельные камни и кирпичи, теперь стояли ровно, словно их никогда и не разбивали, на потолке, где ещё недавно зияла дыра, сквозь которую виднелось ночное небо, теперь красовалась свежая лепнина. Думаю, к сегодняшнему вечеру особняк вернет себе былое величие.

От души поблагодарив духа-хранителя, я чуть ли не бегом направился в уцелевшее крыло, куда перед походом в родовое святилище отправил отдыхать моих женщин вместе с раненным товарищем капитаном госбезопасности. Как там они? Как Глаша? Ведь она беременна, и, отнюдь, не обычным ребёнком.

Порог спальни я перешагивал с лёгким трепетом — в помещении царила гробовая тишина. Сердце ёкнуло: неужели что-то случилось? Но ведь Пескоройка наверняка бы предупредила…

— Глаша? — тихо позвал я, внимательно осматриваясь по сторонам — так-то в этой спальне можно было легко играть в футбол. Это вам не какая-нибудь однокомнатная хрущевка — князья Перовские жили в настоящем дворце. С Зимним его, конечно, было не сравнить, но дворцам попроще он вполне мог дать солидную фору.

— Рома, ты⁈ — Раздался в ответ самый любимый на свете голос — моей жены и матери моего ребёнка. Только звучал он несколько тревожнее, чем я был готов услышать. — Хорошо, что ты вернулся! Беги скорее сюда! Я не знаю, что мне с этим делать?

Я шагнул «глубже» в спальню — и воздух тут же стал густым, тяжёлым, будто пропитанным статикой перед грозой. Передо мной развернулась странная картина: моя супруга сидела на огромной кровати под балдахином, а тот довольно активно колыхался, как от сильного ветра, хотя окна в спальне были закрыты.

Глаша обхватывала руками округлившийся живот, её лицо было бледным, а губы сжаты в тонкую ниточку. Перед ней, на коленях, стояла Акулина, но в глазах девчушки плавился тёмный, зловещий огонь, вспыхивающий и гаснущий, как угли прогоревшего костра, скрытые пеплом.

Мало того, над её ладонями вился клубок тьмы, то сжимаясь в плотный шар, то рассыпаясь туманным дымком. Кожа на её руках местами почернела, будто прожжённая изнутри, а в воздухе стоял сладковатый запах гниющего персика — одна из примет использования проклятого ведьмовского дара. Только откуда он у Акулины?

— Что… что с ней? — Я невольно замедлил шаг на подходе к кровати, чувствуя знакомый «оттенок» этой магической силы.

— Рома! — Глаша протянула ко мне руки, её глазах блеснули тревожным блеском. — Ты же понимаешь, что это?

Да, понимаю… — Кивнул я, пристально изучая силу, исходящую из девушки. — Это магия, Глаш… Похоже, что её задаток позволил ей стать настоящей ведьмой, — подвел я итог своего короткого наблюдения.

— Неужели… это прощальный дар Афанасия? — предположила Глаша. — И он передал его Акулине перед смертью?

Акулина вздрогнула, тьма в её ладонях сгустилась, а пальцы стали совершенно чёрными.

— Что это, Рома! — дрогнул её голос. — Я проснулась, а тут… это… — Она с ужасом глядела на свои пальцы, будто боялась, что они сейчас отвалятся.

Я медленно подошёл ближе и присев на кровать рядом со своими перепуганными женщинами.

— Тсс, ничего страшного! — сказал я мягко. — Это дар. Теперь — твой дар. А то, что вы сейчас наблюдаете — спонтанное его проявление. Глафира Митрофановна, ну ты-то чего растерялась, родная моя? — Погладил я супругу по руке, успокаивая. — Вспомни, как ты меня учила, когда я заполучил дар. Акулине просто нужна инициация…

— Дар? — Акулина растерянно посмотрела на мать. — Но откуда⁈ Неужели действительно от прадеда Афанасия?

— Нет, не от Афанасия, — я отрицательно мотнул головой, — это дар Глории.

— Но как она смогла его получить? — изумилась Глаша. — Ведь между ними не было договора, и Акулина не давала своего согласия на принятие ведьмовского дара?

— Я не знаю, — пожал я плечами. — Но повреждение тела Глории было критичным — она почти лишилась головы… То раскаленное звено цепи буквально превратило её голову в кашу. Похоже, что её дар просто нашел подходящего носителя без соблюдения установленных правил. Нам же с тобой хорошо известно, что из любых правил обязательно бывают исключения. Похоже, что это одно из них…

— Мам… — перебила нас Акулина — её голос был хриплым, будто измождённым. — Я больше не могу… Как мне это остановить? — И в тот же миг Акулина резко подняла голову, взглянув на меня.

Эти глаза… Они были полностью чёрные, без белка радужки и зрачков. А воздух вокруг девушки мерцал, как будто я смотрел сквозь слой перегретого воздуха. Акулина развела пальцами перед собой, и шарик тьмы, висевший между её ладонями, трансформировался в тонкую силовую нить.

— Мам, Ром, смотрите… — Акулина медленно повела руками, и нить изгибалась, медленно превращаясь в узор не очень сложной печати.

Глаша смотрела на дочь, широко раскрыв глаза. Но по тому, как дрожали её пальцы, я понял: она сильно переживает.

— Не может быть… — выдохнула Глаша. — Она же… она…

Я тоже едва не присвистнул от удивления:

— Она инициируется! Сама! Без всякой подготовки!

Акулина на секунду отвела взгляд — и сформировавшийся узор рассыпался, как дым, а глаза и руки прошли в норму.

— Я… я не знаю, как это получилось, — пожав плечами, призналась она. — Просто вдруг поняла, как надо и что я смогу. И что мне… что мне со всем этим делать?

Я глубоко вздохнул, а после усмехнулся:

— Для начала — научиться этим даром управлять. Потому что, если дар «проснулся» — от него уже так просто не откажешься. А во-вторых, — продолжал я, глядя на Акулину с отцовской теплотой, хотя кровного родства между нами не было, — ты не одна. У тебя есть мы. И ты не просто девушка с неожиданным даром — ты ведьма. Настоящая. Сильная. И, судя по тому, как быстро ты начала прогрессировать… Даже сама инициировалась — у тебя впереди будет нелёгкий, но удивительный путь.

Акулина смотрела на меня широко раскрытыми глазами — в них читались и страх, и надежда, и какая-то странная грусть.

— Я… ведьма? — прошептала она. — Но я ведь ничего не умею! Я боюсь… Я могу кого-нибудь нечаянно ранить…

— Боишься — это здорово! Это значит, что ты ко всему подходишь с умом, — тихо сказал я, беря ее за руку. — Умная ведьма — это сильная ведьма. Ведь даже слово ведьма происходит от слова ведать — знать. А страх… Страх — это не слабость. Это нормальная реакция любого живого существа на потенциальную опасность. А я не знаю ничего, что было бы опаснее магии.

Глаша тоже наконец-то пришла в себя. Она сжала мою ладонь, потом потянулась к дочери, осторожно, словно боялась спугнуть что-то весьма хрупкое в их отношениях.

— Ты моя дочь, — сказала она твёрдо. — И ты не одна. Мы пройдём это вместе. Роман же как-то справился со своим даром, не зная о нём практически ничего… Теперь он поможет тебе, да и я в стороне не останусь…

— Да, — согласился я, решив не откладывать обучение Акулины в долгий ящик. — И начнем с самого главного — с контроля. Магия — это не вода, текущая из крана, которую можно включить и выключить. Это река. Глубокая, быстрая. Если ты не научишься ею управлять, она унесёт тебя, и может даже утопить. Но если ты поймёшь, где её «русло», почувствуешь её ритм, её направление — она станет частью тебя, твоим помощником, оружием и щитом.

Акулина нервно сглотнула:

— А если я не справлюсь?

— Ты обязательно справишься! — заверил я девушку. — А все мы тебе поможем! И не забывай — у нас еще имеется Вольга Богданович. Вот уж кому не занимать знаний о магии — так это ему.

Неожиданно магический ветер перестал трепать тяжелые складки балдахина. Обрывки тьмы и остатки печати, висевшие в пространстве, окончательно растворились. Я встал, подошёл к окну и распахнул створку. В комнату ворвался осенний ветер, свежий и чистый, с запахом влажной земли и далёкого дыма.

— Сегодня мы отдохнём, — объявил я, — я тоже сильно выдохся… Начнем завтра… Всё завтра…

Тем временем за окном небо окрасилось в золотисто-розовые тона. Солнце вставало над Пескоройкой, озаряя разрушенные стены, старые могилы, облетевшие голые деревья и вечно зелёные корабельные сосны. Жизнь шла дальше своим чередом.

— А что мы будем делать завтра? — спросила Акулина.

— Учиться, учиться и еще раз учиться! Как завещал нам великий Ленин! — усмехнувшись, продекламировал я строчки цитаты вождя, знакомые всем в Советском Союзе.

Глаша весело фыркнула, и напряжение в комнате наконец-то рассеялось. Я с любовью посмотрел на Глашу, на Акулину, на осенний сад, в который выходило окно спальни, на наш общий доме, который, несмотря на всё произошедшее, стоял до сих пор. И вдруг понял — я больше не боюсь смерти. Ведь она — совсем не конец. Она — лишь начало нового пути. И это мне сумели наглядно показать Глория и Черномор.

— Постой, Ром… — с удивлением произнесла Глафира Митрофановна. — А когда ты успел бороду отрастить? — Она протянула руку, чтобы убедится в наличииреальной растительности на моём лице, но внезапно вскрикнула — её живот неожиданно дёрнулся.

— Ой!

Я мгновенно очутился рядом.

— Что⁈ Что случилось?

Она схватила мою руку и прижала к своему животу.

— Он… он опять «отозвался»…

Под моими пальцами что-то дрогнуло — лёгкий толчок, будто ребёнок пытался понять, что происходит.

Акулина тоже замерла.

— Мам… он…

— Он чувствует тебя, — прошептала Глаша. — И твой дар — тоже…

Мы переглянулись. Чтобы это могло значить?

— Интересная реакция… — медленно произнёс я, не отрывая руки от живота Глаши. В глубине души я опасался, чтобы наш ребёнок вновь не принялся «чудить», поскольку заручиться помощью прародителя на этот раз не получится. — Видимо, магия Акулины каким-то образом пробудила и его…

Акулина потянулась к нам, её глаза горели смесью страха и любопытства.

— Можно я… тоже попробую?

Глаша кивнула, и Акулина осторожно прикоснулась к животу матери. Прошло несколько секунд — и вновь ощутимый толчок.

— Ой! — Акулина отдернула руку, но тут же снова положила её, широко улыбаясь. — Он… он как будто знает меня!

— Либо знает, либо просто реагирует на нашу энергию, — задумчиво ответил я. — Но факт остаётся фактом — он очень сильный одарённый. Даже сейчас, находясь в утробе матери.

Глаша тяжело вздохнула, но на этот раз в её глазах светилось спокойствие.

— Ну что ж… пусть будет… как будет…

— Ма-а-ам… Мама! Что… это? — прошептала Акулина, не отрывая рук от живота Глаши, но ее глаза расширились от изумления и настороженности.

Я тоже почувствовал это «присутствие» — древнее и тяжёлое ощущение чужеродной силы, отдающей сложной и многогранной смесью — густой, сладковато-тлетворной, пропитанной специями и пряностями. Я уже встречался с подобным проявлением силы, столь явственно отдающей «индийскими мотивами». Эта магию была одновременно чужой, но в то же время… родственной и Глаше, и Акулине, и нашему ребёнку.

— Это Афанасий… — выдохнула Акулина, и ее пальцы впились в мою руку.

Я резко обернулся к ней:

— Да, это Афанасий! Ты что, его слышишь?