Воскресение и Жизнь

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ УРАЛЬСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Если бы кто-то покинул город Пермь и направился немного к северу, то еще в 1840 году обнаружил бы заброшенную дорогу, ведущую к Уралу, по которой весной и летом с трудом могли проехать рядом две запряженные лошади. Зимой эта дорога становилась непроходимой, позволяя лишь пешее передвижение тем смельчакам, которые отваживались путешествовать по её безлюдным участкам, где дикие порывы ветра приносили ледяные бури. Выехав из Перми, можно было проехать около 40 верст до перекрестка, где эта одинокая дорога пересекалась со второй, еще более уединенной и труднопроходимой, больше похожей на частную тропу, ведущую к какой-то неизвестной деревне, построенной сосланными придворными аристократами. Следуя по этой частной тропе и оставив позади основную дорогу, нужно было пройти еще около 10 верст, минуя маленькие деревушки из шести-десяти домов, чтобы добраться до её конечной точки. Там, недалеко от горного хребта, на вершине небольшого возвышения, окруженный мощными каменными и кирпичными стенами, в окружении сосен, дубов, тополей и фруктовых деревьев, находился древний Монастырь Казанской Божьей Матери, охраняемый православными священниками, которые желали удалиться от общества, чтобы лучше посвятить себя Богу, молясь, изучая, размышляя и творя добро настолько, насколько это было возможно в таком уединенном месте, отдаленном от остального мира и неизвестном даже большинству русского народа.

В этом монастыре с древнейших времен, когда вся эта местность была совершенно необитаемой, тибетский психизм изучали ученики великих философов и великих духовных мудрецов, живших в Тибете в полном отрешении от мира, чтобы лучше изучать и размышлять о Психических Науках.

Примерно за век до этого, во времена правления Петра III, вокруг этого монастыря существовала процветающая деревня, где радость и мир царили в сердцах всех жителей. Тогда, вместо монастыря, управляемого православными католическими священниками, там была всего лишь небольшая обитель под руководством Князя, который, будучи совсем молодым, посвятил себя Богу, изучая христианство в московском монастыре среди православных священников. Однако, не удовлетворённый тем, что он наблюдал внутри этого монастыря, поскольку понимал, что ничто из увиденного, услышанного и изученного не отражало истинного величия Евангелия Иисуса Христа, которое он почитал, молодой послушник, уже тогда глубоко преданный культу Богородицы, некогда широко почитаемой во всей "Святой Руси", благодаря своему княжескому происхождению легко получил особое разрешение самостоятельно посетить святые места Палестины, где желал молиться и размышлять, обходя места, где, согласно преданию, Иисус странствовал со своими Апостолами во время своей возвышенной миссии среди людей, тем самым отдаляясь от Церкви.

Он действительно побывал там, проведя пять лет в философских изучениях в спокойной и возвышающей душу обстановке, и ещё пять лет среди мудрых тибетских монахов, почитателей Науки. Таким образом, это путешествие продлилось десять лет. И Князь, покинувший свой монастырь в 20 лет, вернулся в Россию уже в возрасте 30 лет. Но вместо того, чтобы вернуться к своим прежним московским наставникам, он удалился в обитель на Урале, которую выкупил у прежних отшельников, и там продолжил свои прежние размышления о святых вещах, распространяя в округе всевозможные моральные и материальные блага, какие только мог осуществить человек того времени. Позже, по причинам, о которых мы узнаем позднее, этот же Князь-философ возвысил обитель до статуса независимого монастыря, значительно расширив и облагородив его. И в память о том месте, где начался его религиозный путь, посвятил его культу Богородицы, к которой испытывал особое притяжение. Однако в действительности это уединённое место никогда не утратило своего прежнего названия — обитель.

Звали молодого бывшего попа Сергей Соколов, и был он князем Вяземским, потомком русско-московитского рода.

После смерти Князя, случившейся намного позже, в 60 лет, его великое филантропическое дело процветало, поскольку он позаботился подготовить преемников, которые, воспитанные в понимании долга, сумели почтить его память, продолжая с духом самоотверженности благотворительное дело, созданное им. Поэтому в 1840 году древняя обитель, ставшая к тому времени свободным монастырём, продолжала выполнять свою возвышенную миссию на территории Урала, хотя деревня, некогда существовавшая у подножия холма, сократилась до четырёх-пяти уже обветшалых изб. Тем не менее, земли по-прежнему принадлежали монастырю, сосновые леса оставались плодородными и величественными, так как Князь был крупным землевладельцем в том регионе и передал эти владения в пользу своего важного учреждения.

К большому зданию вела каменная лестница, построенная еще князем Вяземским. После нее располагалась обширная площадка, вымощенная большими плитами, в конце которой возвышались каменные стены и дубовые ворота, обитые железом. Ворота были настолько длинными, что казались деревянным продолжением каменной стены, и настолько шумными при открытии засовов и петель, что эхо, разносившееся по округе, как утверждали, было слышно в течение семи минут, поскольку место действительно было удивительно тихим и безлюдным.

Желающий посетить учреждение (что разрешалось в любое время дня и ночи, хотя порой проходил целый год без единого посетителя) дергал за веревку, свисавшую снаружи. Веревка приводила в действие колокольчик внутри. В воротах открывалась небольшая дверца, и появлялась голова старого сторожа, осматривавшего пришельца любопытными глазами и восклицавшего:

— Кто идет от имени Божьего?

Если приносили только милостыню, её принимали прямо там со смиренной благодарностью во имя Бога и любви к добру. Но если это были паломники, исполняющие обеты, или "божьи души", желающие посетить дом и приложиться к иконам, ворота торжественно открывались, колокол звонил в честь события, и посетитель оказывался в живописном парке, где цветы соседствовали с горохом и фасолью, яблонями и картофелем, репой и луком, капустой, вишнями, платанами, тополями и прочим. Священники и небольшие группы мужчин и женщин, несколько застенчивых и необычных, работали на земле: одни с мотыгами, другие с граблями и ножницами, третьи просто руками рыхлили землю и сеяли семена. Не было слышно ни единого слова. Никто не разговаривал. В парке можно было услышать лишь нежное трепетание крыльев пчел и бабочек. Ни священники, ни мужчины, ни женщины, казалось, не интересовались ничем, кроме посадки, сбора урожая, обрезки сухих веток и возделывания земли. Они не походили на людей. Они были похожи на призраков.

В определенные часы, однако, слышалась нежная священная мелодия, исполняемая мужскими голосами в сопровождении женского хора под звуки органа. Это были полуденные и вечерние службы, звучавшие по неизменному расписанию, поскольку, хотя учреждение было светским, его основатель, князь Вяземский, будучи религиозным человеком, ввел некоторые монастырские правила, считая их более подходящими для его равновесия.

При звуках этих мелодий работающие прерывали свои занятия. Они трижды крестились, кланяясь почти до земли на коленях. Механически бормотали короткие молитвы, как будто работали мотыгой, и возвращались к труду. Однако при звоне к Ангелусу, когда начинали звучать другие мелодии, они уходили внутрь монастыря. Умывались, ели суп из капусты с бараньими или телячьими отбивными, выпивали чашу кваса, снова молились и шли в спальни. Зима здесь была суровой, и пока стоял лёд, работать в поле было невозможно. Тогда учреждение превращалось в большую мастерскую маленькой внутренней республики: те же мужчины и женщины ткали полотна, чесали шерсть для ткацких станков, изготавливали сапоги или лапти, шили шерстяные пальто или одеяла, платья и униформу, вышивали льняные покровы для алтарей, сортировали зерно для будущего посева, мололи муку, заготавливали мясо на следующую зиму, ремонтировали мебель, полировали стены, порталы и металлические изделия, пока снаружи бушевала буря и безжалостно падал снег с Уральских гор.

Многие дворяне, даже иностранцы, обычно приезжали сюда отдохнуть от поглощающих мирских страстей и навсегда скрыть свои разочарования. И многие благородные дамы, после непоправимого морального падения в обществе и семье, также приходили сюда оплакивать свой позор и навсегда утраченное счастье. Большинство оставалось здесь на всю жизнь, посвящая себя добрым делам, находя умиротворение совести и сердца в постоянной молитве или глубоком изучении философии, науки и морали. Лишь меньшинству удавалось вернуться к общественной жизни, но, преобразив свой характер столь суровым, сколь и просветленным перевоспитанием, они возвращались не к мирскому блеску, а лишь в свои провинциальные владения, где оседали, меняя образ жизни и время от времени навещая старую одинокую обитель.

В той старинной обители, или монастыре, существовал приют для умалишённых обоего пола, а также лечебница для нервнобольных, неврастеников, ипохондриков и грешников. Дворяне и знатные дамы, находившие там вечное пристанище, служили сиделками, прислугой и смотрителями. Руководство же чаще всего доверялось священнослужителям или философам, как наиболее способным справиться с этой непростой должностью. Оплачиваемых должностей не существовало. Все трудились во имя Божье, ради добра и добродетели или же для искупления собственных грехов, что означало, что все вели себя с усердием, смирением и братолюбием, живя счастливо в святых чаяниях.

Многие из этих душевнобольных, как утверждалось, исцелялись благодаря милосердным молитвам священников и науке тибетцев, среди которых были не только князья и графы, но также врачи, мудрецы, психиатры и даже художники, поскольку такому сообществу требовались представители всех родов деятельности. Однако некоторые оставались там навсегда и даже после выздоровления не желали покидать это уединённое гнездо. А когда они умирали, их хоронили на кладбище при монастыре в неглубоких могилах за пшеничными полями. Знаменитые политические деятели, военные и даже аристократы, необъяснимо исчезнувшие из общества и считавшиеся узниками Петра III или Екатерины II, заканчивали свои дни в этом приюте безымянно, причём руководители никому не раскрывали их имён, поскольку устав общины предписывал забвение прошлого призреваемых и творение добра ради самого добра, и, по правде говоря, никогда не допускал расспросов о тех, кто туда попадал.

II

В 1840 году я пережил столь глубокое горе, что мысль о самоубийстве настойчиво преследовала меня как единственная возможность достойно выйти из ужасающего положения, в котором я оказался. Я уже дважды пытался покончить с собой. Моя душа была настолько изранена и потеряна, что я не находил равновесия в той блестящей светской жизни, к которой привык, можно сказать, с самого детства. Однако один университетский товарищ, которого я давно не встречал, навестив меня во время одного из тех угнетающих приступов ипохондрии, толкавших меня к мыслям о самоубийстве, предложил мне пройти лечение в том уральском монастыре. По его словам, он знал других людей в худшем, чем у меня, состоянии, которые побывали там и достигли обнадёживающих результатов благодаря особому лечению, применяемому в той обители. У меня были небольшие владения в тех краях, и хотя я всегда жил в столицах и даже за границей, я родился в тех местах и провёл там детство до 10 лет. Поэтому я знал о существовании этой общины, к которой в детстве испытывал необъяснимое чувство одновременно притяжения и страха, хотя никогда не осмеливался даже приблизиться к границам её земель.

Дело в том, что в 1838 году, когда мне было 32 года, я безумно влюбился в прекрасную молодую французскую аристократку, путешествовавшую по северным странам с семьёй и надолго задержавшуюся в Санкт-Петербурге. Я решил жениться. И, следуя лишь порывам сердца, попросил её руки, готовый не позволить ей вернуться во Францию, когда родители решат уехать, поскольку признавался себе, весьма растроганный, что мне невозможно жить без неё. Меня приняли как жениха, хотя я заметил некоторое сопротивление со стороны самой девушки и возражения со стороны её родителей, которые категорически заявили, что свадьба состоится только в Париже, иначе они не дадут согласия. Тогда я умолял мою невесту заступиться за нашу любовь перед родителями, поскольку мне было бы трудно получить от Императора разрешение на брак за пределами России, так как я служил в его Гвардии. Но даже она не поддержала меня, и я подчинился всему, поскольку действительно чувствовал, что схожу с ума от любви.

Тогда я оставил службу при Царе, отказался от удобств и преимуществ быстрой военной карьеры и отправился во Францию с семьёй, женился в Париже и вернулся в Россию с моей супругой, очень счастливый и воодушевлённый очаровательной жизнью, которую предполагал вести рядом с ней, хотя и потратил значительные суммы на подготовку к свадьбе, поездки туда и обратно, а также на ремонт моего летнего поместья в деревне и городского дома в Санкт-Петербурге.

Великодушный Император, по просьбе влиятельных друзей, вновь принял меня на службу в Гвардию, и всё в моей жизни было полно надежд и благополучия. Однако странное беспокойство, необъяснимая меланхолия терзали мою душу, и я не мог понять, почему эти чувства упорно омрачали блеск счастья, которое, как мне казалось, я обрёл, хотя и старательно скрывал от жены это болезненное состояние, которое меня угнетало.

Два года спустя я был потрясён жестокой изменой той, на ком женился, которая предпочла покинуть меня, постыдно сбежав на родину с молодым соотечественником, гостившим в России. В оставленном мне письме она объясняла, что любила его с юности, несмотря на сопротивление родителей; он приехал в Санкт-Петербург требовать права, которые давала ему их непреходящая любовь, не смирившись с браком, который ей навязали, и уже год они тайно встречались, а я ни о чём не подозревал.

Теперь моя боль, вместе со стыдом от унижения, которому я подвергся, особенно сильно ранила меня, поскольку я занимал высокое положение в обществе, был богат, происходил из знатной московской семьи, имел дворянский титул и чин капитана в армии могущественного европейского монарха, в то время как в глазах моей собственной жены я оказался отвергнут ради простого художника, бедного портретиста, создателя миниатюр маслом, вынужденного работать ради пропитания.

Я отсутствовал дома по делам полка, когда это случилось. Через пятнадцать дней, вернувшись в Санкт-Петербург и узнав обо всем, я был настолько охвачен стыдом и болью в искренне любящем сердце, что укрылся в деревне, не в силах смотреть в глаза друзьям, которые никогда не одобряли мой брак с француженкой.

Я думал отправиться на поиски беглецов, чтобы отомстить. Но отказался от каких-либо действий и ограничился тем, что отправил своим тестю и теще в Париж письмо, оставленное мне женой, прося их о возможности законного развода с супругой, что было невозможно в России.

Итак, я решил последовать совету того старого университетского товарища спустя примерно шесть месяцев, то есть на некоторое время уединиться в монастыре на Урале, желая избежать насмешек легкомысленного общества, в котором я жил, которое указывало бы на меня как на обманутого мужа, чья жена предпочла сбежать с портретистом, оставив роскошь дворца, в котором жила, и титул графини, который я передал ей с браком, чтобы превратиться в безвестную спутницу бедняка, носившего одни и те же сапоги и пальто по две-три зимы.

И так случилось, что я во второй раз оставил службу при Императоре и передал свои петербургские владения и поместья в деревне управляющим; взял двух лошадей и пажа с его конем и, достигнув мрачного перекрестка, отпустил пажа и поехал один по диким дорогам, столь же пустынным, как было в тот момент мое сердце.

Наконец я преодолел оставшиеся 10 или 15 верст частной дороги, сделав лишь одну остановку на ночь в простом придорожном трактире, и на следующий день прибыл к подножию небольшого возвышения, где стояла обитель.

Я привязал лошадей к сосне, уверенный, что руководители учреждения не откажутся принять их в дар; поднялся по каменным ступеням и потянул за веревку, свисающую у ворот, тотчас услышав звон колокола.

— Кто идет от имени Божьего? — спросил старый поп, несший дневное дежурство, показав свою почтенную голову в проеме ворот.

— Граф Владимир Купреянов, желающий служить Богу среди вас, чтобы заслужить благодать мира… — ответил я взволнованно, испытывая странное ощущение, что это и было, действительно, предназначением, с которым я родился, но которое только сейчас стало мне понятным.

Ворота открылись с грохотом, эхом разнесшимся по округе, и я вошел, убежденный, что вступаю в новый мир, где для меня начнется новая жизнь, совершенно отличная от той, что я вел до сих пор.

III

В первые дни, утомленный долгим и тяжелым путешествием, с душой, израненной глубиной перенесенного горя, я редко покидал отведенные мне покои. Проживание для дворян и состоятельных людей, прибывших туда лишь для восстановления сил после усталости и страстей, было платным, что приносило пользу общине, которая отнюдь не была богатой. Однако для тех, кто желал остаться навсегда и имел финансовые средства, проживание было бесплатным при условии, что дом получит пожертвование по усмотрению претендента, как это принято в религиозных монастырях. Но неимущие могли оставаться в доме бесплатно и, казалось, даже пользовались предпочтением Ордена. Этот Орден, однако, созданный князем Вяземским после его ухода из Церкви, как мы знаем, был светским и свободным именно потому, что освободился от ига ортодоксии; и если в его управлении присутствовали религиозные деятели, то лишь потому, что они последовали примеру Князя, отделившись от Церкви, хотя и продолжая носить и уважать духовный сан. Правило, таким образом, основывалось исключительно на Евангелии Иисуса Христа, и, если оно принималось и искренне соблюдалось, частью общины мог стать любой человек, независимо от социального класса и религиозных убеждений.

Поскольку от меня не требовали немедленного решения об окончательном поселении, а позволяли долго размышлять, или проходить послушничество, относительно принятия решения, меня приняли как временного гостя, считая больным на лечении, и, как таковой, я был обязан вносить денежную плату, как пансионер, поскольку располагал значительным материальным состоянием.

Мне выделили крошечную келью, похожую на остальные, существующие там, побеленную и без росписей, со скромной кроватью, но утепленной шерстяными одеялами, печкой, на которой я сам мог приготовить чай и разогреть суп; кожаным креслом; столом из рижской сосны, покрытым голубой скатертью; кувшином для воды, маленьким тазом и оловянным стаканом; а на стене над печью — классическая ниша с образом Девы Марии, которая присутствовала во всех помещениях монастыря. В углу стоял мой мешок с одеждой; а на стенном крючке висели моя шуба с соболиными манжетами и воротником, моя меховая шапка, муфта, также меховая, дорожная сумка с флягой для воды и мои утепленные шерстью зимние сапоги. Были там и книги, предоставленные домом, строгие и поучительные, а также том Нового Завета Господня, всё аккуратно расположенное на маленькой полке над изголовьем кровати. Дверь этой кельи выходила в галерею, где также были двери других келий, и терраса с расставленными цветочными горшками и скамейками, с видом на широкую панораму, охватывающую возделанные десятины и пастбища для скота, с Уральским хребтом вдали, в действительности еще далеким, но создающим иллюзию поразительной близости. С балконов этой террасы на втором этаже те, кто влюблялся в панораму, обычно говорили:

— Вот она, Азия, прямо там, ужасная Сибирь, принесшая столько несчастий русским, прямо там, за теми каменистыми горами!

На следующей неделе, уже освоившись в обстановке и начиная успокаиваться от волнений моих огорчений, в этом удивительном месте, которое, казалось, было благословлено небесами, Настоятель древней обители пригласил меня на личную беседу.

Беседа новоприбывшего с Настоятелем была обязательной программой для физически или психически больных, поскольку именно через неё определялось лечение, которое следовало применить к этим нервным и утомленным, больным душой и телом. Настоятель повел меня на крытую террасу, похожую на средневековый минарет, нависающую с последнего этажа башни, и там предложил сесть в удобное кресло перед маленьким столиком, на котором уже растопленный самовар кипятил чай.

Поэтому я оказался застывшим в голубой атмосфере, наслаждаясь великолепным зрелищем волшебной панорамы, что расстилалась внизу, где маленькие деревушки белыми пятнами усеивали склоны холмов, а в оврагах сверкали на солнце ручьи, созданные весенним таянием снегов. По другую сторону располагались возделанные монастырские десятины, где мужчины и женщины трудились на пшеничных и ржаных полях, в парке и садах; овцы собирались в подвижные пятна на горизонте, скот мирно пасся, позвякивая колокольчиками на шеях, и всё это представало моему взору крошечными точками на далёком горизонте. Солнце светило, хоть и холодное и бледное, но воздух был прозрачным, а небесная синева — чистой и безупречной, словно идеальная мантия Девы Марии, покровительствующей этому гостеприимному дому.

Настоятель приблизился ко мне, торжественный, с серьёзным выражением лица, с седыми волосами до плеч, в чёрном мрачном одеянии, с рубиново-бриллиантовым крестом на золотой цепи на груди. Он был скорее философом, чем священнослужителем, учёным, поскольку являлся врачом-психоаналитиком, наблюдавшим и стремившимся подражать всем примерам основателя учреждения, чтобы считаться достойным руководить им. Он сел рядом со мной и спросил приветливым голосом:

— Что думаешь, брат, об этом доме? — ведь, переступив этот порог, здесь больше не сохранялись звания и чины. Мы все были детьми Божьими, братьями друг другу, только братьями и ничем более, будь то князья, мужики, солдаты или попы.

Любимый пёс, поднявшийся вслед за Настоятелем, положил свою красивую голову мне на колени и смотрел на меня влюблёнными глазами, ожидая ласки. Я рассеянно погладил его и ответил, растроганный, на вопрос главы общины:

— Думаю, что сюда перенесся кусочек рая, батюшка, и царящий здесь покой доказывает, что благословение Создателя хранит это место, даруя утешение и исцеление огорчённым сердцам, ищущим здесь прибежища.

Он ничего не ответил, и прошло несколько минут, в течение которых он молча предложил мне чашку чая, а я, глядя в голубой воздух, вспоминал вероломную жену, которую так любил и из-за которой так страдал. Но вдруг он снова возвысил голос:

— Почему ты пришёл к нам? Что тебя тревожит? Я вижу, ты молод, здоров, занимаешь хорошее общественное положение. Что случилось?

Вопрос испугал меня. В моём существе всегда жила — это правда — какая-то тайная, неопределённая тоска, неизлечимая тревога, неудовлетворённость, которую я никогда не мог исправить, и которую сентиментальная катастрофа лишь усугубила. Если бы я внимательно себя изучил, я сам не смог бы объяснить причину этого болезненного состояния, которое следовало за мной с детства через отрочество к зрелости, состояния, теперь достигшего пика из-за предательства любимого человека. В действительности, у меня была семья, которая обожала меня в детстве и уважала в юности. Я блестяще окончил университет. Достиг звания капитана ещё молодым. Был богат, никогда не знал трудностей или лишений. Жил за границей, наслаждаясь удовольствием очаровательных развлечений и более обширными исследованиями, которые утоляли мою жажду утончённого образования. Только разочарование от неверности моей жены давало поводы для жалоб к самому себе, настраивая меня против жизни и радостей, свойственных человеческой природе. Однако я никогда не чувствовал себя счастливым! Беспокойство, тревога и особый страх перед будущим всегда следовали за мной по пятам, омрачая мою храбрость жить. На неожиданный вопрос Настоятеля я, следовательно, открыл душу в признаниях, рассказал подробности своей жизни, включая сладкий и несчастный любовный роман, и заключил:

— Достопочтенный отец! Сегодня я считаю себя самым несчастным из людей! Мир и общество мне опостылели! Моя душа стремится к идеальному положению, природу которого я не могу постичь! Мне не хватает чего-то особенного, отсутствие чего мучает меня и мешает эффективной деятельности в любой сфере! Рядом с вами я ищу облегчения для тревог сердца и просветления для духа, которому необходимо подготовиться к новому этапу существования!

Пока я говорил, Настоятель едва заметно улыбался, словно сомневаясь в правдивости моих бед или же глубоко понимая их. По крайней мере, такое впечатление произвела на меня его ироничная и не слишком обнадёживающая улыбка, с которой он выслушивал мои откровения. После чего он достал из кармана сутаны подзорную трубу, неспешно собрал её, положил на столик и воскликнул, как только я закончил свою длинную речь:

— Никогда не думал, брат мой, что тебе не хватает единения с божественной любовью?

— Да, эта мысль часто приходит мне в голову. Я очень хотел бы стать пылким верующим в небесные дела… но рационально убеждённым. Хотел бы приблизиться к Богу, чувствовать его, служить ему. Но как?! Как найти Бога в легкомысленном и эгоистичном обществе Санкт-Петербурга, Москвы, Парижа, Лондона, Берлина, Вены или в произвольных выставках Рима? Как найти его и соединиться с Ним, если религии также ничего определённого об этом не знают и, не зная, ничего убедительного не объясняют, а на самые серьёзные вопросы, волнующие человечество, отвечают, что предмет недоступен человеческому пониманию, это тайна Творения, Законы Непознаваемого, перед которыми мы должны пассивно склониться, не смея пытаться их разгадать?… Как найти Бога в невежестве, в положении и страданиях мужиков? Как найти его перед лицом слепого или прокажённого, кретина или калеки, который ползёт, когда там я вижу роскошь Императора или изящный силуэт девы? Как найти его в неполноценности вырождающегося, когда я восхищаюсь превосходством святого и гения? Как принять его в жестокости казарм, в безжалостности врага, в дикости полей сражений, в лицемерии и эгоизме салонов, в безнравственности социальных слоёв, побеждённых страстями?

Теперь я пришёл искать его здесь. Это последняя надежда, что у меня осталась. Возможно, это уединение и святость жизни, которой здесь наслаждаются, смогут указать мне то, в чём я нуждаюсь: свет для понимания вещей и событий, утешение для сердца, израненного отчаянием, мужество для духа, нуждающегося в любви и вере… ведь прежде всего я страдалец!

— Правда в том, мой дорогой, что ты искал Творца там, где, как ты сам знаешь, не сможешь его найти! — возразил монах. — Я не хочу отвлекаться с тобой на эту тему, потому что это было бы бесполезной речью. Возможно, если бы ты искал его внутри себя, в тайниках своего сердца, в критерии своего разума, ты бы уже нашёл его! Бог, однако, находится везде, где может проявиться его величие, и никогда — в предрассудках, которые человек изобретает, чтобы сделать несчастным себя и ближнего. Его Законы ясны и просты. Однако нужно, чтобы мы умели искать его с вниманием и уважением, чтобы суметь найти! Такое приобретение — убеждённость, уважение к идее Бога — будет делом нашего личного усилия, добродетелью священного труда. Никто не сделает это за нас. Это милость, которую мы не получим от других. В лучшем случае, кто-то сможет указать нам путь, которому следовать, чтобы найти его в событиях нашей собственной жизни, и так мы просветимся в его свете… то есть познаем критерий его истинных Законов. И это то, что я сделаю с тобой в этот момент, желая служить тем, кто ищет защиты под верным покровительством Девы матери Иисуса.

Он величественно поднялся, приглашая меня следовать за ним. Подошёл к балкону башни и, протягивая мне подзорную трубу, которую держал в руках, указал затем на горизонт в северо-западном направлении и продолжил:

— Направь эту трубу туда, на северо-запад… и ответь… Что ты различаешь?

Я повиновался, полный любопытства, не предвидя замысла моего доброго наставника и хозяина. Но я видел лишь возделанные поля, овраги, покрытые свежей травой, создающей волнистый рельеф местности, тающий снег, ручьи, сверкающие на солнце словно серебряные ленты, сосновые леса и рощи, сменяющие друг друга то тут, то там, а вдали — горный хребет с его снегами и ледниками, мрачный и загадочный.

— Я вижу пасторальную и уединённую панораму. И действительно, дорогой брат, здесь наши мысли невольно обращаются к созерцанию Бога в действии природы… — ответил я уклончиво и неохотно, не понимая, что хотел, чтобы я обнаружил тот, кто отныне должен был направлять меня.

— Поверни подзорную трубу ещё немного, всё время на северо-запад. Что видишь?

Я всмотрелся внимательнее, и вдруг сильное волнение заставило меня внутренне содрогнуться:

— Ах, да… — воскликнул я. — Знаменитый особняк! Особняк прекрасной Ольги! Всё такой же… со времён Екатерины II!

Я быстро отвёл прибор от точки фокуса, чтобы удивлённо взглянуть на старого монаха, который улыбался. Он спросил низким, почти мрачным голосом:

— Знаешь, кто жил там много лет назад?

— О да! Князь Вяземский! Сергей Соколов… основатель этого Ордена… этого Учреждения… Сколько воспоминаний пробуждает во мне один этот вид! Помню, что мои деды владели землями здесь, которые граничили с землями того особняка. В моём детстве, ведь я родился в этих краях, когда мы выезжали на прогулку, мы проезжали мимо его ворот, выходящих на дорогу. Я часто просил бабушку, с которой чаще всего гулял, остановить тройку перед главными воротами; мне казалось, что если я задержусь на некоторое время, разглядывая аллеи парка, то в конце концов увижу там прекрасную Ольгу, поющую в своём безумии… и что печальная фигура Князя появится между яблоневыми аллеями, играя на своей неразлучной флейте, как это было, когда он жил в особняке, согласно преданию и рассказам моей бабушки, которая знала Князя. Несколько раз в мои 10 лет я чувствовал влечение к прекрасной Ольге, словно был влюблён. И хотел посетить те комнаты, чтобы увидеть и потрогать всё, что она сама видела и трогала. Но меня предупреждали, что дом населён призраками и что было бы опасно испытывать непостижимое. Признаюсь вам, однако, дорогой брат, что эти детские впечатления до сих пор не исчезли из моей души.

— Да, дом продолжает волновать воображение благодаря легендам, которые окружали его всё это время. Однако неправда, что в нём водятся призраки, хотя там и происходят странные явления, разумные и словно намеренно созданные для привлечения внимания. И многие из моих больных полностью излечились от своих психических недугов после нескольких дней пребывания там. Я не думаю, что ты болен, брат Владимир Купреянов! Твои расстройства не выходят за рамки непонимания того, кто не научился переносить с должной естественностью перипетии, свойственные человеческому существованию. На мой взгляд, ты непокорный, морально и умственно невоспитанный человек, которому абсолютно ничего не недоставало в течение жизни и который именно поэтому, столкнувшись с первым же противодействием, взбунтовался, потому что, привыкнув приказывать и быть послушным с колыбели, настолько подавился первой неудачей, что счёл себя безнадёжно потерянным для необходимой реакции.

Я опустил голову, не зная, что ответить этому необычному человеку, который, казалось, читал в моих мыслях страсти, которые взбудоражили мою жизнь, но вскоре снова направил подзорную трубу на особняк. Он же, однако, продолжил после долгого молчания и как будто говоря сам с собой, почти безразлично, давая понять, что его мало интересуют решения, которые я, возможно, приму:

— Если ты не суеверен и обладаешь достаточной смелостью, чтобы встретиться с неизведанным, посети особняк в одиночестве и оставайся там столько, сколько пожелаешь. Он является собственностью нашего монастыря, унаследованной от князя Вяземского. Особняк хорошо сохранился. Когда мы входим туда, создается впечатление, будто он и прекрасная Ольга только что покинули его. Это священный оазис для наших больных, средоточие благотворных влияний, своего рода исправительное учреждение, куда многие приходят отчаявшимися, а возвращаются заново обращенными к Богу благодаря посвящению, которое даётся им там сверхъестественными способами… Там ощущается атмосфера, подобная египетскому, индуистскому или тибетскому святилищу. Иди, если желаешь. Я дам тебе проводника, поскольку это далеко, хотя отсюда особняк можно увидеть через подзорную трубу. Я не буду принуждать тебя идти. Пойдешь, если захочешь, и когда сочтешь нужным. Если по возвращении ты не почувствуешь себя исцеленным, то есть обновленным для новой жизни, значит, твоя болезнь действительно неизлечима, потому что она порождена твоим собственным нежеланием помочь самому себе.

Прошло несколько дней, в течение которых я не видел Настоятеля, даже во время религиозных служб. Дни становились всё приятнее. Весна продолжала свой ход, неся с собой радость и красоту. Холод всё ещё был сильным, но не было бурь, и небо, продуваемое лёгким ветерком, казалось прозрачным и светлым с одной стороны, в то время как противоположная сторона была более тёмной и загадочной, что делало яркость ближней стороны ещё более заметной. А ночи, такие же ясные и короткие, располагали к размышлениям и экстазу, настраивая душу на мягкое созерцание природы.

Часто в эти ясные ночи, в дерзости одиночества, я прокрадывался по коридорам, поднимался на башню, сопровождаемый только собакой, которая ко мне привязалась, и, склонившись над балконом террасы, пытался разглядеть поместье прекрасной Ольги, хотя и понимал, что невооружённым глазом его не увижу из-за расстояния и ночного полумрака. И тогда я позволял себе погружаться в странные размышления:

— Почему этот дом так впечатлял меня с детства? Почему я испытывал одновременно притяжение и отвращение сейчас, перед возможностью узнать его изнутри, чего так желал в детстве? И почему Настоятель посоветовал посетить его? Что там было такого, что могло лечить больных и перевоспитывать характеры? Действительно ли там водились призраки, как утверждала молва? И неужели я, человек просвещённого общества, офицер армии Царя всея Руси, дух, считавшийся сильным всеми, кто знал меня прежде, поверю легендам, которые крестьяне распространяли об этом жилище по всем деревням Урала? Что на самом деле стояло за памятью о том Князе-монахе, которого три поколения любили и благословляли? И что с ним случилось, что он, оставив всё в мире, закончил свои дни в приюте для умалишённых, созданном им самим, ухаживая за больными, разговаривая с ними и понимая их лучше, чем когда-либо понимал придворных во время расцвета своей светской жизни? Было ли это просто призванием к добру, как говорили?

Я пытался расспрашивать монахов об этом, больных и постояльцев. Но последние ничего не знали или притворялись незнающими из уважения к самим событиям, а первые, пожимая плечами, отвечали двусмысленными улыбками:

— Обратитесь к нашему Настоятелю, брат. Только он сможет рассказать.

В конце следующей недели, одолеваемый любопытством, я решил отправиться в поместье без дальнейших промедлений. Я тщательно умылся, побрился и подровнял бакенбарды, надушился, надел лучшую одежду, которую взял с собой, словно собирался представиться самой прекрасной Ольге (и именно это ощущение волновало меня), укутался и, представ перед Настоятелем, которого не видел с того дня разговора на башне, сказал ему:

— Я последую вашему совету, батюшка… Я посещу поместье нашего любимого князя Вяземского…

Священник улыбнулся той загадочной улыбкой, которая пугала меня, глаза его сияли, словно искры удовлетворения зажгли его душу; он положил левую руку мне на плечо и, осенив крестным знамением мою голову правой рукой, как принято у православных, прошептал только:

— О, я знал! Да благословит тебя Господь, брат! Я уверен, что ты не пожалеешь. Я дам тебе пажа. Иди с миром…

Когда я уходил, жаворонки пели в парке, и мотыги обитателей блестели в бледном солнечном свете, движимые неустанным трудом. Мы только что слушали полуденные песнопения, и я всё ещё чувствовал, как в чувствительности моей души отзываются звуки мелодии, которую эхо повторяло повсюду, мелодии suggestive и печальной, которую попы пели той Казанской Богородице, почитаемой душой всех русских, и чей материнский облик, казалось, созерцал с лёгкой улыбкой мягкость этого убежища мира, воздвигнутого под её покровительством.

— Батюшка, вы найдёте там внутри, в кладовой и погребах, всё необходимое для вашего пребывания. Дважды в месяц кладовая пополняется здесь, когда есть гости… — сказал мне молодой послушник монастыря, который провожал меня, оставляя у главных ворот поместья, чтобы вернуться до наступления ночи.

IV

После отъезда проводника, который даже не соизволил спешиться с коня, когда я слезал с седла и доставал свою сумку с одеждой и необходимыми вещами, с внутренней стороны ворот появился один из тех молчаливых и застенчивых типов, которых я привык видеть с мотыгой в монастырском парке. Он смиренно поприветствовал меня, называя батюшкой и прося благословения, затем прошёл через ворота, взял мой багаж и пригласил войти с ним, заверив, что о лошади можно не беспокоиться — о ней должным образом позаботятся. Оставив мой небольшой багаж в вестибюле, он сказал:

— Вы сами выберете комнату для проживания. Я не могу войти в основную часть дома, чтобы проводить вас. Я не захожу дальше кухни и столовой. Этот дом — святыня.

Было около трёх часов дня. День стоял ясный, воздух был прозрачным, а небо — голубым, хотя на горизонте собирались тяжёлые тучи, предвещая ночной ливень. Некое чувство таинственности и страха удержало меня от немедленного входа в дом, и я сказал себе:

— Сначала осмотрим сад. Посмотрим на эти розы, которые, как всегда говорили, Князь выращивал собственными руками. Обойдём парк, чтобы для начала освоиться со всем снаружи.

С этими мыслями я приободрился и отправился бродить по аллеям огромного сада. Это был, можно сказать, парк-сад, поскольку здесь были не только аллеи яблонь и слив, но и шпалеры роз, заросли бегоний и живые изгороди из рододендронов; можно было любоваться не только рядами сосен и тополей, но и гвоздиками и нарциссами; созерцать не только кроны лип, но и вдыхать тонкий аромат фиалок и лилий, в то время как вьющиеся кустарники обвивали мраморные колонны галерей, придавая жилищу некую поэтическую атмосферу, словно увиденную в счастливых снах.

В определённой части парка протекал небольшой ручей, сейчас полноводный от таяния снега на близлежащем холме; то тут, то там на садовых дорожках блестели на солнце кристально чистые лужицы и маленькие потоки талой воды, стекающей с деревьев и возвышенностей местности, а также с крыши дома, очень неровной, демонстрирующей причудливые купола с их круглыми сводами и острыми шпилями в ярко выраженном азиатском стиле.

Тревожная, почти пугающая тишина окружала пустынную местность. Примерно в двух верстах находилась небольшая деревня мужиков, одна из тех, что я созерцал с высоты монастырской башни, но совершенно невидимая из усадьбы, где я находился. Я чувствовал, будто проникаю в мир, отличный от того, в котором жил до сих пор, мир, который переносил меня в какую-то иную часть вселенной, а не на Землю, и что я единственное живое существо, обитающее здесь. Ощущение забвения и заброшенности окутывало меня, располагая к тонкому состоянию гармонии с природой, до такой степени, что я бы поклялся, что даже понимаю разумные вибрации окружающих меня растений, шелест деревьев и журчание нежных потоков, и казалось, что даже волнение тех семян, прорастающих в недрах земли, шёпот порхающих в воздухе бабочек и шум сока, текущего по стеблям этих нежных растений и стволам сосен, были близки моему пониманию, всё отождествлялось с моей душой, словно мы все вибрировали на одной психической частоте притяжения и передачи.

И так, когда день клонился к вечеру, когда тени холма окрашивали местность в цвета сладкой меланхолии, я решился войти внутрь дома, погружённого в одиночество.

Это было легкое и манящее пространство в восточном стиле, настоящее святилище искусства, красоты и тайны, хотя характерные черты русского домашнего быта также выделялись в общем ансамбле. Из вестибюля я прошел в устланную коврами гостиную, где над печью возвышался масляный портрет князя Вяземского в молодости, а оттуда — в округлую столовую, окруженную окнами и жалюзи, где на столе меня ожидали изысканные и скромные яства. Чувствуя голод, я отведал несколько печений, засахаренных фруктов, яблочного варенья, сыра и меда с молоком, оставив намерение обойти весь дом, поскольку сумерки уже окутывали его помещения своей таинственностью. Я поднялся на первый этаж по извилистой лестнице и расположился в просторной, хорошо обставленной комнате — первой открытой, которую обнаружил, с окнами на восток. Там был камин и удобные кресла, помимо кровати из черного дуба с инкрустациями из позолоченной бронзы. Никакие неприятные ощущения меня не тревожили. Однако время от времени в моем сознании возникала уверенность, что я не один, что крылатые сущности окружают меня, вселяя в мою душу то сладостное спокойствие, которое расслабляло мои нервы, успокаивая их, смягчая их возбуждение таинственными вибрационными бальзамами, существование которых за пределами материального мира я тогда даже не мог себе представить.

Но человек, несомненно, впечатлителен, особенно когда чувствует себя окруженным обстоятельствами, которые в своем дилетантском невежестве считает таинственными. Легкая дрожь время от времени пробегала по моему телу, спускаясь вдоль позвоночника. Несколько встревоженный, я решил не покидать выбранную для ночлега комнату, закрылся в ней, зажег самовар, найденный на печи, намереваясь приготовить чай, чьи листья также находились там, хранясь в затейливой фарфоровой шкатулке; зажег шестисвечный канделябр и, так обильно освещенный, достал из своего свертка том Нового Завета, привезенный из монастыря, намереваясь читать его, чтобы успокоить тревожное чувство страха, охватившее меня при мысли о том, что я совершенно один в большом особняке, окруженном легендами и домыслами.

"Иисус Христос составит мне компанию в этом одиночестве, где неведомые силы природы, кажется, навязывают себя человеческому разуму…" — подумал я растроганно и убежденно в той особой ситуации. К тому же дождь, сначала сильный и шумный, потом легкий и шелестящий, падающий каплями на садовую почву и кроны деревьев, еще больше понизил температуру. Я закрыл окна с решетками в восточном стиле, растопил печь и принялся читать при свете канделябра, который поставил на столик рядом с собой. Открыв наугад страницы Нового Завета, я сразу же нашел эти стихи от Матфея, 11:25: "В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам".

Я читал и перечитывал сколько мог, пытаясь усвоить учение, которое в действительности было тонким и ускользало от моего понимания человека, никогда не жившего духовной жизнью, всегда поглощенного мирскими делами. И думал, перечитывая:

"Несомненно, позже я лучше пойму содержащееся здесь учение. Будем настойчивы в изучении".

Я продвинулся дальше и нашел новый урок, который глубоко меня взволновал, поскольку я никогда не позволял себе труда внимательно изучать страницы этой очаровательной книги, и теперь, читая этот новый отрывок, я подумал о вероломстве моей жены и увидел описанную сцену, разворачивающуюся перед моими глазами, словно я сам при ней присутствовал (Иоанн, 8:3-11):"

Часть 1:

"Тогда книжники и фарисеи привели к нему женщину, уличенную в прелюбодеянии, и поставили ее посреди площади. И сказали Ему: Учитель, эта женщина только что была поймана в прелюбодеянии. По закону Моисея таких следует побивать камнями. Что скажешь Ты? — Говорили это иудеи, искушая Его, чтобы найти повод обвинить Его. Но Иисус, наклонившись, начал писать пальцем на земле. Когда же они продолжали спрашивать Его, Он выпрямился и сказал им: Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень. И, снова наклонившись, писал на земле. Они же, услышав это, стали уходить один за другим, начиная с старших; и остались только Иисус и женщина, стоящая посреди. Тогда Иисус, поднявшись, сказал ей:

— Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

Она ответила:

— Никто, Господи.

Тогда Иисус сказал:

— И Я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши.

Часть 2:

В ту ночь я спал спокойно, а на следующее утро проснулся отдохнувшим и бодрым, как давно себя не чувствовал. На второй день я обошел весь дом, осмотрел его роскошные помещения, утварь и богатства, просмотрел книги в библиотеке, полюбовался картинами в залах и комнатах, посидел на всех стульях и диванах, проверяя их удобство, как делают дети, посещая чужие дома; посетил кухню и кладовую, спустился в погреба, выбрал консервы и укрепляющие вина, плотно пообедал, тщательно исследовал окрестности, а за холмом обнаружил десятины, подготовленные к посеву, и мужиков, занятых работой; искупался в ручье с прохладной водой и даже насвистывал веселые старинные местные песни, которые пришли мне на память. Однако меня тяготило отсутствие собеседника, невозможность услышать звук собственного голоса или чьего-то еще. Тогда я начал петь вслух. Но эхо оказалось таким протяжным, что я смутился и предпочел замолчать, поняв, что эта местность казалась слишком священной, чтобы осквернять ее банальным шумом.

Так прошло три дня, а я все еще не понимал, почему Настоятель монастыря предложил мне посетить это старинное жилище. Все казалось, и действительно было, нормальным и простым. Единственный слуга, которого я видел по прибытии, исчез, хотя я уже установил, что он жил в избе в глубине парка, так как мельком видел, как он водил лошадь на водопой, а потом на пастбище. Я сам мыл посуду, которой пользовался, и прибирал комнату, питаясь консервами, сладостями, медом, фруктами и молоком, которые всегда находил на кухне, помимо деликатесов, которые сам доставал из погребов. Однако на четвертый вечер все изменилось. Тогда я начал понимать не только причину, по которой Настоятель предложил мне этот визит, но и то, почему больные и опечаленные уходили оттуда исцеленными телесно и душевно от дурных страстей, приобретенных в миру, а также почему имя князя Вяземского до сих пор произносилось с почтением, несмотря на то, что он жил во времена Петра III и Екатерины II.

V

Я проснулся ранним утром, когда на горизонте еще не было даже намека на рассвет. В абсолютной тишине этих мест, где даже петушиное пение не нарушало безмолвие, меня удивил нежный звук флейты, исполняющей мелодию, показавшуюся мне менуэтом Моцарта. Я приподнял голову из-под одеял, чтобы лучше слышать, и звуки продолжались — такие же мягкие, сладостные, очаровательные, словно небесные поэмы, струящиеся благочестивыми потоками к Земле. Порой казалось, что музыкант становился под моими окнами, чтобы почтить меня своей музыкой, даря серенаду. Иногда же удалялся, словно перемещаясь к другому концу парка.

Я осторожно встал и посмотрел наружу сквозь щели в жалюзи. Ничего не смог разглядеть из-за густой листвы деревьев и множества кустарников, которые возродила весна. Я знал, что ходили слухи о душе князя Вяземского, якобы возвращающейся из духовных сфер, чтобы помогать страждущим в этих краях, и что в такие моменты можно было услышать его игру на флейте, как в былые земные времена. Однако я никогда особо не верил этим рассказам, всегда оставаясь недоверчивым.

В ту ночь, все еще сонный, я вернулся в постель, не зная, что и думать, но без какого-либо страха. Я предпочел предположить, что слуга, живущий в усадьбе, был музыкантом и, страдая бессонницей, развлекал себя игрой на флейте, прогуливаясь по саду, несмотря на холод. Однако я заметил, что партию мог исполнить только очень талантливый артист, и что простой слуга монастыря или усадьбы не мог настолько глубоко владеть божественным искусством. Поскольку я встречал в самом монастыре князей, графов и высших военных чинов, добровольно взявших на себя самые скромные обязанности в общине для искупления прошлых грехов, я решил, что слуга, должно быть, какой-то известный артист, от всего отказавшийся ради служения Богу и ближним.

Я снова заснул, удовлетворенный объяснением, которое предоставила цепочка мыслей моего закоснелого ума, продолжая слышать, растроганный и счастливый, очаровательную мелодию, настраивающую мою душу на почти небесное блаженство. Ложась спать, я оставил окно приоткрытым, чтобы лучше слышать звуки флейты… А утром, проснувшись от солнечного света, заливающего комнату, я услышал мелодию настолько отчетливо, что испуганно вскочил с постели и встал посреди комнаты, поскольку казалось, будто флейтист теперь проник в саму комнату, где я находился, и любезно будил меня своей музыкой.

Я посмотрел на маятниковые часы над печью. Они показывали 9:10… пока музыкант, казалось, спускался по лестнице, чтобы продолжить свой прелестный концерт в приемной, где прекрасный масляный портрет Сергея Соколова, казалось, улыбался гостям.

Я поспешно оделся, взволнованный, и вышел, чтобы искупаться в ручье, потрясенный происходящим. Моим первым порывом было найти слугу, чтобы расспросить его о случившемся. Но я сдержался, опасаясь показаться смешным и быть принятым за суеверного труса, который пугается одиночества в доме, считающемся населенным призраками. Однако, спустившись и выйдя через боковую дверь, которая вела к кратчайшему пути к ручью, я больше ничего не слышал. Музыка прекратилась, и двадцать минут спустя я убедил себя, что не слышал никакой музыки, и все это было лишь приятным весенним сном…

День прошел без каких-либо других происшествий. Я долгое время провел в библиотеке, где обнаружил важные труды по оккультизму, индийскому факирству, магии, магнетизму и наставления о возможности общения человека с душами умерших, их видения, разговора с ними и понимания их. Хотя чтение было увлекательным, оно меня шокировало, поскольку я никогда прежде не обращался к подобным сочинениям на столь деликатные темы. Кроме того, меня угнетало то, что я находился здесь уже четыре дня, не слыша ни звука собственного голоса, ни голоса другого человека. Взяв том Нового Завета — чтение, которое более всего привлекало меня с момента прибытия в монастырь благодаря утешению и надежде, которые оно дарило, — я направился в вестибюль, где сел на мраморную скамью и начал читать вслух Нагорную проповедь, наслаждаясь ароматом роз и лилий, сосен и сирени, освеженных вчерашним дождем.

Однако через несколько минут меня охватило ощущение, будто я окружен внимательными слушателями, которые расселись на ступенях лестницы у моих ног, на газонах и ближайших скамейках. Поскольку это необычное чувство никак не повлияло на мое превосходное настроение, я продолжил медленно читать, переходя к описанию притч, исцелений слепых, парализованных, прокаженных.

Хотя мой взгляд был опущен на страницы книги, я замечал, что число слушателей увеличивается, что внимательные взгляды устремлены на меня, жаждущие слов, слетающих с моих губ, и что в этих взглядах сияли надежды, желание, чтобы пленительный образ Назарянина был представлен им глубже и яснее через его собственные деяния для страждущих. Тогда я листал книгу, искал отрывки, где слово Господне было более убедительным и красноречивым, и декламировал стихи, сам воодушевляясь величественными учениями, которые постигал, однако не давая себе истинного объяснения происходящего, не обращая должного внимания на удивительное и прекрасное явление, которое происходило, оставаясь как бы в стороне от этого факта, хотя и осознавая его через функции сознания, находясь в промежуточном состоянии (частичном трансе), во время которого человек может жить, воспринимая события обоих миров, в которых он в действительности существует — земного и духовного.

Внезапно в более отдаленной сиреневой аллее послышались звуки флейты. Я машинально поднял глаза, уверенный, что кто-то вполне материальный демонстрирует там свои артистические наклонности… и действительно заметил в полумраке деревьев мужской силуэт лет 35–40, красивый, со смуглой кожей и тончайшими руками, чьи мягкие очертания я мог различить, несмотря на расстояние. Он играл на флейте и медленно шагал по сиреневой аллее. Одет он был в шелковую тунику цвета зеленой листвы, которая спускалась почти до колен, застегнутая с левой стороны от высокого воротника до подола, окаймленная красно-желтой тесьмой и перехваченная в талии поясом с золотой пряжкой. Рукава были широкими и присборенными на запястьях, украшенными той же красно-желтой тесьмой. Светлые штаны в восточном стиле, то есть свободные, по-видимому, из шерстяной ткани; и изящные низкие сапоги, как для верховой езды. На голове белый берет, напоминающий индийский тюрбан, что придавало фигуре явственный восточный облик. Бороды у него не было, хотя виднелись тонкие усы, слегка опущенные к уголкам рта, столь характерные для русских азиатов.

Заметив эти детали с первого взгляда, я решил, что это реальный человек. Я встал, пытаясь приблизиться к нему, но стоило мне подойти ближе, как он перемещался в параллельную аллею. Когда я снова продвигался вперед, он возвращался через клумбы к вестибюлю, все время играя на своей флейте с опущенными глазами. Тогда я понял, что происходит что-то необычное. Взволнованный, я решил найти слугу, чтобы расспросить его об этом. После некоторых поисков я обнаружил его крепко спящим и храпящим на мраморной скамье под розовой беседкой. Поскольку я уже не видел молодого флейтиста и не слышал его мелодии, я предпочел не будить слугу, чтобы не выглядеть смешным, заставляя его думать, что я напуган тем, что остался один в доме, окруженном легендами и преданиями.

Между тем наступал вечер, и я, после скромной трапезы, проведенной в полумраке столовой наедине со своими размышлениями, направился в библиотеку, намереваясь читать трактаты об оккультизме и явлениях душ из другого мира, чтобы найти удовлетворительные объяснения тому, что происходило вокруг меня. Я сел в удобное кресло у камина, который сам разжег, насладился чашкой чая, который приготовил заранее, и погрузился в чтение старинной книги о египетских учениях, о явлениях душ умерших и их сверхъестественном общении с людьми. Мне не удалось закончить даже первую страницу. Мощный и непреодолимый сон отяготил мои веки, и я начал клевать носом, готовый заснуть, в то время как книга выскальзывала из рук, а очаровательная мелодия флейты теперь звучала позади меня, словно флейтист находился со мной в библиотеке, беззвучно ходя по коврам, намереваясь еще раз почтить меня своим присутствием.

Не в силах более сопротивляться сну, я позволил своей голове естественным образом откинуться на спинку кресла и погрузился в глубокий сон — странный сон, который скорее можно было бы назвать подобием смерти.

VI

Тема, которую я собираюсь развить сейчас, является сугубо спиритической, и я развиваю её, конечно, не для последователей этой важной науки, а для непосвященных и скептиков, желающих найти что-то лучшее, чем их религиозные суеверия или материалистический скептицизм, а также для простых людей доброй воли, с которыми у меня давние обязательства. Это вступление лучше бы подошло как приложение к настоящей главе. Однако, желая, чтобы читатель ознакомился с ним до начала чтения, я помещаю его в вынужденное место, хотя и признаю диссонанс, который такое расположение внесёт в общую гармонию.

Итак, я буду говорить о типично спиритических предметах, об откровениях и уроках, уже установленных и распространённых кодексами Спиритизма, в частности, ссылаясь на сенсационное открытие исследователями и учёными-спиритуалистами существования так называемого периспирита в человеческой природе.

Изучение периспирита, этого "астрального тела", всегда более или менее указанного мудростью древних философов и учителей тайных доктрин, культивируемых в академиях таких народов, как египтяне, индийцы, греки, халдеи и вавилоняне, и популяризированного в современную эпоху Спиритическим Откровением, является одним из самых прекрасных и достойных исследования аспектов Трансцендентальной Науки. Его познание позволит наблюдателю понять истину о многих проблемах, волнующих человека, ведя его к культу бессмертных принципов, ведущих к Богу, и объясняя факты, абсолютно необъяснимые без его вмешательства, то есть без вмешательства упомянутого периспирита. Было бы крайне полезно, если бы люди в целом решились на это изучение и вытекающие из него наблюдения, однако без предвзятости предрассудков, поскольку речь идет о грани вечной Истины, открытой наукой, а не о философской, научной или религиозной догме.

В настоящей работе, пытаясь кратко осветить столь грандиозный предмет, мы опираемся на критерии, уже изложенные Спиритическим Откровением, и делаем это по следующим причинам:

1 — Это самый передовой критерий по данному вопросу, который божественное Вдохновение уже открыло миру;

2 — Мы не смогли бы создать лучший критерий в вопросе о периспирите, чем уже изложенный Спиритическим Откровением;

3 — Мы делаем настоящую работу под эгидой того же Откровения, единственного уполномоченного на Земле для научного, весьма позитивного обмена с Духовностью;

4 — Древние школы Науки и Философии, которые также раскрыли существование "астрального тела", сопровождающего человека с его плотским телом и бессмертной душой, хотя и достойны уважения за усилия, предпринятые в свое время, были превзойдены Спиритическим Откровением, которое достигло на данный момент максимума трансцендентных учений, возможных для усвоения современным человеческим разумом. Поэтому мы не можем использовать учения тех школ или отказаться от этого Откровения, если хотим оставаться, как мы действительно того желаем, абсолютно беспристрастными на пути вечных Истин.

Говоря о периспирите, мы неизбежно коснемся души и её атрибутов. Для этого мы также опираемся на то, что небесные Духи запрограммировали для Откровения, поскольку мы работаем под их руководством и вокруг самых насущных потребностей тех же людей. Сказав это, вернемся к нити нашего романтического изложения.

* * *

Я не смог бы ответить тому, кто спросил бы меня, сколько времени я пребывал в том сне, который правильнее было бы назвать полным коллапсом физических и психических функций, то есть — абсолютным беспамятством!

Однако я знаю, что пробуждался медленно, и когда захотел встать, лишь с мучительным усилием смог освободиться от кресла. Казалось, будто крепкие железные цепи удерживали меня, лишая возможности двигаться свободно, или словно внезапный паралич грозил отнять мою обычную подвижность. Наконец, я поднялся… и, повернувшись, чтобы дойти до двери и покинуть библиотеку, увидел перед собой приветливую фигуру князя Вяземского, улыбающегося и любезного, с неизменной флейтой в руках, в позе человека, готового возобновить концерт.

Я сразу узнал его, теперь, когда видел его лицом к лицу. В приёмной висел его портрет маслом в полный рост, и, глядя на него сейчас, я вспомнил об этом, полагая, что узнал его только по портрету. Сильное волнение охватило меня, подсказывая, что я узнал бы его, даже не видя портрета, поскольку какие-то неведомые узы, казалось, мощно связывали наши души — впечатление, возникшее с первого мгновения. Однако я почувствовал себя смущённым в его присутствии. Неудобное ощущение уважения, страха и стыда сковало мои действия. Я забыл поприветствовать его и извиниться за вторжение в его дом, объяснив, что оказался здесь по указанию Настоятеля монастыря. Я также забыл, что этот самый Сергей Соколов, князь Вяземский, стоящий сейчас передо мной, уже не принадлежал к миру живых, так как умер ещё до XIX века, в котором мы находились.

Я обернулся в замешательстве, намереваясь уйти через одну из боковых дверей, закрытых портьерами, чтобы скрыться от его присутствия. Пытаясь сделать это, я споткнулся о кресло, в котором сидел ранее, и, охваченный изумлением, увидел самого себя, все еще сидящего там, глубоко спящего и громко храпящего, словно какой-нибудь буржуа после обильного обеда, издавая долгие и гротескно повторяющиеся вздохи. Я созерцал себя ошеломленно и признаюсь, что это грузное 35-летнее тело вызвало во мне отвращение. Затем я осмотрел свое другое "я" — то, которое не спало и созерцало спящего, и нашел его приятным и более близким себе. Я провел руками этого моего мыслящего существа, бодрствующего, по лицу того, кто покоился в кресле, погруженный в сон. Я пригладил его волосы, не сумев убрать со лба выбившуюся прядь, которая, казалось, мешала глазам. Я коснулся его рук, одежды и прислушался к биению его сердца. Однако казалось, что я делаю это с какой-то чужой личностью, настолько независимым от него я себя чувствовал, хотя и признавал его частью себя, другим "я", составляющим мою человеческую личность.

Еще более смущенный, не понимая происходящего, я повернулся к Князю, который продолжал улыбаться и который, наконец, возможно, сжалившись над моей неуверенностью, мягко взял меня за руку и повел в вестибюль.

— Добро пожаловать, мой дорогой Владимир! — сказал он нежно, тоном ласковым, как мелодия его флейты, но в котором угадывался оттенок меланхолии. — Добро пожаловать! Бог свидетель тому, как твое присутствие здесь радует мое сердце и как долгие годы я молился Создателю, умоляя, чтобы ты пришел сюда. Мое телепатическое упорство увенчалось успехом, ибо вот ты здесь.

Я ничего не ответил, лишь удивленно смотрел на него, полагая, что охвачен странным сном, а он продолжал:

— Нет, ты не спишь, Владимир! То, что сейчас с тобой происходит — это факт столь же естественный, как и прочие факты, связанные с жизнью человека… и этому не следует удивляться. Чтобы ты овладел наукой о самом себе, познал, почему живешь и мыслишь, почему страдаешь и трудишься, почему должен быть добрым, а не злым, я объясню тебе то, что тебе необходимо узнать, поскольку ты пришел сюда исцелить свою больную душу, обучаясь науке Духа. Уроки, которые ты получишь, являются частью необходимой тебе терапии.

Он усадил меня на ту же скамью, где часами ранее я был погружен в чтение Нового Завета, сам остался стоять, подобно выдающемуся профессору во время классической лекции, и сказал мне следующее, в то время как звуки его флейты все еще плыли в воздухе, наигрывая нежную серенаду, хотя в тот момент он не играл на ней, но словно вибрации, породившие мелодию, продолжали удерживаться в пространстве эфирным притяжением.

— Человек, — сказал он, — является счастливым обладателем тройственной природы, установленной Верховным Создателем, которая как раз и дает ему целостную и независимую личность, характеризующую его. И эта величественная троичность его природы классифицируется следующим образом:

1 — Душа или сущность, частица абсолютной Силы, и, как она, вечная, бессмертная; средоточие высших способностей или свойств, которые точно указывают на её происхождение — таких функций, как интеллект, сознание, мышление, память, воля, чувство и прочие атрибуты, которые живут через вечность и делают человеческое существо образом и подобием своего Создателя, поскольку Бог, абсолютное Существо, обладает этими же атрибутами (помимо многих других, которые мы еще не знаем) в высшей степени, в то время как создание обладает ими в относительной степени, поскольку это его сущность, следовательно, душа, будучи средоточием таких атрибутов, является истинным существом!

2 — Астральное тело, или небесное тело, о котором говорится в Писаниях, хотя и без объяснений, как и у многих мудрецов и философов древности, является средоточием ощущений и впечатлений, влияющих на разум, оно также является слугой, инструментом, которым пользуется душа, божественная сущность, чтобы проявлять себя и действовать везде, куда её ведут многочисленные и непостижимые деятельности; именно то, посредством которого мы оба говорим в данный момент, тело, которое позволяет нам выполнять указания нашей души, нашей воли, и делает нас видимыми друг для друга в духовной жизни и даже для людей при определенных обстоятельствах. Это астральное тело, настолько тонкое и утонченное, что в его световых волокнах отпечатываются все наши мысли, впечатления, действия и достижения, настолько тонкое, что оно невидимо на Земле и видимо только при определенных обстоятельствах, состоит, в свою очередь, из трех неразрушимых элементов, хотя и невесомых по отношению к земной материи, великолепных элементов, которые именно делают его вечным, как сама душа, поскольку оно никогда не разрушится, никогда не исчезнет! и по природе своей невидимо как свет, и изменяется только через эволюцию, достигая больших возможностей для полного излучения души, то есть передачи мыслей, желаний и чувств последней. Такими элементами являются:

а — Магнетический флюид;

б — Электричество;

в — Универсальный космический флюид (квинтэссенция материи, из которой происходит всё Творение, материя, наделенная жизнью и непостижимыми для современного человеческого разума возможностями).

3 — Плотское тело, или земное материальное тело, единственное, составляющее преходящую иллюзию, поскольку оно смертно и тленно, так как происходит исключительно из земных элементов. Этого тела, смертного и тленного, я, князь Вяземский, больше не имею, по крайней мере, пока. Однако, как видишь, я живу, думаю и действую лучше, чем когда обладал им и назывался Сергеем Соколовым. Но ты всё еще обладаешь им, поскольку мы видим его там, спящим в том кресле, потому что моя воля свободного Духа, превосходящая твою, навязалась, чтобы ты оставил его на несколько мгновений в осознанном состоянии и выслушал то, что мне нужно сказать тебе, чтобы помочь преодолеть критический этап, через который ты проходишь.

Когда три вышеупомянутых элемента — сущность, флюид и материя — объединяются, они создают мыслящего, разумного, подвижного человека, способного к героическому динамизму, если он сумеет уравновесить свои качества в высшем смысле, готового к величественному служению эволюции, достойного своего божественного происхождения. Чтобы жить на Земле и заниматься собственной эволюцией — естественным законом, которому подчинены все одушевленные существа Творения, включая растения и минералы — создание нуждается в этом плотском теле. Таким образом, оно будет получать от неизменных законов, управляющих судьбами вселенской жизни, это тело много раз, на различных этапах земного существования — или воплощения и перевоплощения. Человек, следовательно, будет существовать сотни раз, потому что он умрет в одном теле и перевоплотится в другом позже, столько раз, сколько будет необходимо, поскольку эволюция создания к славе полноты божественного Существа, которое в нем существует, медленная, долгая и трудная, длится тысячелетиями через последовательные восхождения.

Когда человек умирает, его душа — зародыш, сущность абсолютной Силы — и посредник, то есть флюидическая оболочка, участвующая во вселенском космическом флюиде — квинтэссенции самой материи — выживут в жизни По ту сторону, как ты видишь меня здесь, меня, который был человеком во времена Екатерины II Великой, и чья воля смогла запечатлеть в этой же оболочке детали воспоминаний о собственной одежде, которую мне нравилось носить тогда, и личный облик той эпохи, поскольку это астральное тело чувствительно и восприимчиво, и его свойства поддаются желаниям разума, который умеет излучать с созидательной волей.

В противоположность тому, что предполагали люди, жизнь в Потустороннем мире не является ни смутной и неопределенной, ни непоправимой и неопределенной. Она, скорее, логична и подчинена строгим законам равновесия и беспристрастности, это нормальная жизнь рационального и мыслящего существа, поскольку земная жизнь протекает как подготовительные этапы в многотысячелетнем путешествии эволюции того существа, начавшего с незначительности, но наделенного скрытыми силами для возвышения посредством непрерывного труда, для возвеличивания и очищения до гармонизации с тем, кто дал ему бытие… подобно ребенку, который уже в колыбели содержит будущие силы, все еще спящие в тайниках личности, в ожидании нормального развития.

Будучи подготовительным этапом в путешествии эволюции, земное существование, за небольшими исключениями, является обязательным для каждого существа как агента прогресса. Однако будет зависеть от воплощенного существа сделать из этого существования героический мотив своей славы перед Законами Творца или причину для длинной серии новых существований испытаний, в зависимости от того, сумело ли оно или не сумело направить собственные шаги по критерию долга и справедливости. Длинная последовательность искупительных перевоплощений происходит только если Дух нарушает тонкие правила закона Творения. Мыслящее существо, однако, может быть не привязано только к земным искуплениям… поскольку эволюция также будет происходить в других планетарных мирах, которые, как и Земля, приспособлены для принятия развивающихся человечеств, причем эти миры могут быть даже лучше оснащены, чем тот, в котором мы жили, и в которых наш прогресс будет происходить в гораздо более мягкой форме, чем та, которую мы знаем. Владимир, дорогой брат! Вселенная бесконечна! Мы все живем в Бесконечности, люди и Духи! Жизнь содержит множественные аспекты, которые человеку следовало бы раскрыть, чтобы суметь подняться к возвышенным сферам Истины!

— Но… — возразил я, упрямый и ошеломленный — как вы смогли открыть все эти интересные положения?

— Ты забываешь, возможно, что я свободный Дух, который уже смог проникнуть в определенные тайны Творения и что, следовательно, мой долг — сообщать людям то, что я в свою очередь узнаю в духовной жизни? Кстати, такие учения были открыты людям с очень древних времен.

Только современный человек игнорирует такие принципы, мой дорогой Владимир, потому что излишества Средневековья, разжигая жестокие страсти в человеческом сердце, удалили из академий и храмов возможность гармонизации мысли с небесными разумами для легкого обмена, который питал такие откровения. Однако, не замедлит наступить момент, когда они, сверхнормальные откровения, будут возрождены в земном обществе, благодаря новому всплеску обмена между духовными разумами и человеком, с тенденциями к всеобщей реформе в сердцах и человеческих характерах, как это произошло с пришествием Христианства.

Не было нужды в этих странных речах, и хотя я находил их привлекательными, я молчал, ошеломленный глубиной изложения и напуганный головокружительной бездной неизвестного, которая начинала раскрываться передо мной. Не дав мне времени на размышления, князь Вяземский, снова взяв меня под руку, увлек меня за собой в воздух, заставляя парить вместе с ним в атмосфере, словно мы были осенними листьями, которые ветер срывает с ветвей и заставляет кружиться в пространстве в причудливом танце.

Поднявшись на определенную высоту, всё так же держа меня за руку своей прекрасной рукой, которую я уже заметил ранее, он начал кружить над всей местностью, и я вспомнил падающие звезды, которые часто наблюдал в просторах небес, и сравнил нас с ними. Была глубокая ночь, и луна освещала одинокий унылый пейзаж. В её таинственном свете я мог разглядеть тихие деревушки, овраги и луга, покрытые травой, засеянные десятины, монастырь на вершине холма с его приветливыми колокольнями, стенами и защищающими его деревьями, а дальше — впечатляющий массив Уральских гор, пробуждающий какие-то галлюцинирующие ассоциации.

Признаюсь, что перед этим пейзажем, созерцаемым столь необычным образом, меня охватил настоящий страх, когда я оказался во власти этого странного приключения моего духовного существа, полностью в распоряжении той души князя-философа, которого три поколения благословляли в молитвах и нежно рассказанных историях о нём, где его мудрость и любовь к смиренным и страждущим выделялись как высшее проявление его нравственного благородства.

— Почему мы так летаем, господин? — осмелился я спросить.

— Это для того, чтобы укрепить твою астральную оболочку в эфирных волнах и звёздном магнетизме, чтобы ты мог без большой траты психической энергии выдержать то, что произойдёт, поскольку ты всё ещё душа, связанная с земной материей, которая сильно огрубляет или ослабляет вибрации духовного существа… — ответил он с видимой кротостью.

Больше я ни о чём не осмелился спрашивать, пребывая в спокойном ожидании. Через несколько минут мы вернулись в усадьбу и медленно приземлились на самой высокой и уединённой террасе большого здания, где князь пригласил меня сесть на одну из скамей возле балюстрады.

— Владимир! Я читаю в твоём сердце возмущение против судьбы, поднёсшей тебе чашу непостижимой горечи, кульминацией которой стала женщина, которую ты любил и чья измена долгу перед тобой, обществом и Божьими законами разрушила твою жизнь, возможно, навсегда, — сказал он после нескольких минут нашего пребывания на террасе.

Я печально посмотрел на него, не находя в себе сил что-либо ответить, но чувствуя, как тоска разрастается в моём сердце с каждым услышанным словом. Однако он продолжил с глубокой меланхолией, которую я уже замечал в его манерах ранее.

— Когда такие события происходят в жизни человека, или когда непредвиденные и непоправимые испытания настигают его на жизненном пути, это значит, что его нравственная эволюция происходит через боль, поскольку он противился предупреждениям закона добра в прошлых этапах… а не через любовь и труд, как предписывают божественные установления.

— Как это? — осмелился я спросить, не понимая учения.

— Если мы страдаем неизбежно, в обстоятельствах, которые бросают вызов всем нашим усилиям их исправить, это потому, что причина такой аномалии кроется в прошлом наших планетарных существований, прожитых здесь же, на Земле, или на других планетах, населённых нашими братскими душами, ибо знай, звёзды, мерцающие в пространстве, которое ты созерцаешь, — это планетарные миры, солидарные друг с другом; и души, дети Божьи, могут искупить здесь на Земле, например, ошибки, совершённые в других обществах Бесконечности…

В то время как преступления, совершенные на Земле, также могут быть искуплены и исправлены в других мирах. В часы твоего одиночества, когда твоя душа чувствует потребность побеседовать с Отцом и Создателем, разве ты никогда не задумывался о своем духовном прошлом? Никогда не желал исследовать в глубине своего морального существа причину того, почему ты живешь и страдаешь, чем ты был до своего рождения, что сделал, чтобы чувствовать себя наказанным неблагоприятной судьбой, откуда ты пришел, неся возвышенное наследие своего разума, своих чувств и стремлений, своей боли? Никогда не хотел узнать, почему в глубинах твоей индивидуальности существует неподкупный маяк совести?…

Так вот, мой друг, в твоем собственном духовном прошлом, которое ты не помнишь в состоянии физического бодрствования, в глубине твоей совести, которую ты пытаешься заглушить жизнью страстей, кроются причины неудовлетворенности, волнующей твое существование. Видишь, сколько израненных душ находят приют в нашем гостеприимном убежище, над которым я с первого дня призвал материнскую опеку Марии, матери Иисуса?… Одни безумны, другие больны, многие носят сердца, укрытые разочарованиями, и все они — великие страдальцы, которых только любовь Божья и практика добра могут спасти от отчаяния… ведь все они имели преступные планетарные существования в далеком прошлом. Они были виновны в тяжких преступлениях против законов братства и любви к ближнему, потому что в божественном Творении никто из нас не страдал бы произвольно, не заслужив ненормальности своего положения.

И все те, кто живет здесь под защитой, смирились с драмами собственного существования только после того, как я заставил их пересмотреть ужасную панораму прошлого, последствиями которого стали искупления настоящего, и эпилог которого проявляется здесь же через труд, размышление, практику добра и любовь к Богу. Поэтому для твоей же пользы ты изучишь свое духовное прошлое, которое тесно связано с моим. Будь внимателен, Владимир, и доверься мне.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КНЯЗЬ-ФИЛОСОФ

I

Когда передо мной, на террасе особняка, свободная душа Сергея Соколова произнесла: "Доверься мне, Владимир!" — я почувствовал, как необычное ощущение страха проникло в мое существо, давая понять, что завеса, скрывавшая от моего понимания реальность человеческой души, была разорвана этими краткими словами. Меня охватил обморок, но я естественным образом пришел в себя, подчиняясь психическому закону раскрытия глубинной памяти. Однако моя личность графа Владимира Купреянова, офицера войск русского Царя в 1840 году, более не существовала в моем сознании! Благодаря определенному процессу, обычному в духовном мире, я мысленно вернулся в прошлое древних существований и ощутил себя другой личностью, жившей во времена Петра III и Екатерины II Великой. Я абсолютно перестал быть графом Купреяновым. Его я даже не помнил, именно потому, что в состоянии ментального погружения в прошлое, которого я достиг, его еще не существовало! Я был статной фигурой, связанной с Екатериной II крепкими узами благодарности и служения, которую мы будем называть Алексей Камерович, московит французского происхождения.

Вот что всплыло из моих воспоминаний Духа, который, хотя и оставался заключенным в воплощении, приобрел достаточную ясность, чтобы исследовать архивы сознания и извлечь оттуда прошлое под благосклонным влиянием той души Князя, которая, казалось, так интересовалась моей судьбой.

* * *

Вернувшись в Россию после десятилетнего отсутствия, князь Вяземский добровольно снял с себя одеяние претендента на православное духовенство. Теперь он был всего лишь философом, пламенным верующим в божественные силы, простым сердцем, чьим идеалом было любить Бога в ближнем своем, служить делу Иисуса, к чьему учению он питал искреннее почтение, помогая тем бедным и малым, кого Он поручил чутким сердцам. Он был также ученым, всецело посвятившим себя глубоким исследованиям человеческой души и её судеб, стремясь помочь менее развитым душам перевоспитаться в их движении к прогрессу в поисках Божественной Души.

Во время пребывания среди тибетских аскетов он глубоко изучал трансцендентальную Философию и Науку. Его психические способности настолько развились благодаря ментальным упражнениям, которые он был обязан практиковать, что его трансцендентальные познания достигли даже минерального, растительного и животного царств, к которым он испытывал такое глубокое восхищение и уважение, что можно было сказать — это было проявлением братской любви, охватывающей также и низшие слои Творения. Он часто говорил друзьям и ученикам, которых позже обрел, что божественная творческая энергия, заставляющая камень расти сквозь тысячелетия, воду журчать и драгоценные камни развиваться в подземных тайниках; та же энергия, что побуждает растения прорастать, расти, жить, размножаться, цвести весной и плодоносить осенью; то же божественное дыхание, что оживляет животных, формируя их в различные семейства, в которых уже можно заметить зародыш будущих человечеств — это та же сила, что питает его разум и заставляет биться его сердце.

Поэтому он утверждал, что чувствует себя связанным узами происхождения как с червем, так и со звездами; как с незабудкой в цветнике, так и с громадными Уральскими горами; как с дубовыми лесами, шумящими перед его скитом, так и с болотными ящерицами; как со зверями, так и с ангелами, что странствуют в Бесконечности, служа Абсолюту. И добавлял:

"Панорама природы — это поэма хвалы Создателю, самое неопровержимое доказательство его существования и его любви к нам. Я не понимаю, как могут существовать неверующие и атеисты, когда всё говорит нам о Боге и свидетельствует о его отцовстве в Творении. Мы вечно живем в божественной атмосфере, наслаждаясь вибрациями, распространяемыми божественной любовью, участвуя в дарах самого Божества, ибо, созданные Им, мы есть его сущность и, следовательно, тоже божественны!"

И поэтому этот философ-князь разговаривал с растениями в своем саду, беседовал с розовыми кустами и дубами, которые сам посадил среди молитв и выражений любви к вселенной; нашептывал нежные песни пчелам своего улья, призывая их участвовать в божественном концерте Творения, щедро давая мед человеку, чьими сестрами они являлись, поскольку человек не умел его производить и нуждался в нем для питания и даже лечения в определенных обстоятельствах. Он говорил с бабочками, благодаря их за то, что они украшают жизнь человека своей грацией крылатых цветов; с птицами — за их нежные или захватывающие мелодии, которыми они умели славить Творение и трогать сердца созданий, и предлагал им в обмен на их мягкость в мире ежедневное пропитание маленькими зернами и крошками, которые заботливо отделял от своего обеденного стола.

Он также обращался к скоту, работающему на гумнах, к лошадям, трудящимся в поле, которых благодарил, ласково поглаживая за помощь, которую они оказывали ему самому и его мужикам, будь то в пахоте, в обработке земли для посева, или в путешествиях и перевозке товаров, и никогда не позволял, чтобы в его владениях пренебрегали должным обращением с ними, поскольку считал их детьми того же Бога и, следовательно, своими братьями, хотя и находящимися на более примитивных уровнях. Он говорил со звездами, ветрами, с самой Землей, которую возделывал с неустанной заботой:

"Если Бог — Отец душ, то вы, моя любимая, — мать людей, великая кормилица, которая дает им тело, столь необходимое для пути эволюции, питая его для грандиозных задач, которые оно призвано выполнить на планете в подчинении вечным законам! Благословенна будь, о Земля, за неоценимую службу, которую ты несешь человеческому роду!"

И всё это он произносил шепотом и ласково, сладчайшим голосом, как в молитве, иногда чистейшими стихами, которые сам сочинял в счастливых импровизациях, будучи вдохновенным поэтом. Его слуги говорили, что он имел обыкновение целовать розы, листья лип, ветви яблонь, стволы дубов и саму землю; и что голуби часто садились на его плечи и руки, пока он разговаривал с ними и улыбался, счастливый и растроганный.

Однажды один нескромный друг, тайно наблюдавший за ним, услышал, как он говорил сам с собой:

"В школах Востока учат почитанию природы, любви к творению. Когда Франциск Ассизский, святой римских католиков, избранная душа ученика Мессии, путешествовал по Востоку, кто знает, посещал ли он и учился ли чему-нибудь у учителей Тибета? Или же он прежде носил в сердце, как духовное наследие, сладкую интуицию вечных Истин, практикуя их, ничему не учась?"

Другой утверждал, что слышал, как он сказал следующее, задумчиво созерцая мертвую птицу:

"Нет, она не исчезнет навсегда! Всё возрождается и увековечивается в лоне божественного Творения. Пока сущность, давшая жизнь этой птице, возвращается в божественную лабораторию, чтобы оживить новые подобные формы в героическом созидании будущей целостной индивидуальности, ее клетки, однажды отделившись от материальных тканей, войдут в состав других тел, увековечиваясь в возвышенных метемпсихозах. Кто знает, может быть, они придут освещать лучше зрачки моих глаз или возвысят биение моего сердца?"

Сергей Соколов был музыкантом, виртуозно играющим на флейте и лютне. После возвращения с Востока он приобрел привычку давать концерты в честь своего скота и растений. Его можно было видеть прогуливающимся по аллеям парка в сумерках, лунными ночами или на рассвете, играющим на флейте или аккомпанирующим себе на лютне, напевая нежные песни вполголоса с трогательной мягкостью. Он верил, что музыкальные вибрации укрепляют жизненные соки растений, оживляя их для таинства прорастания и роста. Порой, когда розовые кусты или крыжовник, яблони или лилии выглядели хрупкими, с неясными оттенками хлорофилла, он садился на землю рядом с ними, скрестив ноги, подобно магам и факирам, которых встречал на Востоке, и играл нежные или живые мелодии, или пел вполголоса, убежденный, что растения получат пользу от вибраций его любящей музыки. А когда пшеница, рожь, картофель или овес пробивались из земли, нежные и хрупкие, он ходил вдоль борозд полей, играя на своей флейте, уверенный, что так оживит их жизненные силы, чтобы они росли и давали обильный урожай в его владениях.

Никто никогда не видел его раздраженным чем-либо. Из его сердца исходили только благословения всему окружающему, а с его уст слетали лишь ласковые, серьезные и мудрые слова. Его манеры, поступки и сама жизнь были подобны поэмам, возвышающим всех, кто приближался к нему, и те, кто был доброй воли, учились у него возвышенному секрету быть счастливым в Боге, создавая царство Небесное внутри себя через развитие добрых качеств характера и сердца. Ни друзья, ни слуги (рабов у него не было) не критиковали и не высмеивали его за такое поведение. Напротив, они уважали эти привычки, считая их прекрасными, хотя и не понимали их. Некоторые считали его мистиком, святым в человеческом теле, ангелом в мужском обличье. Другие верили, что он маг, факир, колдун или безумец. Но Сергей не был ничем из этого, а был лишь добродетельным человеком, философом, увлеченным трансцендентными вопросами, с тонкой душой художника, щедрым сердцем поэта и идеалиста. Несомненно было то, что все его любили, ибо доброту, которую он проявлял к растениям и животным, он в еще большей степени распространял на окружающих его людей.

Однако этот необыкновенный человек, миниатюрный ангел, истинный философ, святой в глазах тех, кто его любил, мистик и учёный, глубоко почитающий Бога и его Творение, к тому же будучи врачом; эта добрая душа, изгнанная на Землю, казалось, понимавшая вибрации растений и разум животных, которые также любили его, и который своей сладчайшей музыкой помогал плодоношению яблонь, лучшему колошению пшеницы и более интенсивному благоуханию роз и фиалок; этот просветленный наукой разум, этот образованный ум, беседовавший с природой, проливая радостные слезы, находя в её тайнах ответы на высшие вопросы собственной мысли, этот человек однажды совершил серьезную ошибку, ошибку, которая могла бы иметь для него катастрофические последствия, остановив его продвижение по пути общего прогресса, если бы прежде всего он не обладал уравновешенным характером, подготовленным ко всем испытаниям, свойственным человеческому состоянию.

Этот человек однажды полюбил женщину!

Полюбил так, как только мог и умел любить человек с его душевными качествами.

И эта женщина звалась Ольга Надя Андреевна Кивостикова, и была она графиней.

II

Разочаровавшись в обществе из-за своих передовых взглядов на мораль и справедливость, а также в религиозной ортодоксии, в которой он не нашел истинного выражения христианского идеала, князь Вяземский по возвращении в Россию укрылся в своем уральском поместье. Он решил вести простую и достойную жизнь, посвященную любви к Богу и ближнему, следуя простому христианству первых учеников Назарянина. В то время поместье было лишь загородной резиденцией Вяземских, которые, как и всякие русские дворяне, владели также домами в Москве и Санкт-Петербурге. В результате раздела наследства это владение досталось Сергею, и он был этому очень рад, несмотря на плохое состояние имения. Получив его, он избавился от двух своих резиденций в Москве и Санкт-Петербурге, продал другие принадлежавшие ему земли, отреставрировал усадьбу в выраженном восточном стиле и поселился в ней.

"Я сделаю из этого дома свое святилище для изучения, размышлений и практики психизма", — говорил он себе, руководя реконструкцией, поскольку, движимый своим художественным талантом, занимался также и архитектурой. Он перепланировал парк, разделил десятины, нанял мужиков… и вскоре урожаи заполнили амбары, а живность наполнила радостью конюшни и птичники. В своем расшитом бешмете из зелено-лилового шелка, белых шерстяных штанах, меховой шапке и коротких сапогах, было приятно видеть его среди мужиков, беседующим и обучающим их, и среди кротких и доверчивых овец, которые брали из его рук кусочки сахара, которые он заботливо для них припасал.

Когда все было подготовлено, будучи очень богатым, он понял, что должен сделать что-то полезное для ближних. С террас усадьбы виднелась вдалеке маленькая обитель Богородицы, уже находившаяся под угрозой разрушения, где лишь три священника жили в нищете, в бесплодных жертвах. Он щедро выкупил ее, пригласил священников сотрудничать с ним, превратил ее в исправительное заведение для кающихся грешников, признал себя способным к трудному служению воспитателя и советника, основанному на индивидуальном преображении через христианское евангелизирование. Он понимал, что многие преступники доходят до самоубийства из-за отсутствия приютившего их дома, который мог бы помочь им в драматический момент, когда даже они сами себя ненавидят, и начал свое важное служение.

Для достижения этой цели он вернулся в общество и в течение нескольких месяцев посещал города, деревни и поселки, навещая старых друзей и знакомых, чтобы рассказать им об учреждении, которое он только что создал. Он просил их обращаться к нему, если когда-нибудь они почувствуют себя несчастными или преследуемыми обществом, что в то время было обычным явлением, особенно среди аристократов. Он также посетил некоторых священников, бывших товарищей по религиозной жизни, с которыми он наиболее сблизился в монастыре, где начинал свой путь, чтобы сообщить им: если однажды их сердца или разум устремятся к чему-то более глубокому, чем православный догматизм и предоставляемые им личные выгоды; если однажды они действительно захотят служить Христу Божьему, стараясь практиковать Евангелие так, как его излагал Мессия, пусть ищут его в обители на Урале.

Он только что создал независимый орден, подобный тем, которые он встречал на Востоке, основанный преимущественно на христианском Евангелии, которое должно было практиковаться в своей первоначальной простоте, без догм и православных предписаний. Под его покровом мог найти приют любой, кто любил Бога, уважал его законы и желал следовать по стопам его Мессии. Но друзьям и личностям, способным понять глубокое значение его работы, он объяснял следующее:

Что, несмотря на независимость, православные религиозные службы будут допускаться в обители, чтобы избежать возможных преследований со стороны теократического тоталитаризма, всегда готового вмешиваться в истинно светские организации, а также учитывая потребности еще неразвитых идей тех подопечных, которые не могли понять, что Бога можно любить в Духе и истине, а Иисуса почитать в ближнем. По сути, обитель должна была стать святилищем или школой посвящения в тайны вселенской жизни, то есть вечных Истин; школой, где ученик научится познавать себя как человека и божественную душу, помимо взаимодействия между обществами Земли и Невидимого мира, с курсами Философии и Трансцендентных Наук, а также Психической Медицины, необходимой тем, кто посвящает себя исследованию Психики. Ведь для того, чтобы люди исправились от собственных страстей и вступили на путь чести, необходимо перевоспитание через учение и искреннюю преданность высшим принципам, которых им не хватало и отсутствие которых в их жизни как раз и стало причиной падений, в которых они погрязли.

Вернувшись в обитель после этого краткого пребывания в обществе, Сергей Соколов привел с собой четверых мужчин из высшей русской знати, двух монахов, которые отказались от прежних обязательств перед своими монастырями, хотя и остались религиозными, и четырех дам, посвятивших себя добру, для которых мир больше не представлял привлекательности, и которые должны были стать первыми управляющими важного учреждения. Тогда началась жизнь, наполненная трудом и интеллектуальной деятельностью, которую мы мельком видели ранее. Из реформатория дом превратился и присоединил к себе больницу и приют для обездоленных общества, нищих, беспомощных мужиков и т. д. Однако душевнобольных там все еще не принимали, несмотря на то, что Князь уже лечил некоторых методами медицины, изученными среди тибетцев, получая при этом наилучшие результаты.

Деревня располагалась перед обителью, теперь превратившейся в благотворительный дом. Она была маленькой, но живописной и приятной, с пятнадцатью жилыми домами, разумно расположенными полукругом, каменным с железом фонтаном посреди небольшой площади, садами и фруктовыми садами, за которыми следил сам Князь, который казался патриархом региона, и постоянной радостью тех объединенных семей, находящихся в добрых отношениях друг с другом, которые каждый день целовали руку Вяземского, называя его батюшкой.

III

Мы упоминали, что Сергей Соколов был врачом.

Он изучал медицину у тибетских мастеров, в чьих академиях или святилищах наука в целом служила основой для изучения тайных доктрин, преподаваемых наряду с философией и поклонением Абсолюту или религиозной моралью. Однако полученное им образование не соответствовало той медицине, которая была официально признана университетами всех стран мира. Это была иная, трансцендентная медицина, специализирующаяся на психических случаях, которая для лечения больных не зависела от земной фармакопеи. Вместо этого она стремилась решать многие проблемы с помощью душевных способностей самого человека, приведенных в действие и тщательно развитых (духовные дары, о которых говорится в евангелиях; медиумические способности, как их называет спиритизм), — проблемы, которые, казалось бы, можно было устранить только химическими препаратами. К таким способностям относились психические силы, известные сегодня как магнетизм, гипнотизм и сомнамбулизм — естественные силы человеческой личности, способные творить настоящие чудеса над больным, если ими управляют достойные, самоотверженные личности, подобно тому, как это практиковалось во времена Иисуса Им самим и его последователями, а позже — выдающимися фигурами в истории христианства, а также магами и философами Индии.

Излечимые таким образом болезни включали (и до сих пор включают, причем эффективность лечения зависит от развитой воли целителя): детский рахит и вообще все детские болезни; ипохондрию; неврастению; нервозность и половые расстройства; травматизм, моральный или физический; галлюцинации; истерию у мужчин и женщин; эпилепсию (болезнь, локализованную преимущественно в периспирите); пьянство (не наследственное); и, наконец, безумие, которое тибетские мудрецы классифицировали на три различных вида:

1. Чисто физико-материальное безумие, локализованное в мозговых, половых, сифилитических и алкогольных расстройствах (трудно излечимое психическими методами);

2. Внутреннее психическое безумие, возникающее из-за депрессивных состояний нервной системы, истощенного разума, эмоциональных и сверхчувствительных характеров (излечимое психическими методами при условии морального перевоспитания пациента);

3. Внешнее психическое безумие или одержимость, возникающая от причин, чуждых пациенту, то есть вызванная присутствием или действием внеземных сущностей (Духов), чей низший или злобный разум подчиняет волю пациента, внушая его сознанию сложные, противоестественные состояния разной степени, каждая из которых требует особых исследований и наблюдений (легко излечимое психическими методами, если не связано с искуплением последствий нарушений совести самого пациента).

Таким образом, курс, пройденный князем Вяземским, был курсом трансцендентальной медицины — углубленным курсом, подходящим для высших умов и характеров, особенно адаптированным для сердца искренне верующего в Бога человека, чья душа должна возвыситься до уровня самоотверженности, а не сиюминутной выгоды, и чьи стремления должны быть созвучны божественным вещам и возвышенным проявлениям любви к ближнему.

Именно практикуя это священное служение трансцендентной медицины, Сергей Соколов лечил и исцелял безвозмездно больных, которые к нему обращались, одновременно с помощью евангельской философии возвращая сердца этих больных к любви и почтению к Богу.

* * *

В один зимний вечер ветер стих, но снег продолжал падать, расстилая по всему пространству белый саван, который быстро рос. Сосновый лес, возвышавшийся в нескольких саженях от последней избы деревни, теперь напоминал гигантскую мраморную стену с темно-зелеными прожилками — настолько старые деревья были перегружены льдом, накопившимся от постоянных снегопадов. Было еще рано, поскольку в скиту в некоторых окнах виднелся свет, указывающий на то, что медсестры дежурили у постелей больных, а Князь и его ученики, как обычно, до этого часа занимались глубокими исследованиями.

Внезапно звонок у ворот разнёсся тревожным звуком по пустынной местности. Во дворе залаяла собака, не решаясь броситься на предполагаемого противника в лице незваного гостя — настолько было холодно. В такую погоду ночью у ворот не было привратника. Поэтому, видя, что никто не отвечает, посетитель, не желающий оставаться под снегом, снова потянул за верёвку, свисающую снаружи ворот, и колокольчик повторил свой тревожный звон.

Через несколько мгновений послышались торопливые шаги по снегу с внутренней стороны, тихий разговор между двумя приближающимися мужчинами, затем открылась калитка, и голос старого привратника спросил:

— Кто идёт во имя Божье в такой час и в такую погоду?

— Батюшка, это я, Миша Николаевич. Мне срочно нужно видеть нашего любимого батюшку Вяземского. В моей избе его ждёт тяжелобольной.

Ворота поспешно открылись, хотя и с трудом из-за снега, мешавшего им распахнуться, и Миша быстро вошёл. У каждого из трёх мужчин был фонарь, и благодаря объединённому свету дорожка до входа в обитель ярко осветилась, и они вошли в центральное здание.

Сергей действительно находился в учебной комнате, окружённый несколькими учениками, которые слушали его в почтительном молчании. Он сразу же приветливо принял посетителя, как обычно. Тот подошёл к нему, оставив в прихожей промокшие от снега сапоги и ступая только в шерстяных носках; почтительно поклонился Князю, который встал, поцеловал протянутую ему руку и, тронутый дружелюбным жестом, заговорил, поскольку Сергей не требовал от подчинённых ждать разрешения, чтобы обратиться к нему:

— Батюшка, Мария Александровна, моя матушка, просит вас навестить её гостью, которая прибыла сегодня днём и находится в тяжёлом состоянии. Она только и делает, что плачет с момента приезда, и у неё уже было три приступа бреда, которые нас напугали. Похоже, она не в своём уме. Её бьёт лихорадка, она говорит бессвязно.

По знаку Сергея слуга удалился, чтобы принести его меховое пальто, сапоги, муфту, перчатки и также меховую шапку; и пока он ждал и готовился, то почти рассеянно расспрашивал Мишу:

— Я не знал, что в нашей деревне есть приезжие. О ком идёт речь?

— Это прекрасная молодая девушка, батюшка, и была моей молочной сестрой, несмотря на социальную пропасть между нами. Говорят, с ней случилось несчастье… Ну… Это графиня Хвостикова, Ольга Надя Андреевна.

— Ах! да, — удивлённо ответил Вяземский. — Я знал её отца в Москве… Но её не знал… Она тогда, должно быть, была ребёнком… Что же привело графиню в эту глушь Урала?

— Так вот, батюшка, в этом и заключается постигшее её несчастье. Господин граф, её отец, внезапно скончался… Ну… Маша Александровна, моя матушка, несомненно, расскажет вам подробности.

Вооружившись фонарями и крепкими посохами для защиты от волков, всегда возможных в этих краях, двое мужчин отправились в путь в сопровождении ещё двух обитателей скита к дому Марии Александровны. Сергей единственный отказался от оружия для защиты от волков. И когда ему предложили посох с острым стальным наконечником, несомненно смертоносное оружие, он ответил:

— Спасибо! Но… Нет, нет необходимости. Волки здесь смирные. Я часто выхожу по ночам подышать чистым лесным воздухом… и никогда не встречал опасных животных.

IV

Сергей Соколов покинул дом Марии Александровны только на рассвете. Снег прекратился. Стих ветер. День выдался таким пасмурным, словно приближались сумерки, а тяжелый воздух предвещал новые ледяные бури к вечеру.

— Ничего больного не случится, Маша, будьте спокойны… Больная пойдет на поправку уже сегодня. Проснется она только под утро. Она находится под действием глубокого сна, вызванного мною, который восстановит ее нервное равновесие. И когда она проснется, я снова буду здесь.

— Да вознаградит вас Господь, батюшка, вы добрый ангел Урала. Что бы стало с этим бедным дитя, которое я вскормила своей грудью, если бы не ваше доброе сердце?

Мария Александровна плакала, вытирая слезы передником, прикрывавшим ее юбки, а Сергей говорил и слушал ее, задерживаясь на пороге комнаты, где больная отдыхала на хорошо прогретой постели возле растопленного камина.

Прибыв в скит, князь-философ казался рассеянным и задумчивым. Он выпил свой горячий чай с маленькими сладкими пирожками, маслом, яйцами и сыром, и удалился в свою келью, где — как он утверждал — должен был отдохнуть после бессонной ночи у постели больной. На самом же деле он опустился на кровать, на которую сел; склонил голову, чтобы лучше предаться размышлениям и молитве, и так провел большую часть дня в возвышенных трудах призываний и психомагнетических излучений в пользу новой пациентки. Вечером он вернулся в дом Александровны, ожидая пробуждения молодой больной, которая, по его расчетам, должна была прийти в себя от глубокого оцепенения, вызванного примененным им психическим лечением, только на рассвете.

* * *

Изба Марии Александровны, хоть и скромная, была одной из самых зажиточных в деревне благодаря стараниям ее сына Михаила Николаевича, который, несмотря на свою молодость — ему было всего 18 лет — служил при ските, в то время как она сама усердно трудилась, не беспокоясь о средствах к существованию. Ее нынешняя постоялица действительно прибыла накануне в сопровождении двух слуг из дома Кивостиковых, которые доброй Маше показались с самого начала подозрительными, будто замышляющими что-то преступное. Пока они ждали пробуждения больной, Мария рассказала князю о событиях, связанных с молодой женщиной, к которой была очень привязана:

— Да, все именно так, как я вам говорю, батюшка! Как всем известно в Санкт-Петербурге, Ольга Надя Андреевна — внебрачная, но узаконенная дочь графа Андрея Андреевича Кивостикова и цыганки-татарки, которая покончила с собой, когда была брошена своим господином и любовником, и лишена дочери, едва той исполнилось 2 года — возраст, когда дети, кажется, собирают все очарование, чтобы удвоить обожание, которое питают к ним матери. Воспитанная в женском монастыре на средства отца, который очень нежно ее любил, она ждала совершеннолетия, чтобы войти в общество, присоединиться к аристократии, на уважение которой имела право благодаря узакониванию отцом-графом, и выбрать мужа среди многих молодых людей, которые не пренебрегли бы ни ее красотой, ибо она была действительно прекрасна, ни ее состоянием, так как она была очень богата и владела поместьями в Туле. Ее отец, который очень ее любил, обещал, что она будет жить с ним до замужества и представит ее ко двору при первой возможности, добившись для нее титула фрейлины нашей матушки Екатерины II, поскольку такое стремление было для него легко осуществимым, ведь он был одним из фаворитов царицы, которая уже доверяла ему не одно щекотливое поручение, даже за границей.

С самого её рождения, когда граф забрал её из рук несчастной матери, дважды отвергнутой — им самим и своим племенем, — меня наняли растить её рядом с ним, и до её 12 лет именно я заботилась о ней и сопровождала её. Однако граф женился на очень уважаемой, но также очень гордой даме, которая ежедневно заявляла, что не может терпеть в своём доме присутствие этого ребёнка, чьё рождение было постыдным свидетельством распутного поведения её мужа во время его холостяцкой жизни, несмотря на то, что отец узаконил её, как будто такое не случается повсеместно в семьях нашей "Святой Руси" и всего мира… и не желая понимать, что бедное дитя не может нести ответственность за безрассудства родителей.

И так разъярилась новая графиня, столько споров и серьёзных угроз начало возникать между супругами из-за присутствия девочки в отцовском доме, столько несправедливости пришлось претерпеть ребёнку от своей надменной мачехи, что граф в отчаянии решил доверить её заботам монахинь в Киеве, чтобы они занимались её образованием до совершеннолетия, предварительно составив завещание, где назначил её своей главной наследницей. Я рассталась с ней в то время и решила поселиться в Перми, где я родилась и где у меня ещё оставались родственники, а потом приехала в эту деревню, которую батюшка построил, где его доброта сжалилась над моими трудностями и дала мне средства к существованию вместе с моим сыном.

Однако граф Кивостиков внезапно погиб, став жертвой несчастного случая на охоте с друзьями, не успев назначить опекуна для дочери. Узнав, что Ольга Надя Андреевна является главной наследницей своего отца, вдова Кивостикова сговорилась с другими родственниками, которые всегда видели в сироте цыганскую самозванку, которая отнимет у них значительное наследство, и все вместе решили забрать девочку из монастыря и сослать её в мой дом, с такими скудными средствами к существованию, что ей придётся работать, как любой крестьянке, если она не найдёт возможности обратиться к нашей матушке-Императрице за справедливостью. И они сделали это, чтобы завладеть состоянием, распространив слухи, что девочка пропала с помощью своих цыганских родственников или что её больше нет в живых… и батюшка знает, что найдётся немало нечестных чиновников, готовых стать соучастниками зла за хорошую взятку.

Ольге Наде 18 лет, она беззащитное дитя, как мы видим, поскольку её два брата, даже если бы были её друзьями, ничего не могли бы сделать в её пользу, так как они ещё моложе её. Когда она прибыла сюда, привезённая силой, словно при похищении, двумя верными людьми графини, она пыталась покончить с собой, так как испытывает ужас перед будущим, которое её ожидает. У неё были невообразимые нервные срывы, как батюшка сам мог видеть, и если бы не вся забота, которую мы ей оказали, не знаю, что бы с ней сейчас было.

Добрая женщина рассказывала драму Ольги, заливаясь слезами. Вяземский не проронил ни слова. Однако, поняв, что Маша закончила своё печальное повествование, он спросил, и его голос был ещё более серьёзным, чем обычно:

"Знаете ли вы, находятся ли у неё документы о признании и титулы на состояние, оставленные отцом?"

— Да, они у неё, барин. Не знаю, как ей удалось защитить их от алчности враждебных родственников, но точно то, что они находятся у неё. По её указанию я достала их из подкладки юбки, которую она носила, когда прибыла сюда, где они были спрятаны.

Князь получил их из услужливых рук няни, медленно изучил их, а затем, аккуратно сложив и возвращая их Марии Александровне, заметил сдержанным тоном:

— Да, они в порядке. Если вы цените эту девушку и желаете ей добра, не говорите никому, что они у неё, и помогите ей сохранить эти документы с максимальной осторожностью. Пока будет лучше, если она останется здесь в изгнании, пока о ней не забудут… позже с их помощью она сможет потребовать права, которые ей полагаются как дочери и наследнице верного слуги нашей Императрицы. В таких случаях, когда нет опекуна, назначенного отцом, Царице надлежит назначить его или взять эту обязанность на себя, поскольку граф был другом правительства и лицом её доверия. Позже мы увидим, что можно будет попытаться сделать для её блага.

V

Ольга быстро пошла на поправку. Медико-психиатрическое лечение Вяземского, который не жалел усилий для исправления ее нервных расстройств, материнская забота старой няни, окружавшей ее вниманием, уважение и солидарность жителей деревни и обитателей скита, которые приходили с визитами и любезностями, одаривая ее всевозможными способами, отдых и чистый деревенский воздух — все способствовало ее выздоровлению. К приходу весны она полностью восстановилась, а румянец на щеках и постоянная улыбка на губах указывали на то, что пережитое горе если и не было полностью изжито, то по крайней мере значительно смягчилось благодаря сильному желанию жить и быть счастливой.

Ольга Надя Андреевна была красавицей, и ее физическое совершенство было настолько впечатляющим, что покоряло сердца с первого взгляда. Приветливая и любезная, она также умела естественным образом очаровывать, проявляя себя открытой и жизнерадостной в общении с окружающими. Для приятной беседы она не выбирала собеседников: князья или лакеи, мужики или попы — все заслуживали ее внимания и уважения, ведь она умела смеяться и веселиться со всеми, не пренебрегая низшими сословиями. Однако делала она это не из христианского братолюбия к ближнему, как Вяземский, а следуя своему исключительно открытому характеру, унаследованному от цыганской крови, текущей в ее жилах наряду с аристократической кровью и утонченным воспитанием, которое она получила. Теперь, чувствуя себя свободной, не скованной старыми общественными предрассудками, можно было сказать, что эхо характера ее татарских предков отражалось в ее поступках: она скакала галопом со своим молочным братом Михаилом Николаевичем, устраивала охоту с деревенскими детьми втайне от Вяземского, запретившего охоту на своих землях и землях скита, купалась в ручьях, как цыганки, проводила целые дни в прогулках по лесам и полям, загорая на солнце, наблюдая за работой мужиков и рабочих.

По воскресеньям она организовывала праздничные собрания во дворе скита и устраивала художественные представления для его обитателей и крестьян, которые приходили посмотреть на нее, очарованные ее пленительной грацией; пела татарские и восточные песни на известных ей диалектах, аккомпанируя себе на любых доступных ностальгических инструментах; танцевала цыганские танцы, то страстные и чувственные, то шумные и нежные, как ласка ветерка, всегда искрящаяся грацией, красотой и обаянием.

Сергей Соколов, будучи, как всякая высокая натура, утонченным артистом, стал аккомпанировать этим песням на флейте или лютне, что придавало празднествам возвышенность, а в продолжение этих радостных дней, когда все были счастливы, стал также присоединяться к ней в танцах, поскольку, несмотря на то что был философом и мистиком, оставался русским восточного склада; а какой русский, восточный или нет, даже сегодня пренебрег бы своими родными песнями и танцами родного края?

Через два месяца эти художественные номера приобрели характерный для региона облик, и двор наполнялся музыкантами и танцорами, которые, распевая или танцуя, позволяли себе удовольствие подражать прекрасной графине и тому любящему батюшке, который преисполнялся радостью, созерцая счастье своих подопечных в проявлении невинных радостей. Деревня, таким образом, обрела особый уклад жизни, поскольку ее жители, все более счастливые и уверенные благодаря доброте Князя и жизнерадостности графини, объединялись в желании трудиться для прогресса и блага общества, и не допускали поводов для несчастий, потому что удовольствием одного для всех и всех для ближнего было служить, братствовать и продолжать творить добро каждый день, как учил тот, кого они так любили и уважали, то есть Вяземский.

Тем временем в сердце этого князя-философа произошла большая перемена всего за несколько месяцев. Ежедневное общение с молодой подопечной, которую обитатели скита и крестьяне прозвали "прекрасной Ольгой", сильно повлияло на чувствительность его большого сердца, предрасположенного к глубочайшим проявлениям привязанности. И однажды ночью, когда он не мог уснуть, ему пришлось признаться самому себе, что он любит Ольгу Надю Андреевну всей нежностью своего сердца и всеми силами своей души — чувством отчасти отеческим, видя её одинокой и несчастной сиротой, отчасти страстным и чарующим, переполнявшим его сердце.

Находясь в своей скромной келье, точно такой же, как и все остальные, он встретил рассвет, когда уверенность в этом чувстве озарила глубины его существа. Последовавшее смятение, борьба разума с сердцем, было столь сильным, что он разрыдался и, упав на колени на голые доски кельи, произнёс молитву, идущую из самого сердца, которая разнеслась в бесконечность тревожными, но чистыми и святыми вибрациями:

"Помилуй раба твоего, Господи! Знаю, что пришёл в этот мир не для удовлетворения человеческой любви, а лишь для того, чтобы распределять Твою помощь страждущим душам вокруг меня! Однако я люблю женщину! Изыми, Господи, из моего сердца эту привязанность, что меня терзает! Преврати её в братскую заботу, в отеческое сострадание! Но если желаешь испытать своего бедного раба, позволь мне так возвысить эту любовь, чтобы она явилась миру образцом Твоего закона для тех, кто о ней узнает!.."

С того дня его видели озабоченным и задумчивым как никогда прежде. Он не решался признаться прекрасной Ольге в своём благоговении перед ней. А что, если она его не любит и отвергнет?… — говорил он себе в мучительных раздумьях. — Я удалился от общества, отрёкся от мирских радостей, я вдвое старше её… Сможет ли она полюбить меня несмотря на это?

Она признавалась ему в желании попасть ко Двору, как планировал её отец, потребовать законные права как дочь и наследница графа Андрея Андреевича Кивостикова, войти в высшее общество Санкт-Петербурга, затмить своих жестоких врагов, отомстить им за причинённое зло, и просила его помощи в этом. Но он, Вяземский, терпеливо советовал ей простить и забыть полученные обиды, ибо никакая другая месть не внесёт большего смятения в душу врага, чем прощение в ответ на причинённое зло. И он страдал, уходя в бесконечные прогулки по опушкам лесов или по влажным от ночной росы лугам, всё ещё холодным, пока тысячи тревожных мыслей проносились в его благородном уме, посвящённом добру, но теперь охваченном страстными любовными стремлениями:

- О! Он хотел воспитать её, возвысить её сердце к возвышенным духовным устремлениям, противопоставляя их мирским желаниям, что тревожили её, заставляя беспокоиться о достижении эфемерных позиций при Дворе неверующей и развращённой государыни.

Он хотел привести её к тем глубоким исследованиям Философии и Науки, которые преображали его самого, помогая обнаружить Бога в глубинах собственной души, осознать себя частицей Абсолюта, ещё неведомого ей; и вести с ней плодотворные дискуссии о человеческой душе, её возможностях, её судьбах, её эволюционной эпопее, её славе сквозь тысячелетия, её триумфах в полноте вечной жизни. Он хотел дисциплинировать её, подчинить строгим принципам Посвящения, как он делал со своими учениками, сделать из неё хранилище добродетелей, ларец драгоценных душевных способностей и, возможно, жрицу Христа, подобную тем, кого он встречал в тайных святилищах Тибета.

Он хотел видеть её любящей ближнего до самоотречения, бодрствующей у изголовья больных, как делал он сам, врачующей раны, обучающей невежественных, защищающей слабых, утешающей разбитые сердца, усмиряющей безумных неодолимой силой любви, вяжущей чулки и плащи для бедняков на зиму, защищающей сирот, стариков и рабов, любящей Евангелие Божьего Мессии с кротким смирением того, кто возродился для добра.

Но… чтобы вести её по этому сияющему пути возрождения, ему необходимо было получить её послушание… и только брак мог привести её к такому повиновению.

Он хотел гулять с ней, бродить по лугам, покрытым травой, увлажнённой инеем, в безмолвии лунных ночей, уча её понимать природу и наедине с ним трепетать в едином порыве прославления Всевышнего Творца, впитывая гармонию вещей в самом движении воздуха, в стрекотании насекомых, в пении соловьёв, в аромате цветов, в жизненной силе лесов, в вое волков, в журчании вод. И, прижимая её к сердцу, целуя её прекрасные кроткие и чистые, как у ангела, глаза, окутывая её нежностью тысячи ласк, которые его любовь могла ей подарить, рассказать ей о бескрайности Бесконечного и о существовании других миров и других братских человечеств, пульсирующих в том вихре сверкающих звёзд, роящихся в звёздной вселенной, добавляя, что однажды и они вместе, счастливые, достигнут одной из тех благословенных обителей, где любовь и добро были истинной нормой, и где они продолжат восхождение к совершенству.

Но… чтобы иметь возможность вести её к опушкам сосновых лесов в тишине лунных ночей, обучая той бессмертной Философии, которая освещала его собственное сердце и разум; чтобы заключить её в объятия, благословляя Бога через любовь, которую он ей посвящал, необходимо было, чтобы она стала его женой.

И он хотел подняться с ней на вершину одной из тех гор, что виднелись от скита, чтобы там встретить рассвет, созерцая захватывающую панораму местности под лаской первых весенних солнечных лучей. И под этим героическим благословением природы, там, наедине с ней и в присутствии Бога, нежно держать её в своих объятиях и ласкать как высшее благо, дарованное ему Небесами, возобновляя признания в любви, побуждая её славить Бога за счастье чувства, соединяющего их, за то Солнце, что празднично всходило на горизонте, за ту росу, что давала жизнь земле, за те леса и рощи, полные жизни, что виднелись вдали, за тот великолепный пейзаж, выражение самой любви Божьей, создающей лишь то, что прекрасно, драгоценно и полезно для Его созданий.

Но… чтобы всё это превратилось в очаровательную реальность, необходимо было жениться на ней. И жениться без промедления, прежде чем она бросится в сомнительное приключение поисков Царицы, потому что правда была в том, что он безумно любил её, страдал, нуждался в её моральной поддержке, чтобы продолжать благотворительную миссию, которую он возложил на себя из любви к Евангелию, и что, несомненно, он уже не мог представить жизнь без неё.

Спустя несколько дней, движимый теми же чувствами, он набрался храбрости, признался ей в любви и попросил её руки.

Ошеломлённая, Ольга Надя Андреевна не смогла произнести ни слова. Но она взяла великодушную руку этого отеческого Сергея с благодарностью и пылом, и смиренно поцеловала её, разразившись слезами в его объятиях.

Месяц спустя состоялась свадьба в Санкт-Петербурге, в старом доме Ольги, поскольку Сергей уже избавился от своих тамошних владений, и это для того, чтобы общество, всегда склонное к злословию, убедилось с абсолютной уверенностью, что князь Вяземский женился на Ольге Наде Андреевне, соблюдая все требования действующего закона и с согласия Царицы, поскольку девушка была сиротой, а её отец не назначил ей опекуна перед смертью. Однако до этого события он пытался примирить Ольгу с семьёй, великодушно затушёвывая инцидент, произошедший с девушкой, но ему не удалось быть принятым в доме Кивостиковых ни разу, когда он пытался их навестить.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ОЛЬГА НАДЯ АНДРЕЕВНА

I

Молодожёны сделали поместье Вяземских своим домом. Вскоре местные крестьяне, которые полюбили Ольгу за её изящные манеры, красоту, нежный голос, которым она развлекала их пением, и за грациозность в цыганских танцах, стали называть это поместье "Усадьбой прекрасной Ольги".

Живя там и выполняя неотложные обязанности в скиту, Сергей понимал, что задачи требовали от него больших усилий и даже жертв, и он отдавался им со свойственным ему пылом. Ежедневно совершались поездки, обычно верхом, а иногда на санях и тройках, если Ольга сопровождала его. Он чувствовал себя безмерно счастливым рядом с молодой женой, любя её с нежностью большей, чем всё, что он любил до сих пор, — чувством идеальным, вдохновлённым самими евангельскими заповедями. Он приобщал её к своим исследованиям и делам, посвящал её, как и желал, в философию, которая его увлекала, с любовью перевоспитывал её в свете Евангелия и требовал её содействия в благотворительном доме, которым стал скит. Ольга покорно подчинялась всему, чувствуя себя глубоко любимой и видя в муже не только спутника жизни, но и почтенного учителя, преданной ученицей которого она хотела быть. Тем не менее, эта пылкая молодая женщина, в чьих венах текла беспокойная татарская кровь, тяготилась окружающим её одиночеством и часто говорила себе:

— Нет! Я не смогу выносить такой образ жизни намного дольше. Что толку от моих двух дворянских титулов, если я должна похоронить их среди крестьян, нищих и больных? Да, я люблю Сергея! Люблю всей душой! Но я любила бы его ещё больше, если бы он согласился на мои просьбы жить в Петербурге, в окружении блестящего общества, на которое мы имеем право по рождению. О! Сергею не следовало жениться… особенно на мне! Он слишком добр и свят, чтобы быть приятным спутником как муж.

И однажды она умоляла его:

— Прошу тебя, Сергей! Давай покинем это одиночество. Скит останется под присмотром твоих помощников, а мы уедем в Петербург… в Москву… Среди людей, в обществе, тоже можно творить добро и следовать христианским учениям. Давай уедем отсюда, это сводит меня с ума. Я очень молода, мне ещё нет 20 лет… и я хочу жить полной жизнью, чувствовать связь с цивилизованным миром. Что в этом плохого?…

Однако он, вместо того чтобы уступить ей, не только удвоил заботу о ней, но и старался дать ей новые знания, укрепляя её для высших устремлений, будучи уверенным, что, познав возвышенные тайны жизни, которые он пытался ей преподать, у неё появятся новые идеалы, подавляющие мирские порывы, которые её искушали. Он советовал ей, объясняя, что двор Екатерины II развращён и поглощает всех, не давая честных гарантий тем, кто бросается в его водоворот; и что он сам, Вяземский, если избегал общества с 20 лет, обратившись к Богу, то потому, что встретил там все оттенки низости, способные исказить характер придворного.

— Я только знаю, что мой отец любил Императрицу, уважал её и поручил меня ей, чтобы она позаботилась о моём будущем.

— Но теперь ты жена Князя… разве я не позабочусь о твоём будущем?

Тучка была мимолётной и растворилась среди ласк и улыбок. Ольга больше не жаловалась, а Сергей не повторял уже высказанных доводов.

Возможно, если бы от этого морально, интеллектуально и духовно неравного брака появился естественный плод супружества, то есть ребёнок, уже в первый год после свадьбы, счастье пары было бы защищено от возможных будущих недоразумений. Однако это благословение, защищающее новообразованный дом, не явилось в первый год. Не появилось оно и во второй. А третий год начался под гнетущими перспективами, которые, казалось, витали в супружеской атмосфере, не проявляясь, однако, открыто.

Между тем, Сергей Соколов, этот необыкновенный человек, чья высшая чувствительность проникала в душу вещей, позволяя ему обнаруживать небесные гармонии в самом окружающем его воздухе, в аромате флоры или в мерцании звёзд, и переносить их в музыку своей флейты или в стихи своего вдохновения; эта душа поэта и философа, которая отождествляла себя с вибрациями растений в своём саду или с колосьями пшеницы, растущими под его любящим взглядом; этот возвышенный характер, чьё внутреннее чутьё, обострённое долгими размышлениями, расширенное пылом молитв, с которыми он обращался к Богу, и искренним желанием добра, доходило до того, что он часто вёл беседы с душами из Потустороннего мира — неужели он не мог заметить, что его жена, хоть и любя его, скучала рядом с ним, питая неумеренные желания, способные разрушить счастье, которое он так щедро старался поддерживать вокруг них обоих?

Сергей знал это. И понимая, что она обладает хрупким и впечатлительным характером, предрасположенным к патологическим расстройствам, он любой ценой желал уберечь её от причин, которые могли бы привести к непоправимому падению, то есть отдалить её от суеты и опасностей развращённого общества, которое он хорошо знал, и для этого старался поднять её на такой моральный уровень, который дал бы ей основу для наслаждения спокойным и долговечным супружеским миром. И возможно, он действительно достиг бы этого, если бы неожиданное событие не помешало его благим намерениям.

II

В поместье прибыл дворянин, друг семьи Кивостиковых, молодой человек 26-ти лет, которого Ольга поверхностно знала по дому своего отца, когда навещала его во время своего пребывания в монастырской школе. Этот молодой человек был не кто иной, как граф Алексей Камерович, то есть я сам, поскольку в этом новом персонаже, представленном моему духовному рассмотрению неодолимой властью свободной души князя Вяземского, я узнал самого себя, но в прежнем реинкарнационном этапе, будучи тогда охваченным ужасающим удивлением и сильным волнением.

Итак, я был в то время близким другом овдовевшей графини Кивостиковой, её личным доверенным лицом, и приехал в Пермь искать красавицу по её наущению, чтобы установить дружеские договорённости относительно имущества, оставленного её отцом, графом Кивостиковым. Его вдова, которая боролась с тяжёлыми финансовыми трудностями, поручила мне добиться от Ольги раздела имущества с её двумя младшими братьями, поскольку они, получив гораздо меньше, остались почти нищими, в то время как Ольга даже не соизволила потребовать принадлежащее ей имущество или вступить во владение полагающимися ей сельскими владениями, к тому же став очень богатой после замужества. Случай с похищением, или скорее, принуждение семьи, заставившее её уехать в дом кормилицы в сердце далёкого Урала, входил в планы семьи, которая, как мы знаем, намеревалась воспользоваться её отсутствием, чтобы объявить её пропавшей и завладеть состоянием. Однако нотариусы потребовали документы, которых не было ни у вдовы, ни у каких-либо других членов семьи, но которые должны были находиться у главной наследницы, считавшейся пропавшей.

"Заинтересованные лица обратились тогда к Царице. Хотя Царица, с одной стороны, была известна своим испорченным характером и отсутствием щепетильности во многих ситуациях, с другой стороны, она была великой правительницей и часто умела правильно решать деликатные вопросы, касающиеся справедливости между своими подданными.

К тому же покойный граф Кивостиков был её верным слугой, которому она доверяла во многих частных, хотя и сомнительных делах. По той или иной причине она его ценила. Он много раз говорил ей, что его дочь Ольга Надя Андреевна будет предана ей, Царице, когда достигнет совершеннолетия. Царица обещала позаботиться о девочке и принять её в число своих придворных дам, особенно если та окажется красивой и проницательной женщиной, что всегда полезно для тайной политики. И несмотря на смерть своего друга, она помнила о данных обещаниях и намеревалась их исполнить, что было действительно необычным. Однако вдовствующая графиня не знала этих подробностей. Зная её враждебность к падчерице, граф скрывал от неё свои действия в пользу будущего любимой дочери.

Поскольку графиня стремилась получить состояние Ольги для своих трёх детей под предлогом того, что та добровольно исчезла после смерти отца, не потребовав причитающегося ей наследства, Царица, к которой обратились судьи и наследники, решила, что дети от второго брака графа Андрея Андреевича Кивостикова получат право на имущество Ольги только после её смерти или при добровольном отказе с её стороны, чего Императрица, по правде говоря, не допускала.

— Если исчезла, пусть её ищут! — ответила Императрица представителям семьи Кивостиковых, занимавшимся этим делом. — Мы прикажем искать её по всей России! Это наш долг!

И действительно, она выполнила бы этот долг, так как была своенравна и никогда не допускала пренебрежения своими приказами. Но через несколько дней появился Вяземский в сопровождении прекрасной Ольги, умоляя о разрешении на брак. Екатерина не только дала разрешение, но и выказала удовлетворение этим событием. Она не потребовала присутствия Ольги на службе, как того желал покойный граф, и тем более не настаивала на разделе состояния с остальными представителями семьи.

Встревоженная событиями, которые могли бы её скомпрометировать, если бы Сергей великодушно не добился от Ольги молчания о истинных причинах её появления в уральской обители, вдовствующая графиня отступила, подавив обиду, чтобы жить как получится. Однако два года спустя она поручила мне найти Ольгу и Князя, чтобы убедить их примириться с ней и семьёй и выделить часть своего богатства обнищавшим братьям, поскольку она знала, что Вяземский очень богат, и полагала, что примирение с той, которую она в злополучный час хотела обидеть, принесёт ей только выгоду.

Помимо этой миссии к богатой наследнице Кивостиковой, у меня было и другое поручение на Урале, как, впрочем, и во многих других местах нашей "Святой Руси".

III

Я, Алексей Камерович, можно сказать, жил при дворе Екатерины II с юности. Я попал туда вместе с матерью, к тому времени уже вдовой русского дворянина, несмотря на её французское происхождение. Очень рано я, таким образом, оказался развращён, поскольку никто не мог жить при дворе этой выдающейся правительницы и остаться честным, сдержанным и умеренным. Двор Екатерины Великой был синонимом всеобщего разложения и морального упадка. Находясь у неё на службе, я служил ей хорошо и преданно, отбросив щепетильность и заглушив совесть, чтобы снискать её расположение и составить состояние. Мне это удалось… и вскоре я обнаружил себя не только окружённым вниманием многих влиятельных особ, но, что важнее всего, пользующимся благосклонностью царицы, которая доверяла мне множество поручений, преимущественно тайных, касающихся её личных интересов. По правде говоря, я был её агентом для сомнительных дел, природа которых заставила бы меня покраснеть от стыда, если бы такому человеку, как я в те времена, было возможно краснеть от стыда за службу своей государыне, даже если порученные задачи отличались бесчестностью и бесстыдством…

Екатерина не была абсолютно злой, как многие другие правители того времени или предшествующих эпох. У неё тоже были дни благодеяний и даже справедливости по отношению ко многим своим подданным, хотя такие благодеяния и справедливость могли навредить другим. Сегодня она могла быть другом одному или другому и осыпать их милостями. Но если они ей не угождали, она могла погубить их или даже казнить завтра или позже. Она была правительницей переменчивой, парадоксальной, предприимчивой, умной, энергичной, прогрессивной. Развращённая, бесстыдная, позволявшая себе постыдные ситуации в области морали, опускавшаяся до ставших знаменитыми низостей, эта женщина, которой следовало бы родиться мужчиной, поскольку в этом качестве она влачила существование через реинкарнации со времён Рима, эта женщина, которую потомки не смогут полюбить, но и не смогут ненавидеть, защищала многих своим великим и деятельным правлением, помогала нуждающимся и получала неблагодарность. По правде говоря, она часто прибегала к жестоким репрессиям, возможно, из-за того, что её не понимали должным образом. Однако мы не были бы справедливы, если бы описывали её исключительно в чёрных и отвратительных тонах.

* * *

Одной из услуг, которые мне иногда поручали, секретной службой, о которой знали очень немногие, была вербовка красивых и умных молодых женщин для шпионской работы. Они не жили непосредственно во дворце, но посещали его как актрисы и танцовщицы, развлекая двор в подходящих случаях во время театральных представлений, которые там обычно устраивались. Императрица, используя излюбленные уловки, указывала им персон, которых следовало соблазнить для шпионажа, как соотечественников, так и иностранцев, политических деятелей и прочих, и её верно и с любовью слушались. Царице также нравилось узнавать о крупных социальных скандалах, устроенных её подданными, о легкомысленных поступках и любовных историях, так как она была женщиной общительной и любила непрерывно развлекаться. Говорили даже, что она часто напивалась. Эти молодые женщины были, таким образом, живыми бюллетенями нескромных и занимательных новостей, которые очень развлекали прославленную императрицу всея Руси. Чтобы они не злоупотребляли своим выгодным положением, их пребывание на службе было недолгим. Других набирали на замену прежним, для чего требовался постоянный поиск по всей российской территории, чтобы найти таких красавиц.

Итак, моё путешествие на Урал было связано и с этой особенностью, а именно с выбором некоторых молодых танцовщиц, способных выполнять эти обязанности. И поскольку этот регион империи прославился очарованием своих танцев восточного стиля, которыми так восхищались в то время, я отправился на поиски нескольких девушек, чтобы удовлетворить желания моей государыни, одновременно выполняя просьбы графини Кивостиковой относительно её падчерицы.

В районе скита не было ни постоялых дворов, ни гостиниц. Обычаи оставались патриархальными, и редкие путники, отважившиеся забрести в эти края, останавливались преимущественно в самом ските, где имелись пристанища для чужестранцев. Также их принимали в поместье Вяземских, где оказывали радушный прием, или в крестьянских избах. Хозяева отказывались брать плату за постой, но принимали подарки как дружеское подношение.

Проведя первый день в избе Марии Александровны, на следующий день я перебрался в усадьбу Вяземских, которые приняли меня со всеми почестями, подобающими аристократам, а также потому, что я был другом семьи Кивостиковых. Сергей Соколов питал пристрастие к восточным обычаям, и восточное гостеприимство превосходило европейское в изысканности. Ошеломленный оказанными почестями, я был очарован высоким уровнем образованности хозяина дома и признал в нем самого необычного, развитого и добродетельного человека во всей "Святой Руси".

В первые три дня ничего особенного не произошло. Я всё еще не решался раскрыть причину своей миссии, поскольку почтенность Князя внушала страх моим не вполне благородным намерениям. Также не удалось нанять ни одной танцовщицы, поскольку весь район, находившийся под моральным влиянием Князя-философа, не принимал женщин, не соответствующих высоким нравственным стандартам. Ни одна из встреченных мной не согласилась бы на шпионаж или выступления в театре в качестве профессиональной танцовщицы. Тем не менее я решил остаться, очарованный столь чистым образом жизни и благотворительной деятельностью, которой руководил Сергей Соколов.

В первое воскресенье моего пребывания в ските проходили празднества в честь обильного урожая зерновых, превзошедшего самые оптимистичные прогнозы. Со всей округи в двадцать верст должны были съехаться гости для участия в торжествах, и деревни Князя с раннего утра украшались, готовясь с неподдельным энтузиазмом к собранию на просторной мраморной террасе. Получив приглашение и поскольку в усадьбе не оставалось даже ни одного мужика, я отправился в карете с Ольгой — Сергей уехал туда еще рано утром руководить приготовлениями. День выдался свежим, но приятным. Бледно-голубое небо освещалось ярким солнцем, которое искрилось на листве парка и близлежащих лесов, придавая им тысячи золотистых отблесков восхитительной красоты. Пока превосходная тройка белых лошадей Вяземского бодро тянула карету, я размышлял:

— Сегодня будет легко найти то, что я ищу. Эти праздники урожая никогда не обходятся без танцев. Несомненно, сегодня я познакомлюсь с девушками, не подверженными строгости Князя, поскольку они проживают в других владениях. Они пожелают продемонстрировать свои чары при Дворе матушки Екатерины.

Мягкий голос Ольги Нади Андреевны вывел меня из размышлений:

— Сегодня вас ждет большой сюрприз, граф Алексей, — произнесла она неторопливо, словно из светской вежливости. — Вам предстоит увидеть танец, достойный профессиональной татарской танцовщицы, в исполнении того, кто страстно желал бы последовать за вами в Санкт-Петербург и Москву, если бы не неотложные обязанности, удерживающие здесь.

Я не понял, к чему клонила моя прекрасная хозяйка, и попросил повторить фразу, прозвучавшую с меланхоличными нотками сдерживаемой жалобы или признания. Я впервые взглянул на нее с необычным интересом и подумал: "Она очаровательна! Самая красивая женщина, какую я когда-либо видел! Когда она была девочкой, я и не думал, что она станет такой прекрасной! Она покорила бы не только салоны Екатерины, но и любое место, где бы появилась…

Однако она казалась смущенной и печальной. Наши глаза, возможно случайно, а может благодаря романтической атмосфере, впервые встретились, погрузившись друг в друга. Из наших грудей вырвался едва заметный вздох, выдавая взволнованность чем-то неопределимым, что излучалось от нас и переплеталось в гармоничном сплетении в тесном пространстве кареты, катившейся под монотонное пение кучера и щелканье кнута, рассекавшего воздух, подгоняя резвых лошадей.

— Поверьте, граф Камерович! — продолжала она. — Я бы с удовольствием поехала в Санкт-Петербург, даже в качестве профессиональной танцовщицы, ведь я умею танцевать, если бы не эгоизм моего мужа, который вынуждает меня оставаться в этом одиночестве…

— Возможно, это не совсем эгоизм, сударыня… а скорее похвальное желание уберечь вас от пагубного влияния больших светских центров. Ваш муж — человек высокого склада, которого должны правильно понимать окружающие… — ответил я неохотно на эту несвоевременную откровенность, поскольку искренне восхищался князем-философом.

— Знаете ли вы, что мой отец готовил меня к службе при царице? — продолжала она, словно не слыша меня. — Но, сосланная сюда по злобе моей мачехи, я немедленно вышла замуж за этого великодушного князя, и теперь я женщина, обременённая столь строгими, столь священными обязанностями, что невозможно осуществить главную мечту моей жизни: жить при дворе! Однако я знаю, что моя судьба влечёт меня туда… и рано или поздно я окажусь там.

Странное облако удивления или волнения затуманило мои чувства, когда я слушал её. Моё сердце забилось быстрее, и безрассудные предположения переплелись в моём мозгу! Я живо повернулся и спросил с некоторой смелостью:

— Неужели вы не любите своего супруга? Значит, ваш брак был необдуманным или расчётливым поступком, о котором вы теперь сожалеете?

— О, нет! Нет! Я люблю Сергея всей душой, несмотря на то, что он вдвое старше меня. Просто я не могу привыкнуть к сельскому одиночеству и иногда чувствую себя измученной. К тому же, я в долгу благодарности перед ним: он полюбил меня за мои страдания, отвергнутую моей семьёй… и, женившись на мне, освободил меня от невыносимой, драматической ситуации.

Последовало неловкое молчание. Я желал и даже надеялся, что она скажет, что не любит Сергея, и поэтому почти стыдился своего бестактного вопроса. Под монотонный шум кареты, давившей комья земли и мелкие камни, молчание становилось тягостным. Странные мысли роились в моём мозгу, привыкшем к коварству светского общества. Ужасное нервное возбуждение толкало меня к опасной дерзости перед этой прекрасной женщиной, сидевшей рядом со мной. И вдруг я повернулся, нежно касаясь её руки, которую она не отняла:

— Так вы хотели бы жить в Москве, матушка, или в Санкт-Петербурге?

— Да, хотела бы! — решительно призналась она.

— У меня есть возможности осуществить это желание. Учитывая поручение, которое привело меня сюда, вашему супругу будет нетрудно согласиться на переезд в Санкт-Петербург. Графиня Кивостикова через меня просит возобновить дружеские отношения между вами, и ваше присутствие в столице необходимо для урегулирования наследства, оставленного вашим отцом. Вам нужно поехать в Санкт-Петербург, представить ваши документы, чтобы начать раздел имущества… ведь ваши братья, получившие гораздо меньше вас, находятся на грани нищеты. Я, таким образом, поверенный графини Кивостиковой, посредник. Вот письмо, которое она доверила мне передать вам.

Я рассказал тогда о происходящем: о бедственном положении её братьев, о желании Ингрид, её мачехи, иметь её теперь рядом как подругу, о раскаянии в том, что она рассорилась с ней, признавая содеянное зло и готовность его исправить. Но Ольга Надя, не проявляя интереса к письму, смотрела на дороги, по которым мы проезжали, глядела на поля, холмы, даже не прерывая меня восклицанием, холодная, равнодушная. Когда я замолчал, она ответила только, и тон её голоса был резким, достаточно выразительным, чтобы разрушить мой примирительный энтузиазм:

— Мне нет дела до вдовы графа Кивостикова, моего отца, и её детей. Наши состояния независимы. Перед смертью мой отец позаботился распределить их по своему усмотрению. То, чем я владею, принадлежит мне, только мне!

— Но… Вы очень богаты, госпожа княгиня. Вы вышли замуж за щедрого человека, настолько богатого, что наследство, оставленное вашим отцом, могло бы… Я верю, что он не возражал бы, если бы случайно…

— Нечего делить… разве что я сама того пожелаю. Что ж, я не хочу! Раздела не будет!

К тому времени мы уже прибыли. Князь ожидал супругу у подножия холма. Он галантно поцеловал ей руку, поприветствовал меня по-восточному, и мы все поднялись во двор, где уже собралась небольшая весёлая толпа, жаждущая развлечений.

Празднества продолжались до самого заката, когда в завершение были проведены религиозные обряды.

IV

Праздник показался мне необычным. Я никогда не видел ничего подобного. Он произвёл на меня столь глубокое впечатление, что уже в тот же вечер я понял — моя судьба изменится благодаря его влиянию. Невозможно описать веселье гостей, экзотическую красоту крестьянок, которые пришли повеселиться, наряженные в свои х арактерные одежды, и то очарование, которое производила на всё собрание молодая Княгиня, оказавшаяся к тому же лучшей исполнительницей народных танцев среди всех присутствовавших. Никто не был столь ловким и лёгким в живых ритмах цыганских танцев, никто не был столь уверенным и грациозным в причудливых движениях татарских плясок, никто не кружился столь стремительно. Ольга предстала совершенно иной, чем та, которую я знал до сих пор. Излучая обаяние и жизнь, она была так очаровательна во время празднества, что я, глядя на неё, сожалел о невозможности забрать её с собой при возвращении, чтобы показать миру как самую совершенную артистку, которой владела Россия.

Её песни толпа слушала в благоговейной тишине. Её красота, освещённая мягким вечерним светом, напоминала присутствие доброго ангела, друга крестьян, который пришёл примирить их с Богом своим восхитительным пением. Многие шептали то тут, то там, что она действительно похожа на ангела; другие находили в ней сходство со Святой Девой. И пока она танцевала или пела, а простой народ восторгался, моё сердце сжималось, и я с досадой восклицал про себя:

— Почему я не могу увезти с собой в Петербург эту очаровательную женщину?..

И ведь увёз, в самом деле!

Ольга Надя поддалась соблазнительной осаде, которую я начал вести с того дня, не потому, что ей наскучил муж — она любила его, — а потому, что предпочла простой и добродетельной жизни, которую он ей предлагал, суету общества, удовольствия Двора, которых она не знала и желала испытать, но никак не могла предположить, что они в действительности окажутся столь развращёнными и оскорбительными. Что касается меня, я был искренне влюблён в её чары. Но я позаботился сдержать пылкие порывы, чтобы соблазнить её, используя её уязвимое место, то есть воодушевляя на окончательный переезд в столицу, уверяя в том, что Князь не выдержит её отсутствия и вскоре последует за ней, передав кому-нибудь другому заботы о пустыни.

— Поедемте же, графиня. Наша матушка Екатерина примет вас с распростёртыми объятиями. Вы будете блистать среди самых прекрасных. Вы станете второй Императрицей, затмевающей первую красотой и тысячей привлекательных качеств… — шептал я ей во время наших романтических прогулок по липовым или крыжовниковым аллеям, уверенный, что в порочной атмосфере Двора окончательно завоюю её в свои объятия…

Однако Ольга предпочла сначала поговорить с мужем, надеясь, что, увидев её непреклонное решение уехать, он решит уехать вместе с ней.

Узнав о моей миссии относительно претензий Ингрид Корсунской, или, вернее, вдовы Кивостиков, он высказал мнение, что супруге следует отказаться от имущества, оставленного отцом, в пользу мачехи и братьев, которые боролись с бедностью:

— Ты должна ответить на обиды, делая добро тем, кто тебя обидел, моя дорогая. Они твои братья и нуждаются в отцовском наследстве, чтобы обеспечить себе достойное будущее. К тому же они не ответственны за действия матери. Что касается тебя, тебе не нужно состояние твоего отца. Я достаточно богат, чтобы обеспечить всё, в чём ты нуждаешься и чего желаешь. Откажись же от наследства. Я чувствую, что если ты этого не сделаешь, наследство твоего отца причинит, возможно, непоправимые неприятности как тебе самой, так и им. Никакое богатство не будет приятнее, моя Ольга, чем те нравственные блага, которые мы приобретаем для украшения нашего характера. Только они, поверь, матушка, принесут счастье нашему сердцу.

Он вызвался, в частности, помочь вдове Кивостиковой всем, чем только мог.

Если бы этот благоразумный совет был принят, судьба Ольги Нади Андреевны, возможно, сложилась бы совсем иначе, поскольку она была бы направлена голосом добра, ведущим к светлым духовным обителям. Секрет человеческого счастья заключается в умении отказываться от чего-либо в нужный момент. И тот, кто умеет отказываться, будет жить в мире, всегда влюбленный в высшие идеалы, вдохновленные божественной любовью. Но Ольга не приняла доводы супруга. Она не прислушалась к его предостережениям даже тогда, когда он, видя ее сопротивление окончательному отказу, напомнил, что письмо мачехи просило лишь о равном разделе. И когда он отказался переезжать в Санкт-Петербург, объясняя это священными обязанностями, привязывающими его к обители, последовала неприятная дискуссия. Сергей, однако, оставался любящим и спокойным, как обычно, ни разу даже не повысив голос. Ольга же вспылила, назвав его фанатиком и эгоистом, предпочитающим ей нищих и преступников, которых он намеревался искупить, пародируя Мессию.

Сергей замолчал после этого. Спокойно выпил чашку чая, непринужденно беседуя со мной о других вещах. Затем встал и начал прогуливаться по парку, исполняя нежную арию на своей флейте. Ошеломленный, чувствуя себя виновником инцидента из-за моего обольщения прекрасной Ольги, я удалился в свою комнату, в то время как звуки флейты продолжали нежно звучать в меланхолии сумерек. Что касается Ольги, она стремительно покинула зал, увидев уходящего мужа, поднялась по лестнице в слезах и заперлась в своих покоях, больше не подавая признаков жизни. Флейта, однако, продолжала свой сладкий концерт до самого рассвета.

Два дня спустя, в отсутствие благородного князя Вяземского, который, как всегда, находился со своими дорогими больными, я вернулся в Санкт-Петербург. Ольга Надя Андреевна уехала со мной, покинув мужа.

V

Ольга оставила Сергею письмо, прощаясь, умоляя о прощении за то, что покидает его, и заверяя в намерении достойно вести себя в обществе, соответствуя честности отцовского имени и его собственного имени, Вяземского. Это случилось на закате, когда он, вернувшись домой, жаждущий увидеть ее и удивленный тем, что в этот день она не появилась в обители для исполнения своих обязанностей, нашел письмо с известием о том, что госпожа уехала с молодым гостем в Санкт-Петербург.

Вяземский, которому слуги добровольно рассказали о случившемся, никак это не прокомментировал. Он молча прочитал письмо, спокойно сидя в своем любимом кресле у камина. Обычно он ужинал по возвращении из обители в компании жены. Однако в тот вечер он не ужинал, хотя заметил, что стол был накрыт на двоих, как обычно — для него и Ольги. Он также не лег спать и даже не играл на своей флейте. Остался в кресле, глядя на потухший камин, так как стояли приятные летние дни. Он даже не читал и не писал, не готовил стихи или тезисы для занятий с учениками, как обычно делал. Он сидел там, держа письмо в руке, молчаливый, страдающий, но сдержанный. На рассвете следующего дня после бессонной ночи он отправился в обитель, где привел в порядок многие дела, назначил временного директора, посовещался с несколькими помощниками, посетил больных одного за другим и дал им тысячу различных указаний и поручений. Он проверил кладовые, навестил крестьян, прося их быть добросовестными в его отсутствие, так как собирался путешествовать, а через два дня на рассвете велел оседлать двух лошадей для себя и двух для своего личного слуги, и отправился в столицу с небольшим багажом. Он не сменил свою обычную одежду, то есть характерные восточные одеяния. Он отправился за женой!

После изнурительного путешествия с короткими остановками в неудобных постоялых дворах для отдыха лошадей и восстановления собственных сил он прибыл во дворец Кивостиковых, принадлежавший его жене.

Ночь уже давно вступила в свои права, и дождь лил как из ведра. Все знатные семейства Санкт-Петербурга только что встали из-за ужина. Сергей вошёл без доклада и застал супругу в окружении друзей и знакомых, которые пришли навестить её после возвращения, удивлённые новостью о том, что она вернулась без мужа, который, по её словам, предпочёл продолжить одинокую жизнь на Урале, посвятив себя благим делам.

— Он похож на монаха! — объясняла она гостям во время ужина, за несколько минут до неожиданного появления Сергея, внутренне сожалея о его отсутствии, но оставаясь приветливой и любезной с гостями. — Он похож на монаха, настолько строго и добродетельно себя ведёт. И в самом деле, он и есть не кто иной, как монах, несмотря на свою независимость и неприверженность какой-либо религиозной секте. Он святой, я это признаю и утверждаю. Отец бедноты, которая его обожает, защитник угнетённых. Никогда ни на кого не гневается, даже если его оскорбляют. По правде говоря, никто его и не оскорбляет, потому что он не даёт для этого поводов… И это порой меня раздражало… ведь я хотела, чтобы он был более человечным, менее святым. Я даже чувствую, что не заслужила такого супруга. Он должен был быть скорее моим отцом или старшим братом. Я очень уважала его как существо, намного превосходящее меня… а я, по правде говоря, хотела бы иметь мужем весёлого и снисходительного спутника, с которым могла бы развлекаться, наслаждаясь всеми удовольствиями, которые позволяет наше общественное положение. Думаю, Сергей Соколов намеревается стать религиозным реформатором здесь, в нашей и без того святой России. Его мечта не в том, чтобы создать ещё одну религию, а в том, чтобы возродить Евангелие Господне, которое, как он считает, искажено земными интересами его хранителей на Земле. Его мечта — евангелизировать бедные классы, которых он называет "простыми людьми", и направить их к Богу через добрые дела и воспитание благопристойных привычек.

— И у вас хватило смелости оставить такого супруга? (Позвольте вас упрекнуть, Княгиня.) У вас хватило смелости оставить супруга такого достоинства, когда он воплощал идеал, который мы мечтаем найти в наших юношеских грёзах? — с интересом спросила подруга, дама с очень белой кожей и романтическим взглядом, которая рассеянно обмахивалась за столом большим веером из белых перьев, забыв о еде.

— Я ещё недостаточно развита для столь высоких устремлений… и предпочитаю жить как обычный человек, то есть без мессианских задач на своих плечах… — ответила хозяйка, не замечая пренебрежительности, с которой говорила о муже.

— Князь не должен был жениться… — заметил господин лет шестидесяти, чей напудренный парик умело скрывал портившую его внешность лысину. — Супружеские обязанности, возникающая отсюда прозаичность мешают достижению высоких духовных идеалов. Либо мы будем людьми, либо миссионерами или аскетами. Полагаю, что женитьба была единственной ошибкой, совершённой нашим Князем.

Они встали из-за стола. Перешли в гостиную. Спокойно расположились в удобных креслах. И разговор продолжился, сохраняя ту же тему и тот же тон:

— Вы тоже философ, генерал? — спросила Ольга очень серьёзно, тоном человека, привыкшего к подобным беседам, всё ещё стеснённая, словно отсутствие любимого супруга продолжало её ранить.

— Нет, Княгиня, не философ. У меня нет для этого достоинств, но я искренне ценю философов, и среди некоторых моих личных знакомых я выделяю князя Вяземского за его способность отречься от всего, когда у него было всё, что может дать мир, чтобы посвятить себя Богу в лице ближнего. Такие люди, даже не желая того, обращают грешников к своим принципам.

— А я была бы самой счастливой женщиной в мире, если бы мой Сергей согласился вернуться в общество, чтобы мы могли жить нормально, как живут другие аристократы.

— Но если вы любите его, Принцесса, почему же тогда оставили его в далеком Урале?… — спросила несколько эксцентричная дама с хорошо напудренными волосами и французской причёской, настолько высокой, что вызывала восхищение присутствующих, которые не понимали, как её хрупкая розовая шейка находит силы держать этот парик и причёску, не теряя равновесия, ведь, помимо всего прочего, упомянутый парик и причёска были украшены большими шёлковыми бантами и птицей, словно это была шляпа. — Я бы всё отдала, — продолжила она, — чтобы жить со своим Степаном вдали от этого праздного мира, в любом деревенском уголке. По крайней мере, я была бы уверена, что он только мой… без фестивалей, без игр, без выпивки, без охоты, без балов, без других женщин…

— Что ж, моя дорогая графиня Александра, — улыбнулась Ольга в ответ, — полагаю, мир перевернулся. Я хотела бы для моего Сергея всё то, чего вы не желаете своему Степану. И я приехала в Санкт-Петербург в надежде привлечь его сюда и заставить привыкнуть к тем вещам, которые вы так ненавидите в своём муже. Я знаю, что он приедет за мной, ведь он глубоко любит меня… и тогда будет легко убедить его остаться.

— Значит, ваш побег с Урала был военной тактикой? — спросил шестидесятилетний мужчина с лысиной, скрытой напудренным париком, придворный Екатерины II.

— Это была военная тактика, Ваше Превосходительство, ни больше ни меньше. Мой отец был военным, и я унаследовала многие черты его характера.

В этот момент беседы вошёл Сергей Соколов, словно появление героя в самый подходящий момент драмы. Удивление заставило присутствующих замолчать. Он вежливо поприветствовал гостей своей жены, казалось, не замечая особо моего присутствия. Все встали, всё ещё не оправившись от неожиданности, в то время как хозяйка быстро представляла их и бежала к нему, улыбающаяся, явно довольная его присутствием, которое для неё было равносильно победе. Они нежно обнялись, и на серьёзном лице Вяземского можно было заметить тонкую эмоцию облегчения от того, что он нашёл её в достойной компании. Однако гости Ольги Нади деликатно удалились, и она не пыталась их задержать. Сергей казался церемонным гостем в доме жены. Он продолжал стоять, потому что в пылу удивления она не предложила ему сесть.

Уязвлённый, я был последним гостем, который ушёл, поскольку к этому моменту я уже был по-настоящему влюблён в прекрасную Ольгу, и несвоевременное появление мужа разрушило дерзкие планы, роившиеся в моём воображении. Я ждал, что этот необыкновенный человек потребует от меня объяснений за побег жены в моей компании. Ждал, что он как-то спровоцирует меня на поединок на шпагах или рапирах, ведь если я считал себя очень ловким в обращении с рапирой, то знал, что он непобедим со шпагой, хотя и отложил её ради Евангелия несколько лет назад. Уходя, я намеренно посмотрел на него с вызовом и презрением и ушёл, не попрощавшись. Но Сергей Соколов, казалось, презирал социальные условности и не замечал человеческой дерзости. Со сложенными за спиной руками, в своём неизменном берете, в шёлковом зелёном кафтане, расшитом жёлтыми и красными галунами, со своей стройной и горделивой осанкой, он казался поистине высшим существом, которое никогда не опустится до того, чтобы считать себя кем-то оскорблённым. Сергей не посмотрел на меня. Не заметил злобы, с которой я на него смотрел. Не признал вызова. Думаю, он даже не заметил моего присутствия.

Это смутило меня, унизило, напугало. Я медленно удалился, и хозяева не проводили меня до прихожей. Портьера снова опустилась после моего ухода, оставляя супругов наедине, в то время как слуга вежливо подал мне плащ, шляпу и трость с золотой рукоятью, тогда очень модную. Однако в моём уязвлённом положении я смог услышать нежный голос Ольги, которая радостно говорила мужу:

— О, батюшка! Как я рада, что ты приехал! Я знала, что ты приедешь, откликнувшись на мои мольбы…

Тогда он расслабился. Сел и усадил жену к себе на колени. Горячо обнял её. Поцеловал её щёки, глаза, волосы и руки. И заплакал, прижавшись лицом к её лицу.

— Послушай, любовь моя! — прошептал он. — Я люблю тебя всем сердцем! Мне нужны ты, твоя любовь, твое присутствие, чтобы помочь мне выполнить задачу, для которой я родился. Я пришел за тобой. Вернись со мной, ведь я твой супруг, твой лучший друг и защитник перед Богом и людьми. Не променяй меня на фальшивых друзей, которых привлекает лишь твое положение, красота и молодость. Умоляю тебя, Ольга! Не оставляй меня в том одиночестве! Было бы жестоко, моя дорогая, жить без тебя! Давай любить Бога вместе и вместе служить Евангелию Иисуса Христа! Пожалей мои страдания! Ведь я тоже страдаю! Пойми, моя дорогая, серьезность и важность задачи, которую я взял на себя среди страждущих и тех, кто должен приблизиться к Богу. Это тяжелый крест… и мне нужны все мои силы, чтобы нести его. Помоги мне нести его, прошу тебя… Ты можешь помочь мне. Помоги же, хотя бы немного любя меня и проявляя ко мне терпение.

— Но… Ты эгоист, Сергей?!.. Ты хочешь заставить меня отречься от того, что мне претит?

— Я хочу, чтобы ты тоже хоть немного любила меня.

— Если ты так меня любишь, почему не исполнишь мое справедливое желание, вернувшись жить среди равных нам, наслаждаясь цивилизацией общества, на которое мы имеем право? Разве ты не видишь, что жить погребенным в той ужасной обители — это выше нормальных человеческих сил? Я любила бы тебя так, как ты хочешь, но здесь.

— Отречение от мира ради любимого всегда сладко для верного сердца. Неужели ты не можешь променять мир на мою любовь, если даже не меняешь его на любовь к Богу?

— А ты не можешь променять своих нищих и больных на мою любовь, на меня, твою жену перед Богом и людьми?

— Родная моя! Постарайся понять, что речь идет о священном обязательстве перед божественными законами любви и братства. Я обещал Иисусу следовать за ним, соблюдая его примеры и учения насколько возможно, рядом со страждущими и обездоленными этого мира. Как я могу оставить их, нарушив эти обязательства? Если любишь меня, почему не следуешь за Иисусом вместе со мной? Что станет с тем учреждением, на которое я просил его благословения, без моего опыта, когда я даже не подготовил преемника? И ты бы одобрила такую мою малодушность — предаться мирским удовольствиям рядом с тобой? Отказаться от этого, Ольга, ради твоего каприза, значило бы отречься от любви к Богу, от Евангелия, от торжественных обязательств перед собственной совестью… И этого я не смогу сделать, несмотря на то, как сильно я тебя люблю.

— Значит, ты предпочитаешь обитель, нищих, грешников, больных — мне?

Он взял ее голову в свои руки и тревожно смотрел на нее несколько секунд. Казался разочарованным. И вдруг, отстранив ее от своих колен и поднявшись, ответил:

— Дорогая моя, ты ошибаешься! Не грешников я предпочитаю тебе. А Иисуса, его учение любви и защиты малых сих! Его, Иисуса, да, предпочитаю! Однако я повторяю свои мольбы и предупреждения в последний раз: вернись со мной на Урал, Ольга! Вернись, потому что общество, которое тебя соблазняет и ради которого ты оставляешь меня и отвергаешь Евангелие, станет твоим несчастьем! Обитель и моя любовь — твой великий шанс. Пойдем… Потому что если ты не пойдешь, я вернусь туда даже без тебя.

— Мое возвращение уже невозможно. Я дала обещание Императрице, которая сегодня приняла меня к себе на службу. Я праздновала это событие, когда ты пришел.

— Я поговорю с нашей Царицей, объясню ей все. Она не сможет позволить тебе оставить меня.

— Она поручила мне сложные задачи при ней самой, как и обещала моему отцу. Как и у тебя, у меня есть миссия, которую нужно выполнить. И правда в том, что я испытываю ужас перед обителью, перед всем Уралом.

— Нет, ты просто не любишь меня, вот и все! Я ошибся в тебе.

Он попрощался и покинул дом жены, а она не пыталась его удержать, так как была задета исходом этой встречи.

Между тем, верный своим супружеским правам и опасаясь за судьбу любимой жены, на следующий день он попросил аудиенции у великой Екатерины и был любезно принят. Имя князя Вяземского, его своеобразность, отказ от роскошной жизни ради бедности, подобно истинному святому или патриарху, его обширные познания, принесшие ему титул мудреца в дополнение к княжескому, делали его повсюду уважаемым, а Царица, знавшая его еще со времен своего императорского супруга Петра III и осведомленная о его необычном поведении, восхищалась им как выдающейся личностью, заслуживающей особого внимания. Она внимательно выслушала его мольбу приказать Ольге вернуться к нему, и, возможно, весьма искренне, ответила ему рассудительно:

— Принуждать её к возвращению было бы неразумно, князь Сергей. Вы не достигнете гармонии в доме, и она покинет вас снова. Графиня Кивостикова обладает своевольным характером, унаследовав дух независимости от отца, в то время как в ней сильно проявляется неукротимое происхождение татарского племени, от которого она происходит. Отец любил её и воспитывал с чрезмерной снисходительностью, которую монастырь не сумел исправить… так он воспитывал её, возможно, желая компенсировать то, что слишком рано отнял её от материнской груди. Враждебность мачехи, изгнавшей её из отчего дома, возмутила её до дерзости. А ваша безграничная доброта к ней, ваша любовь, которую она признает верной и нерушимой, сделали её, пожалуй, еще более своевольной, даже надменной. Позвольте ей остаться при мне, служа мне два или три месяца, ведь она жаждет этого, будучи тщеславной. Я буду присматривать за ней в ваше отсутствие. В течение этого времени не ищите её, не посылайте вестей. Уверяю вас, князь Сергей, что, познав тревоги придворной жизни во всей её суровости, она добровольно отступит от своих амбиций и найдет вас, чтобы никогда больше не расставаться… Впрочем, кажется, она недостаточно любит вас. Возможно, она даже еще не осознает ваших личных достоинств. Возвращайтесь же в свою обитель, раз уж вы рождены миссионером, и защищайте, как сочтете нужным, моих подданных, ибо я знаю, что они будут в надежных руках. Да! Вы рождены святым… а Ольга Надя Андреевна — просто женщина, как все прочие.

Ошеломленный, понимая, что Императрица рассуждала проницательно, бессильный что-либо предпринять и силой увезти жену, униженный и раненный в своей великодушной любви к той, что упорно не желала его понять, Сергей вернулся в гостиницу, где остановился, поскольку не принял гостеприимства жены и не хотел обременять своим присутствием дома родственников и друзей. Он молился Небесам, прося сил для столь критического момента собственной жизни, и на следующее утро, оседлав коней, отправился обратно по дорогам Урала, даже не попрощавшись с Ольгой.

Однако в девять часов утра молодую Княгиню разбудила служанка, передавшая ей письмо от Вяземского, доставленное специальным курьером. Ольга, ожидавшая увидеть мужа этим утром и убедить его исполнить её желания, с удивлением прочла следующее:

"Возвращаюсь в обитель, моя дорогая, как и должен. Если когда-нибудь ты вспомнишь, что я твой супруг, и пожелаешь вернуться ко мне, я приму тебя с прежней любовью, каково бы ни было твое положение".

Не в силах сдержать рыдания, Ольга закрыла лицо руками и заплакала.

В ту эпоху женская и мужская одежда в России во многом следовала французским образцам, то есть стилю Людовика XV и Людовика XVI, если не соответствовала восточной моде.

ЧЕТВЁРТАЯ ЧАСТЬ УРОК ЖИЗНИ

I

В первые месяцы после появления княгини Вяземской при Санкт-Петербургском дворе ничего необычного не происходило. Её обязанности при Екатерине были незначительными, что давало ей возможность предаваться множеству развлечений, которыми то время было так богато. Однако из-за её необыкновенной красоты, обаяния и множества других достоинств, она очень скоро оказалась окружена опасными недоброжелателями, которые выискивали возможности навредить ей — действие, столь приятное тем, кто уязвлён пренебрежением, завистью и ревностью. Но Ольга, жаждущая светских удовольствий, предавалась им без стеснения, совершенно не задумываясь о последствиях такого образа жизни, находясь к тому же одна в, можно сказать, незнакомом мире, без защиты истинного друга, который мог бы честно её оберегать.

Среди окружавших её недоброжелателей некоторые были таковыми безо всякой причины, движимые лишь пренебрежением и завистью. Другие же, как вдовствующая графиня Кивостикова, её мачеха, и её младшие братья, основывались на ненависти, чувствуя себя обделёнными неравным наследством покойного графа Андрея Андреевича, а я — на ревности, считая себя отвергнутым в пользу иностранного аристократа, которого Императрица приказала ей соблазнить с целью шпионажа. Мачеха настаивала на попытке примирения, навестив её, как только узнала от меня о её возвращении в Санкт-Петербург. Но Ольга отвергла все возможности контакта с ней и даже с собственными братьями, несмотря на достойное поведение Сергея, который искал встречи с ней, предлагая свою помощь, но не добился принятия своих услуг. Ольга не позволила бы ей даже войти в свой дом и никогда не соглашалась на раздел имущества, о котором просила мачеха. Екатерина II, со своей стороны, не принуждала её уступать что-либо братьям, признавая её единственной наследницей графа, чьё завещание, считавшееся законным, предоставляло ей наибольшие права. И, обречённая жить с двумя детьми в деревне, ведя столь же скромную жизнь, как настоящий селянин, и не имея средств на их образование, бедная женщина преисполнилась ненависти и поклялась отомстить, забыв, что сама создала эту прискорбную ситуацию в тот день, когда заставила мужа сослать дочь в женский монастырь.

В течение этого времени Ольга ежемесячно писала мужу, отправляя специального курьера в пустынь, тратя большие суммы, чтобы получать известия от того, кто так сильно её любил, но всегда демонстрируя в своих письмах непоколебимую решимость не возвращаться на Урал. Сергей отвечал с любовью, умолял вернуться, но в свою очередь утверждал, что невозможно оставить благотворительное дело, которым он руководил и которое постоянно расширялось из-за больных и страждущих, стекавшихся к нему отовсюду. Он даже дважды навещал её, воодушевлённый надеждой, что, устав от беспокойной и непродуктивной придворной жизни, супруга решит вернуться к своим обязанностям рядом с ним.

Однако на шестой месяц разлуки Сергей Соколов напрасно ждал привычного послания от своей непонимающей жены. Поглощённый серьёзными проблемами своего уединения и, следовательно, не имея возможности навестить её ещё раз, он сдерживал своё желание увидеть её, хотя был обеспокоен и чувствовал, как его сердце сжимается всё сильнее с каждым часом. Наступила суровая зима; метели следовали одна за другой в течение нескольких дней подряд, делая дороги непроходимыми, и он пытался успокоить собственные сомнения предположением, что Ольге невозможно найти курьера для отправки обычных известий. Но прошёл седьмой месяц, а известий всё не было. Зима продолжалась с опустошительной силой непоправимых событий, всё ещё не позволяя предпринять какую-либо попытку успешного путешествия. Тем не менее, на восьмой месяц, когда молчание жены затянулось, он решил лично отправиться на её поиски, чтобы выяснить, что происходит на самом деле. В глубине души Сергей признавал, без тени сомнения, что Ольга не желает ничего, кроме собственной свободы, что она не любит его, что никогда не любила, и что, по правде говоря, ему самому следовало бы смириться с ситуацией и больше не беспокоиться о ней. Но он также понимал, что из-за этого неумеренного и неверного расположения супруги её, несомненно, ждёт печальная судьба, и, поскольку он искренне любил её, считал своим священным долгом наблюдать за ней, чтобы прийти на помощь, когда ей потребуется защита, учитывая, что она сирота и не может рассчитывать на симпатии семьи, к которой принадлежала.

Тем не менее, прибыв в Санкт-Петербург после изнурительного путешествия, он не нашел ее в своей резиденции. Слуги, охранявшие дом, ничего не знали. Они ждали ее возвращения в любой момент уже два долгих месяца, предполагая, что она, возможно, находится в деревне, несмотря на зиму, или в Москве, хотя она не взяла багаж и ничего им не сообщила. Они даже заявили удивленному Князю, что думали, будто хозяйка вернулась на Урал, хотя такое предположение казалось им странным, поскольку в этом случае она наверняка бы уведомила своих верных слуг. Возможно также, что она задержалась в Императорском дворце, служа Царице, которая, как говорили, была своенравной. Но наверняка они ничего не знали.

Тогда Сергей обратился к вдове Кивостиковой. Его встретили враждебно и с горькими жалобами, но никаких новостей он не получил. Затем он отправился в Москву, где у нее все еще был летний дом. Там она не появлялась с тех пор, как осиротела. Вернувшись в Санкт-Петербург, он искал старых друзей любимой супруги. Некоторые из тех, кого считали друзьями, отвечали уклончиво и с недоверием, словно скрывая что-то очень деликатное, что боялись раскрыть. Лишь одна подруга, именно та ревнивая к мужу дама, чья высокая прическа была украшена лентами и птицей, сказала следующее, с трудом сдерживая слезы, упорно увлажнявшие ее щеки:

— Господин! Вам следовало бы заставить Княгиню вернуться с вами на Урал, как было ее долгом. Вам следовало бы побить и наказать ее, силой утащить, раз она не желала ехать добровольно. Вам следовало бы лишить ее личного состояния, используя свои права мужа, чтобы у нее не было средств жить вдали от вас. Но в своей крайней доброте вы оставили ей слишком много свободы…

— Насилие претит мне, сударыня! Как заставить жену любить своего мужа?

— Я уверена, что бедная Ольга стала жертвой могущественных врагов! Я могу указать на этих врагов, поскольку я верная подруга Княгини, и она часто говорила со мной конфиденциально: граф Алексей Камерович, графиня Ингрид Корсунская Кивостикова, ее мачеха… и Екатерина II, наша Императрица. После определенных слухов, ходивших здесь, слухов, указывающих на то, что бедная Ольга Надя была неверна обязанностям, возложенным Царицей, она исчезла в один день, и никто не знает, что с ней стало. Ее обвинили в раскрытии важных правительственных секретов некой иностранной особе, которая поспешно покинула Россию, ссылаясь на болезнь. Но правда была совсем в другом, и это было лишь предлогом, чтобы скрыть реальность. Наша матушка Екатерина ревновала своего великого фаворита Орлова, который, как говорят, влюбился в Ольгу и был рассеян в присутствии своей императорской подруги, особенно если Княгиня тоже присутствовала. Где же Ольга Надя Андреевна? Только Богу известно… Господин! В Императорском дворце, возможно, вы получите информацию. Екатерина восхищается вами и, возможно, даже уважает вас. Может быть — кто знает? — она скажет вам правду.

Однако Сергея не приняла Императрица ни в тот день, ни на следующий, ни в последующие дни. Во дворце он не получил ни малейших известий о прекрасной даме. Сам Орлов, когда к нему обратились, ничего не знал или не желал вмешиваться в опасную интригу, возможно, чувствуя неспокойную совесть перед лицом странного происшествия. Многие придворные утверждали, что даже не знали эту княгиню Вяземскую, графиню Кивостикову, Ольгу Надю Андреевну. Другие заявляли, что там никогда не было никого с таким именем. А некоторые говорили, что знали ее, но она вернулась на Урал искать мужа, святого человека, который посвятил себя благочестивым делам. Что касается меня, Алексея Камеровича, когда меня известили, что князь Вяземский ищет жену и спрашивает обо мне, желая получить информацию, я поспешно уехал в деревню, несмотря на плохую погоду, и укрылся там, не имея смелости встретиться с ним лицом к лицу. По правде говоря, я был единственным человеком во всей России, кто знал истинную суть дела. Даже сама Императрица, которая из друга превратилась в жестокого врага дочери своего бывшего служащего, не знала того, что знал я. И вдова Кивостикова, помогавшая мне в заговоре против прекрасной Ольги, также не знала большую часть правды.

Разочарованный, Князь вернулся на Урал, заявив самым близким друзьям, однако, что примет меры для обнаружения местонахождения несчастной супруги.

II

Однако то, что случилось с княгиней Вяземской, было просто и неизбежно. Она попала в искусно расставленную мною ловушку, и я, опасаясь неприятных последствий для себя, промолчал о её исчезновении, позволив обвинениям пасть лишь на могущественные плечи Екатерины II. Мотив моего недостойного поступка был сложным: неразделённая любовная страсть; намерение выманить состояние Ольги для её мачехи, с которой я был в сговоре из корыстных побуждений; и желание отомстить за её предпочтение других придворных, поскольку я считал себя неотразимым соблазнителем и достойным её благодарности за то, что привёз её в Санкт-Петербург и представил Екатерине.

После смерти графа Андрея Андреевича Кивостикова я стал союзником его вдовы, молодой и соблазнительной женщины, чья девичья фамилия была Ингрид Корсунская. Я стал небрежно проводить время в её обществе, и поскольку в те беспокойные времена не было ничего естественнее незаконной связи между молодым человеком и ответственной дамой, я стал её партнёром и начал заниматься её делами, будучи столь же заинтересованным, как и она, в огромном состоянии покойного графа, которое — я думал — вполне могло перейти в мои руки. Моя поездка на Урал не имела иной цели, кроме как соблазнить Ольгу Надю, чтобы добиться раздела состояния, как было объяснено. Но когда я обещал Ингрид Корсунской добиться от её падчерицы такого решения, я не рассчитывал на очаровательную красоту этой женщины, чьи чары заставили меня влюбиться и предать обещания верности, данные Ингрид.

Уже в Петербурге я стал верным слугой прекрасной Ольги, умоляющим и преданным, более не думая о её состоянии и стремясь лишь к крохам её любви. Я ввёл её ко двору, направлял и искренне защищал от тысячи опасностей, которым она могла подвергнуться, будучи красивой и легкомысленной, в логове, где отсутствовали самые элементарные нормы приличия, каким был двор Екатерины II. Я окружил её всем вниманием, на какое только способен преданный влюблённый, верный слуга или страстный раб. И всё это я делал, воодушевлённый надеждой вскоре заслужить её любовную благосклонность, ради которой я был готов рискнуть собственной жизнью.

Однако Ольга утверждала, что желает сохранить верность браку, повторяя, как припев, что любит мужа и уважает его имя и отсутствие.

— Как же ты тогда так безжалостно его покинула, несчастная? — воскликнул я однажды, тряся её за руку и причиняя боль, раздражённый сопротивлением, которое приводило меня в отчаяние, и не понимая этот обескураживающий, парадоксальный характер, напоминающий цыганскую кровь, жаждущую свободы, и благородную даму, ревностно оберегающую честь своего положения. — Как ты покинула его ради прихоти жить среди великолепия развращённого двора?

Она смеялась, отвечая, не понимая серьёзности своих слов:

— Это не исключает уважения к себе, к моему социальному положению. К тому же, я не люблю вас, граф Камерович. Я никогда даже не намекала, что питаю к вам нежные чувства. Какая женщина могла бы полюбить другого мужчину после того, как её любил такой человек, как Вяземский? В вашем лице я вижу лишь сотрапезника семьи Кивостиковых, которому я признательна за некоторые услуги. Ничего больше… Ничего больше…

В тот день, потеряв надежду на взаимность этой обескураживающей женщины, я поклялся отомстить. Я не верил её утверждениям о верности, которую она якобы хотела хранить по отношению к мужу. Я верил, что в её жизни существовал греховный любовный роман, в котором я не принимал участия. Тогда я снова обратился к Ингрид и присоединился к её оскорблённой злобе против несчастной Княгини, поклявшись дорого взыскать за то унижение, к которому она меня привела.

В то время я полагал, что обнаружил между ней и Орловым, известным фаворитом Царицы, компрометирующие отношения. Несмотря на разницу в возрасте — ведь Ольга была настолько молода, что могла бы быть дочерью Орлова — он оставался весьма привлекательным со своей горделивой осанкой, так притягивавшей женщин. Я был охвачен ревностью, и отчаяние овладело моим рассудком. Ослепленный обидой, я начал искать наилучший способ привлечь внимание Царицы к этому делу. Прямое обвинение было бы рискованным шагом, поскольку могло навлечь на меня гнев Императрицы, если бы мои подозрения оказались необоснованными, или самого Орлова, который все еще был достаточно могущественен, чтобы уничтожить меня ударом шпаги или тайным заключением. Тогда я трусливо прибегнул к анонимному доносу, привлекая внимание Императрицы к подозрительным отношениям между ними, которые уже стали заметны многим придворным, столь же завистливым, в то время как лично я информировал её о некоторых политических интригах, к которым якобы была причастна Княгиня в сговоре с неким иностранным лицом, посещавшим Россию.

На самом деле я даже не был уверен, заметила ли Екатерина что-либо между Ольгой Надей и Григорием Орловым. Но однажды вечером во время придворного бала прекрасная княгиня Вяземская была застигнута самой Царицей наедине с бравым Орловым в уединенной комнате, и та перед многими гостями приказала своей даме удалиться в свои покои и ждать распоряжений. С другой стороны, на следующий день стало известно, что иностранная особа спешно покинула Петербург, что во дворце Кивостиковых, резиденции Ольги, были произведены обыски, и что её имущество было конфисковано и передано её мачехе по приказу великой государыни, что действительно соответствовало истине.

Тем не менее, Орлов продолжал оставаться при дворе, будто ничего не произошло, и тогда я понял, что наша добрая Царица предпочла излить свое недовольство на более слабую сторону, действуя как будто из ревности и простой обиды, как и я, показывая своим придворным, что ни одна другая женщина не затмит её безнаказанно. Затем я попытался выяснить местонахождение прекрасной Кивостиковой, уже терзаемый раскаянием за то, что стал причиной её несчастья. По правде говоря, я любил её, и только отчаяние от осознания того, что был отвергнут, привело меня к совершению этой подлости, о которой я теперь сожалел. Однако при попытке это сделать я был предупрежден самой Императрицей, которая пригрозила мне ссылкой, если я осмелюсь расследовать её действия.

Тогда я подумал отправить гонца на Урал, чтобы сообщить о случившемся Вяземскому, поскольку не находил в себе смелости обратиться к Орлову и расспросить его. И пока я метался в беспокойстве, опасаясь того, что может произойти, в Петербурге появился Вяземский в поисках супруги, от которой он больше не получал известий. Тогда Екатерина вызвала меня к себе и сказала:

— Дай знать князю Сергею Соколову, что его супруга предала родину и была наказана, чтобы он не мучился, разыскивая её напрасно. Но она не находится в настоящей тюрьме. Из уважения к старой привязанности, которая связывала нас с покойным графом Кивостиковым, её отцом, и к достоинству самого Князя, графиня была помещена в женский монастырь, где будет отбывать длительное наказание.

Не решаясь встретиться с Сергеем, так как я скрывался в деревне, чтобы избежать встречи с ним, я написал ему письмо, передавая послание Екатерины после его возвращения в скит. Позже я узнал, однако, что Князь, не смирившись с тайной, окружавшей местонахождение супруги, и получив отказ в аудиенции, прибег к помощи посланника, чтобы умолять деспотичную государыню передать его супругу ему самому, уведомляя её, что, беря на себя ответственность за неё, он заставит её отбывать наказание в монастыре, принадлежащем ему, гарантируя честным словом, что никогда не позволит ей сбежать ни под каким предлогом.

Однако посланник вернулся с ответом Императрицы, которая предупреждала Князя, что Ольга уже однажды сбежала от него, и хотя он и заслуживает доверия правительства, было бы невозможно удовлетворить его просьбу, поскольку принадлежащий ему монастырь был светским, управляемым по иным правилам, нежели официальные нормы, и потому не мог быть превращен в государственную тюрьму, что требовалось для заключенной такого ранга, как Княгиня, его супруга.

Сергей вновь умолял разрешения навестить ту, которую так свято любил. Екатерина снова отказала в этой милости, напомнив, что Ольга предала родину, а предателям такого рода не полагается никаких привилегий.

Тогда князь-философ понял, что его возлюбленной, должно быть, уже нет в живых. Что Екатерина, вероятно, тайно приказала убить её, ведь он достаточно хорошо знал жестокость её деспотизма, чтобы поверить в подобное милосердие перед лицом государственной измены. Однако, всё ещё не удовлетворённый, он настойчиво искал меня позже, во время нового визита в Санкт-Петербург, и, наконец найдя меня в моей резиденции, без признаков обиды деликатно умолял рассказать что-нибудь о дорогой отсутствующей до её заключения.

Я трусливо умолчал о своём собственном участии в драме, позволив себе раскрыть лишь то, что он сам уже знал по слухам, а именно, что Ольгу Надю заподозрили в любовной связи с Григорием Ивановичем Орловым и арестовали по приказу Екатерины из-за раскрытия заговора, в котором она участвовала, выдав важную государственную тайну.

Осознав своё бессилие раскрыть тайну и убедившись, что могущественные силы противостоят его усилиям, Сергей, казалось, смирился и вернулся на Урал, возобновив благородную деятельность в скиту.

III

Между тем он с ещё большей преданностью отдался работе. Не показывая никому из своих помощников тревогу, которая его мучила, никогда не произнося ни слова упрёка той, которая так ранила его непониманием при исполнении долга, теперь он с большей нежностью утешал страждущих, которые искали его помощи; с большей заботой ухаживал за больными и с большим состраданием обращался с животными, помогавшими ему в земледелии для поддержания его превосходного благотворительного дома. Оставшись один, он не покинул усадьбу. Он продолжал жить там, хотя большую часть времени проводил в скиту. Он сохранил нетронутыми вещи и утварь Ольги, уверенный, что однажды она вернётся в покинутое гнездо. И дом, прекрасно сохранённый, стал местом его самых серьёзных размышлений, святилищем, где он предпочитал предаваться глубоким молитвам, возвышая душу к Богу, и изучению науки в целом. И он часто молился вслух во время прогулок под кронами лип или меланхоличных сосен.

— Я знаю, что она не мертва, Господи! как я предполагал вначале, потому что мне было бы легко узнать об этом, увидеть её и говорить с ней, если бы это было так! Помоги же мне найти её, чтобы оказать ей помощь, ведь она должно быть в беде! Помоги мне, Господи, если в твоей мудрости ты считаешь, что так должно быть!

Три месяца спустя, после одной из этих болезненных молитв, внезапная мысль пришла ему в голову, и он удивлённо произнёс про себя:

— Удивительно, как эта мысль только сейчас пришла мне в голову! Это, несомненно, вдохновение от невидимого покровителя… Спасибо, Господи Боже, что пришёл на помощь твоему смиренному слуге.

* * *

Среди многих облагодетельствованных Сергеем, которые питали к нему страстное почитание, свойственное их расе, выделялась группа цыган, которые также глубоко любили Ольгу, зная о её связи с их народом по материнской линии. Они были отважны, искусные наездники, скрытны и умны, верны взятым обязательствам и готовы к повиновению, если признавали превосходство того, кто ими руководил. Вяземский обратил их в христианство после настойчивой преданности и считал их друзьями, стараясь передать им цивилизацию, в которой они так нуждались. Группа состояла из четырёх человек. Он собрал их в учебной комнате скита через два дня после своей последней молитвы о незабвенной отсутствующей и сказал им после вступления, в котором воззвал к их чувствам дружбы, честности и человеческой солидарности:

"Наша дорогая Ольга Надя Кивостикова, ваша княгиня Вяземская и сестра по тартарской расе, не умерла, как многие из вас предполагали. Она стала жертвой жестоких врагов, которые воспользовались её неопытностью и добросовестностью, чтобы обмануть её, украсть её состояние и опозорить. Вы четверо — мои и её друзья… а Михаил Николаевич, её молочный брат, будет пятым. Где находится Ольга Надя Вяземская? Возможно, заключена по высшему приказу, возможно, помещена в какой-то монастырь, возможно, сослана, изгнана. Только Бог знает, что с ней сделали. Мы страдаем от её отсутствия. Мы знаем, что она сама страдает, и нам нужно найти её, чтобы помочь. Отправляйтесь же и ищите её, используя данный вам ум и хитрости, которые сочтёте необходимыми. Я знаю, что один из вас будет направлен небесным вдохновением, чтобы обнаружить её местонахождение. Однако никого не убивайте. Такой ценой я никогда не желал бы найти нашу Княгиню! Не воруйте, потому что красть — это низко, это унизительно… и честный человек не возьмёт у ближнего даже зёрнышка ржи или корки хлеба, чтобы утолить собственный голод. Предупреждаю вас, однако, что наша матушка Екатерина II — один из врагов, против которых вам придётся бороться. А Григорий Орлов, её фаворит, возможно, не враг. Когда найдёте вашу Княгиню — ибо я уверен, что вы её найдёте — приведите её ко мне или известите меня, чтобы я сам за ней приехал… ибо именно рядом с нами, а не потерянной в мире, она должна жить. Я обеспечу вас средствами для путешествия, хорошими мехами и хорошими лошадьми. Идите… И да благословит вас Бог…"

Четверо мужчин почтительно поклонились, их глаза сверкали от удовольствия при возможности рискованного приключения, столь им по душе, и возможности оказать услугу тому, кому они так многим обязаны. Они поцеловали протянутую им руку Вяземского и повторили, каждый по очереди, полные энтузиазма и искренности:

"Я, — сказал первый, — отправлюсь сегодня же на Восток, где у меня есть братья по крови, способные помочь мне раскрыть тайну, окутывающую нашу Княгиню, даже если её враги заключили её в глубинах Аида. Я знаю, что многие татарские и монгольские контрабандисты имеют обыкновение похищать прекрасных дам из России, чтобы продавать их как рабынь султанам и магнатам Турции, Персии, Туркестана. Если такое случилось с нашей прекрасной Ольгой (да не допустит этого Бог!), я найду её и приведу в ваши объятия".

"Я, — заявил второй, излучая хитрость озорным взглядом, — отправлюсь в Москву и Санкт-Петербург. Наша матушка Екатерина обычно держит предполагаемых врагов в весьма неприветливых темницах своего зверинца… которые не подобают утончённости нашей Княгини. Я всё разузнаю… и если найду её пленницей в какой-нибудь крепости или в каком-нибудь подземелье… не быть мне честным цыганом, если не верну её к вам".

"Я, — утвердил третий, придавая себе притворно-благочестивый вид лицемерного святоши, — прикинусь паломником из Святой Земли с миссией посещения монастырей Святой Руси, чтобы преподнести им привезённые оттуда реликвии. Если наша княгиня Вяземская и сестра по крови действительно задержана для искупления приговора среди монахинь, мне будет так же легко найти её и похитить, как моей трубке испускать дым, когда я подношу её ко рту. К тому же у меня есть некое восхитительное винцо из Святой Земли, неотразимое, которое раскроет все секреты того, кто его отведает. Я применю его к монахиням в монастырях. Поскольку я паломник, возвращающийся из Святой Земли, сомнений не будет…"

"А я, — кратко пробормотал, нахмурив брови, четвёртый цыган, Игорь, — я отправлюсь ещё сегодня в Сибирь!"

Михаил Николаевич был пятым. Он напомнил, что как молочный брат Ольги будет иметь свободный доступ во владения семьи Кивостиковых, и что, оказавшись там, надеется получить ключ к загадке.

Два дня спустя, облачившись в любопытные одеяния, соответствующие выбранным ими маскировкам, отправились первые три цыгана, в то время как Игорь получал из рук самого Вяземского тяжёлые меховые одежды, утеплённые сапоги, также меховые шапки, перчатки, муфты, одеяла и прочее, а Михаил совершенно естественно направлялся в Санкт-Петербург, неся подарки в виде сладостей и фруктовых пирогов для детей дома Кивостиковых, которые очень любили его за забавные игры и истории, которые он умел рассказывать.

Сергей Соколов благословил их в час отъезда, возложив руки на их головы и целуя их в плечо в знак уважения и смирения, на что пятеро мужчин ответили ему тем же, растроганно.

После отъезда, когда необычные защитники его Принцессы скрылись за горизонтом, Князь-философ спустился в фруктовый сад и, пока его ученики работали на земле, достал из-под бешмета свою флейту и начал играть, сидя на стволе дерева, замечая, как птички порхали поблизости, привлеченные неземной мелодией, ведь пришла весна, и жизнь пробуждалась в каждом уголке его владений.

IV

Первым вернулся Михаил Николаевич после шести долгих месяцев отсутствия. Огорченный, с израненным сердцем от печальной действительности, с которой он столкнулся во время расследования, он выглядел глубоко опечаленным. Принятый в тот же вечер возвращения в скит, он со слезами рассказал следующее внимательно слушающему Сергею:

— Батюшка, к сожалению, я не преуспел в миссии, которая привела меня к семье Кивостиковых: я не смог раскрыть тайну исчезновения нашей любимой барыни. Но я обнаружил с абсолютной уверенностью, что её враги, единственные виновники её несчастья — поскольку несчастье действительно случилось — были, во-первых, граф Алексей Камерович, который желал сделать её своей любовницей, в чем получил отказ, а также хотел завладеть её состоянием, чтобы поправить своё, так как он разорен. Во-вторых, её мачеха, графиня Ингрид Корсунская, которая ненавидит её за то, что она стала главной наследницей графа Кивостикова, а также из-за страсти, которую она вызвала у графа Алексея, в ущерб ей самой, поскольку Алексей и Ингрид были и остаются любовниками. В-третьих, некоторые дамы, завидовавшие её красоте и силе обольщения, которые постоянно интриговали против неё перед Императрицей, обиженные тем влиянием, которого наша Принцесса достигала в Императорском Дворце. Уверяю вас, батюшка, что наша Императрица действовала под влиянием тех…

И что Григорий Орлов не вмешивался в это дело. Очевидно, что ни Алексей, ни Ингрид, ни князь Орлов, и никто другой, кроме нашей матушки Екатерины, не знает местонахождения нашей любимой Ольги. И повсюду утверждают, что не было никакого заговора, что наша барыня Ольга Надя никогда не предавала родину, и что версия о заговоре была выдумкой Алексея, чтобы скрыть обиду Императрицы, которая разгневалась из-за подозрений в любовной связи между нашей матушкой Ольгой и Григорием Ивановичем Орловым.

— И где ты слышал такие разговоры?…

— Да, барин, я подслушал их в самом Дворце Кивостиковых, когда семья собиралась на обеды и ужины, поскольку теперь они все богаты, так как состояние нашей Ольги перешло в их руки. Дети тоже многое мне рассказали, ведь они уже выросли и способны понимать и рассуждать о происходящем. Все желали Принцессе зла и обвиняли её. И также я узнал много другого, когда двое любовников спорили, потому что я шпионил за ними и подслушивал у дверей и окон. Слуги помогали мне и повторяли всё, что знали, поскольку им известно всё, что происходит. Они единственные, кто любит и жалеет Ольгу Надю, которую знали маленькой и носили на руках.

Сергей поблагодарил Михаила с добротой, без каких-либо комментариев, и хотел вознаградить его за преданность. Но честный мужик отказался от предложения, заявив, что всё, что он пытался сделать, он делал добровольно, и даже если бы добился успеха, не желал бы награды.

Вторым вернулся цыган, который переоделся паломником из Святой Земли, чтобы исследовать монастыри. Спустя год после своего отъезда, усталый и не скрывая острой сердечной боли, он со слезами заявил перед Вяземским, который слушал его, серьёзно сидя за письменным столом в библиотеке скита:

— Батюшка души моей! Вы должны наказать меня, ибо я бесполезен, никаких хороших новостей вам не приношу! Могу только заверить, перед несчастьем, которое меня постигло (цыгане всегда многословны и драматичны в обычных выражениях), что у нас неверная Царица, способная лгать своим подданным! Полагаю, что наша любимая княжна Вяземская была убита давно или изолирована от этого мира в подземельях Кремля в Москве или Императорского Дворца в Санкт-Петербурге… Потому что в монастырях Святой Руси её нет! Нет, батюшка! Я всё исследовал! Знаю всё, что там происходит. О, как знаю!..

Вяземский поблагодарил с такой же добротой и отпустил слугу. И, испустив глубокий вздох, вернулся к занятиям, которыми был озабочен.

Третий, который взял на себя миссию искать прекрасную Ольгу в тюрьмах и прибыл через несколько дней после первого, сообщил разочарованно и смущенно:

— Господин! Батюшка! Я притворился солдатом, был стражником и тюремщиком, лазил по стенам и спускался в подземелья не хуже крысы. Я обыскал все места в России, где держат заключенных. Наша прекрасная Княгиня находится на свободе, поскольку она не в заключении… по крайней мере, в крупных государственных тюрьмах. Или, возможно, она умерла…

Между тем, четвертый всё не возвращался. Сергей дожил лишь до 60 лет, а тот, кто отправился на Восток, так и не вернулся в обитель. Возможно, он умер. Или, может быть, предпочел остаться среди своих соплеменников, которые давно эмигрировали в Турцию и Персию.

Тем временем, первые весенние дни второго года после отъезда агентов Вяземского знаменовали начало оттепели, и дороги начинали затапливаться потоками воды, которые с каждым мгновением становились всё сильнее. Небольшие ручьи растекались по уральским дорогам, а вдали овраги начинали блестеть скоплениями льда, который медленно таял, заболачивая луга. Было холодно, но солнце сияло в зените, и голубое небо было чистым и многообещающим, оживляя полёт птиц, возвращающихся после зимовки.

Стоя на вершине башни обители, Сергей с печальным взглядом всматривался в длинные дороги, волнами уходящие вдаль, наблюдая, не направляется ли какой-нибудь всадник к обители. Он ждал, уже встревоженный и готовый отправиться с новым визитом к Императрице, чтобы умолять о возвращении жены, двух оставшихся агентов — того, кто никогда не вернётся, и Игоря, который более года назад отправился в Сибирь.

Внезапно вдалеке появилась шаткая фигура, скачущая галопом настолько быстро, насколько позволяло плачевное состояние дорог, приближаясь к обители с криками и размахивая оружием — двусторонним топориком, к которому был привязан белый платок — подобно монгольским варварам во время вторжения в Европу. Когда он убедился, что всадник действительно въезжает на тропинку, ведущую к лестнице, он поспешно спустился и остался в галерее, выходящей во двор, где работали послушники. Вскоре колокольчик у ворот зазвонил тревожно. Открылась форточка. Старый поп высунул свою почтенную голову, и привычная фраза, которую иногда не произносили целый год, прозвучала мягким голосом:

— Кто идёт от имени Божьего?

И всадник ответил, запыхавшись и взволнованно, словно принёс радостную весть в обитель:

— Открывайте скорее, батюшка Николай… Это я, Игорь, с новостями из Сибири для нашего батюшки Вяземского.

Большие ворота тогда распахнулись, более шумно и быстро, чем обычно, заставляя эхо долго повторяться, и Игорь вошёл, склонившись перед попом для благословения. Он был совершенно измождён, забрызган грязью, кожаные сапоги, подбитые войлоком, промокли и также были в грязи, мех его тяжёлой сибирской одежды почернел от снега и неопрятности, борода отросла и была неухожена, волосы ужасающе длинные, зачёсанные вверх и спрятанные под меховую шапку, которую не снимали с головы даже ночью, во время сна; рваные и также грязные перчатки открывали ужасные раны, вызванные морозом; покрасневший, почти фиолетовый нос свидетельствовал о длительных переходах по снегу, предвещая обморожение, которое приводит к гангрене и обычно к смерти, если поражённую часть не ампутировать; изнурённый и болезненный вид — трогательная эмблема преданного сердца, готового на жертвы ради исполнения данного другу слова. Но его глаза сияли, словно неся триумф победы, придававшей силы его сердцу, а его бронзовое лицо, которое снег и холод сделали ещё более обветренным, превратив кожу в подобие наждачной бумаги, светилось улыбкой и сияло от радости.

Сергей направился к нему навстречу, как только увидел его переступающим через порог, с сердцем, трепещущим от надежды. Растроганный, он протянул ему руку, которую тот поцеловал, почтительно склонившись; обнял его с отеческой теплотой, затем поцеловал его в оба плеча, одновременно отмечая ужасные повреждения, которые суровый сибирский климат нанёс его некогда красивому и полному сил телу:"

— Бедный друг! В каком состоянии возвращается! И всё это сделал ради меня! Благослови тебя Бог, Игорь!

— О, барин! — воскликнул он, проявляя сильное душевное волнение и искреннюю радость. — О, барин! Батюшка наш родной! Я нашёл её! Ах, я нашёл её! Остальное не важно! Наша дорогая барыня, наша Княгиня! Даже не важно, что я умру. Только привезти её я не смог. Вам нужно немедленно отправиться со мной, чтобы забрать её. Иначе…

Как всегда, Князь-философ подавил глубокое волнение, охватившее его любящую душу. Он поддержал бедного Игоря, чьи ноги подкашивались. Помог ему подняться на второй этаж и проводил в свою келью, где было тепло, говоря:

— Сдержись… Ничего не рассказывай при остальных. Позже, позже поговорим. Сначала нужно помочь тебе.

Он позвал помощников, раздел его, растёр тело массажем, дал необходимые лекарства, нанёс целебные бальзамы на раны, приложил компрессы для улучшения кровообращения, принёс питательный бульон и укрепляющее вино, и уложил спать на импровизированной постели у камина. Почувствовав облегчение, Игорь уснул через некоторое время, выпив ещё чашку горячего чая, и проспал два часа. Но его беспокойный сон, прерываемый стонами, показал Князю, какие страдания он перенёс, что заставило его удвоить заботу о простом сердце, которое ради служения ему не считалось ни с какими жертвами.

Через два часа цыган проснулся. Быстро придя в себя, он приподнялся на подушках и тихо повторил, видя, что Вяземский склонился к нему, и что никого больше рядом не было:

— Господин, я нашёл её! Она в Сибири… среди ссыльных…

Заметно побледнев, Сергей прошептал Игорю, обратив мысли к Небу в благодарственной молитве за счастливую весть:

— Расскажи мне всё сейчас.

И Игорь просто объяснил:

— Вам нужно отправляться немедленно, чтобы спасти её, барин, потому что она не сможет долго выдержать мучения, которые её терзают. Жестокая судьба безжалостно осудила её. Она могла бы приехать со мной, я бы привёз её под надёжной охраной и со всем уважением. Это было бы лучше всего. Но она отказалась, сказав, что не может предстать перед вами в том жалком состоянии, до которого дошла. Узнав меня, она разрыдалась и не переставала плакать весь тот день и следующую ночь. Она не в заключении, а просто в ссылке, в изгнании, забытая властями. Она переживает ужасные приступы отчаяния, словно одержимая демонами! Я присматривал за ней, как мог, с момента, как нашёл её, до моего возвращения. Часто её арестовывают власти и избивают в тюрьмах из-за безумств, которые она совершает во время приступов безумия. Никто там не знает, что она благородная дама. В её документах она значится как цыганка-танцовщица, сосланная за бродяжничество и воровство. Там трудно достать алкоголь. Но если ей удаётся, она напивается. Вы не узнаете её, батюшка, так она изменилась! Наша несчастная Княгиня рассказала мне, что ложные друзья оклеветали её перед Царицей, обвинив в преступлениях, которых она не совершала. Что её подвергали допросам и пыткам, чтобы она призналась, какие государственные тайны выдала иностранным дипломатам, и кто были её любовники, поскольку Екатерина подозревала её в тайной связи с одним из своих фаворитов… и испытывала чрезмерную ревность не только к ним, но и к другим друзьям, жившим её милостями. Однако, поскольку она ничего не признала, так как не знала никаких государственных тайн и не имела любовников, её отправили из тюрьмы в Сибирь с группой ссыльных. Ей пришлось идти вместе с ворами и убийцами, пьяницами и мошенниками, дезертирами и проститутками, безумцами и революционерами… многие из которых приставали к ней, желая овладеть её прелестями, настаивая, чтобы она пила и развлекалась с ними, не подозревая, что она аристократка. Оказавшись в Сибири, получив свободу, чтобы не умереть от голода и холода, ей пришлось браться за самую низкую работу, служить в тюрьмах, в жалких ночлежках и так далее.

Однако, не всегда находя там даже самую скромную и тяжелую работу, она оказалась в отчаянном положении, вынужденная отдаваться тем, кто искал её случайного общества, поскольку правда была в том, что она находилась в абсолютной нищете и нуждалась в чём-то, что защитило бы её от голода и холода. Так она познакомилась, в качестве однодневных компаньонов, с ворами, бродягами, жестокими мужчинами, которые избивали её после того, как она становилась им больше не нужна. Познала пьяниц, солдат, извозчиков, монгольских авантюристов, варварских всадников, устрашающих в своей жестокости, которые заставляли её танцевать в их лагере при свете костров, подгоняя ритм её ног собственным кнутом, которым они настойчиво размахивали среди освистываний и хохота. Также она познакомилась с цыганами… множеством людей, которые унизили её настолько, что несчастная, похоже, больше не сохранила здравый рассудок. Ибо, батюшка мой, кажется, она помешалась. Она не хочет возвращаться, потому что стыд и раскаяние (как она сама сказала) не позволяют ей переступить порог вашего уважаемого дома. Бедная Княгиня потеряла всё, господин, даже красоту, ведь она состарилась, бледная, изможденная, почти неузнаваемая.

Игорь остановился, в волнении уронив голову на подушки, и из его глаз обильно текли слёзы. Сергей дал ему успокоительное лекарство, подтянул одеяла к плечам, наложил новые стимулирующие компрессы. Затем он подживил угли в печи и вышел. Он ничего не высказал. Даже не прервал Игоря ни единым слогом. Слушал молча, бледный, с сухими глазами и губами, со сжатыми руками, выдавая признаки сильного, с трудом подавляемого волнения. Покинув комнату, он нашел Михаила Николаевича и проговорил мрачным голосом:

— Мики… Готовь теплую одежду и лошадей для Сибири. И возьми также достаточно крепкий экипаж с форейтором. Отправимся завтра сразу после восхода солнца.

Михаил понял, что происходит, и побежал исполнять приказы любимого хозяина.

V

Сергею не составило труда найти в Сибири ту, кого он искал. Руководствуясь рассказом Игоря, который подробно сообщил о местонахождении его жены, князь-философ, преодолев все трудности, сумел вернуть её в Россию, несмотря на то, что она была ссыльной. Но поскольку он был уверен, что как осуждение, так и ссылка были осуществлены в обход любых законов, лишь подчиняясь деспотизму Императрицы, которая, возможно, даже не помнила об этом факте, он вернул её также в обход любых законов, без консультаций с какими-либо судьями, и сделал это естественно, просто, как человек, который мог это сделать.

Однако вместо того, чтобы представиться жене по прибытии на место, Вяземский послал посыльного к бедному жилищу, где она укрывалась, используя вымышленное имя, чтобы привлечь её. И так, полная любопытства ответить на зов, когда Ольга вошла в гостиницу, где остановился её муж, и узнала его, она издала крик удивления, смешанный с ужасом, и упала в обморок. Сергей с состраданием помог ей, и в ту же ночь увёз её оттуда, просто сказав ей с неоспоримым авторитетом, как только увидел, что она очнулась от обморока:

— Я пришёл за тобой, моя дорогая, ты поедешь со мной.

Странное состояние подавленности последовало за этим обмороком, который больше походил на летаргический транс. Ольга чувствовала себя неспособной к любому действию. Говорить, отвечать, добровольно ходить, действовать в каком-либо смысле было невозможно из-за болезненного состояния, которое охватило её перед мужем. Заменяя горничную, о которой он не подумал взять с собой, Вяземский сам подготовил её к долгому возвращению на родину. Он привёз подходящую одежду, которую Мария Александровна упаковала и передала Михаилу. Он вымыл ей лицо, залитое слезами, которые не переставали течь из её глаз; терпеливо вымыл ей руки и ноги; одел её; расчесал её золотистые волосы, всё ещё красивые; закутал её в шерстяной жакет; накрыл длинным подбитым плащом; повязал платок на голову; надел ей перчатки и носки, оба шерстяные; поправил подбитые ботинки, так как было холодно, и она дрожала. Он был как отец, заботящийся о несчастной и горячо любимой дочери. Он ни о чём её не спрашивал. И также не сказал ей ни единого слова упрёка. Он действовал молча.

Он предпочитал молчать, чтобы не унижать её, зная, что звук его голоса, каким бы ласковым он ни казался, больно ранил бы её совесть. В его глазах не было и проблеска раздражения. Ему не нужно было исследовать своё сердце, чтобы понять, простил ли он её. И не было такой необходимости, потому что он никогда не чувствовал себя оскорблённым ею. Он был выше тех безрассудств, которые для неё обернулись несчастьем, потерей счастья. Его любовь к ней оставалась прежней: нежной, чистой, идеальной, очаровательной, теперь даже более чистой и святой. И пока она, погружённая в свою странную апатию, напоминала сомнамбулу, не владеющую собственной волей, он заканчивал одевать её для путешествия.

И пока верный Михаил Николаевич и кучер готовили тяжёлую карету к возвращению (Вяземский распорядился привезти её, чтобы не подвергать свою Княгиню неудобствам путешествия верхом), он сам подавал ей ужин, поднося еду к её губам, чтобы она немного подкрепилась, как это делала бы заботливая мать для своего любимого малыша. Он не разговаривал. И долгое путешествие, занявшее столько дней, проходило в молчании. Несмотря на это, он чувствовал себя счастливым. Рядом была она, его любимая, очарование его глаз! Он служил ей сейчас и будет служить всегда! Чего ещё он мог желать? Он прижимал её к груди, чтобы согреть, с любовью укладывая спать на своём сердце. Держал её руки и нежно целовал их, или приглаживал волосы, поправляя их под платком, которым повязал ей голову. И целовал её в лоб. Иногда он молился про себя, пока карета громыхала, подпрыгивая на ухабах, а кучер подбадривал лошадей, напевая народные песни или взмахивая длинным кнутом в воздухе, не касаясь их спин.

В гостиницах, во время многочисленных вынужденных остановок, Ольга уединялась и спала под его присмотром. Она не выходила из комнаты. Никакая служанка не прислуживала ей, только сам муж, врач и преданный сиделка. И порой у неё поднималась температура, вынуждая их подолгу задерживаться в пути.

Со своей стороны, бедная Ольга Надя Кивостикова так и не посмотрела на безмятежное лицо своего господина после того первого мгновения. Она чувствовала себя униженной, глубоко виноватой и не осмеливалась даже любить его, потому что больше не считала себя достойной его. Но она любила его за прошлое, почитала за его доброту, за любовь, которой он её любил, за сострадание, которое, она знала, заменило в его сердце прежний пыл. Однако она предпочла бы умереть, чем видеть себя так любимой и опекаемой, потому что чем больше проявлялось величие его души, чем значительнее была его щедрость, тем сильнее становились её угрызения совести за то, что однажды она оставила его ради мимолётных мирских иллюзий, тем больше были её унижение и досада от осознания того, что на самом деле она не заслуживала любви этого необыкновенного человека, который теперь возвышался в её понимании как образец редких качеств, достойный среди многих быть любимым и уважаемым.

Но самые сильные кризисы, те нервные припадки, которые Сергей наблюдал с первого дня их знакомства, когда Мария Александровна позвала его лечить её, те бредовые состояния, которые делали её полубезумной, проявились только теперь, когда она переступила некогда счастливый порог особняка Вяземских. Дни проходили, но Ольга не обретала спокойствия, необходимого для выздоровления. Сергей применил все ресурсы возвышенной медицины, изученной в Тибете. Мария Александровна с её материнской заботой была приглашена ухаживать за больной вместе со своим сыном Михаилом, чтобы одиночество не ухудшило её состояние, но больная не поддавалась лечению и не показывала улучшений, несмотря на все старания, поскольку болела её совесть, которая сама себя изранила; болело сердце, разбившееся при виде навсегда утраченного счастья, разрушенного лавиной позора, вставшей между ней и будущим, а также сама жизнь, можно сказать, уничтоженная, разбитая непоправимой ситуацией, как раз когда начали появляться достойные возможности, несущие особенно прекрасные перспективы для нравственной жизни человека.

Этот очаровательный особняк с художественными залами, резными дверями, позолоченными, словно дворец из "Тысячи и одной ночи"; роскошный сад и романтический парк с аллеями из лип и сосен, где соловьи пели в холодные лунные ночи; те леса вдалеке, такие же богатые жизненными соками, как и очарованием, и плодородные десятины, где колосья росли для радости обильных урожаев, были для её травмированного рассудка как судьи, которые строго указывали на неё, вопрошая:

— Мы дали тебе всё, абсолютно всё, чтобы ты могла быть благоразумной по отношению к себе и окружающим, чтобы сделать счастливыми и себя, и их! У тебя была любовь, уважение, процветание, почёт, счастье! Почему же ты оставила нас ради пагубных страстей мира? Разве ты не знала, что в погоне за страстями, которые разжигает блестящее общество, увядают самые чистые стремления души, и чаще всего умирают возможности возродить прошлое, которое было дорого сердцу? Розами были усыпаны цепи, что связывали тебя с нами. Ты сама разрушила их необдуманным своеволием. И как же ты теперь возвращаешься? Потерявшая самоуважение, оскорблённая, униженная, израненная столь мрачными и непоправимыми воспоминаниями в своей совести… Неужели не видишь, что теперь покой, радость и счастье стали невозможны?

Сергей Соколов, князь Вяземский… этот добрый и отеческий супруг, которого ты оставила в его возвышенной миссии облегчения чужих страданий… которого ты променяла на развращённое общество, предпочитающее жить без Бога, без любви и без достоинства. Как ты ещё смеешь жить под его крышей, ты, низкая женщина, а он — честный человек, который предпочёл жить по высшим законам добра, в то время как ты порочила его имя в объятиях нераскаянного удовольствия?…

Эти размышления, которые её рассудок плёл в лихорадке раскаяния, и которые голосовые связки превращали в слова, с долгим перечислением совершённых безрассудств, произносились криком, среди хрипов, причитаний и слёз. Все страдали, видя страдания Ольги. Сегодня она считала себя пленницей среди враждебных тюремщиков. Завтра — избитой пьяными солдатами, требовавшими её жалкие копейки. А позже — терроризированной тысячью постыдных сцен, которые она пережила, и воспоминания о которых жгли её сердце и нервы, травмируя их до исступления и безумия.

И так продолжалось… Пока однажды, измученный видом её столь длительного мучения, князь-философ не сказал себе:

— Её недуг стал неизлечим на Земле. Это разлад с самой собой, который может привести её к самоубийству. Только время, последующие жизни, искупление, перевоспитание разума, любовь к Богу, к истине и к ближнему исправят такие нарушения. Тем не менее, всеобщее Милосердие даёт мне способ облегчить столь болезненное положение вещей. А Трансцендентальная Наука учит меня, как достичь этого.

VI

Спустилась ночь, и глубокая тишина окутала Особняк Вяземских. Сергей решил оставить здесь дорогую больную по двум более чем справедливым причинам: это был её дом… и характер её галлюцинаций, когда, поражённая ужасным травматическим шоком, она изливала из глубин разума собственные мысли, раскрывая мельчайшие подробности своей жизни в шокирующих признаниях. К тому же, скит не мог принять больную в состоянии Ольги. Отвезти её туда значило бы подвергнуть ненужному унижению, допуская возможность распространения вестей о её несчастьях, что было бы нежелательно. Поэтому он держал её в особняке, стараясь облегчить страдания, которые всё больше выводили её из равновесия. Только позже, после смерти Ольги, он создал в ските отделение для душевнобольных, и именно с его открытия этот великодушный дом благотворительности специализировался на лечении умалишённых.

Итак, ночь мягко опускалась. Мария Александровна, единственная служанка, ухаживавшая за Ольгой Надей, занималась на кухне, готовя ужин для этого вечера и печенье на следующее утро. Михаил Николаевич, накрыв на стол, тоже удалился на кухню, чтобы с неудовольствием обсудить с матерью события, касающиеся молочной сестры, ожидая момента, чтобы сообщить господам, что они могут ужинать. Поскольку больше никто не проживал в большом доме, благоговейная тишина святилища располагала сердце к высоким духовным размышлениям. Взволнованная, хотя в данный момент не предававшаяся бурным проявлениям, Ольга ходила взад и вперёд по гостиной, где обычно находилась рядом с мужем, который редко оставлял её одну. Её сверкающие глаза, беспокойные губы, неугомонные руки, то и дело заламывающиеся одна о другую, скрюченные пальцы, находящиеся в постоянном движении, быстрое и непрерывное скольжение по ковру короткими, тревожными шагами, часто прерываемыми резкими разворотами, предвещали новые кризисы в ближайшие минуты, которые должны были продлиться до рассвета.

У камина — поскольку, несмотря на наступившую весну, было всё ещё очень холодно, и необходимо было обогреть комнату, так как больная постоянно жаловалась на озноб, словно воспоминания о перенесённых в Сибири страданиях превратились в болезненную самовнушение — спокойно сидел Сергей, читая и наблюдая за подозрительным поведением жены.

Внезапно он закрывает книгу — учебник эзотерических наук, из которого он черпал уже известные ему знания — и начинает играть нежную мелодию на своей флейте. Мягкая, мелодичная, лёгкая музыка словно настраивала душу слушателя на сладостные размышления. За несколько минут её гармоничные вибрации наполнили пространство передающейся сладостью, распространяя свои медоточивые аккорды за пределы комнат, достигая цветущих садов и парка, где птички отдыхали после дневных трудов. Услышав звуки флейты, соловей подражал им, модулируя своё щебетание, охваченный ностальгией. Ему ответил другой… И ещё один, подальше, тоже отозвался своим природным сладкозвучным голосом, в то время как Вяземский продолжал свою вдохновенную игру, льющуюся из глубин его чувств.

Может ли небесная музыка быть терапевтическим средством для безумных и помешанных, для нервных и страдающих неврастенией?

Да, несомненно, когда она разумно применяется, и если этот безумец или одержимый любил или практиковал возвышенное Искусство в счастливые дни прошлого.

Слушая мелодию, исполняемую мужем, Ольга постепенно успокаивалась. Тихонько приблизившись, она остановилась на несколько мгновений в нескольких шагах от него, прислушиваясь. Вяземский продолжал играть новые мелодии в том же стиле. Ольга села, явно заинтересованная, более спокойная, с всё ещё блестящими и испуганными глазами, но излучающими удовлетворение. Наблюдая за ней, Сергей думал, продолжая играть:

— Правы были старые индийские учителя. Музыка смягчает и подчиняет себе даже диких зверей, как и злых Духов Невидимого мира, как и даже безумцев…

Когда он заметил, что жена полностью поддалась благотворным вибрациям его музыки, он медленно остановился, словно готовясь представить новые пьесы. Однако вместо того, чтобы продолжить, он быстро встал, простёр над головой больной раскрытую ладонь и приказал мягким, но решительным тоном:

— Ольга Надя Андреевна, графиня Кивостикова, следуй за мной в библиотеку.

Она открыла очень блестящие глаза, теперь словно погружённые в неведомые планы ментальной жизни. Молча поднялась и величественной походкой последовала за мужем, подчинённая его воле.

Они пересекли украшенный узорами порог библиотеки, и уже внутри Сергей торжественно повернулся к ней и продолжил отданный приказ, указывая на кресло у камина:

— Садись, графиня Кивостикова… и внимательно слушай, что я скажу.

Он коснулся пальцами её лба и добавил:

— Теперь спи…

Прекрасная Ольга положила свою белокурую голову на спинку кресла, не пытаясь сопротивляться, и, испустив глубокий вздох, с трудом вздымая грудь, сомкнула веки и заснула, погрузившись в немедленный сон, то есть пассивно подчинившись магнетическому сну, о котором говорят оккультисты.

Прошло несколько минут, в течение которых Князь стоял перед ней, углубляя транс необходимыми магнетическими разрядами и пристально глядя ей в лоб. Он мысленно молился, концентрируя собственную волю с целью облегчить страдания несчастной супруги. Когда он понял, что сон достиг нужной степени, он прекратил магнетические воздействия. Продолжая смотреть на неё, всё ещё пребывая в состоянии концентрации, он заговорил тихо, почти шёпотом, уверенный, что в этом состоянии глубокого транса достаточно будет одного излучения его мысли, чтобы её экстериоризованные способности поняли его с точностью произнесённого слова и ответили с предельной точностью. Сергей мягко спросил:

Вот перевод на русский язык:

— Ты спишь, дорогая Ольга?

— Нет, я не сплю… Я бодрствую… Только тело неподвижно, потому что ты так захотел. Я думаю, рассуждаю, вижу тебя, говорю с тобой… значит, я не сплю.

— О чём ты думаешь?

— О тебе! Ах! Я всегда думаю о тебе… о тебе, кого люблю всеми силами сердца. И так много думаю о тебе, что теряю рассудок и ориентацию.

— Да, ты испытываешь сильную моральную травму, вызванную большим страданием и страстью… Но разве ты не знаешь, что я тоже тебя люблю?… Что я отвечаю на твои чувства со всей силой и добрым намерением?

— Конечно, я знаю! В этом состоянии, в которое ты привёл меня своей силой мудрого оккультиста, я знаю, что ты меня очень любишь. Однако в состоянии человеческого бодрствования, когда наши духовные восприятия ограничены, я сомневаюсь и мучаюсь. Тогда мне кажется, что ты меня презираешь, ведь я знаю, что я намного ниже тебя. Думаю, что ты считаешь меня преступницей, хотя на самом деле я была скорее несчастной, чем преступницей… и что ты помогаешь мне только потому, что я ношу твоё уважаемое имя, и благодаря твоей безграничной доброте к ближнему. Такие мысли сбивают меня с толку… приводят к несогласию, к кризисам, которые меня одолевают… кризисам печали, раскаяния, горечи от потерянного счастья.

— Но правда в том, что ты ошибаешься, моя дорогая. Я глубоко люблю тебя. Именно благодаря любви к тебе я вернул тебя в моё общество. Твоё место рядом со мной, и нигде больше. Без меня ты всегда будешь потеряна. Наши души связаны тысячелетиями. И я не считаю тебя преступницей…

— Да, батюшка, я понимаю это сейчас, в этот момент. Но в другом состоянии я так страдаю…

— Почему ты страдаешь?

— Я раскаиваюсь в ошибках, совершённых против тебя и нашей любви. Я не хотела причинить тебе боль или предать тебя… а лишь привлечь тебя в общество. Я считаю себя недостойной твоего уважения. Хотела бы, чтобы время повернулось вспять, вернулось в прошлое, чтобы больше не покидать тебя из-за тщеславия. Я была глупой, тщеславной и капризной…

— Значит, ты действительно была любовницей Григория Ивановича Орлова?

— О, нет, никогда!.. хотя он пытался.

— Может быть, Алексея Камеровича?

— Нет, нет! Я презирала его, он был недостоин!

— А… были ли у тебя другие любовники?

— Не спрашивай меня об этом, Сергей, ради Бога!

— Отвечай, Ольга Надя Кивостикова! Были ли у тебя другие любовники? Я приказываю тебе говорить правду, только правду!

Находясь в глубоком трансе, Ольга, которая в этом состоянии не могла ничего скрыть или утаить от своего допрашивающего, металась в тревоге, сопротивляясь приказу, выражая большие страдания. Вяземский повторил приказ:

— Отвечай, графиня Кивостикова: ты не была любовницей Орлова или Алексея. Но были ли у тебя другие любовники?

Тогда она внезапно ответила, словно приняв окончательное, бесповоротное решение, и смело бросаясь навстречу будущим последствиям, и сделала это, заливаясь слезами, корчась от тоски, закрывая лицо руками, пытаясь встать на колени, чему он помешал:

— О да, да! Я несчастная и хотела бы исчезнуть с лица Божьего! В Сибири, да! Много, много любовников, в течение примерно трёх лет! Но это было, чтобы не умереть от голода или холода! В Санкт-Петербурге нет! Мне стыдно перед тобой, перед собой, перед Богом! Прости меня, о Сергей, прости меня, ради Бога!

— Не проси у меня прощения, ведь я тебя не обвиняю. Для меня ты не преступница. Я люблю тебя сейчас, как любил прежде. Возможно, сейчас я люблю тебя даже больше, чем любил раньше. И я сожалею о том, до чего ты дошла. Ни в чём тебя не виню. Ты прощена, успокойся… И я приказываю тебе, когда ты проснёшься, забыть это прошлое и больше не страдать так, как ты страдаешь.

Вот перевод текста на русский язык:

— Благословен будь, Сергей, за твою доброту. Если бы мне было позволено вернуться к нежности нашего былого супружеского счастья… Стать снова чистой, снова твоей женой, любимой, уважаемой, счастливой…

— Однажды ты вернёшься в мои объятия, в далёком будущем воплощении… и снова будешь счастлива… Но пока это невозможно! Я запрещаю тебе хранить такую надежду, когда ты проснёшься. Супружеская любовь сейчас уже не сделала бы нас счастливыми. Мы должны возвысить наши чувства, любя друг друга духовно. А теперь отвечай.

— Да, всё что пожелаешь, дорогой Сергей…

— Ты предала родину?…

— О нет, никогда! Это была клевета Алексея Камеровича и моей мачехи. Они угрожали очернить меня перед Царицей, если я не отдам ему свою любовь, а Ингрид Корсунской — своё состояние. Поскольку я сопротивлялась обоим, они исполнили свою угрозу…

— Ты их ненавидишь?…

— Да, ненавижу и хотела бы отомстить!

— Ты не должна этого делать. Ты должна простить их, чтобы обрести заслуги перед Божьими Законами, которые ты тоже нарушила. Если не простишь, никогда не будешь счастлива. Закон Божий заключается в любви… а любовь — это также прощение… Разве ты не видишь, что я, наиболее пострадавший из всех нас, прощаю тебя?…

— Помоги мне простить их, Сергей…

Сергей Соколов провёл рукой по лбу, словно этот разговор облегчил его тяжёлые мысли, но продолжил:

— Я доволен тобой, моя Ольга. Но сейчас я хочу позаботиться о твоём будущем.

— Да, говори, мой возлюбленный, твоя служанка слушает.

— Ты понимаешь, каким образом я с тобой говорю?

— Знаю, что что-то происходит. Знаю, что слышу тебя, что ты любишь меня, прощаешь. И я повинуюсь твоим приказам и счастлива…

— Я говорю с твоей психической сущностью, моя дорогая, с твоим высшим "я", с божественной сущностью, которую ты несёшь в себе. Великая эзотерическая Наука, устанавливающая власть Психики, позволяет мне подчинить твою волю моей воле, освободить твой разум, или твоё истинное существо, духовное существо, от плотского рабства на несколько минут. Позволяет мне окутать тебя магнетическими притяжениями, исходящими от моих высших способностей, и таким образом сделать так, чтобы ты понимала меня, а я понимал тебя без оков притворства, свойственного человеческому существу. В данный момент ты не находишься в своём нормальном земном состоянии, а в особом промежуточном состоянии. Ты вышла из своего физического тела, находясь в осознанном состоянии, вызванном действующими психическо-магнетическими силами. Однако для эффективности нашего общения, для необходимой тебе терапии, ты используешь голосовой аппарат своего собственного тела.

— Но как это возможно?

— Твоя мысль, твоя воля, подчиняясь моей воле, более сильной, чем твоя, излучают вибрации на твои голосовые органы и отвечают мне без возможности уклониться от моих вопросов и приказов. Это твоя истинная мысль, твои самые сокровенные чувства изливаются из врат сознания, притягиваемые моей более сильной волей. Твой физический мозг не будет участвовать в этой работе… и поэтому ты забудешь всё, когда проснёшься, так как в нём не были зарегистрированы впечатления, которые я внушаю тебе в этот момент. Ты находишься, следовательно, в переходном состоянии духовной эмансипации, временном необычном состоянии, которое будет длиться столько, сколько определит моя воля… потому что человек, моя дорогая, является хранителем могущественных психических сил, с помощью которых он может исследовать непостижимую вселенную невидимых, невесомых вещей…

— Батюшка, ты мудрец. Возможно, даже святой.

— Теперь слушай, что я скажу… и я заклинаю тебя, во имя Всевышнего, повиноваться мне.

— Я повинуюсь тебе во имя Всевышнего.

— Я сострадаю тебе и не хочу и не должен позволить тебе так страдать в твоём человеческом состоянии. Я глубоко люблю тебя… и поэтому попытаюсь сделать всё возможное, чтобы облегчить твои страдания.

Вот перевод текста на русский язык:

— То, что я делаю сейчас, допустимо с научной точки зрения только в особых случаях и для облегчения страданий. Иногда сами духовные наставники используют такие методы во благо людей, чтобы смягчить их сильную боль: они привлекают их в невидимый мир посредством магнетического сна, вызванного напрямую, без посредников; удерживают их так в течение долгих часов и даже дней, в течение которых отвлекают их внимание от мучительных событий, будь то физические или моральные недуги; направляют их к будущим перспективам, где они смогут снова быть счастливыми; советуют им, внушают… и когда они проснутся, они будут исцелены…

Приказываю тебе, Ольга Надя Андреевна, графиня Кивостикова, забыть болезненные события, через которые ты только что прошла в Сибири! Ты не была в Сибири! Ты не страдала! Ты не покидала отчий дом! Ты не больна, ты не бредишь! Ты девочка десяти лет! Ты играешь, учишься, перевоспитываешься под моим присмотром, ты весела и приветлива, живешь счастливо рядом со своим отцом.

Мощное внушение было применено тщательно, несколько раз, с энергией и ласковым тоном. Пациентка внимательно слушала в глубоком сомнамбулическом трансе. Он же продолжил:

— Скажи мне теперь: сколько тебе лет?

Бедная страдалица колебалась несколько мгновений, словно в её разуме происходили неведомые преобразования, но вдруг, с живостью и детским тембром голоса ответила с полной убежденностью:

— 10 лет… мне 10 лет.

— Ты знаешь меня? Знаешь, кто я?

— Ты мой любимый Сергей.

— Нет! Ольга Надя, дорогая моя! Я не твой Сергей. Я твой отец. Я буду твоим отцом с этого момента. Я твой отец, Ольга Надя! Я защищу тебя от всех превратностей этого мира! Оставайся же счастливой и уверенной! Я окружу тебя отцовской заботой! И зовут меня Андрей Андреевич Кивостиков. Не думай больше о Сергее Соколове. Его не существует! Думай о своем отце, которым являюсь я, который говорит с тобой!

— Отец мой! Отец мой! Да… Моего отца зовут Андрей Андреевич Кивостиков… — пролепетала она, как в экстазе, с лицом, озаренным мягким восхищением.

— Да, я твой отец! — подтвердил он энергично, направляя ей мощное внушение. — Я твой отец, который очень тебя любит, навсегда, навсегда! Когда проснешься, забудь всё, что ты перенесла. Но помни, что тебе 10 лет и что я Андрей Андреевич, твой отец.

В гармонии сумерек, которые полностью опустились, князь-философ снова наложил руки на спящую пациентку, пытаясь разбудить её с помощью особых магнетических прикосновений. Через несколько минут она мягко проснулась, успокоенная, как будто поднялась после тяжелой летаргии. Она выглядела спокойной, скромной и застенчивой. Это был ангельский ребенок 10 лет. Её взгляд был нежным, улыбка целомудренной, а манеры грациозными и наивными. Вяземский с умилением смотрел на неё несколько мгновений, по-отечески погладил её лоб и спросил:

— Сколько тебе лет, дочь моя?

— 10 лет, папенька. Мне 10 лет.

— Ты счастлива?

— Да, очень, очень!

— А почему ты счастлива?

— Потому что ты мой отец, а я твоя дочь.

— А… кто я?… Как зовут твоего отца? Как моё имя?

— О, папенька! Ты граф Кивостиков, Андрей Андреевич…

Михаил Николаевич тихонько постучал в дверь, сообщая, что ужин подан. Сергей предложил руку прекрасной Ольге, теперь мысленно превращенной в его дочь благодаря мощному внушению, которое он ей передал, и направился с ней в столовую. Однако идя, он размышлял про себя, задумчиво и взволнованно:

Вот перевод текста на русский язык:

— Прости меня, Господи, если я зашел слишком далеко в том, что позволяет наука. Её исцеление другими способами было бы невозможно. Это потребовало бы веков, поскольку зависело бы от полного обновления её характера. Я лишь хотел облегчить её страдания и уменьшить постыдные воспоминания перед людьми. Её безумие, некогда буйное и позорное, стало кротким, смиренным, мягким. Чтобы не видеть её такой страдающей, униженной в моем присутствии, ничтожной перед самой собой и, возможно, осмеянной посторонними, я прибегнул к этому средству, которое предлагает психическая наука. И если Ты даровал человеку такую силу, значит, по Твоим законам ему позволено использовать её во благо.

В парке соловьи пели среди ветвей лип, растроганные мягким светом восходящей луны.

VII

С того дня жизнь Вяземского протекала спокойно, без особых забот, кроме тех, что были связаны с его работой в учреждении, которым он руководил. Ольга больше никогда не страдала от нервных кризисов, которые прежде часто её одолевали, благодаря великодушному психомагнетическому обезболивающему, применённому им к её ментальному состоянию. И хотя она бодрствовала, как любой другой человек в нормальном состоянии, как это бывает со всяким пассивным и впечатлительным характером, подвергнутым таким трансцендентным опытам, она сохраняла внушение, которое ей было навязано, внушение, которое он заботливо обновлял еженедельно. Поэтому она жила счастливо рядом с предполагаемым отцом и своей няней, то есть Марией Александровной. Она играла, училась, пела цыганские песни, которые выучила когда-то (её гипнотизёр не приказывал ей их забыть), прыгала по саду, гонялась за бабочками и овцами, залезала на деревья за фруктами, гуляла за руку с Вяземским, считая его своим отцом, в тёплые вечера или лунные ночи, как он так любил; завороженно слушала, как он играет на флейте; сопровождала его в скит и оставалась там на несколько дней, поднимаясь и спускаясь по лестницам как любой ребёнок, бросая камни с высоких стен в русло ручья, что вился у подножия холма, и засыпала на его коленях, доверчивая, как ребёнок, чувствующий себя любимым и защищённым.

Однако, хотя Вяземский оставался спокойным, эффективным в своей работе, самоотверженно преданным страждущим телом и душой, которые искали его помощи, его помощники замечали, что глаза его стали печальнее, манеры ещё серьёзнее, и улыбка больше никогда не появлялась на его лице. Больше не праздновались богатые урожаи. Но мужики и пациенты в хорошем состоянии имели свободу развлекаться, если желали. Эта спокойная жизнь, достаточно искусственная для Ольги, несколько грустная и тягостная для Князя, шокирующая для Марии Александровны, её сына Михаила и других жителей деревни, считавших молодую женщину безнадёжно сумасшедшей, продолжалась четыре долгих года, без того чтобы Ольга вернулась к полноте своего настоящего состояния. Она жила очарованная и счастливая в своих 10 годах, навязанных ей внушением, чуждая драмам, пережитым во взрослом возрасте, и даже своему браку с Сергеем Соколовым. Она не была, таким образом, сумасшедшей в том смысле, как это понимают люди, хотя вся деревня и соседние местности считали её таковой. Она жила, так сказать, в состоянии вызванной амнезии, которая была не чем иным, как эффективным действием мощного ментального внушения, наложенного мудрым психистом.

Однако в начале зимы пятого года, когда первый снег побелил кроны деревьев, протянув длинные бахромы по карнизам особняка, Ольга тяжело заболела. Сергей Соколов, находившийся в отъезде по делам руководимого им учреждения, не смог сразу начать её лечение. Осторожная Мария Александровна лечила её как в детстве, когда случались незначительные простуды. Она поила её липовым чаем с мёдом, давала мощные потогонные средства, ежедневные ножные ванны, что только ухудшало состояние больной, которой становилось заметно хуже. Когда, наконец, любимый вернулся в особняк, было слишком поздно для успешного лечения. Безжалостная пневмония уносила эту жизнь, которая могла бы быть полезной и счастливой, но которую легкомысленные амбиции и мирские страсти привели к исключительно драматичной судьбе. Прежде чем наступило предагональное состояние, поняв, что вылечить её невозможно, Вяземский снова навязал ей свою волю, заставив вернуться к настоящему возрасту, чему пациентка пассивно подчинилась без сопротивления. Для неё теперь пять лет, прожитых с личностью ребёнка, перестали существовать.

Вот перевод текста:

— Она понимала, что вернулась из Сибири всего несколько дней назад и страдала от мучительных воспоминаний о судьбе, которую сама себе уготовила из-за тщеславия красивой женщины, желающей восхищения общества. Она узнала Вяземского и почувствовала себя его женой. Много раз целовала его руки и лицо, умоляя о прощении. И тихо умерла в его объятиях на рассвете, благословляя великодушие прощения, которое он смог ей даровать.

* * *

На этом закончилось воспоминание о событиях, которые прекрасный призрак князя Вяземского заставил меня пересмотреть — событиях, в которых я сам принимал самое активное участие как разрушитель семейного счастья в прошлом воплощении, произошедшем во времена Петра III и начала правления Екатерины Великой. Я, граф Владимир Купреянов, или мой "эфирный двойник", как называют человеческий Дух господа исследователи психических тайн, заливался слезами, растроганный тем, что только что развернулось перед моим духовным взором. Теперь я был убежден, что во время правления великой Царицы существовал в воплощенной личности подлого графа Алексея Камеровича, виновника семейного несчастья благородного Сергея Соколова и несчастья красавицы Ольги, о которой я сам слышал в детстве, всегда чувствуя что-то неопределенное, тревожащее мою душу, когда проезжал мимо особняка в компании моих дедушки и бабушки, направляясь в город на рождественские и пасхальные празднества в старой тройке.

Не знаю, какое странное чувство боли, стыда, раскаяния, унижения и недостойности угнетало мой дух, покинувший летаргически спящее тело в кресле библиотеки особняка. Я не находил в себе смелости поднять глаза на эту духовную личность, которая при жизни основала и руководила важным учреждением, теперь по-братски приютившим меня, куда я вошел, сбитый с толку перипетиями бурной светской жизни; которая продолжала руководить им в Духе с прежней эффективностью; которая теперь вдохновляла своих земных преемников, как столетие назад направляла помощников, окружавших её; которая помогала больным и страждущим, грешникам и преступникам с преданностью, теперь, возможно, еще более действенной; которая лечила их, перевоспитывала и спасала, используя людей или служащих, продолживших её благотворительное дело, и которая любезно позволяла себя видеть и созерцать, материализуя собственное духовное тело, говоря и действуя, чтобы у нас не оставалось сомнений в реальности жизни после смерти и возможности чудесного культурного и эмоционального обмена между считающимися мертвыми и считающимися живыми.

И так, заливаясь слезами на террасе впечатляющего особняка; перед холодной и спокойной ночью; перед чистым пространством, усыпанным сияющими звездами, и перед Вечным, наблюдающим за нашими душами, блуждающими от падения к падению в поисках пути эволюции; перед призраком князя-философа, которого я предал в прошлом и который теперь стремился помочь мне, ведя меня к надежной гавани спасения, я смог лишь пробормотать:

— Прости, любимый Сергей! Прости, ведь я не ведал о преступлении, которое совершал против самого себя, причиняя боль ближнему!

Он добродушно улыбнулся, положил правую руку мне на плечо и мягко ответил:

— Прощение, которое с моей стороны не нужно, поскольку я никогда не чувствовал себя обиженным тобой, прощение само по себе не удовлетворит достоинство твоей совести, мой дорогой Владимир! Для примирения её с собой необходимо, чтобы ты искупил совершенную вину, испытав её, и обязал себя к достойным делам, способным покрыть зло, причиненное нашей любимой Ольге. Трудись же на благо малых сих, детей несчастья. Осушай слезы сердца ближнего твоего, каково бы ни было его происхождение. Учи невежественного. Поддерживай идеалиста помощью твоей доброй воли. Защищай слабого и советуй тирану испытать кроткое поведение. Защищай женщину от алчности мужчины. Защищай её от самой себя, направляя её с детства к самоуважению. Исцеляй больного, ибо человек, даже не будучи врачом, обладает природными, хоть и неизвестными психическими силами, способными подчинить и победить зло, даже если это зло проявляется в виде болезни.

Вот перевод текста на русский язык:

— Постарайся понять того, кого ошибочно называют Безумцем, который чаще всего является лишь душой, настроенной на психическую тьму, и нуждается в перевоспитании, чтобы выполнить на Земле задачи, возложенные на него в всемирной эпопее эволюции. Постарайся понять его и исцели, ибо, любя, человек возвышается настолько, что приближается к Богу, а приближаясь к Богу, сколько возвышенного он может совершить? Доказательство тому — Иисус и его ученики, которые через любовь совершили то, что считалось невозможным. И превыше всего, Владимир, люби Бога в лице ближнего своего, ибо в этом секрет мира и счастья, которые люди всегда отчаянно искали, но никогда не находили.

Затем он вернул меня в библиотеку. Моё человеческое тело находилось там, откинувшись на спинку кресла, глубоко спящее, тяжело дышащее. Прядь волос, упавшая на лоб, вызывала у меня, в духовном состоянии, неприятное ощущение. Я всё узнал, всё осознал. Но, придя в себя и готовясь вернуться к обычной человеческой жизни, я был удивлен присутствием прекрасной Ольги, появившейся неизвестно откуда. Сергей нежно обнимал её, улыбаясь. Чувство ужаса, более чем удивления, сковало мои движения. Я смотрел на неё, мои движения возвращения в тело были остановлены тем же чувством стыда, неполноценности и разочарования, которое уже охватывало меня в присутствии Сергея, когда я возвращался из своего путешествия в духовное прошлое, воскрешённое им.

Эта женщина, прекраснейшая из всех, кого я знал, в которую я когда-то был безумно влюблен, и которую, будучи отвергнутым и оскорбленным, довёл до позора преступления; этот Дух, бывший женщиной во времена Екатерины Великой, появился теперь передо мной, словно судья, пришедший потребовать отчёта за постыдные деяния, тайно совершённые против неё! Да! Я погубил её, соблазнил, заставил покинуть мужа, воспользовавшись тщеславием, которое её возбуждало, и неопытностью её молодости! Я оклеветал её, предал из мести, похитил её состояние, чтобы использовать его для себя и своей сообщницы, которая её ненавидела, и отдал её самой жестокой и капризной правительнице Европы, пробудив в той ревность из-за поступка, которого никогда не было! По моей подлости эта женщина, нежная и чувствительная, была брошена, одинокая и без средств, в суровую Сибирь, и там так страдала и так отчаивалась в позоре, что потеряла рассудок! И теперь я смотрел на неё, не в силах отвести глаз от её образа, потрясённый стыдом и ужасом!

Однако она выглядела спокойной и величественной, устремив взгляд вдаль и, казалось, не замечая моего присутствия. Я нашёл её, возможно, ещё более прекрасной как крылатый Дух, чем она была как женщина, человеческое существо! И я внезапно вспомнил, что между последним разом, когда я видел её на балу в Императорском дворце, во время которого она была арестована по приказу Царицы, и этим моментом прошло более века! Я вспомнил, что умер в ту эпоху, утратив личность Алексея Камеровича, но мой духовный облик принял затем другую материальную жизнь и снова стал человеком с личностью Владимира Купреянова, в то время как она продолжала жить духовной жизнью, не возвращаясь на Землю до этого дня, как и сам Вяземский. Так, в Духе, Ольга была одета в длинную тунику, словно сотканную из сверкающего белого атласа, с красным поясом, вышитым золотом, с египетскими символами (иероглифами), поднимающимися острым углом к груди. Её длинные волосы были распущены и падали через левое плечо на грудь. И у меня возникло особое предчувствие, что за этот долгий век, пока я продолжал блуждать, гонимый порывами страстей, она поднялась из моральных руин, которым себя предала, поддерживаемая заботой Сергея Соколова, и превратилась в душу, направленную к вознаграждающей судьбе.

Обнятая Князем, она положила голову ему на грудь, создавая впечатление, что нежная идиллия, начавшаяся в одиночестве Урала, продолжилась за гробом, возможно, с большим очарованием и интенсивностью. В определённый момент я понял, что Вяземский шептал ей, как бы по секрету, говоря обо мне:

— Протяни ему руку, моя дорогая, и дай ему хотя бы надежду на твоё прощение. Он любит тебя. Когда-то он любил тебя с исступлением и отчаянием, и вот уже век плачет, раскаиваясь в зле, которое причинил тебе. Помни, что он смог причинить тебе боль только потому, что ты тоже ошибалась… и поэтому, связанная высшим законом Творения, ты имела грехи для искупления, уроки для усвоения".

Вот перевод текста:

— Не могу, отец! Я пока не чувствую в себе сил искренне его простить. Очень хотела бы сделать это, ради Бога и тебя. Но сейчас это для меня невозможно.

— Тогда ты будешь страдать, моя Ольга, нарушая этот великий принцип повиновения высшим Законам Божьим, — продолжил он, ведя интересный диалог, который я впитывал, словно ощущая вибрации их обоих. — Ты будешь страдать… особенно сейчас, когда тебя призывают свидетельствовать о достигнутом прогрессе под руководством духовных учителей Тибета, которые по моей просьбе перевоспитывают твой Дух.

— Я готовлюсь к прощению. Но сейчас оно не было бы искренним. Я всё ещё не могу забыть, что именно из-за его намёков я оставила тебя в одиночестве на Урале, одного с твоими заботами и болью тоски, которую моё отсутствие вызвало в твоём сердце.

— Это в прошлом. Зачем держаться за прошлое? И помни, Ольга, что я, который так страдал, от души простил не только тебя, но и его тоже. Заметь, что таким поведением ты нарушаешь основные учения Евангелия, которые учишься уважать.

— Сергей… Никакое злое желание не движет мной против него. Я даже буду рада, если истинное счастье успокоит его путь. Если прощение — это это, то я уже его простила. Однако я понимаю, что истинное прощение — это также новое братское доверие, новые эмоциональные связи… а это пока невозможно. Поверь мне, любимый Сергей: отныне я приложу все усилия, чтобы научиться прощать его тем прощением, которое начертано в Евангелии Господнем.

Он поцеловал её в лоб, возможно опечаленный, но явно преисполненный великой нежности к ней.

Я наблюдал эту сцену словно во сне, одновременно восхищённый и испуганный. Я со слезами умолял её протянуть мне руку, даровать мне уважение и доверие, которые помогли бы мне в реабилитации, ведь я любил её, всё ещё и всегда, и раскаивался в отчаянии, которое в прошлом привело меня к преступлению. Но тщетно, потому что Ольга Надя, казалось, не воспринимала моих вибраций. Она не посмотрела на меня. Не повернулась ко мне. Думаю, она даже не заметила моего присутствия. И внезапно, почтительно поцеловав руку Вяземского, как это сделала бы любящая дочь, она мягко удалилась, скользя по коврам, словно то небесное видение, которым она в действительности и была, исчезая за портьерами, свисающими с двери, ведущей в гостиную.