Явье сердце, навья душа

Глава семнадцатая. Дочери Лешего

Не нравилось Маре больше в серебряных палатах Мораны.

Все ремесла, что ей показали, она давно уже освоила. Вышивка, сколь искусной она ни была, уже набила оскомину — как и прекрасный золото-серебряный дворец. Надоели пустые разговоры невест Полоза — каждый день все об одном да о том же. Они не знали даже того, что известно ей, а потому и говорить с ними было не о чем. Невесты лишь мололи языками о крепких и рослых царских дружинниках, об Олеге с его гуслями, о новой искуснице, что появилась недавно в дворцовых палатах.

И, конечно, о Змеевике.

Они не помнили, как на их глазах Полоз обращался уродливым, устрашающим змием. Как обвивал кольцами искусницу Драгославу и уносил ее с собой. Под землю, в свою сокровищницу, обладать хотя бы частью которой так жаждал Кащей. Невесты Полоза готовились к новому Змеевику — шили-вышивали, пели-танцевали, осваивали колдовское мастерство, чтобы поразить «заморского царя».

Не ладилось у Мары с Кащеем, что не желал больше смотреть ни на нее, ни на свою супругу, что день-деньской пропадал в подземельях дворца. И с Мораной не ладилось. Это невесты Полоза млели от каждого милого слова царицы, от каждого брошенного на них взгляда — драгоценного, стало быть, внимания. Видели в ней статную, властную владычицу царства Кащеева, не подозревая, как хрупка ее власть, что суть той — обманы, иллюзии и память, отнятая у людей. Если исчезнет все это, что останется?

Смешно теперь вспоминать, как сильно тревожилась Мара, когда Полоз не выбрал ее своей женой. Она решила, что подвела Морану. А это Морана ее подвела. Это царица оказалась настолько слабой, что позволила какой-то живой девице с Нави себя обмануть.

Интересно, приходилось ли другим разочаровываться в своих создателях?

Но была ли таковой Морана? Царица сотворила Мару в час Карачуна… Но что, если она — лишь ремесленница? Что, если ее истинным создателем был Карачун, чья сила — зима — ярилась внутри Мары?

Она была на суде — все той же незаметной, тихой поземкой, никем так и не обнаруженной. Слышала, как Яснораду называли живой, принадлежащей царству Навьему. Быть может, тому царству принадлежала и Мара? И с того дня ее не оставляла мысль: Навье царство непременно куда просторнее Кащеева и куда богаче — не только землями своими, не только золотом, но и знаниями, и колдовством. И люди там не одурманены царскими чарами, не пусты, не выхолощены. Наблюдать за ними, верно, куда интереснее. Куда интереснее их узнавать.

Если Мара — Навье создание, значит, к мертвым землям она не прикована. Значит, может идти, куда пожелает. Может даже, однажды она встретит Карачуна и спросит, кто был ее истинным создателем.

Но главное — она найдет царство себе по нраву. И будет царствовать в нем.

***

— Волшебное яблочко, покажи мне Богдана.

Отчаяние прорезалось в тихом голосе Яснорады, и воззвание, почти ритуальное обращение, прозвучало мольбой. Яблочко покатилось по блюдцу, своей магией вновь превращая серебряную гладь то ли в зеркало, то ли в причудливой формы окно.

Она подалась вперед, не дыша, и сжала лапу Баюна. Тот мявкнул — от волнения слишком сильно, должно быть, сжала, — но лапы не отнял. Так они и сидели, напряженно вглядываясь в серебряную поверхность.

А та, словно озерная вода, разошлась, и на дне обнаружился…

Образ Богдана.

Он шел по улице вместе с рыжим пареньком. И пусть Богдан выглядел немного бледным, и усталость наложила печать на его лицо … Он был жив.

Яснораду захлестнули эмоции — будто ветер, обернувшись торнадо, подхватил и закружил. С губ сорвался вздох облегчения. Она и впрямь сумела его спасти. Та, что лишь провожала мертвых, впервые в жизни спасла от неминуемой гибели чью-то душу.

Даже солнце, казалось, засияло ярче и грело еще сильней. На радостях Яснорада подхватила Баюна и в танце с ним закружилась. Тот огласил окрестности испуганным мявом, но после словно разомлел и решил получать удовольствие от новых для себя ощущений, когда весь мир превращался в карусель. Танец, впрочем, оказался недолгим: руки от тяжести скоро занемели. Яснорада обессилено рухнула на траву и заливисто рассмеялась. Улыбался и Баюн.

— Видишь, Яснорадушка, а ты волновалась! Значит, все не зря было?

— Не зря, — улыбаясь ослепительно, как само солнце, подтвердила она.

Посреди поляны рос цветок с продолговатыми сиреневыми лепестками. Яснорада не удержалась, сорвала его и вплела в косу. Баюн, тихо вздохнув, отвернулся. Знал, что она тоскует по Ягой. Знал и то, что ничем помочь ей не может. Пока он искал ручей, Яснорада собрала в котомку ягод. Спелые, налившиеся сладким соком, они падали с куста прямо в раскрытые ладони.

Едва память о сумрачной топи стер золотистый солнечный свет, едва осталась позади уютная поляна, как снова задрожала земля под чьими-то огромными ножищами. И страх вернулся — будто и не уходил никогда.

Сглотнув, Яснорада схватила лапу Баюна. Крепко сжала.

— Из болота мы с тобой выбрались, потому что зла никому не желали. Лес мы не обижали, Лесовику не за что на нас серчать. Верно ведь?

Кот молчал — голоса навьи слушал.

Супруг Ивги, Леший, вышел из-за дерева. Из головы его, что макушкой доставала до кроны, росли ветвистые, как у оленя, рога. Приглядевшись, Яснорада поняла: не рога это — изогнутые ветви. В бороде длинной запуталась листва, хотя она не удивилась бы, узнав, что из бороды та и прорастала. Кожа даже на взгляд казалась твердой, будто покрытой коростой. На щеках — дубовых или лубяных — проросли грибы.

Оторопь брала от одного взгляда на исполинского духа, такого же древнего, как деревья в лесу.

У узловатых, словно корни, ног Лешего кружилась стайка навьих детей. Одни — нагие, другие — листвой и мхом прикрытые да подпоясанные осокой. Те, что помладше и помельче, цеплялись за тело духа-хранителя леса — на загривке сидели, висели на руке. Другие — стройные, вытянувшиеся, ростом Яснораде по плечо или того выше, вышагивали рядом. Роднил их цвет волос, украшенных лесными цветами да ветками, и цвет мягкой, как у человека, кожи. Все оттенки зеленого там были — от салатного до изумрудного.

— Зачем бродишь по лесу моему? Он для нас только, для детей навьих.

— Погоди, отец, не гневайся, — вдруг сказала лесной дух, что шла впереди, на несколько шагов опережая Лешего. — Сестрица она моя.

Высокая, легконогая, дочка Лешего оглядела Яснораду. С интересом спросила:

— Подменыш ты аль дочка кикиморы?

Яснорада от такой возможности родства остолбенела.

— П-почему? — спросила она невпопад.

— Лесавка ты потому что.

Яснорада совсем растерялась.

— Человек я.

— А я говорю — лесавка. На руку свою взгляни.

Она взглянула и вскрикнула — скорее, от удивления, чем от испуга. Вены ее сделались темно-зелеными, да и кожа выше локтя позеленела и покрылась жесткими, сухими чешуйками — словно плоть Яснорады обрастала корой. Она ощупала шею другой рукой. Теплая, шершавая, будто нагретый солнцем ствол вяза.

Одна из лесавок — стало быть, дочерей Лешего и кикиморы — спрыгнула с руки хранителя леса. Худенькая, юркая, с изумрудными волосами, что топорщились в разные стороны, подскочила к Яснораде. Нарезала круги вокруг нее, словно любопытная кошка, принюхивалась, приглядывалась. И вдруг, подавшись вперед, быстро провела по коже Яснорады длинным острым ногтем. Жадно уставилась на заалевшую на запястье кожу, а потом макнула в нее кончик пальца и… лизнула его.

— Не лесавка она, — воскликнула, торжествуя. — Кровь у нее внутри, ни капли древесного сока.

Теперь лесавку во все глаза разглядывала уже Яснорада.

— У вас что, по венам течет древесный сок?

— У меня — да, — гордо сказала лесавка. — Чистый, березовый. Хочешь попробовать?

— Н-нет, — отшатнулась Яснорада. Подумала, что ее отказ обидит дочь Лешего, и добавила вежливо: — Спасибо.

Та лишь махнула серовато-зеленой рукой.

— А у Красии кровь пополам с соком, — выпалила она, глядя на высокую лесавку, которая заподозрила в Яснораде сестру. А потом и вовсе показала той язык. — Приемная она, из Яви взятая.

— И верно, приемная я, Ладка, — отозвалась Красия, лениво растягивая слова. — А силы во мне поболее твоей будет.

Глаза Ладки опасно сузились.

— Махаться кулаками все горазды. Это в тебе человечья кровь говорит. А я как укутаю тебя ветками, что плетями, весь сок из тебя выжму…

— Хватит!

Громовой голос Лесовика прокатился над кронами деревьев, вспугнул задремавших в ветвях птиц. Яснорада вздрогнула, но ее мысли вернулись к лесавкам. Кажется, даже детям хранителя леса соперничество было не чуждо… Она едва ли не с тоской вспомнила невест Полоза. «И отчего я так упрямо скучаю по тому, по чему скучать совсем не стоит?»

«Потому что все там мне было знакомо, — ответила она самой себе. — Драгослава и ее подначки, Ягая и гости, Кащеев град и все его странности. Тяжело порой было, а привыкла я. А теперь…»

А теперь у Яснорады рука со щекой, что кора дубовая, позади — болотники с кикиморой, впереди — Леший и его лесавки. Голова кружилась от всей этой пугающей, странной новизны, и хотелось миру закричать, что тот Леший: «Хватит! Хватит с меня нечисти лесной и болотной. Хочу обратно стать мертвой дочерью Ягой».

Ладка что-то разглядела в ее глазах — что-то невысказанное, горько-соленое.

— Эй, ну чего ты, — протянула она, разом растеряв весь боевой задор. — Печалишься, что не лесавка?

Яснорада рассмеялась сквозь слезы.

— Признаюсь, я бы от такой сестры не отказалась.

— Ясно дело, — задрала Ладка курносый нос. Фыркнула, повернулась к Лешему и запричитала, будто он был добрым дедушкой, а не хранителям леса с дуб высотой: — Отец, можно она останется с нами ненадолго? Можно, можно?

— Погоди, Ладка, не гони коней, — поморщился Лесовик.

Присел на одно колено, чтобы Яснораде, глядя на него, не приходилось так сильно задирать голову. Мелочь лесная спрыгнула с его плеч и разбежалась по прогалине. Некоторые остались — сидели удобно на дубовых плечах, будто на суку или на лавке.

— Вижу силу в тебе древесную, девица, но Ладке, доченьке моей, верю. Если сока древесного нет в твоей крови, то откуда в тебе моя сила?

— Я не знаю. — Голос Яснорады к концу короткой фразы сел — не каждый день приходилось разговаривать с хозяином леса.

— Из града Кащеева мы вышли, лесной господин, — поклонившись, сказал Баюн.

Леший сосредоточил на нем взгляд блеклых глаз.

— Лесной дух в тебе чую. Родное что-то.

— Сторож леса я, — гордо отозвался Баюн. Пригорюнился малость: — Был им.

— А теперь ты ее, стало быть, охранитель?

Кот взглянул на Яснораду. Морда его просветлела.

— И то верно. Лес я оберегал. Теперь Яснорадушку оберегаю.

Она рассмеялась, однако возражать не стала. Хоть и не пришлось еще Баюну пустить в ход железные когти, рядом с ним ей было хорошо и спокойно.

Леший снова обратил свой взор на Яснораду.

— Не лесавка ты, — выдохнул, выпрямляясь. — Не смогла бы ты в царстве сороковом, мертвом, выжить. Засохла бы, зачахла без живой земли, без воды живой, что течет по венам леса родниками. Без корней своих — без леса — зачахла бы.

Яснорада вздохнула, сама не понимая, радует ее сказанное или печалит. И пусть не лесной дух она, но кожа ее все еще оставалась лубяной, а на руке зеленели вены.

Ладка все ж уговорила Лешего позволить Яснораде с Баюном в лесу задержаться. Мелким духам лесным такая радость — погладить и потискать огромного кота!

«Волки — совсем не то, — призналась Ладка, его обнимая».

А значит, верно Баюн сказал — стада волчьи Леший пасет.

Волков, к счастью, Яснорада так и не увидела. Зато покаталась на спине Лешего, смущаясь и задыхаясь от восторга одновременно. А когда по лесу бродила (Ладка, вознамерившись поймать для нее лису, чуть поотстала), встретила большеголового, худого старика с острым носом и печальными глазами.

— Доченька, ты котомку мою не видала? — жалобно произнес старик. — Потерял в лесу где-то. Не поможешь найти?

«Люди? Здесь?» — удивилась Яснорада. Старик выглядел так, будто годами бродил по заколдованному лесу. Одежда, кое-где спешно залатанная, изорвалась в лохмотья, сквозь прорехи торчали обтянутые бледной кожей ребра. Но даже если старик был навьей нечистью, ему требовалась помощь. А значит, не могла она ему отказать.

Пока сумку искала, в голову лезло всякое, что прежде Яснорада усиленно от себя отгоняла. О Ягой, об их уютной избушке… От мыслей этих совсем разболелась голова. Но Яснорада рук не опускала, продолжала бродить по лесу и искать. Вот только вспомнить бы… что она искала?

Туман в голове развеял неодобрительный голос Ладки:

— Эх, душа ты добрая. Думай, кому помогаешь. А ты, Боли-бошка, слезь с нее! Брысь, сказала! Наша она, лесная, пускай и непонятная. Сам Леший ей гостить в лесу позволил.

— Ах, Леший, — раздалось испуганное у Яснорады за ухом.

Только сейчас она поняла, что ее шею обнимают худые и маленькие, как у ребенка, руки. Боли-бошка спрыгнул со спины Яснорады и оказался тем самым печальным стариком, который неведомым образом съежился почти вполовину. И когда он успел взобраться к ней на шею?

— Нельзя на просьбу Боли-бошки откликаться, — наставительно произнесла Ладка. — Иначе вечно будешь его по лесу на своем горбу таскать.

Проказник лесной заворчал.

— Не серчай, путница, и Лешему не рассказывай, что я гостью его обидел. В дуб меня посадит в наказание да дупло ветвями изовьет.

Яснорада, потирая шею, бледно улыбнулась. Открыла уже было рот — заверить, что ни о чем не расскажет. Не случилось же ничего плохого, да и головная боль уже прошла.

— Добрая душа! — разгадав ее намерения, негодующе фыркнула Ладка. Уперла руки в бока и уставилась на Боли-бошку. — Не расскажем, если приведешь на поляну с самими сочными, самыми вкусными ягодами.

Боли-бошка снова заворчал, но послушно куда-то повел. Ладка, поравнявшись с Яснорадой, шепнула:

— Ягодными местами он заведует. Едва ль не больше Лешего о них знает.

Неуклюжий старичок привел их к поляне, где росли ягодные кусты. Исчез среди деревьев, Ладку ругая.

На той полянке Яснорада познакомилась с еще одной нечистью лесной — с боровичками. Не теми, что были грибами, а теми, что были хозяевами грибов. Маленькие, ростом в несколько вершков старички, чьи седые головы увенчали грибные шляпки, жили под рыжиками и груздями. Стоило Ладке привести на поляну Яснораду, высыпали к ней здороваться. Каждый тащил за собой гриб — здоровый, мясистый, и перед ней складывал.

— Понравилась ты им, — смеялась Ладка. — То ли оттого, что Боли-бошке помочь пыталась, то ли оттого, что оставила его с носом. Их не разберешь — то ли друзья они, то ли смертельные враги. Но как в лесу каком окажешься, запомни: гриб, под которым спит боровичок и который он защищает, рвать нельзя. Иначе в корзинку твою с грибами мухоморы с поганками бросит. А может и в чащу дремучую завести.

— Как же я пойму, какие из грибов нельзя трогать? Не думаю, что боровички простым людям показываются.

— Не показываются, — согласилась Ладка. — Правда, и ты все ж не так проста. Но если боровичков на поляне грибной не увидишь, просто попроси вслух, чтоб позволили тебе грибы сорвать. Если какой гриб их дом — они покажутся, те и рвать не станешь. Остальные можешь забирать с собой, только спасибо сказать не забудь.

— Спасибо, — улыбнулась боровичкам Яснорада.

Крохотные старички, сложившие к ее ногам уже целую кучу грибов, зарделись.

— Вымыть их надо, — деловито сказала Ладка. — Вы, человеки, уж больно привередливые. И земля вам на зубах хрустит и червяки вам невкусные…

Она призвала ручей: едва приложила серо-зеленые ладошки к траве, и вот он уже зажурчал между камнями.

— Попробуй сама, — искрясь энергией, предложила Ладка.

— Что ты, не смогу, — стушевалась Яснорада.

— Сможешь, сможешь! Даже отец наш разглядел в тебе силу древесную, и я ее вижу — кипит внутри, бурлит, да выхода не находит.

Яснорада несмело приложила руки к земле. Вздохнула спустя несколько ударов сердца.

— Видишь? Не выходит…

— Всему вас учить, — буркнула лесавка. — Сапоги сними с себя, кожу голую солнцу подставь. Ближе к природе-матушке станешь.

— Сапоги сниму, — поразмыслив, согласилась Яснорада. — Платье — не буду.

— Перед лесом ты наготы, что ль, стесняешься? Хочешь, укроем тебя листвой? — развеселилась Ладка.

Яснорада стянула сапоги, ступила на траву босыми ногами. Ахнула, когда листочки, что поляну усеяли, вдруг раскрылись, а под ними на изумрудном ковре заалели спелые ягоды. Земляника!

— Говорила же! — Ладка запрыгала на месте от восторга. — Говорила!

И Яснорада радовалась — до того момента, как земля ее в себя потянула. Глянула вниз — пальцы ног отвердели и удлинились. Испугавшись, она отпрыгнула в сторону. Точнее, попыталась — не пустили ступни, что корнями в землю ушли. Яснорада упала, часто-часто дыша. Подтянула ноги к груди — обычные, перемазанные в земле ноги — и какое-то время лежала, их ощупывая.

— Ничего не пойму, — призналась Ладка. — И лесавка ты вроде, и не лесавка.

Успокоившись, Яснорада медленно поднялась. Набрала земляники в котомку с грибами, стараясь не замечать, как на костяшках пальцах проклевываются почки, а из них тянутся тоненькие, скрученные в спираль листки. Сапоги, однако, с собой взяла, обувать не стала.

Вместе с Ладкой они вернулись к прогалине, на которой лесавки и лесовики тискали разомлевшего от ласки Баюна. Кот лежал на спине, пока ручонки-веточки чесали пушистое пузо. Оглушительное мурчание было слышно за версту.

— Тоже мне, охранитель, — фыркнула Красия. Самая старшая на вид из лесавок, скрестив руки, наблюдала за малышней. — Подопечную на ласку быстро променял.

Баюн лениво открыл один глаз. Завидев Яснораду, ойкнул и поднялся на задние лапы. Начал было оправдываться, что времени счет потерял, но осекся. Обеспокоенный взгляд прошелся по правой руке Яснорады. Мышцы и кости ее стали тонким, гибким деревом; кожа атласная, девичья стала гладкой изумрудной листвой.

— Странная девица ты, — задумчиво сказала Красия. — Но забавная. Будешь неподалеку от леса нашего — в гости заходи.

— Заходи, — закивала Ладка и крепко-крепко обняла на прощание.

Яснорада обняла в ответ, скрестив на спине лесавки руку и ветку.

***

Когда поляна с лесной нечистью осталась позади, она спросила Баюна:

— Помнишь, Красия меня подменышем назвала? Отчего, знаешь? — Задать вопрос ей самой Яснорада все-таки постеснялась. — А Ладка еще говорила что-то про Явь…

Баюн слушал, слушал голоса своих духов навьих. Покивал и только потом отозвался.

— Не все лесавки да лесовики рождены от кикиморы и Лешего. Есть среди них и заблудившиеся в лесах дети. Кого мать бранным словом прогнала, кого заманил в чащу сам Леший… Назад они уже не возвращаются, про жизнь прошлую навсегда забывают. Кожа их белесая с волосами русыми зеленеют да листвой покрываются. Лес становится землей их родной, отцом — Леший. Говорят еще, сами лесавки приучены из колыбелек явьих девочек похищать, своих будущих сестричек. Те растут, и вовсе природы своей не зная, и года спустя от нечисти навьей их уже не отличить.

Яснорада вспомнила светлую, будто солнышко, лесавку и мотнула головой.

— Не может быть, чтобы Ладка детей похищала. Вырастит даже, века в лесу проживет — а такой не станет.

— Навьи дети как люди, Яснорадушка. И хорошего от них можно ждать, и плохого.

Они шли через лес, а слова Баюна еще долго не давали ей покоя. Долго молчала она, размышляя.

— Знаешь, что странно? — спросила Яснорада, вспугнув подступившую к ним тишину.

Будто обрадовавшись звуку ее голоса, где-то в высокой кроне деревьев запела птичка. Баюн непременно сказал бы, что это за птица и может даже, о чем она поет, если бы не слова Яснорады.

— Что же?

— Сколько мы идем по лесу, ты ни разу к еде не притронулся.

— Не по мне ягоды эти да грибы, — поморщился Баюн. Добавил мечтательно: — Молочка бы да каравая…

Посмеиваясь, Яснорада сказала:

— Вот только я без этих ягодок и грибов не прожила бы — голод бы замучил. А тебе все трын-трава. И подрос ты на целый аршин… на пол-аршина так точно.

— Правда? — Остановившись, Баюн ощупал пушистый живот. Спросил обеспокоенно: — Поправился, говоришь?

Яснорада с фырканьем закатила глаза.

— Не поправился, а вырос. А расти-то тебе с чего?

Баюн сосредоточенно хмурился, с подозрением оглядывая собственное тело — слова Яснорады его, верно, не убедили. Она же размышляла вслух:

— Я вот еще о чем думала. Как ты выжил в лесу своем, без молока да без караваев?

— Спал я, — неуверенно отозвался Баюн.

— Но когда люди спят, когда спит даже навья нечисть, им тоже нужна еда.

— К чему ты клонишь, Яснорадушка?

— Чужие истории тебя кормят, — наконец выдохнула она. — С тех пор, как навьи голоса с тобой говорить начали, ты не по дням, а по часам растешь. Вот я и подумала… Что если тебе в уши нашептывали истории, пока ты, словно Леший, сторожил свой лес? Вот отчего ты помнил, что такое Навь — голоса твои, соглядатаи, осведомители, тебе рассказали.