Явье сердце, навья душа

Глава двадцать восьмая. Тропа в Явь

Закончилась весна, жарким ветром пролетело лето. Понемногу Яснорада приживалась в Нави. Жила на постоялом дворе, на жизнь им с Баюном зарабатывала тем, что помогала местной знахарке готовить отвары и снадобья, которым ее научила Ягая. Баюн и сам не сидел сложа лапы — за еду в корчме рассказывал свои дивные истории.

В Чуди даже школа своя оказалась, а хозяйкой там была сама Анна Всеволодовна. В том, оставшемся в Яви, прошлом — сестра великого князя Владимира Мономаха. Та, что монастырь женский в Киеве основала, а при нем — школу для девочек, первую на Руси. Яснорада читала об Анне Всеволодовне и историю ее хорошо запомнила. Ее путь отчего-то (хотя Яснорада все ж догадывалась, отчего) был иным. Святая княжна не выторговывала имя у Мораны и не жила в Кащеевом царстве. Появившись в Нави, сохранила все свои воспоминания. И, как прежде, продолжала нести людям свет.

Здесь она не звалась Янкой — все ребята называли ее Анной Всеволодовной. Яснорада помнила, как в первую прогулку по Чуди во все глаза смотрела на бегающую детвору. «Ты гляди, Баюн, дети!». Не крохотные луговички или боровички, а настоящие дети, о которых она знала только из явьих книг и из подсмотренного в блюдце.

Яснорада порой приходила в школу, чтобы послушать Анну Всеволодовну. Та знала про Навь не меньше, чем духи Баюна, и рассказывала складно, ни детали ни упуская.

И вроде бы складно все — уютная Чудь за окном, тихая, размеренная жизнь, приветливые горожане… Казалось бы, живи и радуйся. Вот только на сердце Яснорады было неспокойно. Не спаси она тогда Богдана, не пострадала бы ни в чем не повинная душа. Впрочем, и Богдан свою случайную, пусть и отстроченную, смерть не заслужил. Но теперь он мог винить себя — за то, что жив за чужой счет, и наверняка страдал, что потерял друга.

Яснорада долго гнала от себя горькие мысли, а они, упрямые, обратно возвращались. В один из тихих дней в Чуди вернулись не только они, но и застывшая на пороге ее комнаты Мара.

Баюн выгнул спину, распушил шерсть. И зашипел — совсем не многозначительно.

— Что ты здесь делаешь? — с холодком, ее голосу почти не присущим, спросила Яснорада.

— Мне некуда больше идти, — выдохнула Мара. — Я не справилась с поручением Кащея — женой Полоза не стала, и приказ Мораны не выполнила. Царица сказала мне не возвращаться. Я не оправдала их ожиданий.

Яснорада обменялась с Баюном чуть оторопелым взглядом. Неужели она ошиблась в Моране? Неужели привязанность царицы к слепленной, словно Снегурочка, дочери так быстро исчезла, истаяла?

— Нечисть меня не принимает. Я… пыталась. Считают меня дочерью Карачуна. Для них я та, что бьет их посевы, что сдирает с деревьев листву. Та, что замораживает царство русалок. Им приходится уходить с насиженных мест или засыпать до новой весны. Я могу проникнуть в Явь по следам гусляра. Вот только и там я чужая. А больше… Больше я ничего не умею.

Мара замолчала, переводя дух. На памяти Яснорады она никогда так долго не говорила. Сердце сжалось на мгновение.

Могла ли зима чувствовать одиночество? И оставалась ли Мара зимой?

— Будешь жить по законам Мораны, в Нави для всех останешься чужой, — проворчал Баюн.

Мара остановила на нем стеклянный, ничего не выражающий взгляд.

— А как жить иначе? Как научиться быть другой?

Яснорада растерянно взглянула на Баюна. Но и у всезнающего кота, вскормленного историями навьих духов, не нашлось для царевны простого ответа.

— Я знаю, ты хочешь снова увидеть своего гусляра, — вновь подала тихий голос Мара.

— Откуда знаешь?

В понимании людей и их эмоций царевна прежде сильна не была. Взгляд она отвела, но не смутилась.

— Я к волхву приходила, о своем спрашивала. И о тебе разговор зашел. Он объяснил мне, что я не так сделала… хотя я не сделала ничего вовсе.

— Вот именно, — глубоко вздохнула Яснорада. — Богдану все это время грозила опасность, а ты молчала. Ты врала нам. Говорила, что родители невзлюбили тебя, почти изгнали, а сама хотела душу Богдана украсть.

— Так и было, — спокойно отозвалась Мара. — Не врала я ни о Моране, ни о Кащее. Но не изгнали только — я сама ушла. Потому что… запуталась. Люди, должно быть, своей болезнью — своими чувствами, сомнениями и мыслями — меня заразили.

— Но ты наблюдала за Богданом. Не хотела отбирать его душу или просто не смогла?

Показалось, что фарфоровые щеки царевны чуть порозовели. Прямая, иногда даже излишне, на ответ Яснорады отвечать она не стала.

— Ты хочешь увидеть его, — настойчиво повторила Мара. — А я могу помочь.

— Ты? — неприязненно переспросил Баюн.

Хвост его недовольно бился по полу. В пушистых перчатках поблескивало железо когтей.

— Чтобы увидеть гусляра…

— Богдана.

— …тебе нужен волхв и босорканя. А последняя снова впала в спячку. Она бродит сейчас по Яви. Но я могу провести тебя теми же тропами, какими сама в Явь хожу. И никакого обряда не надо — я сама проложу тебе дорогу.

Яснорада стиснула руки — крепко-крепко, почти до боли. Все это время она запрещала себе прикасаться к блюдцу. С Богданом ей все равно не поговорить, ему ее не увидеть. А сердце свое терзать, глядя, как он мучается, друга потеряв …

Но желание поговорить с ним, услышать его голос и извинения попросить билось в ней, словно второе сердце.

— Зачем тебе мне помогать? — настороженно спросила Яснорада.

— Я хочу загладить свою вину. — В глазах Мары горел ледяной огонь. — А еще я понять хочу.

— Понять что?

— Кого. Людей. Зачем тот мальчик отдал свою душу?

— Это называется дружба, — вкрадчиво протянул Баюн. — А еще — благородство, доброе сердце и широта души.

Царица тряхнула белыми волосами.

— Я тоже так хочу. Дружить с кем-то — как вы с Баюном, как гусляр с тем, кто жизнь за него отдал. Но мне сложно дается вся эта наука…

— Неужели Морана совсем ничего тебе не объясняла? — изумилась Яснорада. — Не учила, что такое дружба и любовь? Что такое самопожертвование и сострадание?

Мара задумалась, словно припоминая.

— Она учила меня, как зиму призывать. Как стирать чужие воспоминания. Как идти по чужим следам в Явь, чтобы принести оттуда дивные сокровища. На остальное, верно, не хватило времени.

Или желания — не для того Мару создавали.

Яснорада, хоть и терзалась сомнениями, уже знала, что в глубине души все решила. И, не обращая внимания на красноречивый кошачий взгляд, сказала:

— Хорошо. Но не жди, что Богдан тебе обрадуется.

Мара шагнула к ней, протянула руки. Яснорада не слишком охотно вложила свои ладони в ее, ледяные, и в тот же миг ощутила, как ее подхватывает невидимый вихрь. Прикосновение Мары отзывалось иголочками по коже — словно зажатая в кулаке хвоя. Глаза застила белая пелена.

Когда она рассеялась опавшими снежинками, слетевшей по осени листвой, Яснорада увидела сидящего на кровати Богдана. Увидел ее и он.

Губы его дрогнули, готовые улыбнуться. Жаль, не случилось.

— Что она здесь делает?

По холоду в голосе и взгляде Богдан мог посоперничать с самой Марой, на которую сейчас смотрел.

— Позволяет мне тебя увидеть, — ласково сказала Яснорада. — Пытается искупить свою вину.

— Я ей не доверяю, — отрезал он.

— Как и я. Пока. Но если бы не Мара, я не смогла бы с тобой поговорить.

Богдан молчал, настороженно глядя на царевну — вновь отрешенную, безучастную, словно выточенную из камня. Лед, что захватил пространство, будто по зиме речку, треснул, когда он увидел Баюна. Серые глаза изумленно расширились.

— Это кот?! Почему он такой огромный?

— Потому что я — особенный кот. — Баюн выпятил с белым пятнышком грудку.

Богдан сглотнул — кадык резко дернулся. Яснорада подозревала, что даже для него, знающего о магии Нави, видеть говорящего кота было… немного чересчур.

— Жаль, не могу его потискать, — вздохнул Богдан.

Немного времени ему потребовалось, чтобы прийти в себя.

«Сильный он духом», — одобрительно подумала Яснорада. И разрумянилась.

Но тоска Богдана по другу никуда не исчезла. Застыла в хмуро сведенных бровях, плескалась в глазах, даже когда он почти улыбнулся. Он не спрашивал, зачем к нему пришла Яснорада — знал ответ или мысли другим были заняты, а она не говорила. Молчала и Мара. Стояла красивой ледяной статуэткой, не сводя с Богдана цепкого взгляда. Делала то, что делала всегда — наблюдала.

И людей, наверное, все пыталась понять.

— Я не спрашивала тебя, случая не выдалось. Как ты жил, когда я…

— Меня спасла?

Яснорада смущенно улыбнулась.

— Когда столкнула тебя в Явь с Калинова моста.

— В кому попал. Неделю без сознания провалялся. Потом меня долго преследовал холод. — Короткий взгляд в сторону Мары. — Теперь знаю, почему. А потом мир ваш…

— Навь.

— Да, Навь… Она стала просачиваться в мой мир — Явь, правильно? Сначала просто кляксами. В смысле, нечисть ваша для меня выглядела как темные кляксы. Видимо, только когда она, — быстрый кивок на царевну, — была рядом, я мог их разглядеть. Домовых, пустодомок, трясавок, полуночницу… И сейчас их вижу.

Богдан обвел взглядом пространство. Будто хотел еще раз в том убедиться.

— Странно все это… Есть мой мир — привычный, обыденный. А сквозь него просвечивается Навь.

Баюн опустился на задние лапы, с интересом глядя сначала на Богдана, а потом — и на его комнату, что пребывала в творчески-мальчишеском беспорядке.

— Я искал способ вернулся в Навь, — признался Богдан. — Весь интернет перерыл. Даже с домовым и кикиморой пытался разговаривать, просил к тебе, Веснушка, привести.

— Правда? — Сердечко Яснорады застучало.

«Глупая. Он знать тебя не знает. Не к тебе — к Матвею — он ищет путь».

Богдан молчал, жуя губы. Выпалил, не глядя ей в глаза:

— Я должен найти его. Если нельзя вернуть — я должен хотя бы извиниться.

— Извиниться? Разве ж ты чем-то перед ним виноват?

— Виноват. Точно виноват.

Богдан вскочил с кровати. Заходил по комнате, то сжимая, то разжимая кулаки.

— Не думай, что мне стыдно за то, что сказано. Не помню, чтобы мы с Матвеем вообще когда-нибудь ругались. Он не любил ссоры, очень не любил. Всегда старался… как это говорится… сгладить острые углы.

— А что тогда? — мягко спросила Яснорада.

Богдан и сам остановился, и взгляд на ней остановил.

— Мне стыдно за то, что я ему не сказал. Что никогда не задумывался, почему все это время Матвей ходил за мной по пятам. Почему мог днями не бывать дома? Да, нас связывала крепкая дружба… Но даже эту дружбу я…

Он замялся, не находя слов.

— Принимал как данность? — подсказала Яснорада.

Богдан кивнул, опустив глаза.

— Я привык, что Матвей всегда рядом. И даже, за что сейчас особенно стыдно, иногда подшучивал над ним. Про второй дом на улице Тепличной — ну, мой дом. Про то, что у Матвея дома готовят невкусные ужины и поэтому он приходит поесть к нам. Глупая шутка, вообще несмешная. А Матвей все это время бежал из дома при малейшей возможности. И ни слова не говорил, что он не хочет там находиться и… почему. А я… А я ничего не видел. И кто еще из нас двоих постоянно витал в облаках? — с досадой выпалил он. — Будь я действительно хорошим другом, я бы заметил, что в жизни Матвея что-то… не так. Как же стыдно…

Яснорада молчала, сочувственно глядя на Богдана. В каких словах найти для него успокоение? Оба вздрогнули, когда повисшую тишину острым ледяным осколком разрезал голос Мары.

— Странные вы, все-таки, люди. Он спас тебя, вторую жизнь подарил, а ты сокрушаешься. Радоваться надо.

— Лучше молчи, — глухим от едва сдерживаемой ненависти голосом выдавил Богдан.

— Я…

— Ты, — с нажимом сказал он. — Ты все это время следила за мной, ты впустила Навь в мою жизнь, ты не предупредила о планах этой вашей королевы смерти, хотя могла бы.

— Зачем мне это делать? Ты чужой мне, она — родная. Она меня создала.

Богдан осекся. Смотрел на Мару вытаращенными глазами, от шока, должно быть, слов не находя.

— Не суди ее по человечьим меркам, — тихо сказала Яснорада. — Не человек она.

Взгляд Богдана ничуть не потеплел и не смягчился. Лишь отяжелела складка меж сведенных бровей, превратившись в глубокую борозду.

— Я не оправдываю Мару, но я ее понимаю. — Баюн возмущенно мявкнул, но Яснорада не отступилась. — Кащей и Морана — та, что Матвея забрала — весь ее мир, и другого она не знает.

— Слишком много чести думать о ней, — хмуро сказал Богдан. — Лучше скажи, Веснушка… Ты мне поможешь?

Яснорада кивнула и только потом спросила:

— Какую помощь ты ждешь от меня?

Богдан помолчал, нервно покусывая губы.

— Помоги мне его вернуть.