Явье сердце, навья душа

Глава тридцать шестая. Алатырь, отец всех камней

Не оставила их в покое Морана.

И, казалось бы, Мару, свою дочь и творение, сама прогнала, и изгнания Яснорады на суде добивалась, и вместо души Богдана душу Матвея забрала, а все равно была недовольна. О том, что царица мертвых идет за ними по пятам, сказал Баюн. Перед тем сидел он тихо-тихо — к голосам навьим прислушивался.

— Помнишь, Яснорадушка, я говорил о том, что навьи создания — они как люди?

— Что и плохими, и хорошими могут быть? — отозвалась она. — Конечно помню.

Баюн тяжело вздохнул — грудка с белым пятнышком поднялась и опала.

— Не только я духов слушаю, но и они меня. Нас. Кто-то из них Моране о намерениях нашил и поведал.

— О Матвее и живой воде? — проглотив острый ком в горле, выдавила Яснорада.

Баюн вместо кивка опустил голову. Извинялся будто за предавших его духов.

— Ох, царице это точно не понравится… И что теперь будет?

Долго гадать не пришлось.

Ночь готовилась накрыть остров Буян темным пологом, но прежде краску расплескала по небу — багряную и золотую. На Яснораду вдруг дохнуло холодом. Шерсть Баюна встала дыбом. И Мара, идущая вперед, за клубком, что-то почувствовала и остановилась.

Морана пришла на Буян, верно, по проложенным ею тропам — подобным тем, что Мара открывала в Явь. Но ей здесь будто было… нехорошо. Будто в одном ее присутствии здесь было что-то неправильное. Бледной царица казалась и даже хрупкой. Черты лица стали резче, скулы очертились сильней, под глазами залегли тени. А может, это закат играл с разумом Яснорады.

Баюн встал на задние лапы, вытянувшись во весь свой — далеко уже не маленький — рост. Загородил собой Яснораду. Мара стояла подле нее и во все глаза глядела на мать.

— Вздумали душу у меня отобрать, — прошипела Морана. — Проклятая навья нечисть…

И смотрела зло. Страшно смотрела.

Баюн выпустил когти железные. Издав рык, достойный дикого зверя, бросился на Морану. Но добраться до нее не успел. Пространство вокруг замело, завьюжило. Их ослепило падающим с небес снегом — тающим, как только он касался навьей земли. И вьюга та была странной. Из Яснорады словно жилы тянули, словно пили из нее саму жизнь.

Но не обманы насылала на них Морана. То была сама смерть.

Яснорада потеряла Баюна в этой чуждой, противоестественной вьюге. И сама потерялась. Грудь сдавило, глаза застило темной пеленой. Но Яснорада все же увидела Мару, что встала прямо перед ней. До того изумилась, что смогла удержаться на краю перед бездной, которая стремительно приближалась.

И Морана была изумлена. Настолько, что вьюжить перестала.

Взгляд Яснорады прояснился, и она увидела распростертого на земле Баюна. Бросилась к нему, упала на колени рядом. Прижала пушистое тельце к груди. Сердце Баюна медленно, но все-таки билось. Баюкая кота, шепча мольбы Роду и Матери Сырой Земле, Яснорада вскинула голову. Вперила в Морану взгляд, пылающий яростью, которой прежде не знала.

— Что ты творишь, Мара? — прошипела царица. — Я — твоя создательница. Твоя родная мать.

— А раньше, помниться, моей матерью ты себя не называла, — медленно проронила та. — Изгнала меня из царства родного, отвернулась от меня, как только я стала тебе неугодна, как только тебя подвела. Разве истинные матери так поступают?

— Да что ты знаешь о людях и созданиях?

Морана начала было хохотать — фальшиво и не сводя при том взгляда с царевны. Будто и впрямь боялась собственную дочь.

— Много знаю, — отрезала Мара. — Теперь. Отступись, Морана.

— Зачем ты их защищаешь?

Царевна тряхнула белыми волосами.

— Они — мои друзья.

И снова изумление оставило на лице Мораны отчетливую печать.

— Плохо все ж ты знаешь людей, если думаешь, что я готова отступиться.

Мара склонила голову набок.

— Пусть будет так.

Она раскинула руки. Кожу оплели ленты инея, складываясь в кружево. Силу, что жила внутри, родную душе стихию призывала Мара. У ног царевны завилась поземка…

И больше ничего не случилось.

Откинув голову назад, Морана расхохоталась. И на сей раз — громко, искренне. Но смеялась она недолго. Глаза сощурились, лицо исказила гримаса.

— Что ты с силой сделала, которую я тебе дала? Которую в тебя вложила?

Мара молчала — бледная в свете взошедшей луны, униженная. И пусть не вышло у царевны восстать против своей создательницы, она выиграла у судьбы драгоценные мгновения.

Яснорада бережно опустила Баюна на землю и пальцами в нее же, еще не остывшую, зарылась. Сапожки скинула, оставшись босиком. И снова опустилась на колени.

Она чувствовала, как руки ее превращаются в корни — сильные, крепкие, словно молоденькие березки. Корнями Яснорада обвивала Морану — клетку для нее сплетала. Царица ринулась было в просвет — не по нраву ей пришлась воплощенная в дереве навья сила. Однако на пути ее встал терновник, в которые пальцы Яснорады превратились. Каждый из десяти вытянулся и ощетинился тонкими, острыми шипами.

И снова вокруг закружило, завьюжило. Заполонило все снежной порошей. Вот только сила Мораны была опасна для человеческой сути Яснорады. Навья же стала деревом, которому никакая зима не страшна. Только листья, что проклюнулись сами собой, опали на засыпанную снегом землю. А клетка осталась.

Морана, страшно взвыв, попыталась ее расцарапать. Чары свои, смерть несущие, призвала, чтобы заставить дерево сгнить и усохнуть. Тогда Яснорада пустила свои корни дальше. Через поры земли дотянулась до рек. Соткала на руке — корне — русалочью чешую, и обернула ею прутья клетки. Стала та не железной, но серебряной. До болот дотянулась и тиной и водорослями клетку оплела. Коснулась леса, и прутья травяным ядом умастила.

Никогда прежде Яснорада не чувствовала свою стихию так остро, никогда не ощущала под кожей такую силу… Да и не под кожей вовсе — под корой. Она знала, что может больше. Она может впитать в себя всю навью стихию, сплести в тугой жгут, что хлещет не слабее плети, что рассечет плоть Мораны до самой мертвой кости.

Но как бы ни была коварна царица, пускай стояла у них на пути, причинять ей боль Яснорада не желала. Не для того она была рождена.

А потому вырвавшаяся наружу и обретшая форму стихия была призвана лишь удержать Морану на расстоянии. Выпить из нее силы. И заставить уйти.

Так оно и случилось.

Яснорада не знала, сколько минуло времени. Как долго она жила расщепленной на части навьей сутью — тиной и водорослями, рыбьей чешуей и, конечно, деревом. Глаза ее не видели — у нее и вовсе не было глаз. Не было и ушей, а с ними — слуха. Но слова Баюна Яснорада почувствовала сердцем. И в тот же миг открыла проклюнувшиеся в древесной плоти глаза.

— Яснорадушка, — всхлипнул Баюн.

Не плакал, конечно — коты не плачут. Но ему словно недоставало воздуха. Он кружил вокруг, а стоило поднять голову и слабо улыбнуться, прильнул к Яснораде. Его мурчание раздавалось на всю округу, словно маленький гром.

— М-морана? — выдавила Яснорада, оглядывая себя.

Руки как руки, ноги как ноги. Ни корней, ни чешуи, ни тины.

— В Кащеево царство вернулась, — глухо сказала Мара. — Но случившееся она забудет нескоро.

— Еще бы, — расфыркался Баюн, с восторгом глядя на Яснораду. — Я как очнулся, как тебя увидел, не поверил своим глазам! Самой влыдычице царства мертвого ты противостояла!

— Жаль только, я ничем помочь не смогла, — прошелестела Мара.

Яснорада поднялась, о плечо кота опираясь.

— Но ты хотела. И я это ценю.

Мара покачала головой.

— Сила во мне… Она словно иссякла.

— Проснувшаяся в тебе человечность, верно, ее вытеснила, — задумчиво сказал Баюн. — Значит, изменилась твоя собственная суть.

— Значит, я теперь не знаю, кто я, — прошептала Мара.

Яснорада шагнула к ней на нетвердых ногах, мягко взяла за плечи.

— Перемены пугают, я знаю. Неизвестность — тоже. Но все эти перемены в тебе — от тебя. Морана вложила в твою душу, твою суть выученную безупречность, но чувствовать, дружить и сострадать научилась ты сама. Ты сама изменила свою природу. И всегда была вольна выбирать свой собственный путь. Подумай только… Ты больше не привязана ни к царству мертвому, ни к Моране, ни к зиме. Перед тобой теперь столько дорог — выбирай любую!

Мара помедлила. Вдумчиво кивнула.

— Хорошо. Но сначала… Эту с вами до конца пройду.

Ведомые волшебным клубком из сундука Ягой и голосами навьих духов, ожившая зима, говорящий кот и невоплощенная стихия добрались до сердца острова Буяна. Там, со всех сторон окруженный ручьями, словно сам по себе маленький остров, стоял Алатырь, бел-горюч камень, отец всех камней. Стремящийся ввысь исполинский алтарь с выточенными на нем узорами и символами. Яснорада смотрела на них, будто завороженая, но прочесть, разгадать письмена не могла, как ни старалась.

За Алатырем, шептали навьи духи, находились врата в Ирий — невиданной красоты райский сад. Яснорада и впрямь видела в отдалении золотые кованые ворота, изящные, будто кружево из металла. И чувствовала, знала, что они не откроются для нее, для них. Не сейчас. По-видимому, знала это и девушка, что застыла перед вратами райского сада. Впрочем, находиться долго без движения она не могла. Русоволосая, миловидная, прохаживалась туда-сюда легким пружинистым шагом. На них едва взглянула и тут же потеряла интерес.

Яснорада поклонилась Алатырю: не просто камню — центру мироздания. У его подножья тек живой источник. Благоговея, она опустилась на колени, набрала в заготовленный кувшин прохладной, чистой живой воды.

Стоило выпрямиться, как таинственные знаки на Алатыре загорелись. Они манили ее, звали к ним прикоснуться.

— Веснушка?

Она вздрогнула, заслышав голос Богдана, и будто бы очнулась. Пока она набирала воду, Мара открыла тропу в Явь. Сама она стояла в отдалении, казалось, ко всему безучастная. Но мнимым равнодушием на лице царевны Яснорада больше не обманывалась. Не равнодушие это — сдержанность, лишь одна из сторон Мары, самая… поверхностная.

Гость из другого мира, Богдан очарованно смотрел на живую воду, как она мгновения назад — на загадочные знаки Алатыря.

— Это… она? Она исцелит Матвея? То есть… вернет его к жизни?

— Должна. Осталось только его найти.

Кащеев град не мал, но Ягая обязательно поможет.

— Говорят, Алатырь желания исполняет самые сокровенные, — мурлыкнул Баюн.

Яснорада просияла.

— Это значит, я могу попросить его вернуть Матвея! И тревожиться не станем, поможет ли ему живая вода!

— А Алатырь может исполнять желания людей из Яви? — дрогнувшим вдруг голосом спросил Богдан.

Баюн, вздохнув, покачал головой.

— Не принадлежишь ты Нави.

— Странно… — медленно произнес Богдан. — Потому что мое желание Алатырь исполнил. Одно из них, но…

Изумленная, Яснорада проследила за его взглядом.

Уже виденную ею русоволосую незнакомку обнимал… Матвей. Золотые ворота за его спиной медленно закрывались.

«Быть не может, — мелькнуло в голове. — Сам нашелся!»

Подозрительно сощурившись, Яснорада взглянула на Алатырь.

— На перекрестке стоит он, — негромко и певуче сказал Баюн, — где сходятся все пути, все судьбы.

— Вот и наши сошлись…

Они не без робости подошли к целующейся паре. Богдан шел за Марой, как ее тень, привязанная на короткий миг к Нави.

— Матвей? — позвал он.

Голос снова дрогнул.

Рыжеволосый расплел объятья, взглянул удивленно. Улыбка не сходила с его лица.

— Ошиблись вы, — бросил он беззаботно.

— Финист он, — рассмеявшись, вторила девушка.

Яснорада сжала руки в кулаки в немой безотчетной ярости. Забрала Морана его имя, воспоминания забрала.

Злость растаяла, когда за ухом Финиста она увидела соколиное перышко.

— Он птицей наполовину стал, — сказал Баюн, заставив оторопеть и ее, и Богдана.

— Соколом, — гордо подтвердил Матвей.

Яснорада рассмеялась, покачав головой. Пригодилась ему, значит, ее сила.

Матвей звонко поцеловал русоволосую девушку в щеку и они, обнявшись, пошли прочь. От золотых ворот, от райского сада, от отца всех камней Алатыря.

И от бледного, взволнованного Богдана.

— Марьюшка… — донеслось до них задумчивое. — Ты не думала… Не хочешь остаться на острове Буяне? Тут столько прекрасных мест и столько чудных птиц…

Яснорада не услышала ответа — лишь увидела, как Марьюшка теснее прижалась к плечу своего ненаглядного. Она растерянно взглянула на Богдана. Разве не для спасения Матвея они проделали весь этот путь?

— Он счастлив, — с какой-то странной болью сказал Богдан. — Счастливее, чем когда-либо в Яви. Матвей получил то, чего всегда хотел. Свободу. А вдобавок, выходит, и его сокровенное желание исполнилось. И без Алатыря. Не зря он так восхищался птицами…

Богдан вдруг улыбнулся, просветлев.

— И мое желание исполнилось. — Он похлопал ладонью по груди. — Здесь… полегчало. Отпустило.

— А ты, Яснорадушка, — тихо спросил Баюн. — Какого твое сокровенное желание?

Яснорада поставила на землю кувшин с живой водой. Посмеет ли она?..

— Давай, Веснушка, — подбодрил Богдан.

Баюн кивнул. Мара, глянув на него, пожала плечами и кивнула тоже.

Руки Яснорады дрожали, когда она касалась Алатыря. Узоры на нем — те, что Баюн назвал скрижалями — переменились. В рунах, в символах, в сплетении линий Яснорада вдруг отчетливо разглядела собственное имя. Скорее, проявление шестого чувства… и незримое ощущение, что рождало слияние знаков солнца, воды и земли.

— Можешь прочесть? — взволнованно спросила Баюна Яснорада.

Кот покачался на пятках, сплетя лапы за спиной. Ждал ответа от навьих духов, слушал — подрагивали и шевелились уши.

— Просто положи ладони на алтарь.

Яснорада послушалась, и в голове ее возник глухой и гулкий голос, наполненный мощью земли, словно соками из жил самого мира. Она не задавала вопросов — хотела послушать, что скажет сам Алатырь.

— Не вижу я, навья дочь, в твоем сердце ни злобы, ни зависти. Ты ищешь свет там, где его и в помине нет.

О ком он говорил? О Драгославе, которой Яснорада пыталась помочь? О навьей нечисти? Точно не о Маре. В ней есть свет.

— Ты матери своей достойная дочь и достойное дитя самой Нави. Но обряд посвящения ты так и не прошла, стихию, которую назовешь своей, так и не выбрала. Отчего? Что тебя так тревожит?

Оказалось, правду от духа камня не скрыть.

— Сущность навьих детей меня тревожит, — со вздохом сказала Яснорада. — Буду ли я мавкой или русалкой, лесавкой, полуденницей или морской девой… Что, если я себя потеряю? Потеряю и дружелюбие к людям, и сострадание, что книгами прививала мне Ягая. Потеряю человеческую сущность, хоть наносная она и ее во мне мало. Начну забирать людей с Нави, утаскивать их на дно, укрытое мягкими водорослями, кружить головы работникам полей, насылать морок на путников, чтобы они в лесу заплутали или прошли за болотными огнями вглубь трясины?

— Не все навьи дети коварны.

— Не все, — улыбнулась она, вспоминая Ладку, Настасью и… Баюна.

— Не пожелаешь — никогда не станешь вредить людям.

Яснорада молчала, пока менялись скрижали. Выказывать свои сомнения отцу всех камней она не решилась, но Алатырь, как оказалось, не договорил.

— Хочешь оберегать людей, стать их защитницей?

Яснорада ответила без запинки:

— Хочу.

— Благословить тебя могу, чтобы стала ты берегиней — истинной дочерью Матери Сырой Земли, сосудом для любой и каждой стихии. Всюду — в воде, в воздухе и земле будешь защищать от бед и зла тех, кого сочтешь достойным.

На сей раз Яснораде понадобилось куда больше времени, но голос ее, когда она отвечала, был тверд.

— Я согласна.

— На что? — переполошился Баюн.

Ее пересказ вызвал в нем целый калейдоскоп эмоций — от восторга до сожаления. Ведь становилось ясно: им больше не по пути.

— И что это значит? — растерялся Богдан.

— Что я смогу жить в любой стихии, — тихо отозвалась Яснорада. — И, воплотившись в ней, людям смогу помогать. Я стану навьим духом и сущность человеческую потеряю…

— Значит, я больше никогда тебя не увижу?

Так глупо и неправильно, но Яснораде было приятна его грусть… Ничего она не могла с собой поделать.

— Мы встретимся еще, и не раз, — сказала она, возвращая ему недавнюю улыбку. — Ты можешь видеть Навь, а я смогу, пожелав, принять любое воплощение. Девушка с зелеными волосами, что улыбается тебе с лесной тропки и сыпет в руки полные горсти ягод, девушка с волосами как колосья пшеницы, что танцует в чистом поле — это все я. Каждый раз, когда ты переплываешь реку, я буду рядом — там, в воде. Будешь по горам бродить — почувствуешь, как в разреженном воздухе душа моя пляшет, она же — кружится в дожде или снегопаде. От любой беды, от любой угрозы, что природа дикая, необузданная в себе таит, я тебя укрою. Где бы ни был ты, я буду тебя защищать.

Серые глаза потемнели.

— Я буду искать тебя в ветре, в дожде и снегопаде, — серьезно пообещал он.

Баюн вздохнул. Сказал печально:

— Выходит, Яснорадушка, у тебя теперь своя дорога.

— А какая твоя? — мягко спросила она.

— Сказителем буду. Столько историй услышал за свой век, что на все девять жизней хватит.

— Если понадоблюсь, просто кинь клич, — ласково сказала Яснорада и погладила кота по шелковой шерстке.

— Если понадоблюсь, ты найдешь меня, берегиня, лишь коснувшись земли, — мурлыкнул Баюн.

Яснорада обратила свой взор на Мару. Та дернула уголками губ, будто пытаясь улыбнуться.

— В Явь уйду, по проложенным Мораной тропам. Там и останусь.

— В Яви? — изумленно воскликнула Яснорада.

Царевна пожала плечами.

— Ты сказала, за людьми наблюдать надо, чтобы всем премудростям людским научиться. Вот я и буду наблюдать. Буду учиться… быть человеком.

Их пути, сойдясь у Алатыря, здесь же и расходились. Яснорада верила, что не навсегда. Если они будут друг другу нужны, если кому-то из них однажды потребуется помощь, они снова соберутся вместе. Как в старые добрые времена.

Баюн убежал вслед за Финистом и Марьей — послушать их историю из первых уст.

— До встречи, Веснушка, — тепло улыбнулся Богдан.

— До встречи, — веря в это всей своей навьей душой, прошептала Яснорада.

Мара шагнула к нему и, не прощаясь, закрыла за своей спиной тропу в Явь. Совсем скоро Яснорада научится плести собственные…

Оставшись одна, она вновь коснулась Алатыря. А после сбросила одежду, что змея — выползок. Подставила кожу солнечным лучам, и в них — теплых, ласковых — растворилась.

Дочь Матери Сырой Земли, Яснорада вернулась домой, к природе. Стала тем, кем всегда была, хоть о том и не подозревала — духом, душой навьей, хранительницей…

Берегиней.

***

Однажды коту с железными когтями напели, что в Тридевятое — Навье, стало быть — царство пришел молодой гусляр. Искал он девушку-весну, что навьим духом обратилась. И пусть сердце его принадлежало Яви, он бережно сохранил воспоминания о ней.

Он вплел их в свою музыку.

Магия гусляра, как говорят, была диковинной, чуждой даже для самой Нави. Стоило ему коснуться струн, и в напоенном чарующими звуками воздухе появлялась зримый образ девушки с зелеными глазами и рассыпавшимися по лицу веснушками.

Она была рядом с ним, лишь пока он играл. А после уходила.

Но те мгновения были на вес золота. И даже еще дороже.