Барин из провинции

Глава 17

Нет, товарища моего, к счастью, не прикончили. Однако поволновался я не зря — покушение было, и вполне настоящее. Его действительно пытались зарезать, и лишь умыкнутая, как я подозреваю, у мадам Хитро табакерка, спасла уже начавшее принимать солидные размеры брюхо моего конюха.

— И ведь деваться некуда было. Полицай этот поганый, когда я вздумал возражать, такого тумака отвесил, что аж звездочки в глазах словил! Пришлось ехать, ловить злодея.

— Ну и сидел бы себе на козлах, чесал бороду. Зачем на нож-то кидаться? Ты ж обычно трусишь, а тут вдруг геройствовать вздумал.

— Я⁈ На нож⁈ Я трусишь⁈

Тимоха завис, вероятно, раздумывая, как бы возразить. По лицу его было видно, что конюх колеблется меж трёх версий:

а) он вовсе не кидался, а, наоборот, ховался от ножа;

б) он вовсе не трус, а стратег;

в) он помогал органам охраны порядка.

— Я не струсил, — промямлил он наконец. — Просто проявил осторожность и решил отойти к забору. Кто же знал, что там дыра, и бандит этот побежит в мою сторону!

— Так отошёл бы от дыры!

— Да не видел я её! Там доски отодвигались, а так забор целым выглядел. Космач этот — разбойник, которого ловили, знал об этом, поэтому в переулок и сиганул.

— И что — поймали вражину?

— Куда там! Он и меня пырнул, и полицая того, что при исполнении был. Пришлось сначала служивого в губернский лазарет везти.

— Во-о-о! Теперь этот матёрый разбойник на тебя ещё и злобу затаит! — с удовольствием пугаю я собрата по попаданству. — Поймает где при случае и дорежет!

— Одежду, вишь, испортил, — ворчит конюх, крутя в руках табакерку, — хорошо хоть до живота нож не достал. Табакерка спасла…

А вещица, гляжу, добротная. И даже вроде как серебряная!

— Сп…ил? — стало интересно мне.

— Да ты что, барин! — обиделся Тимоха. — Это ж подарок от Макара. Он, значит, отдарился так за цыгана. Помнишь? Без меня бы ведь тогда от него не отбился.

— Ой, не ври, Тимоха. Барину врёшь, — смотрю на своего крепостного с подозрением.

— А за что, думаешь, награда? — насупился конюх.

— Так, мыслишки похабные в голову лезут… Может, не от садовника вовсе, а от какой-нибудь служанки подарочек? В благодарность за ночное бодрствование…

— Не-е… Это, чтоб ты знал, сама графиня Макару дала! — с достоинством сообщил Тимоха.

— Да ну⁈ — изобразил я искреннее изумление.

— Табакерку дала, а он не курит. Вот мне и отдал, — буркнул геройски пострадавший, проигнорировав мой весьма прозрачный намёк.

— Ладно уж, — махнул я рукой. — Чё теперь… Поехали, пока Космач не вернулся с подкреплением.

Тимоха молча взобрался на козлы, а я устроился в салоне. В карете свежо — к вечеру похолодало, и температура, пожалуй, градусов до десяти опустилась. Вообще-то, в моём транспортном средстве и печурка имеется — медная, пузатая, с дверцей. Но топить её смысла нет: ехать недалече, а запах угля только одежду пропитает.

Заходим в гостиницу и прямо у дверей сталкиваемся с выходящим из гостевого дома Владимиром. Причём он не просто выходит, а с вещами — узел под мышкой, в руке — плетёная корзина. И лицо при этом бодрое, как у человека, который решил начать новую жизнь. Думаю, на улице его уже ждёт пролетка. Ну или телега, если не хватило на пролетку.

— Хорошо, что ты вернулся, Алексей, — обрадовался мне Владимир. — Я попрощаться хотел! Нашёл хорошее место — привратником в ресторане. И это… ты мне пять рублей ещё должен. Серебром.

Володя у меня, конечно, на жаловании, но, чёрт побери, как жаль, что он уходит! Как бы то ни было, с ним в нашем домике — пусть и стоящем в самом сердце Москвы — было бы куда спокойнее. Человек он с боевым опытом и кулак у него увесистый. Действует быстро, без лишних слов и церемоний — как бы сказали в будущем, не менжуется.

Но удерживать не стану — дело житейское. Как говорится: «рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше». Имеет право. Тем паче, что я ему обязан не только здоровьем, но, быть может, и жизнью. Стоит только припомнить ту историю с медведем. Или с беглым каторжником…

— И много платить обещают? — интересуюсь я.

— А там, Лексеич, и вовсе жалованья нет, — отвечает Владимир. — Должность — швейцарская, а потому платят мне не по расписанию, а по совести посетителей: кто сколько подаст — тем и жив буду.

Правда, с того дохода придётся треть распорядителю отчислять — таков порядок. Но человек, что позвал, надёжный — вместе служили. Я думал, он вовсе сгинул — ранили его дюже. Ан нет, оклемался, и ныне при деле…

Владимир замялся на мгновение и, почесав затылок, спросил:

— Ты не в обиде, случаем?

— Да ты что! — хлопаю его по плечу. — О чём речь⁈

И даже не задал тот глупый вопрос, который вертелся у меня в голове: «А как же Матрёна?»

Хотя… Тут подобных Матрён много. Но такая, как моя, — одна. И готовит, и чистоту блюдёт, и характер не гадючий. И ещё, что немаловажно, — честная. Хотя, признаться, в этом столетии даже уж и не знаю, считать ли это достоинством.

Так что, может, и не такой уж верный выбор сделал мой бывший учитель фехтования. Кстати, толком ничему я у него так и не научился. Хорошо хоть тело чего-то помнит — мышечная память работает. А то вообще стыдно было бы.

Ладно, будем жить втроём: я, Тимоха и Ольга. А нет… Не будем. Ольга тоже уезжает — только утром. Спрос на гувернантку с опытом, как оказалось, велик: за полдня она нашла себе место… у купца Тиняйникова. Вот так совпадение!

Это тот самый купец, про которого говорили, что он то ли пострадал «за полицию», то ли получил от неё благодарность. Или извинения… Впрочем, неважно. Купец он третьей гильдии, но с явной претензией на вторую. Его лавка — в нашем районе, дом — там же. В семье две девочки — пяти и семи лет, поэтому работы для гувернантки много.

А главное — никаких приставаний. Капитал купцу от тестя достался, поэтому в доме заправляет всем жена. Девочек учить ещё лет пятнадцать, а значит, Ольга там всерьёз и надолго. И я, признаться, за неё теперь совершенно спокоен.

Выходит, куковать нам теперь с арой вдвоём в доме? Может, и вправду стоило сдать это жильё нынешним постояльцам, а самим переселиться куда попроще? Деньги, между прочим, тают на глазах. И это — не фигура речи. Если так пойдёт и дальше — перспектива остаться без гроша в кармане весьма реальная.

А тут ещё напавшая меня жаба шепчет: «дай ему ровно пять, как и просил». Но не послушался — задушил её в себе и отсчитал Володе пятьдесят рублей. Вместо пяти. Хотя надо признать — те пять он просил серебром, а я дал ассигнациями, так что премия вышла… скромная. Символическая, скажем так. Но ничего. Адрес он знает, и я ему прямо сказал: если что случится, пускай без церемоний обращается. Надёжные люди — не всякий день встречаются.

То же самое предложил и Ольге.

— Да я и без того в долгу перед тобой, — сказала она. — Только вот что… ежели граф, али тот его прихвостень станут настаивать, чтоб ты указал, где я обитаю… то уж не молчи. Купец — не граф, конечно, но своих в обиду не даст!

— Видел я сегодня и графа, и слугу его, — ответил я. — Франт этот ни словом не обмолвился хозяину обо мне, так что и спроса с меня быть не может, — успокоил я женщину, но порядочность Ольги в очередной раз удивила.

Но в случае с Ольгой давить пришлось не жабу, а щедрость. Признаться, в кармане рука уже нашарила очередной полтинник, но… сдержался, и деньги остались при мне.

Ольга уехала только утром. Я даже распорядился, чтобы Тимоха отвёз даму в карете — всё-таки она близкий мне человек. Кучер, конечно, поворчал, но поехал.

На прощание Ольга вручила мне небольшую книжицу стихов на французском. С потрёпанной обложкой, страницами, местами пожелтевшими… Да и французский я знаю не настолько хорошо, чтобы понять художественную ценность стихов. Но всё равно приятно. И вроде бы — ничего особенного. Но тут, в XIX веке, по-другому и не прощаются.

Я же в ответ сунул ей мешочек с лавандой. Немного поюзанный, признаюсь, — ещё в первый день купил, чтобы бельё в сундуке не пахло затхлостью. Но запах для меня оказался слишком навязчивым.

Едем принимать дом. Поскольку время приближается к полудню, то, чтобы не платить ещё за сутки, выселяемся. Если нужно будет жильё, то уж найдем его. Люди в Москве предприимчивые: торгуют, жарят, парят, шьют, тачают, и если есть возможность заработать копеечку — своего не упустят.

— Ваше благородие, премного благодарен! Надумаете ещё пожить в нумерах — милости просим! — степенный дядька, который сегодня на стойке, благодарит за гривенник серебром чаевых.

Да, я — «благородие», так как нет у меня чинов высоких по табелю о рангах. «Ваше высокоблагородие» — это чин уже 9–8 класса, например, коллежский асессор. А уж «Ваше превосходительство» — это вообще чин четвёртого класса, не меньше. Генерал-майор или действительный статский советник… почти небожитель. Я это всё специально заучил, чтобы не попасть впросак. А память у меня, слава Богу, хорошая.

Ещё на подъезде к дому встречаем телегу, гружённую пожитками. Сверху, восседая с достоинством, как на троне, — Мария Ивановна Толобуева. За кучера — знакомый уже Михаил. Кто он ей — я так и не понял. То ли племянник, то ли просто надёжный человек.

— Ждём вас, — говорит старушка коротко, по-деловому. — Авдотья дом сдаст.

Сказала и тут же полезла за пазуху, доставая что-то, замотанное в тряпицу.

— Там деньги! Одна тысяча пятьсот рубликов. Знаю, что за пять лет больше набежало, но у этой… прости господи… и это забрала с трудом. Как пошла к жидам работать — жадна стала, спасу нет! Правду говорят — подлый то народ.

— О как! Не ожидал… Но передам, конечно, — бормочу я.

Или всё-таки не передам? Ну зачем эти деньги старухе Пелетиной? А мне денюжки — ох, как кстати подвалили!

Но всё мое естество — и Германа Карловича, и Алексея Алексеевича протестует. И если с Германом я, положим, договорюсь… то Лешкино воспитание сильно против. Нельзя позорить дворянскую честь!

— Ты ж, надеюсь, деньги-то не отдашь бабке? Она и так у тебя на всём готовом живёт! — тут же поинтересовался ара и, услышав в ответ моё угрюмое молчание, сплюнув, произнес: — Да, может, и отдавать не придётся. Мало ли… помрёт старуха, пока мы тут.

Вот и он — наш, вернее, мой домик. Ну а что? Факт остаётся фактом: я попал в барина, а Адам — в Тимоху. Никак повлиять на это я не мог, так что и не комплексую. Не я тут сценарист. А что по этому поводу думает «моё имущество»… можно, конечно, спросить. Но ара тоже не дурак, понимает: так сложилось. Зато оба живы!

Улица Никольская, дом номер четырнадцать. Надо бы озаботиться табличкой: здесь у многих они есть. Да ещё какие — с готическим шрифтом, золочёные, местами даже с вензелями, как на старинных фолиантах! Словно весь квартал участвует в негласном конкурсе на самую помпезную нумерацию.

Но соседи у меня — люди скромные. Слева, справа и напротив — участки и дома чуть больше моего. Дворцов нет… если не считать дворец Шереметевых, что в пределах видимости. Теперь он, как мне сказали, принадлежит книгоиздателю Глазунову. Там, между прочим, даже библиотека имеется. Платная она или нет — пока не знаю. Да и неблизкие мы соседи: номер у них десятый, и между нами — дом номер двенадцать, который вроде как тоже принадлежит книготорговцу, но помельче. Похоже, на книгах тут можно состояние сделать, если с умом подойти. Хотя читающего народа немного. Но лавки полны, вывески яркие, значит, спрос есть. Возьму на заметку.

Из ворот соседнего дома на нас с нескрываемым любопытством уставилась какая-то женщина. Судя по виду — прислуга. Потому особой вежливости не проявляю: ни шляпы не снимаю, ни кивка не делаю.

Ворота моего дома заперты, но калитка приоткрыта. Захожу во двор и тут же морщусь — тесновато. Возникает первый бытовой вопрос: куда ставить транспорт? Если загнать карету во двор, передвигаться по нему станет делом акробатическим. Хотя, если спилить вот ту яблоньку у забора… А ещё навес сделать, от дождя, чтобы карета не ржавела…

— Заждались мы вас, барин, — из дома выходит Авдотья с мешком за плечами и, едва поклонившись, намеревается прошмыгнуть мимо меня на улицу.

— Стой! Показывай, что оставили, — пресекаю я попытку бегства.

А вид у тетки не самый цветущий: губа разбита, под глазом фингал свежий, хоть и замазанный! Вряд ли её купец Левин так разукрасил. Скорее всего, маман поколотила, когда деньги добывала. И поделом — не жалко!

— Дерево спилить… и нормально. А коня вон в тот сарай поставим, — показывает Тимоха на два строения на другой стороне участка.

Один из них — это явно баня, а второй — непонятного пока назначения.

— Курей мы там держали, но и коня можно, — пояснила Авдотья и направилась в дом.

Сени встретили нас пустотой — ни лавки, ни гвоздика какого-нибудь, чтобы шляпу повесить. Но я, собственно, и не ждал другого. Сами сени — просторные, кстати. Летом тут и спать можно, но вот зимой даже хранить ничего не выйдет — померзнет. Вдобавок стены хлипкие, а окна — крошечные, свет еле просачивается. Потому и темновато тут.

Зато в самом доме света хватает — окна высокие, не как в сенях. Сразу легче дышится даже. Из сеней — вход на кухню. Захожу… и здесь пусто. Ни тебе кастрюль, ни сковородки, ни даже крючка под половник. Там, где раньше висели полки — только следы от гвоздей. Печь только осталась — её, видимо, унести не смогли. А вот пол вымыт до скрипа, и, кажется, недавно покрашен — чтобы скрыть следы исчезновения кухонного инвентаря, не иначе.

Заглядываю сперва в комнату поменьше. Шкаф — без посуды, но видно, что когда-то был ею забит: на полках разводы кругами. Кровать простая, стол — мощный, кряжистый, дубовый.

Дальше — в свою комнату. Обстановка та же, но посолиднее: кровать шире, стол больше, свежее всё. Но при этом — ни табуретки, ни лавки, ни кружки, ни ложки… Ничего. Как будто кто-то зашёл, сверился со списком и аккуратно унёс всё, что не прибито к полу.

Поднимаюсь наверх по крутой винтовой лестнице. Я, кстати, туда не заглядывал при первом визите.

— Ну… всё в порядке? Я пойду? — слышу нервный голос Авдотьи снизу.