Барин из провинции

Глава 30

Глава 30

Утро началось с визита гостей. Явились Лизавета с маменькой — Аксиньей. Годы у той, вроде бы, ещё не преклонные, а вид уже — увы — не товарный. Приехали они, как и договаривались, наниматься.

Оставив женщин под бдительным надзором Тимохи, я вместе с Евстигнеем отправился в Императорский университет. Там у меня заседание Общества любителей российской словесности, а у него — важное событие: заселение в новое жильё.

Получил он, наконец, жалованье и, не откладывая, снял себе отдельную комнату. Семь рублей — с отоплением, с мебелью, да ещё и в доме кирпичном! Просто чудо. Тут, конечно, не обошлось без знакомства: Пётр Салтыков подсобил, пристроив Стёпу в один из своих домов. Сейчас такие апартаменты вдвое дороже стоят, а если учесть, что дом кирпичный — то и втрое.

Я же ехать, по правде сказать, не хотел. Хандрил. Но, оказалось — зря кочевряжился, потому как получил заказ на стихи!

А дело было так…

Заседание уже близилось к концу, как в нашу аудиторию зашёл представительный мужчина, средних лет, одетый… да лучше чем все мы, даже лучше, графа Апраксин, который опять присутствовал на заседании. Они с незнакомцем, кстати, поручкались вполне по-дружески. Граф же и представил гостя:

— Господа, прошу внимания! Позвольте представить: помещик из Самарской губернии, владелец двух тысяч душ — Черепанов Валерий Алексеевич.

— Знаем, знаем… Наслышаны о вашей щедрости, сударь. В прошлом году восемьсот рублей в наш книжный фонд пожертвовали, — вставил с места Гриша, который сегодня снова за секретаря.

— И в этом году что-нибудь отпущу… — кивнул Черепанов. — Только нынче я к вам не только с дарами. Есть у меня к уважаемому обществу небольшая просьбица…

Голос у Валерия Алексеевича оказался неожиданно звучным и мощным. С таким хорошо бы проповеди за церковной кафедрой читать. А просьба оказалась, скажем так, несколько… нестандартной. Задумал уважаемый помещик жениться. Его избранница — московская вдова из почтенного семейства. И всё бы хорошо, но вот незадача: дама упрямится. Уговаривал он её дважды, по всем правилам — через сватов и знакомых. А она, изволите видеть, не желает. То ли Москву бросать не хочет, то ли вкус к самостоятельности обрела, то ли и вправду чувства не те. Отказывает. И, увы, не тем ласковым «нет», которое на самом деле означает «может быть», а весьма категорично.

— Но чувства мои серьёзны, господа, — продолжал Черепанов, — и потому созрел в голове план. Есть у дамы моего сердца слабость к изящной словесности, особенно к поэзии. Так вот… Нужен мне стих. Не простой, а чтоб в душу запал, чтобы её сердце дрогнуло, и, прочтя, подумала она ещё раз и — согласилась.

Все присутствующие на заседании задумались. Кому‑то, может, деньги и ни к чему, но согласитесь, ведь как лестно: тебя просят о рифмах, да ещё в таком щекотливом деле, как сердечное! Тут уж самолюбие любого поэта будет задето.

— Так вы сами хотите быть автором? — спросил профессор Каченовский.

— Да бог с вами! — гость даже широко перекрестился, отчего желание предложить ему место священнослужителя только усилилось — вполне подходящая фактура. Ишь какая бородень! — Нет. Она же потом будет требовать ещё и ещё. Тут уж врать не стану — как есть скажу.

— Тогда, быть может, подойдёт новое творение господина Алексея? — кивнул в мою сторону профессор.

— Да-да! В самый раз, я полагаю. Весьма подходящие строчки, — живо подхватил и граф Апраксин. — Алексей, друг мой, окажите любезность, зачтите нам ещё раз.

Делать нечего. Внутренне вздохнув (всё же совесть где-то глубоко во мне подавала признаки жизни), начинаю читать вслух — украденное, прости Господи, у Пушкина стихотворение. Проверил заранее — не писал он ещё ничего подобного. Ну а теперь уж и не напишет… ибо некий молодой и, по общему мнению, подающий надежды поэт, уже обнародовал сии строки, причём не где-нибудь, а в почтенном обществе любителей русской словесности. Вот прямо сейчас:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

— А? Каково⁈ — сияет Апраксин, словно сам эти любовные вирши сочинил.

Хороший, видать, человек, хоть и до баб лютый, и крепостных, говорят, тиранит. Но по нынешним временам — не самый худший экземпляр человечества.

— Ежели вы согласны, мы сегодня же напечатаем это стихотворение в свежем номере, с посвящением вашей прелестной даме, — предложил Пётр Иванович Шаликов, главный редактор «Московских ведомостей».

И это стало последней каплей.

— Беру! Деньги отдам завтра же, как зачту их моей Пелагеюшке!

Еду домой довольный. И вовсе не тем, что ловко своровал чужое творение и не новым перспективным знакомством, а куда более важным событием — я поступил в университет!

Я-то предполагал, что надо будет готовиться экзамены сдавать, зубрить, ночей не спать. А оказалось, всё куда проще. Те, у кого в аттестате зрелости после гимназии стояла заветная отметка «годен к университету», принимались без всяких экзаменов! И у меня, оказывается, она имелась.

Итак, я — студент факультета «Нравственности и политики». А если учесть, что с самим деканом факультета, Михаилом Трофимовичем Каченовским, мы «вась-вась», плюс знания из будущего при мне, вперемешку с опытом Алёшки, то от учёбы я подвоха не жду.

Более того, меня пообещали порекомендовать Ивану Ивановичу Давыдову — декану кафедры «Политической экономии и статистики», где я и собираюсь учиться. Помимо того, здесь есть кафедры истории: Российской и всеобщей, а также аж три философских: нравственной (этика и право), классической и просто философии. Вот так вот нынче всё тут устроено.

— Так что, прямо сейчас едешь? Да ну, останься! Вещи отвезёшь — и отметим новоселье как положено! — уговариваю я Стёпу, к которому уже успел привыкнуть.

На лице у того явственно читается: «Опять пить…» — но вслух он не возражает. Соглашается. Правда, только после переезда. Так что, презентую ему с барского плеча Тимоху с каретой, а сам иду общаться с новыми своими жиличками.

— Много для нас простору тут, — сразу критикует дом Аксинья. — А так… приложить бы женскую руку — и порядок будет!

— Гм… Ну пусть, Лизавета, и прикладывает. Посмотрим что у неё получится, — я подчеркнуто игнорирую намеки женщины о том, что хорошо бы и её, старую, взять на оклад.

Вечером дамы откланялись, а мы с Евстигнеем сели отмечать новоселье. Между делом напомнил приятелю и про керосин. Теперь-то у Стёпы будет доступ к университетским лабораториям — можно пробовать.

А на следующий день слава настигла меня.

— Ты гений! — торжествовал Черепанов. — Она прочла стих, свернула газету в несколько раз… Я уж думал, по лицу меня этой газетой хлестнёт! А она — нет: убрала листок в лиф платья и вдруг залилась слезами. Потом сказала: «Я буду вам женой!»

Сидим, пьём чай, ибо хватит бухать! В том самом ресторане где повар — француз. В «Яре», короче. Полное название поначалу гласило: «Ресторация с обеденным и ужинным столом Транкиль Ярд», однако москвичи быстро сократили имя до «Яр» и уже по другому не зовут. Меня, кстати, тут запомнили: распорядитель поклонился и приветствовал на этот раз по имени-отчеству. Может, слишком много ему в прошлый раз на чай дал?

Валерий Алексеевич расспрашивает о моём костромском имении, зовёт к себе в гости. Хочешь не хочешь, а пришлось ответить тем же — пригласить и его в свою деревеньку. Потом Черепанов заявил, что я просто обязан быть на его свадьбе, как почетный гость. Возражений, что я в это время буду учиться, он решительно не принял. А свадьбу, оказывается, решили закатить в Москве сразу после коронации. Разумеется, соглашаюсь. А как иначе?

— Вот, за труды! — подвигает ко мне деньги счастливый молодожен. — И не вздумай отказаться!

Передо мной пухлая стопка серо-голубых ассигнаций, да сверху ещё довесок — золотой перстень с красным камнем. Рубин, не иначе. С удивлением гляжу на это богатство: тут рублей пятьсот, не меньше! За стишок⁈

— Рад за вас. А ежели барышня передумает?

— То уж моя забота, чтоб ей настроение до свадьбы не испортить. Но как мужчина мужчине скажу: после стихов у меня была ещё возможность показать себя с лучшей стороны… и я ей воспользовался!

Отдалась она ему, что ли? Благоразумно не переспрашиваю и прощаюсь.

Сегодня у меня трудный день. Степа — выехал, женщины-жилички — заехали и уже наводят порядок, а Тимоха готовит карету и коней к дороге. Маршрут наш проработан, и ожидается чуть короче, чем тот, по которому мы сюда добирались: Москва — Ярославская дорога — Владимирский тракт (частично) — Ростов — Кострома. День сэкономим только на этом, ну и наберём готовой еды на неделю, чтобы не кашеварить в пути. Можно, конечно, и в дорожных трактирах питаться, но своё — надёжнее. Окорок, сыры, колбасы разные, в том числе, и копченая. А она дорогая — по рублю за фунт идёт!

А я опять еду в ресторан — хочу потолковать со своим бывшим наставником по военному делу, Владимиром. Вернее, это не ресторан, а трактир, но на редкость приличный. Называется «Саратов». Много про него хорошего слышал, в том числе в имении у Мишина от других дворян, которые все как один хвалили достоинства этого заведения. Принадлежит трактир купцу Дубровину, и сейчас посидеть там не зазорно даже для высшей знати. Я и сам в университете слышал, что помещики, привозившие отпрысков на учебу в московские учебные заведения, почитали делом чести сводить своё семейство отобедать именно «в Саратове у Дубровина».

Мне же показалось тут простовато… Но вижу, уже готовится к выступлению цыганский хор. А это нынче верный знак качества! Да и публика — сплошь купцы да дворяне. Ни тебе пьяной черни, ни подозрительных рож.

Вот в этом заведение нынче и служит швейцаром Владимир. Нахожу его и излагаю свою просьбу.

— Поживи у меня месячишко. Там две бабы, новые служанки мои, и доверия к ним совсем нет. Одна вообще в «Троицком» работала, гостей развлекала разговорами. Кто знает какие у неё знакомства?

— Верно говоришь, — кивнул Владимир. — За домом пригляд нужен! Да и мне удобнее будет: от твоего дома до «Саратова» всего четверть версты, а от моей комнатушки — все полторы. А ночью, сам знаешь, чем ближе дорога — тем целее здоровье. Так что, поживу у тебя! Я, правда, днём всё больше занят, ибо вечерние часы надо ещё заслужить — там ведь весь доход. Но что мне нравится здесь, так то, что хозяева деньгу не отбирают. Сколько дали — столько и твоё! В Москве такого нигде больше не найти.

— Так это ж здорово! — довольно произнёс я и полез в карман за пистолетом — тем самым, что подарил мне Мишин.

Хотел похвастаться бывшему военному новой игрушкой. Мы с Тимохой уже испытали её: он два раза пальнул, я — один. Осталось семнадцать патронов, а в лавках таких днём с огнём не сыщешь. Не в Штаты же за ними ехать! Правда, я недавно прикупил ещё казачий пистолет — тяжёлый, длинный и какой-то несуразный, несмотря на то, что это новейшая укороченная модель. Стрелять из него пока не решился.

Владимир, покрутив в руках американское произведение оружейного искусства, подбросил его на ладони, взял патрон и хмыкнул.

— Капсюльная система, — хвастаюсь я. — Заряжаешь бумажный патрон, порох не нужен. Капсюль приложил к курку, взвёл — и готово.

— Удобно, спору нет. Но вот убить из такого… — ветеран покачал головой. — Да ни в жисть!

И, помолчав, добавил:

— А за патроны я разузнаю. Не здесь, так в столице. Есть у меня знакомцы…

Довольный еду домой, и меня встречает, как говорится, товар лицом: моя комната и комната Тимохи, где временно будет жить Володя, вылизаны «от и до». Уверен, и на втором этаже всё так же блестит. Но главное — Аксинья, а кухарила именно она, постаралась на славу: на столе — молочный поросёнок с кашей!

Я, конечно, перекусил в трактире (дураком надо быть, чтоб не отведать тамошней стерляжьей ухи, свежайшей, по словам Володи, который в курсе местной кухни), но и от поросёнка отказаться не смог. С собой завтра возьмём в дорогу что останется. Хотя поросенок небольшой, кило на семь всего вытянул.

Замучаешся эти фунты в уме переводить в килограммы.

— Семнадцать фунтов с половиной, — услужливо подсказал мой второй повар — Тимоха.

— Ниче так, чистоплотная тетка. Я следил, когда она готовила. Ешь, не бойся, — доложил он мне, пока Лизавета сервировала стол у меня в большой комнате.

— Вам бы разделить комнату: занавеску повесить или ширмочку поставить, чтобы кровать не бросалась в глаза. Так теперь принято в приличных домах, — заметила она между делом.

Хвастаюсь Тимохе полученным гонораром и перстнем.

— Рубликов двадцать, а то и сорок стоит такой. Видел в продаже. Камушек, правда, небольшой, и не рубин, похоже, а шпинель, — выдал Тимоха.

— Чего? — переспрашиваю я, ибо впервые слово такое слышу.

— Забей! Камень тоже добрый, красивый.

— Нет уж, поясни! — требую я.

— Ну, если по-простому: рубин — это корунд. Красные — рубины, все остальные — сапфиры. А шпинель иной раз с ним путают. Вон, в коронах Российской и Британской империй шпинели за рубины выдавались. Историческая оказия! Я в журнале статью читал, — важно разъяснил знаток.

Вечером пришёл Володя. Он решил переночевать у нас прямо сегодня, — завтра ведь с рассветом мы покидаем Москву. Женский пол о новом жильце я известил, а Тимоха и так знал. Если честно, это его светлая идея была позвать проверенного человека.

Дамы — и Аксинья, и Лизавета — сразу отметили стать бывшего военного. А вот увечье, отсутствие пары пальцев на руке, лишь подстегнуло женское любопытство: посыпались расспросы про службу. Владимир расцвёл, расправил плечи и стал травить байки — одна хлеще другой. Насилу уложили спать! Тем более, что он по своему обычаю после работы уже успел пропустить чарочку, а мы, по доброте душевной, добавили ещё.

Сам я не пил, но в дорогу взял десяток бутылок пива.

По утру моросит дождик, но мне-то что — я еду в карете, это мой кучер мокнет. Впрочем, он привычный.

— Лёх, дай пивка, а? — сунулся ко мне в окошко Тимохина лохматая голова, когда мы уже выехали из города.

Мне не жалко, заодно и себе открыл. Одну, потом вторую. Аре больше не дам — он «за рулём». Ха-ха! А мне можно. Правда отлить бы надо. От Москвы мы уже далече отъехали, и пиво просится наружу.

— Тормозни там у леска, — командую я.

Вокруг идиллия: солнышко выглянуло после дождика, птицы поют, ветерок колышет ветви деревьев. Я с наслаждением размахиваюсь пустой бутылкой и швыряю её в кусты. Конечно, можно было и сдать ценную стеклянную тару, но возиться лениво. Старьевщики, слышал, берут.

Раздался глухой стук удара, сочный русский мат, и из кустов вылезла туша… Нет, не медведя, но габаритами очень близкого к хозяину леса бородатого мужика с сабелькой в руках.

— Сучок ты криворукий, щас я тебе руки-то укорочу, — кровожадно обещает он, двигаясь ко мне через заросли, словно ледокол сквозь льдины.

— Паф! — глухо щёлкнул мой дерринджер, и мужик, сделав ещё шаг, с саблей на взмахе, пошатнулся и рухнул на землю.

И как я патрон вставил в ствол, что сам не заметил? С испугу, не иначе! Что попал — неудивительно, близко же! Но куда? Наклоняюсь к бородачу и замечаю кровь на черепушке около виска.

— Лёха, что там? — с дороги ко мне бежит Тимоха, в руках у которого казачий пистолет.

Я так удивился, что мой трусоватый обычно товарищ бросился на помощь, а не как обычно… что не заметил, что мужик-то очнулся. И вот уже в меня тычут ножиком. Сабля выпала из рук разбойника, но видно и нож имелся. Бедро пронзает острая боль.

— Бабах! — стреляет пистоль Тимохи, и бородач снова падает. На этот раз окончательно.

— Убил?.. Кто это?.. — ара белеет и, резко отшатнувшись от увиденного, тяжело оседает задницей на землю. — А может, живой?.. Лёёёёш?..

— Не… готов, — хриплю я. — Да не парься! Уедем и делов-то! Ты чё…

От вида содеянного, Тимоху выворачивает.

— Меня посадят? На каторгу?.. — стонет он, подвывая уже как дитя.

— Да бросим в кусты! Звери сожрут. Нет тела — нет дела, сам знаешь. Сейчас даже протоколы не составляют!

— Пулю бы вытащить… — нерешительно предлагает Тимоха.

— Ты совсем уже? На кой? — злюсь я. — Тут экспертиз нету никаких! Валим, короче по-быстрому. Я даже знать не хочу, кто это был и зачем он в лесу прятался!

И тут…

Из гущи молодой поросли берёз вдруг раздался слабый, женский голос:

— Помогите… люди добрые…