Барин из провинции

Глава 27

Глава 27

Девушка замялась, потупилась, будто решала — сказать или промолчать. Но всё же заговорила, спокойно, но с накопленной горечью:

— Привыкли мы жить хорошо… А когда папенька помер, не смогли сразу иначе. Доходов не стало, а расходы остались. Сначала думали — отдадим понемножку, а как начали проценты считать, так совсем невмоготу стало. Ростовщик тот, знаете ли, человек добрый… пока платишь.

— Не хотелось на шею никому садиться, — продолжила она тихо. — Вот и пошла по подработкам. У трактирщика тут знакомая была, так и пристроилась. Но на совсем неприличные предложения я, конечно, не соглашалась.

При последних её словах поручик еле слышно хмыкнул, ведь и нынешний труд Лизаветы не больно-то приличен. А ну удумают чего пьяные дворяне с ней что сделать? Станут руки распускать, за косу хватать… Что она, бедная, противопоставит? Трактирщик точно не станет за девушку заступаться и ссориться с клиентами, а то ещё и штраф какой добавит.

Да и опыт пожившего, битого жизнью человека подсказывал мне — Лизавета чего‑то недоговаривает. Ну не бывает так, чтобы за какие‑то пару месяцев и запасы кончились, и долги выросли — да ещё, судя по её словам, нешуточные. Значит, была какая-то история, о которой она предпочла умолчать.

Впрочем, мы девушку не обидели. Напротив — я сверху ещё пятёрку ей накинул. Ассигнациями, конечно, ибо и так больше всех за вечер заплатил: Мишка внёс где‑то треть, а остальное — моё.

На белый свет мы выбрались уже, когда на улицах начали зажигать первые фонари. Так как Тимоху я предусмотрительно отослал в усадьбу караулить Сёму с Марфой, то, поймав извозчика, еду домой в одиночестве. Громыхая по мостовой, карета качала меня в такт моим вечерним думам.

Опять завтра это собрание клуба любителей словесности… Стихи кое-какие у меня в запасе есть — пара свежих строф про осенние листья и бренность бытия. Но если честно, душа к ним не лежит. И вообще — не вижу особого профита во всей этой поэтической возне. Ну да, знакомства нужные, приличное общество, возможность вхождения в круги. С кем-то выпить, с кем-то за руку поздороваться.

Вот с гусарами, кстати, хорошо вышло — весело, шумно, душевно. Только вот беда: ни один гусарский полк в Москве не квартируется. После коронации разъедутся кто куда.

— Барин, ты, что ли? — раздался знакомый голос Тимохи из-за калитки.

— Ага, я, — устало буркнул я. — Открывай, ноги гудят, будто я не в трактире сидел, а на ярмарке плясал.

— Евстигней Батюшкович с Марфой наверху. Я им не мешаю. Шумят иногда… Ну, ты понимаешь. Ужин тебе не готовил — ты ж с кабака.

— Погоди, — тормознулся я на пороге. — Чего это от тебя табаком разит? Не куришь ведь.

— Так это от Марфы, — честно признался ара. — Она курит, как паровоз. Вот кафтан и пропитался.

— Постой… Ты её, случаем, не того?..

— Ну а чё? — не стал юлить мой безбашенный слуга. — Уплачено ведь до утра. А женщина она нормальная, с фантазией и на ласки отзывчивая. А задница какая крепкая!

— Подхватишь чего-нибудь, — бурчу я недовольно.

— Это… прости, я у тебя последний футляр взял, — смутился Тимоха, почесав затылок. — Надо бы прикупить ещё.

— Ах ты зараза! — фыркнул я. — А я, между прочим, тоже думал молодку навестить.

— Так это можно ж и без… — оживился ара, но я тут же его оборвал:

— Да шучу я, не оголодал пока до такой степени. Показывай лучше, что привёз — специи-хренеции… Деньги на что потратил? Сколько осталось?

— Нет денег, — развёл руками Тимоха. — Всё подчистую потратил. Зато смотри, что взял!

Он метнулся к себе и уже через минуту вернулся с корзинкой, в которой лежали разные свёртки.

— Шафран! Завтра сварганю харчо — пальчики откусишь, барин! Кардамон — в чай его, в кофе тоже пойдет. Гвоздика — обязательно! Убивает всякую нечисть! Сушёные фрукты — на компот. Тмин — в капусту, да и просто на здоровье. Халва кунжутная, грильяж, алыча с грецким орехом… — уже почти пел, а не говорил воодушевленный ара.

Глаза у него блестели, на лице — выражение, сродни религиозному экстазу. «Ой, не конюх он… — подумал я. — Повар как есть».

Из корзинки он выудил ещё и пакетики с травами, с такими названиями, что язык сломаешь.

— Череш, алаязы, хош-гермек, — тараторил он. — Это от живота, это для ума, это для бодрости…

А наутро все мои планы дружно полетели коту под хвост. Меня посетило похмелье! В том, своём старом, теле я, может, и не болел бы особо — организм был закалён банкетными переговорами и тостами за партнёрство. А вот Алексей Алексеевич — ишь, какой неженка!

Поездка в МГУ, разумеется, отменилась. Нечего уважаемый люд пугать своей опухшей физиономией. Хотя, уверен, эти ученые мужи сами бухают — дай боже.

Марфа слиняла с утра, попытавшись выцыганить у меня хоть пятак сверху.

— Ага, щас! В пятак — могу, пятак — нет, — мрачно процедил я, разглядывая помятую проститутку с перекошенной после вчерашних возлияний физиономией.

Вместе со мной её разглядывал и Тимоха, на лице которого впервые за долгое время отразилось нечто похожее на отвращение и запоздалое раскаяние. Видно, самому стыдно стало за общение с этой «жрицей любви».

Страдал, кстати, не я один. Стёпа — тот вообще уже несколько дней подряд бухает со своими друзьями-гусарами, так что у него, считай, полноценная «малая болезнь души». По купеческому уставу за такое даже отпуск полагается. Жаль, не купец он.

Так что, вместо запланированного харчо — сегодня у нас только огуречный рассол да куриный бульончик.

Весь день посвятил припоминанию песен да стихов. Отрывков набралось прилично — даже сам удивился, сколько хлама в голове уместилось. Вспомнил, к примеру, отличное пушкинское:

Я вас любил, любовь ещё, быть может…

Маленькое, да складное. И понятное местной публике. Только вот беда — уверенности, что русский гений его ещё не написал, у меня нет. Пёс его знает, когда он его в этой реальности родит. Я даже слугу своего отправил пройтись по книжным лавкам и купить несколько томиков со стихами великого поэта. Пролистал — нет там стиха. А ну как просто не попал в эти сборники?

А стих отличный. И как его теперь выставлять на заседании клуба? А ну как потом выяснится, что он уже напечатан в каком-нибудь там альманахе «Муза и медуза»? Или наоборот — Пушкина позже обвинят в плагиате! Представляю, что скажут критики: — «Александр Сергеевич, а вы зачем у Алексея Алексеевича стишок позаимствовали⁈» Хе-хе!

Проще и безопаснее брать что-нибудь поновее. Вот, скажем, Блок… или Маяковский. Те вообще ещё даже не родились. Удобненько!

А может, начать печататься под каким-нибудь скромным псевдонимом? Ну, скажем… Алексей Безвременский. Или лучше даже — Алексей А. А., чтоб потом филологи голову ломали, кто это был.

Под вечер, когда я наконец немного ожил, пришла спасённая Авдотья и принесла тот самый обещанный рупь.

— Барин, не серчай, — сказала она, уже собираясь уходить. — Забыла предупредить, как съезжала: погреб-то топит. Мы и не знали уж, что делать…

— Ну, то не ваша вина, — глубокомысленно философствую я. — Силы природы таковы…

Авдотья кивнула и ушла. Но не прошло и пары минут, как снова стук в дверь. Тимоха на кухне кашеварит, поэтому за привратника я.

Открываю… и — ба!

На пороге стоит Лизавета. Нарядная, с платочком на голове и корзинкой в руках. Улыбается, щёки румяные от вечернего ветерка, глаза сияют.

— Насилу нашла! — выдыхает она. — Пока сюда шла — два раза паспорт спрашивали!

— Ну а как ты думала, у нас тут считай самый центр Москвы, — похвастался я, разглядывая девушку.

Корзинка? Ну ладно, допустим: гостинцы для барина, покупки, продукты. К тому же она ведь и не на работе сегодня — работает через день. Но вот что интересно… отчего она такая нарядная? И почему, собственно, заявилась так поздно вечером? Приняла решение идти ко мне в услужение?

— Карета, кстати, всё загораживает, — заметила Лизавета, по-хозяйски оглядывая двор. — Слишком громоздкая для вашего закутка… А какие большие окна на втором этаже. В копеечку, небось, обошлись? Рубля четыре оно сейчас за квадратный аршин идёт, ассигнациями. Бемское, конечно, дороже было бы.

Бемское? Может, она имела в виду богемское? Хотя… кто их знает. Я в стёклах не разбираюсь. А ведь и правда — окна здоровущие. Я-то в будущем привык, что большое окно — норма, а не роскошь. А тут, пожалуй, это окно больше, чем у меня в парадной зале в имении. Примерно — полтора на полтора.

Судя по всему, прежние жильцы на одно только остекление спустили рублей пятнадцать, если не двадцать. Хотя, может, и меньше — от качества же зависит. Гм… Хорошо, что я тогда с ними полюбовно разошёлся, не стал в полицию или суд обращаться. Хотя шельмы, конечно, жили на халяву лет десять, как минимум.

— Видно, что без женской руки в доме, — уже с порога отчитывает меня Лизавета. — Грязно, пыльно, посуда не мыта! Тут тоже неряха живёт!

Это она ещё комнаты Тимохи не видела… А и вправду — дома бардачок, признаю. У меня самого: кровать не заправлена, на столе остатки вчерашней трапезы. Свин, как есть, не спорю. И это надо учесть, что на улице уже темнеет, а свечей в комнате пока не зажигали, поэтому виден не весь беспорядок.

— Пойдём, покажу, где жить будете, — говорю я, кивнув в сторону винтовой лестницы.

Поднимаюсь наверх позади гостьи и любуюсь. Ну да, грешен. И как тут не засмотреться — идёт барышня аккуратно, даже изящно, платье чуть тянет за собой. Талия — тонкая, и всё остальное ладно сложено.

Женщины, как известно, такие взгляды мужчин чувствуют кожей. Эта — не исключение. Обернулась через плечо, поймала мой взгляд — и тут же, с лукавой улыбкой, погрозила пальцем. Мол, барин, не шалите.

Ну да, она к мужским знакам внимания привычна, всё-таки в трактире работала. Чего ей робеть?

— Ты, барин, мне симпатичен, не стану скрывать, — сказала она с лёгкой усмешкой. — Видный, обходительный, и собой хорош. Но я, знаете ли, не из тех… Если и буду с мужчиной — то по воле сердца, а не за серебро. На том сразу и договоримся. А вот насчёт работы у тебя… ещё не решила. Сначала посмотрю, где нас с маменькой поселить собираешься.

— Ух ты… А тут-то как не прибрано! — воскликнула Лизавета в комнате Евстигнея. — А это что за господин спит?

— Я не сплю, я болею! — раздался хрип с дивана.

Из-под видавшей виды шали поднялась лохматая голова. Стёпа, помятый, привстал, попытался пригладить непослушные волосы и пробормотал:

— Лёша, ты б хоть предупредил, что гостью ведёшь. Я и не убрался толком…

Выглядел он сейчас далеко не как благородный господин, но Лизавета, как ни странно, признала в нём дворянина.

Оглядев перину, лежащую на полу, небольшой столик, купленный за свои кровные Евстигнеем, ревизорша остановила взгляд на картинах на стене. Маска рачительной и строгой хозяйки на её лице треснула — и передо мной предстала юная девица. Неискушенная, впечатленная, видевшая в своей недолгой жизни не так уж и много.

— Какая красота… — ахнула она и оглянулась на меня и на Стёпу: мол, не ваших ли рук дело, господа?

— Было уже, когда я сюда въехал, — ответил я, досадуя, что забыл выяснить имя художника у Авдотьи. Заходила ведь утром, а я и не спросил. Вот дурак…

— А каково тут зимой жить? — задала Лиза вполне разумный вопрос, окинув взглядом комнату. — Печки-то нет, стены тонкие, как в амбаре…

— Так я завтра, ну или послезавтра, уеду! — обрадованно воскликнул Евстигней, словно вопрос касался исключительно его драгоценной персоны. — Деньги вот получу, и найму квартиру! С удобствами!

На самом деле я уже посоветовался со знающими людьми, и способ решения у меня был.

Сквозь комнату аккурат проходит кирпичная труба — от печи на первом этаже. Значит, можно будет соорудить двухъярусную печь, чтобы верхний этаж тоже грелся. Умельцы есть, дело только в ассигнациях. Да, жаровника нет своего, но внизу-то мы топим… Ну, то есть они с маман будут топить. А если уж совсем худо будет — соорудим буржуйку. Тимоха, если его смотивировать, что-нибудь изобразит. Ну или хоть железо раздобудет.

Но этого мало. Надо утеплять стены. Лучше войлоком — он недорог. Но тогда не будет видно красоты на стенах! И окно это здоровое… Стекло хоть и не сильно тонкое, но холод сквозь него проникает. Его тоже заклеить наглухо придётся.

В общем, зимой эта надстройка потеряет весь свой лоск и шарм. Будет темно, как у негра… в известном месте. Зато жить можно. Тем более не мне, а служанке с мамой.

Буржуйку, если честно, ставить не хочется — боюсь пожара. Есть полевые печки, их теперь «грубками» зовут. Ещё с Отечественной войны пошли, даже разборные есть. В продаже навалом: весит такая килограмм пятьдесят, стоит десятку серебром — потяну.

Голландку, конечно, хорошо бы — кафельную, как у Мишина во дворце. Но ставить такую — дорого. Есть в продаже и дешёвые жаровни — переносные тазы или ящики с горячими углями.

А вот с крышей я ещё не разбирался. Потери тепла там будут наверняка — чердака-то нет. Лезть самому неохота, найму кого-нибудь.

— Жалко такую красоту закрывать, — вздохнула Лизавета, выслушав мои планы. — Но правда ваша, иначе ведь никак. У нас с мамой в нынешней комнате тоже печи нет. Думали-думали, как жить, решили — будем спать одетыми. Так что если тут сделаете, как хотите — я согласна.

— Пятнадцать рублей жалованье. Маме платить пока не буду, — обозначаю условия сразу, чтоб без обид потом. — Когда готовы приехать?

— Через неделю, — прикинула она. — У нас как раз аренда закончится, а хозяин за это время мне замену найдёт.

Стоит девушка рядом, близко-близко. Стёпа, как будто почувствовав момент, смылся в сортир — уличный домик ему прям приглянулся. Я там, кстати, свечу поставил и газеты разложил — для уюта и размышлений.

От Лизы пахнет лавандой и чем-то домашним, а мягкие выпуклости женского тела так и манят. Я, конечно, не ханжа — плевать мне на мораль, да и не насилие же это. Но… футляров-то нет, и с потомством я тоже не тороплюсь. Мне бастарды зачем? Что я, граф какой? Да и, честно говоря, не оголодал ещё настолько.

Не желая спугнуть потенциальную служанку (хотя, почему «потенциальную» — ударили же по рукам?), перехожу на нейтральную тему:

— А что в корзине у тебя?

— Рыбник, — оживилась она. — Мама делала, ещё горячий.

— Может, тогда чайку попьём? — предложил я и сам обрадовался этой идее. Похмелье, наконец, отступило и проснулся вполне здоровый аппетит.

— С радостью. Но… Барин, у меня к тебе разговор есть, — девушка вдруг стала серьёзной. — Вчера в трактире, пока ты бегал по нужде, твои гости тебя обсуждали.

— Мишка и Геннадий? — понимающе кивнул я. — Ну и чего там говорили?